ВЕНИАМИН БЛАЖЕННЫЙ. БРОДЯГА НА ПЫЛЬНОЙ ДОРОГЕ…
И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою,
Не над гробом моим запоёт исступлённая птаха –
Исступлённою птахой над гробом я сам запою!..
(Вениамин Блаженный)
Казалось, потрясений в своей долгой жизни бывало так много, что уже ничто не удивит. Но случайная встреча с поэтическим творчеством мало известного поэта Вениамина Блаженного (благостного, счастливого человека), стала таким приятным потрясением, что захотелось его читать, читать и погружаться в иной, непривычный для нас мир. К счастью, в ин-те опубликованы его произведения, и у каждого есть возможность стать сопричастным с творчеством «юродивого мытаря».
Кто он, Вениамин Михайлович Блаженный: гениальный поэт или пророк с душой безгрешного воробушка? Непризнанный, распинаемый поэт считал себя свободным, как птица, бродяжкой, гонимым странником, «сораспятым» с Христом:
…Как дожди и как снег, я шатался с рассвета по полю,
Грозовые раскаты застряли в оврагах ушей…
Как прошло становление уникального поэта? Вениамин Михайлович Айзенштадт (1921-1999 годы жизни) родился в Витебской области (Белорусь) в бедной еврейской семье щетинщика (мастера по изготовлению изделий из щетины). До войны молодой человек окончил один курс учительского института, в эвакуации работал школьным учителем истории в Горьковской области, где единственной отрадой была Богом забытая библиотека с книгами А. Белого, Ф. Сологуба, Т. Манна и другими никому не нужными авторами. Эти книги годами он переписывал своим бисерным почерком и, обладая уникальной памятью, знал их почти наизусть.
После войны вернувшись в Минск, был чертежником, переплетчиком, художником-оформителем в инвалидной артели, женился. И ежедневно писал в толстые тетради, - одарённый от природы, он не мог не писать. Таких тетрадей собралось шестнадцать. Последняя запись оборвалась в ночь смерти с 30 на 31 июля 1999 года.
Его поэтическое творчество – о женщинах, родителях, «братьях наших меньших», о Боге, жизни и Смерти. Поэт не вписывался в стандартные рамки и ощущал себя гонимым мытарем, как Христос, шутом Христовым, борцом с сатанинскими кознями:
…Пусть устал я в пути, как убитая вёрстами лошадь,
Пусть похож я уже на свернувшийся жухлый плевок,
Пусть истёрли меня равнодушные ваши подошвы, -
Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог.
Его религиозная лирика носила интонацию некоторого юродства, непосредственного диалога с Богом, как с равным, чем-то напоминающим беседы Ветхозаветного Иова. Как и святой Иов, Блаженный однажды усомнился в праведности дел Господних и проклял своё появление на свет, нарушив замысел Божий на каждого из нас:
Прости мне, мать. Я проклял день рожденья,
Тот грешный день, когда повсюду ночь...
Вениамин Михайлович как - будто и не писал стихов, а «сморкал в ладошку кровавую душу стиха». Не удивительно, что серьёзные журналы отказывали непрофессиональному фантазёру в публикациях. Он всегда пребывал в состоянии творчества, воспалённого воображения и не выходил из ощущения вдохновлённого человека:
…Когда бы так заплакать бедственно,
Чтобы смешались в этом плаче
Земные вздохи и небесные,
Следы молений и палачеств.
Заплакать с тайною надеждою,
Что Бог услышит эти звуки -
И сыну слабому и грешному
Протянет ласковые руки...
Отсюда псевдоним «Блаженный» - не от мира сего.
Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна…
Поэты называли его «настигнутым вдохновением». Образ жизни - уличное философствование, душевное одиночество при наличии жилья, работы и жены. Всё это роднит его с античным философом Сократом:
Один, один лишь я стоял под грозным небом,
Устав от суеты и горестных погонь,
И то, что в слепоте вы называли хлебом,
В худых моих руках клубилось, как огонь...
Им владела потребность слиться с природой, он уходил в лес, ночевал там:
…Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут.
И, как старого пса, приласкал притомившийся день...
Может быть, поэтому его признали психически нездоровым?
Уже из смерти мать грозила пальцем:
Связался сын с бродягою-Христом
И стал, как он, беспамятным скитальцем,
Спит без семьи, ночует под кустом...
