Ромашка сначала ничего не чувствовал. Как будто его только что отхлестали по щекам, а он, так и не поняв, за что, просто обалдело поплелся прочь и бездумно шел вперед и вперед, даже толком не задумываясь, куда идет. Лишь бы подальше от обидчика, от всей этой глупой и постыдной ситуации, от всех этих изумленных глаз, что только что пялились на него. И вот как будто отхлестали по щекам, а он еще даже боли не успел почувствовать и ноги сами понесли куда-то прочь.
А потом щеки начали гореть. Сердце, раньше отстукивающее безупречный ритм, затарабанило, как ненормальное. Стало горячо, противно и тошно.
О том, что ему как будто бы первый раз в жизни стало стыдно, Ромка сообразил не сразу. И почувствовал не сразу, просто захлестнуло этой новой, горячей волной. И это было такое невыносимое и зудящее чувство, что лучше бы ему вообще не существовать никогда, чем однажды оказаться здесь и сейчас. Не родиться, не учиться делать первые шаги, не произносить первые слова и не высказывать никогда никаких пожеланий к этой жизни и этому миру, если он вот такой. Предательский! И теперь, сгорая от стыда, Ромка шел все быстрее и быстрее, перебегая дороги, чуть ли не попадая под колеса автомобилей, и проскакивая какие-то незнакомые дворы, с желанием потеряться, растаять, рассыпаться в пыль где-то тут, где его никогда не найдут и, может быть, очень быстро забудут. Лицо горело, сердце скакало, то проваливаясь в живот, то чуть не упираясь в гланды, а он бежал и бежал.
И только на набережной, уткнувшись в парапет с коваными перилами, когда вперед бежать уже было некуда, Ромашка, поняв и переварив стыд, поддался новому чувству – злости. Сначала на самого себя – еще час назад он казался себе почти всесильным. Во всех своих действиях, в каждом движении он с упоением отмечал и свою умелось, и важность, и ум, и уверенность. Ему казалось, что он не ходит – а легко несется сквозь пространство и время, и только от него зависит все в этом мире. И даже казалось, что стоит ему представить, что он сейчас увидит за поворотом – именно так и будет! А теперь… его как будто раздавили. Причем – кто? Он сам. И тем досаднее и больнее было это ощущение собственной ничтожности, чем яснее он понимал – это не кто-то с ним так распорядился, не кто-то выставил его дураком, не кто-то поиздевался и опозорил, а он сам, сам это сделал с собой. И как так вышло? Он просто послушал какого-то другого, совсем неизвестного ему пацана. Недоумка какого-то в черном капюшоне, который позадавал пару вопросов, рассказал пару историй, а потом просто подсказал эту странную мысль, что…
Ромашка ухватился за кованые перила так, что оторвать его не смогли бы, даже если бы его тянул электровоз, и почти до обморока напугав какую-то проходящую мимо старуху, вдруг заревел, задрав голову к небу, как волчонок. Насколько хватило сил голосовых связок и воздуха в легких:
– Уа!!! Ууу!
И выплеснув этот первый безумный наплыв злости, он, теперь уже не задрав, а опустив голову, обращаясь не к небу, а как будто к потрескавшемуся серому асфальту под ногами, сцепив зубы стал материться. Получалось неразборчиво, глухо и очень зло.
Не легчало.
И теперь уже он начал злиться не на себя, а на весь мир. На небо, на асфальт, на кованые перила, на реку. И все так же сцепив зубы, с трудом отодрав задеревеневшие пальцы от перилл и глухо ругаясь, Ромка ринулся в сторону, подлетел к какому-то кусту и размашисто побил его руками, потом ногами. Ничего не произошло, только оцарапался и с веток слетело несколько мелких листочков. Потому Ромка с разбегу напрыгнул на этот случайно подвернувшийся куст, чуть не вышибив глаз веткой, забил руками и ногами и провалился в зелень. С хрустом, скрипом и воплями. И, конечно, упал. Ободрав и руки, и живот, а грудью больно налетев на какой-то пень так, что перехватило дыхание. С хрустом порвал одежду, испачкался. Но наконец почувствовал, что ему полегчало.
