Я собирался в командировку. Сколько ж лет я не был в командировке? Уж с десяток лет, точно.
Я открыл шкаф. У задней стенки стоял чемодан. Я достал его, а в нем был еще один чемодан, использовавшийся специально для командировок на самолетах, чтобы положить в него то, что разрешалось проносить с собой в салон. Это электробритва, мыльница, зубная щетка, маленький тюбик зубной пасты. Ничего режущего, ничего колющего, никаких жидкостей. Тапочки, спортивный костюм, сменное белье и пару рубашек. Вот такой комплект я брал с собой обычно в командировку на два-три дня. Когда ехал на испытания, то приходилось вещей брать больше. Тогда я летел с большим чемоданом и сдавал его в багаж. С этим же чемоданом ездил в командировки на поезде. Тут можно было взять с собой кружку-термос с крышкой, чайную ложку, нож складной, чай нескольких сортов в пакетиках, кофе черный и со сливками, печенье и все, что необходимо в дороге. А иногда дорога занимала более двух суток.
Я открыл большой чемодан. Достал из карманчика складной нож со множеством лезвий. Нахлынули воспоминания.
Я родился за два месяца до начала войны. Поэтому я не мог помнить отца, которого призвали в первые дни войны, и за всю войну отец ни разу не был в отпуске. Мама целыми днями работала в совхозе, по дому и на грядке, и маленький сын был предоставлен самому себе.
Мы жили в станице. На окраине был завод по ремонту сельхозтехники. Для работников и специалистов были построены одноэтажные шестиквартирные дома. Почти в каждой квартире жили такие же дети по одному, по двое. Отцы воевали.
Когда на окраине проходил слух, что кто-то вернулся с фронта, все бежали туда. Однажды кто-то сказал, что вернулся фронтовик без ноги. Все пацаны побежали туда, и я туда же со всеми. Прибежали,облепили забор. Вышел во двор мужчина на костылях, в гимнастерке. Его дочь лет пятнадцати вынесла стул. Мужчина уселся. Сказал пацанам:
– Чего облепили забор? Заходите.
Пацаны зашли, стали вопросы задавать:
– Скоро фашистов перебьют? Когда будет победа?
А был уже апрель 45-го.
Фронтовик спросил:
– Здесь ли Витька по фамилии Пятак? – я сказал, что это я. – Подойди ко мне, сынок, – я подошел, он обнял меня и сказал: – Воевал я с твоим батькой. Спас меня твой батька. В последней атаке, в которую мы с ним шли, меня ранило. Рядом разорвался снаряд. Мне в ногу попал осколок, и присыпало землей. А твой батька пошел дальше фашистов бить. Когда наши заняли высотку, твой батька стал меня искать. Не нашел среди раненых и убитых. Пошел по полю искать, где мы бежали вместе. Санитары уже прошли, собрали раненых. Похоронная команда прошла, собрала убитых. А меня нигде нет. И вдруг он нашел меня истекающим кровью. Перетянул он мне ногу, так чтобы кровь не шла, и взвалил меня на спину. Это сейчас я такой худой после госпиталя, а тогда был здоровый. Он тащил меня больше двух километров до санчасти и там еще поделился своей кровью. Так что мы побратимы с твоим батькой, и у нас с тобой тоже одна кровь, – он прижал меня к себе: – Скоро батька твой добьет фашистов и приедет, – он достал из кармана ножик. – Вот тебе подарок от меня, – ножик был красивый, складной, много-много лезвий и даже ножницы, и колечко было у ножа. – Чтоб ты его не потерял, мы сейчас его привяжем.
Дочь фронтовика принесла шнурок от левого ботинка, который был ему уже не нужен. Он привязал шнурочек одним концом к ножу, а другим к моему поясу. И я с этим ножом пришел домой. Все пацаны просили подержать ножичек, посмотреть, открывали лезвия, пробовали, острые или нет. Я этот нож держал дома, никуда не выносил. Приходили пацаны, я давал поиграться, но на привязи. Когда подрос, брал этот нож на рыбалку, привязывая к поясу. В командировки брал, только когда ехал на поезде, потому что в самолете колющие и режущие предметы запрещены.