Блаженного поместили в психиатрическую больницу с диагнозом вялотекущая шизофрения с записью в медицинской карте: «Больной считает себя поэтом…». К слову сказать, с уличным мудрецом Сократом афинские власти обошлись куда строже: его казнили…
Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчуждённая врачей,
Свирепость санитарок яроглазых…
Из земного ада доносились рвущиеся к Богу стихотворные стоны души:
Прибежище мое - Дом обреченно-робких,
Где я среди других убогих проживал,
Где прятал под матрац украденные корки
И ночью, в тишине - так долго их жевал.
...Вот эта корка — Бог, ее жуют особо,
Я пересохший рот наполню не слюной,
А вздохом всей души, восторженной до гроба,
Чтобы размякший хлеб и Богом был, и мной…
Отпущенный на свободу по ходатайству известных людей, Блаженный встречался с почитающими его своеобразное творчество литераторами. «Нищеброд», как он называл себя, дружил с Борисом Пастернаком, бывал в доме известного писателя. Однажды Пастернак протянул поэту пачку денег - четыреста рублей, несметное по тем временам богатство: «Не ходите, ради Бога, голодным, берите, это не последнее...» – Я не могу есть на деньги Пастернака, – отвечал поэт, но купюры взял. Так они и пролежали у него всю жизнь в одном из шекспировских томов. Хотя всю жизнь бедствовал…
В. М. Блаженный переписывался с В.Шкловским, А.Тарковским, Ю.Олешей, А.Межировым, Н.Панченко, И.Лиснянской, Т.Бек, Д.Мережковским и др.
К тому времени в его творческом багаже была книга стихов «Возвращение к душе», изданная при участии Арсения Тарковского в лучшем издательстве страны «Советский писатель». Были редкие публикации в журналах. Был и тощий минский сборник «Слух сердца». Потом затишье.
Поэт был заведомо обречён на массовую невостребованность. Он понимал это, но не мог писать иначе. Какая «странность» мешала Вениамину Михайловичу быть «рукопожатным» в литературе?
- Безжалостная прямолинейность слова, неприкрытая откровенность души, уход в запредельные глубины бессознательного, дурашливое юродство, детская непосредственность, «изъяснялся, сумасшедший, /На языке зверей и птиц», а бездомные собаки и кошки были роднее человека. Всё это приводит читателя в смятение:
Воробушек, воробушек,
Душа играет в теле,
Хоть с веточки на веточку,
А все же мы взлетели.
Я тоже вскинул ноженьки
И взмыл, как птенчик, в небо!
Я тоже видел Боженьку —
Он был как птица-лебедь!
Спокойное отношение поэта к смерти не означало нежелание жить, скорее, наоборот - неодолимую жажду жизни. В двадцать лет он считает себя умудрённым стариком, крещёным самим Христом, а церковный обряд крещения принимает только в 75 лет. Он, как странствующий пророк, не замечает своей нищеты: «Мой дом везде, где нищему ночевка…Мой дом везде, где побывала боль, /Где даже мошка мертвая кричала…Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги…», и как – будто гордится своей нищетой. Ему ничего и не надо, только б рядом Бог, как воробышку – той самой малой твари, милой его сердцу:
Клюю, клюю, воробушек,
Господнее зерно.
А Бог рассыпал рядышком
И жемчуг, и янтарь.
Не надобно мне жемчуга –
Ведь я богат давно.
А чем богат воробушек?
А тем, что нищ, как встарь…
Всё его богатство - в золоте восхода, в серебре заката да «в лохмотьях души я сберег Тебе сердца комочек».
В фантазиях поэта - идёт он - «юродивый мытарь» босой, под палящим солнцем, по голой пустыне рядом с Христом и ощущает Его страдания, как свои:
Сколько лет нам, Господь?..
Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось - беседовал с Богом самим…
…А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучающий мир доброте,
Но из мертвых воскрес - и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те…
Прожив всю жизнь в Минске, поэт понимал свою оторванность от писательских союзов:
…Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц…
И всё же, несмотря на свою изолированность, он повлиял на литературную жизнь. Никому не подражал, не имел учеников, и, тем не менее, сумел занять заметную нишу в русской, советской поэзии, оцененную, правда, после его смерти.