Нет, злость и стыд никуда не пропали. Этот ядовитый эмоциональный коктейль все так же заставлял сердце скакать вверх и вниз, а щеки – гореть. Просто Ромка наконец смог разжать зубы и кулаки. И бежать уже совсем не хотелось. И выть на небо, как волчонок.
– Обалдел? – крикнула ему та самая перепуганная бабка, которая только что слышала его крики.
– Да! – нагло отозвался Ромка и, выбираясь из зарослей, осматривал разодранные руки.
На бабку ему было плевать. И на руки тоже. На грязь, порванную одежду, на листья и ветки, запутавшиеся в волосах.
Он все еще был зол. Но уже не безумен.
Проверив, цел ли его рюкзак, он одернул футболку и, слизывая кровь из особенно глубокой царапины на руке, пошел к воде.
– Полицию сейчас вызову! – орала старуха, но Ромка не обращал внимание.
Теперь он был готов просто подумать.
Спуск к воде на набережной был оборудован через каждые двести или триста метров. Местами это были широкие ступени, в других местах – проходы на небольшие площадки с бетонным поребриком вместо ограждения. Людей там было мало, так как вода манила, но отсутствие тени не располагало к долгому просиживанию на бетонной сковороде. И Ромка спокойно устроился на край бетонного поребрика, свесив ноги, которые только чуть-чуть не доставали до кромки воды.
С неудовольствием пытаясь переварить все последние события, он вдруг вспомнил, что однажды в детстве, когда ему было лет пять, с ним уже было что-то подобное. Когда соседский пацан, крупный, рыжий и озлобленный, вдруг предложил ему поучаствовать в одной своей забаве – подложить мышеловку под забор в том месте, где соседский пес обычно просовывал морду, ворча на прохожих.
– Представь, мы ему подсунем мышеловку, она защелкнется и он будет выть! Вот смехота! – говорил рыжий. И Ромка какой-то частью себя догадывался, что предлагаемая затея – это совсем не то, в чем нужно участвовать, но, с нелепым смехом, соглашался. Да, ему тоже в этот момент, конечно, казалось, что причинение боли другому живому существу – это неправильно. Но ему еще никогда и никто не предлагал какой-то по-настоящему плохой затеи. Да и просто он и представить не мог, что это может сделать его знакомый, обычный рыжий соседский пацан, а не какой-то злой человек в черном или, например, Карабас-Барабас. И что злые вещи бывают вот такими будничными, а не мучительными планами, вынашиваемыми под покровом ночи долгими днями, а может быть, даже месяцами.
Готовый зажмуриться или убежать при первой возможности Ромка ждал, пока рыжий поставит мышеловку возле щели в заборе. И категорически отказался звать соседского пса, чтобы тот высунул любопытную морду.
– Шарик, Шарик! – стал повторять рыжий, чуть ли не сам ныряя под забор и высматривая собаку. Загремела цепь, послышалось беззлобное ворчание старого сторожевого пса, Ромка сжался и…
Ничего не произошло. Пес просунул морду в щель под забором совсем в другом месте, потянул воздух большим черным носом и, наверное, повилял хвостом. А потом ушел обратно. Мышеловка не сработала.
– Ну, мы так не угадаем, куда он морду сунет… – с досадой сказал рыжий, отодвигая свой капкан от забора корявой палкой. – Забор длинный! Вон, щелей сколько…
А Ромка, так и не понимая, что же с ним, вдруг заревел и убежал домой.
Да, вот именно такое же чувство, только в тысячу раз сильнее, сейчас у него и было. Страх и стыд, которые, соединившись, вдруг приоткрыли ему двери в такую бездну, что можно было провалиться.
Но Ромашка выстоял. Побалансировал на грани, но выстоял.
И теперь, отдышавшись, от души поорав и даже нанеся себе немного отрезвляющих увечий, думал: а что же дальше?
Тогда, в детстве, ему и в голову не пришло нажаловаться на рыжего соседского пацана или как-то отомстить ему за свой страх и стыд. Он просто стал его избегать, по-детски считая, что виноват был совсем не этот рыжий, а сама мышеловка, почему-то попавшая ему в руки. А теперь, повзрослев, он вполне явственно увидел человека, державшего эту мышеловку. И пусть ему, как и тогда, не сразу хватило опыта и ума отказаться от затеи, а снова, с глупым подхихикиванием, согласиться участвовать в жестокой затее, он понимал, кто пытался его в это втравить.