Сейчас я смотрел на этот ножик, нахлынули воспоминания. Да, голодно было. Бегали босиком, практически как только снег сойдет и потеплеет земля. Весь день болтались во дворе между сараями. Вечером, когда прибегал домой, мама разводила молоком кукурузную кашу. Это такая вкуснятина, ничего вкуснее в жизни не ел, чем в детстве кукурузная каша с молоком, а если еще удавалось посыпать сахарком – это было счастье.
Конечно, война, лишения. Но отцы некоторых пацанов имели бронь, вот у Федьки отец имел бронь, работал директором магазина. Федька, мой ровесник, все время напрашивался в нашу компанию. Мы не любили его. Во-первых, он был толстый. Всегда у него в кармане была коробка жестяная круглая с надписью «Монпансье», а там были такие красивые разноцветные конфетки, зеленые, красные, розовые. Он демонстративно всегда открывал эту коробку, клал в рот одну или две конфетки, опять закрывал.
Чуть постарше нас был в нашей компании Петька. Мы часто играли в войну. И однажды Петька предложил, что сегодня будем брать языка, и объяснил, что языком будет Федька. И когда тот появился, мы на него напали, натянули ему на глаза его же шапку, затащили за сарай, обыскали и нашли у него, как Петька сказал, «заряженную гранату», ее надо было срочно разрядить. Федьке мы связали руки, посадили его у сарая, а сами сели в кружок, стали «разряжать гранату». Петька открыл эту коробочку и сказал:
– По очереди брать вначале по одной конфетке.
Мы брали конфеты по одной и клали в рот. Это такое блаженство было. Потом по второй, по третьей, пока полностью не разрядили гранату, а когда разрядили, обезвредили, насыпали песок туда, вернули Федьке в карман, развязали его и разбежались. Когда он увидел в коробке вместо конфет песок, он разорался. Прибежала его мать, худая, злая женщина, но мы уже далеко были. Мы дважды так делали, языка брали, и отучили его ходить с конфетами в нашу компанию.
Время шло. Отпраздновали победу. Все такие радостные были. Народ по улице гулял. Соседи все собрались за общим столом во дворе. Принесли, у кого что было. Отпраздновали, а там пора и в школу идти. Тем, у кого отцы вернулись, было легче. Тем, у кого отцы погибли, выплачивались какие-то деньги. Хуже всех было тем, у кого отцы без вести пропали. Им ничего не выплачивали. Говорили: неизвестно, кто ваш отец, то ли предатель, то ли дезертир, то ли в плену. Были в станице два близнеца, чей отец пропал без вести. Они раньше всех выходили на улицу босиком, в трусах, и позже всех осенью надевали какие-то сандалии на ноги. Когда мы пошли в школу, я попал в один класс с этими близнецами.
Мой отец демобилизовался и пришел домой через два года после войны. Он писал письма, присылал подарки. Мы с мамой, конечно, очень ждали, что вот-вот он явится. Но его все не было и не было. В письмах писал, что служба есть служба.
И вот однажды во второй половине дня ближе к осени к нашей парадной подъехал «бобик», как тогда называли американские легковые машины. Из-за руля вышел военный, высокий здоровый, с двумя звездочками подполковника на погонах. Направился к нашей квартире. Мы с мамой были на улице. Мама вскрикнула и побежала навстречу этому военному, прямо прыгнула к нему на шею и начала плакать. Я сначала не понял, что происходит. Подошел, подергал ее за платье, сказал:
– Мама, мама! Ты чего плачешь? Кто это?
Она оторвалась, ответила:
– Это батька твой, отец твой, папа вернулся.
Мне уже было шесть лет. Я первый раз увидел своего отца. Ведь я родился за два месяца до войны и запомнить отца не мог. И спустя только шесть лет я увидел его, а он меня увидел, отстранил маму, наклонился, взял меня крепкими, здоровыми, мощными руками, подбросил меня со словами:
– Ох, какой же у меня сын! И сколько ж тебе лет?