В Союз белорусских писателей Вениамин Михайлович решил вступить в семидесятилетнем возрасте. Принимали его весьма специфически: десять голосов - «за», десять - «против». И всё же, после «промывки мозгов», приняли, для того, чтобы быстро забыть…
Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
Корифеи искусства, мазурики средней руки…
Как похабный товар, продающие лиры и кисти,
У замызганных стоек считающие медяки…
……
Я родился изгоем и прожил по-волчьи изгоем,
Ничего мне не надо из вашей поганой руки…
Всю жизнь поэт «блуждает» в поисках Бога идеального, милосердного, справедливого, любящего:
…По пыльной дороге - и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги….
………..
Охромевшие версты меня загоняют под дула.
И ружейный загон - мой последний из жизни уход…
…………
…И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...
После смерти творчество поэта стали признавать уникальным. Его последний сборник избранных стихов «Сораспятье» увидел свет благодаря помощи известного певца Юрия Шевчука и его товарищей, выпущенному в 1995 году незадолго до кончины автора. Так случилось, что в Минске оказался с гастролями поэт и музыкант Юрий Шевчук, которого познакомили с Блаженным. Потрясённый глубиной философских размышлений, Шевчук бурно отреагировал на творчество неизвестного поэта и упросил продюсеров издать большим тиражом книгу минского поэта. Это была книга всей его жизни. Более двадцати стихотворений положены на музыку.
В годы «перестройки», когда многое стало «можно», московский журнал «Вопросы литературы» заинтересовался творчеством Блаженного и посвятил объёмистое исследование. Следом «Литературная газета» причислила непризнанного поэта к когорте ярких авторов двадцатого столетия. Некоторые стихи попали к Евгению Евтушенко в антологию «Строфы века».
Может сложиться впечатление, что близкое к Богу, вольное существование приготовило ему уход в мир иной тихий и благостный. Как раз нет: вся его жизнь и уход полны страданий, как и жизнь его безногой жены.
Клавдия Тимофеевна, казачка, разорвавшая связи с родными, не принявшими её брак с нищим евреем была ему женой, нянькой, секретарем и защитницей от всех невзгод. Сама инвалид первой группы, потерявшая ногу на войне, медсестра, всю свою послевоенную жизнь провела в инвалидной коляске в инвалидном бюро за печатной машинкой... Когда ее разбил инсульт и настигла смерть, тяжело больной поэт утратил всякий интерес к своему существованию, даже не вышел из дома вслед за гробом жены… Не от бессердечия, - у него не было сил. Он впал в беспамятство и через двенадцать дней завершил свою бренную связь с этим миром.
В последние часы жизни «вечный мальчик с седеющей душой» обращается к давно ушедшей матери:
…Не губи же голову мою,
Не смущай, родимая, молвы...
...Я стою у смерти на краю, -
И не жалко буйной головы...
И как завещание, уже «на краю» вслушиваясь в вечность, он просит нас заплакать вместе ним:
…Заплачьте и вы над моими стихами,
Я сам, сочиняя их, плакал
На тощей груди моей мамы.
Я сам, сочиняя их, плакал, как заяц
С отрубленной лапой; я плакал,
Как лев со слепыми глазами...
Неугомонный, вечно ищущий поэт «с незрячими на мир глазами» ушёл в небытие, «как та берёза, которая вырвала себя из земли», ушёл, как хотел: как – будто растворился «седою полынной золою» в придуманном им мире, в надёжные руки Бога:
Что же делать, коль мне не досталось от Господа-Бога
Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,…
…И по торной земле как блаженный бреду босоного,
И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха...
Он слился с природой в полной уверенности в сопричастности с Богом, в бессмертие своей души, - «получивший благословенье и сан святого дурака», «сораспятый» вместе с Христом:
Пусть бессмертье моё будет самою слабой былинкой,
Пусть ползёт мурашом… И, когда я неслышно уйду,
Я проклюнусь сквозь землю зелёным бессмысленным ликом
И могильным дыханьем раздую на небе звезду.
Кто же он, Вениамин Блаженный, гениальный поэт, который держит читателя в объятиях магии пронзительного слова, или «святой дурак» с душой одинокого мытаря? А может быть – пророк?
…Но никто никогда не бывал до конца одиноким,
Оттого-то и тяжек предсмертный мучительный вздох…
И когда умирает бродяга на пыльной дороге,
Может, гнойные веки целует невидимый Бог.