Фотон.
Но как с ним поступить и что делать, Ромашка не знал.
Рассказать родителям или в полиции? Разве это имело хоть какой-то смысл? И что, собственно, он вообще расскажет – что он, украв пистолет, пытался убить бомжа в яме под старым цветочным павильоном просто потому, что ему подсказал это сделать пацан в черной толстовке, чьего имени и места жительства никто не знает?
Нет. В глазах любого другого человека ненормальным будет казаться именно он, Ромашка, а не этот неизвестный по прозвищу Фотон. Ему, может быть, даже скажут, что никакого Фотона нет, он врет и выдумывает. И это именно он – злобный псих, сбегающий из дома, прогуливающий школу, изводящий родителей и таскающий в рюкзаке самый настоящий пистолет.
– Ага, шизик! – сам себе сообщил Ромашка и похлопал по рюкзаку, стоящему рядом.
А что тогда? К кому он мог обратиться? Что сделать или сказать?
Возвращаться к «блохастым» из цветочного павильона сейчас ему не хотелось. Да и кто знает, где они сейчас и чем там закончилось дело.
Ромка отогнал рой темных мыслей, попытавшихся пробиться в его голову, и с усилием сосредоточился.
– Молодой человек… – обращение было таким непривычным, что Ромка даже не сразу сообразил, что обращаются именно к нему. Рядом, у края воды, прямо под палящим летним солнцем стояла женщина в синей блузке, узкой серой юбке и с гладко зачесанными волосами. Лицо было строгое, учительское. Хотя даже нет, скорее, лицо директора или завуча, как минимум.
Ромка поелозил по бетонному блоку, вяло пытаясь отползти от незнакомки чуть подальше. Вцепился в рюкзак и даже начал раздумывать, а не сбросить ли его в воду при первой возможности.
– Что надо? – отозвался не очень любезно.
– Ты тут один? – поинтересовалась женщина, совсем не выражая удивления или недовольства по поводу его грубости.
– Нет, я с папой! – уверенно соврал Ромашка. – Если будете приставать, я лучше позову его.
Женщина кивнула, покрутила головой.
– Не вижу… Где твой папа?
Вокруг и правда никого не было. Хоть бы какой-то рыбак или прохожий. Но набережная была пустой и жаркой.
– Вон там, в машине, – ткнул мальчик в первый попавшийся автомобиль, припаркованный у проезжей части. Синий «Chevrolet» был как будто бы почти рядом, но из-за тонированных стекол было невозможно рассмотреть, есть ли кто-то внутри.
– Нет, – уверенно и спокойно сказала женщина и шагнула к нему. – Это моя машина.
Ромка вскочил, как на пружине, и, прижимая к груди рюкзак, закричал:
– Значит, в другой машине, я перепутал… Папа! Папа!
И только его крик, кажется, наконец-то заставил эту приставучую женщину в синей блузе немного отступить, недовольно наморщившись. Но только на мгновение, потом она снова решительно шагнула вперед, намереваясь словить мальчишку за руку или хотя бы за край одежды. Ромка вывернулся и, больше не искушая судьбу праздными разговорами, побежал прочь.
Женщина кричала ему в след:
– Домой, быстро! Чтоб я тебя тут больше не видела!
Потом следователь Иванова достала из маленькой сумочки на плече пачку сигарет и задумчиво закурила, глядя на черную, спокойную гладь реки. Обычно ей не было дела до каких-то мальчишек, но сейчас, в это неспокойное время, ей вдруг захотелось разобраться, почему он сидит один у воды и почему такой ободранный и грязный. Жаль, что убежал. Может быть, стоило сразу спросить, как дела, или что-то в этом духе…
Но мальчишка убежал, и она быстро про него забыла. И Ромка, резво отмахав, наверное, с полкилометра, тоже про нее забыл. Он больше переживал о своем рюкзаке и его содержимом, потому, еще раз тревожно ощупав прямо через ткань свою опасную ношу, он бережно закинул рюкзак на плечи и побрел по набережной уже спокойно и бесцельно, пока не вышел к пешеходному мосту, соединяющему парк на набережной и остров. Там, должно быть, сейчас было очень хорошо – много высоких, тенистых деревьев, кругом вода и никто не будет приставать к одиноко гуляющему мальчишке, пусть даже грязному и расцарапанному.