– Шесть, – ответил я.
– Читать, писать умеешь?
– Нет. Це в школе научат.
– Ничего, сами научимся. Ну, пошли домой.
Он стал переносить вещи из машины в дом. Подошли соседи, стали здороваться, поздравлять с возвращением. Каждый говорил, что, мол, долго задержался. Отец поставил одну коробку на пороге и угощал мужчин сигаретами, женщин – шоколадками. Потом мы зашли в дом. Мама стала собирать на стол. Соседи никто не зашли, потому что старик Матвей сказал:
– Ну, будет, хватит, им самим поболтать треба.
Отец достал из сумки продукты. Там были и колбаса, и сало, и хлеб, и консервы. Хотел консервы открыть. Мама остановила:
– Не надо, не надо!
Достала то, что у нас было. Отец стал угощать.
Я спросил, глядя на награды отца у него на груди:
– А какой тут самый главный орден?
– Орден Славы, вот он сверху.
– А вот эти красивые справа со звездочкой и знаменем?
– Это тоже главные ордена. Все ордена – главные. Все они зарабатываются кровью и даются за подвиги. Но ладно, это дела давно минувших дней, как говорил поэт Пушкин. Ты знаешь, кто такой Пушкин?
– Пока еще нет.
– Мы с тобой будем раньше изучать то, что ты в школе будешь проходить.
Отец стал расспрашивать маму о знакомых:
– Как там Гаврил?
Мама потупила взор, сказала:
– Не писала я тебе – плох Гаврил.
– Что, болеет?
– Наверно. Если это можно назвать болезнью. Жена и дочь – на работу, а он – к пивному ларьку и тащит из дома все, что может, чтобы выменять на глоточек пива. Страшно смотреть. Когда пришел, еще ничего, пытался на работу устроиться извозчиком, принимали его. И сторожем принимали. Но как запил, больше ничего его не интересует. Все пропивает. Даже, говорят, ордена свои все пропил.
Я заметил, как отец изменился в лице, у него побелел шрам на щеке.
– Ничего, посмотрим, – сказал он еле слышно.
Утром я долго проспал, очевидно, от обильной еды. Давно мы с мамой так не кушали, хотя папа присылал нам посылки. Я проснулся, когда папа был уже одет, выбрит. Он спросил у мамы:
– Где ты, говоришь, Гаврила можно найти?
– Да в канаве у ларька в центре.
– Съезжу туда.
Я, как хвост, увязался за отцом. Мы подъехали к ларьку. Там сидел на земле дядя Гаврил, костыли лежали рядом. В этот момент подошли четыре молодых человека, стали пиво брать. Дядя Гаврил начал просить:
– Ребята, угостите пивом.
Они не обращали на него внимания, взяли пива и приступили к распитию. А дядя Гаврил просил:
– Оставьте глоточек. Оставьте глоточек.
Отец вышел из машины, и я за ним. Я следил за его выражением лица. Оно было дикое, страшное. Дядя Гаврил не видел папу и продолжал просить ребят:
– Оставьте глоточек пивка инвалиду, участнику войны.
Один из молодых людей поднял кружку со словами:
– Тебе пивка? Вот тебе пивка, – и остатки пива вылил на голову инвалиду.
Отец в три прыжка подскочил к парню и ударил ногой по руке с кружкой. Кружка отлетела и разбилась. Папа схватил молодого человека за грудки, поднял его над землей и кулак поднес к лицу. Я думал, он его ударит, но он почему-то не ударил, а предупредил, держа кулак у носа:
– Если ты или твои дружки посмеют еще раз так насмехаться над инвалидом, я вас убью.
Эти слова были сказаны так, что у меня по спине пробежали мурашки. Я понял, что папа шутить не будет. Он швырнул парня в сторону троих других.
– А ну пошли вон отсюда!
Те трое испугались гнева отца, поставили пиво и взяли под руки дружка.