Ромке даже пришла в голову идея где-то там искупаться – можно было бы выйти на песчаную косу, спрятать рюкзак и одежду в кустах или песке и понырять на отмели. Нырять он любил и мог бы сидеть в воде целый день, если бы не взбредало в голову что-то еще.
Да, это была хорошая идея. Освежиться и взбодриться, смыть с себя все эти переживания и сомнения. И, может быть, тогда у него бы получилось спокойно все обдумать и решить, что делать дальше.
И Ромка уже намеревался отправиться на остров, как увидел на пешеходном мосте знакомую черную толстовку с капюшоном. И его аж затрясло от злости. С острова, вместе с каким-то неизвестным взрослым, спокойно, прогулочным шагом шел Фотон. Наверное, он в этот момент что-то с запалом говорил, так как он то тряс головой, то показывал руками попеременно куда-то назад, то взмахивал вперед, и Ромку, к счастью, он не замечал. И, желая и дальше оставаться незамеченным, Ромашка проворно спрятался за павильон небольшой пивной, а потом в кусты и дальше решил от Фотона и его спутника уже не отставать – интересно, куда они идут?
В целом Ромашка пока не мог объяснить себе, зачем он следит за Фотоном. Конечно, было бы хорошо, если бы удалось узнать, где он живет. Может быть, это он сейчас с отцом гуляет или братом. Тогда вообще было бы хоть что-то, за что можно зацепиться. В случае чего – показать пальцем, объяснить, что подстрекатель и виновник не он, не Ромка, и не какой-то неизвестный пацан в черном капюшоне, а вот этот, вполне даже известный житель вполне конкретного дома или квартиры.
– Я тебе окна побью… – шипел под нос Ромка, прячась то за стенами павильонов, то за стволами деревьев. – Я тебе дверь сожгу…
Зло буравя спину Фотона, Ромка пытался присмотреться и к его спутнику. Нет, пожалуй, это не отец. Разве что – старший брат. Ничем не примечательный человек – высокий, тощий, чуть-чуть сутулый. Одет обычно, только как-то старомодно, что ли, растрепанно – джинсы, рубашка в клетку с коротким рукавом, довольно сильно измятая и на спине, и на руках. На плече на ремне болтается какая-то сумка или кейс. В таких часто носят фотоаппараты или какую-то технику, но что-то небольшое. Ведет себя уверенно, раскрепощенно. Фотона и не боится, и не удивляется. Похоже, задает какие-то вопросы, ухмыляется в ответ. Иногда рассказывает что-то свое. Должно быть, очень интересное, так как Фотон его внимательно слушает.
Однажды, когда Фотон и его спутник, устав от подъема по склону от реки, остановились в тени и Ромка умудрился подойти к ним совсем близко, до него даже донесся обрывок фразы, которую говорил этот тощий:
– И было это в день Иоанна и Павла, 26 июня. Между прочим, по приметам в этот день нельзя себя ругать, вспоминать все плохое и жаловаться на свою жизнь. А еще молоко пить нельзя. Не знаю почему. Но вообще… Знаешь, мне больше другой день нравится. Петра и Павла, 12 июля. По приметам самый жаркий день лета, когда редко срывается дождик, но если выпадет – хорошо, значит, год будет урожайным.
Фотон покивал. Потом замотал головой:
– Так значит, уже скоро… Послезавтра?
– Да, – спокойно согласился собеседник.
– А ты успеешь? – голос Фотона как будто дрогнул.
– А ты? – переспросил тощий.
И они, наверное, продолжая свою беседу, спокойно побрели дальше. А Ромка, укрепившись в своем желании проследить за ними до самого конца, настойчиво брел следом.
Вышли из парка, попетляли по каким-то дворам, прошли овраг и вышли к глухому серому забору из бетонных блоков. И… остановились, оглядывая его. Потом Фотон сделал какой-то приглашающий жест руками – вот, мол, а его спутник в клетчатой рубахе с сомнением покачал головой и сделал пару шагов вдоль забора, и даже похлопал рукой по бетону.
Тогда Фотон, кажется, захохотал, торжественно подвел тощего к одной из плит, немного навалился плечом, и она отошла в сторону. Образовался большой лаз, в который оба всунули головы и что-то там стали рассматривать. Потом вынырнули обратно, обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны.
Ромка растерялся. Метнулся сначала за Фотоном, потом стал оглядываться на удаляющуюся спину тощего, а потом понял, что любопытство сильнее всего, и кинулся к забору, навалился на плиту и заглянул в щель.
Ничего интересного. Заросли чертополоха и лопуха, какие-то ветхие постройки и чуть поодаль какой-то корпус. Похоже на детский сад или школу, непонятно.
– Что тут? – Ромка завертел головой, пощупал траву вокруг – может, тайник какой-то. Но ничего не нашел. Удивившись и озадачившись, пролез сквозь дыру в заборе и заглянул в ближайшую постройку – старая беседка. Рядом – такая же. Тогда он пробежался к серому корпусу и озадаченно посмотрел на синюю табличку перед входом.
– Ин-ди-го!
Это был просто интернат. Так Фотон, что ли, из интерната? Или в чем дело?
Ромка галопом кинулся обратно к забору, немного замешкался, разыскивая тот самый блок, который легко можно сдвинуть плечом – так, что он повиснет только на ржавых скобах сбоку, и выбрался наружу.
Побежал в ту сторону, куда только что пошел Фотон. Бежал долго, но так и не нагнал. Решил догнать хотя бы тощего, но не догнал и его, а только, изрядно поплутав по дворам, выбежал на широкий проспект, по которому с лязгом носились трамваи и машины. И нигде не увидел спины ни в черной толстовке, ни в мятой клетчатой рубахе.
Устав от бега и слепящего солнца, страдая от жажды, Ромашка сел на край клумбы посреди тротуара и вдруг изумился тому, какие у него ледяные руки, но ужасно горячая голова. И как в этой голове сейчас же сделалось пусто и сонно.
Домой он добрел, когда уже начало сереть. Отпер дверь и, мимо приоткрытой двери на кухню, в которой горел свет, пробрался к себе в комнату, спрятал рюкзак под кровать и, не раздеваясь лег на кровать, укрывшись с головой одеялом.
Его морозило так сильно, что лязгали зубы. Но вместо сна, о котором он мечтал, вдруг пришла какая-то горячечная, но ясная мысль, в которой, как это всегда бывает при горячке, все было так нелепо, но до удивительного просто и складно. Все события последних дней вдруг выстроились в простую и ясную цепочку, в которой не было ничего лишнего. Никаких цветочных павильонов, надоедливых женщин на набережной, никакой пьяной матери или украденного пистолета. Только простая мысль. От начала и до конца.
«Маньяк в городе, – думал Ромка. – Маньяк, который, возможно, увел Хвостика и который ловит детей. Наверное, это Фотон. Нет, почему Фотон? Фотон просто его пособник, а маньяк – это вот тот тощий. И они бродят по городу и заманивают в разные плохие дела таких дураков, как я. А потом их шантажируют и куда-то уводят. Или, может быть, те сами где-то прячутся».
Тут ясность мысли начала Ромку подводить. Он забредил.
«В интернат сдают или в парке гуляют. А в парке можно есть мороженое, там тень и много деревьев. И в день Петра и Павла, между прочим… Фотограф на набережной снимок сделает, на память. С клубничным вареньем, лучше всего. И с арахисом».
И потом он уже думал только про арахис. Круглый, в коричневой кожуре, с налипшей солью. Лежащий на дне хрустящего пакетика.
Большой соленый арахис.
И Ромка провалился в сон, как в черную яму. И сны в этой непроглядной тьме были похожи на диафильмы. Как в детстве. То купание и мороженое в жаркий летний день. То последний звонок в школе, когда выпускники с красными лентами парами идут по шумному школьному двору. То Чумка с раздутой щекой. Ее только что ужалила оса, потому что она пила «Кока-колу», которую ей принес Хвостик…
И много других диафильмов и слайдов. С разными забытыми вещами. Забытыми, но не выброшенными. Так и лежат на дне черной ямы, в которую Ромка все падает и падает.
Как сложно быть маленьким. Как сложно быть живым. Как сложно разобраться, что хорошо. По-настоящему хорошо. А что – плохо.
Пожертвовать на корм Пегасу – карта МИР 2202 2023 3930 9985