– Как фамилия?! – крикнул отец.
Тот не смог вымолвить ничего, поскольку отец, своей мощной рукой держа его за куртку, придавил ему горло. Один из остальных сказал:
– Фещенко его фамилия.
И они, оглядываясь, ушли.
Гаврил узнал отца, обрадовался:
– О, ты вернулся, Петро! Давай с тобой по стаканчику, отметим твое прибытие.
Папа, ничего не говоря, приблизился к нему, одной рукой взял за шиворот, другой за пояс и понес его к машине, велел мне:
– Возьми костыли.
Папа погрузил Гаврила в машину, мне показалось, даже бросил, и мы поехали. Пока ехали, дядя Гаврил все твердил:
– Давай мы с тобой отпразднуем нашу победу. Больно долго ты возвращался. Где ты пропадал?
Отец ничего не отвечал. Приехали к нашему дому, к сараю. Папа открыл сарай. Опять взял дядю Гаврила одной рукой за шиворот, другой за пояс, занес в сарай, а там была солома, отец бросил дядю Гаврила на эту солому. Взял ведро. Около сарая стояла бочка с дождевой водой. Набрал ведро воды и вылил на дядю Гаврила.
– Петро, да ты чего робишь-то! Сдурел ты, что ли! Вместо того чтоб угостить.
– Сейчас я тебя угощу.
Отец вышел из сарая, вернулся с кружкой воды и подал:
– На, пей.
– Теперь вижу, что ты настоящий друг!
Дядя Гаврил взял кружку и начал было пить, но тут же перестал:
– Петро, да это ж вода!
– Будешь здесь сидеть, пока вся дурь из тебя не выйдет. Пошли отсюда.
Мы вышли, отец закрыл сарай на замок. Костыли оставил с наружной стороны. Зашли в дом. Он умылся, надел парадный костюм с орденами и пошел к машине. Я опять за ним увязался, как хвостик. Перед этим он спросил у матери, знает ли она такого Фещенко.
– Да, знаю. Он работает в школе завхозом. Безрукий он. Левой руки у него нет.
– Есть ли у него сын?
– Да, есть. Сейчас ему прислали повестку в армию и еще четверым. Вот они и ходят по станице, безобразничают перед армией.
Мы подъехали к школе. Отец направился прямо к директору. Для порядка постучал и, не дожидаясь ответа, зашел в кабинет. Я за ним. Директор вышел из-за стола, поздоровался за руку. Папа спросил:
– Есть ли у тебя работник по фамилии Фещенко?
– Да, есть у меня такой, работает завхозом.
Папа попросил, чтоб его позвали. Директор переадресовал папину просьбу секретарю, чтоб та нашла завхоза. Через какое-то время зашел мужчина с левым рукавом, заправленным за пояс. Отец поздоровался с ним за руку и сказал:
– Извините, я сегодня чуть не побил вашего сына. Я, кажется, испортил на нем рубашку и курточку. Я заплачу за это.
Мужчина смотрел непонимающе:
– В чем дело?
– Да вот, молодые люди пиво пили, а остатки пива ваш сын… Федором его звать?
– Да.
– Он выливал остатки пива на голову инвалиду войны.
Фещенко изменился в лице:
– Да?!
– Да. Я хотел ударить его, но не ударил. Взял за грудь и, очевидно, курточку порвал. Я заплачу. Вы извините меня за рукоприкладство по отношению к вашему сыну.
– Ничего, разберемся. Я могу идти? – спросил завхоз директора и ушел.
Папа о чем-то еще с директором переговорил, и мы поехали в военкомат. По прибытии папа попросил меня остаться в машине. Пробыл там какое-то время, вышел, сказал, что встал на воинский учет. Затем поехали в райком партии. Там я с ним пошел. Папа направился к 1-му секретарю райкома. Оказывается, они были знакомы с детства. Секретарь спросил, чем папа будет заниматься, и предложил ему несколько, как он сказал, рабочих мест, но отец отказался, он решил идти на сельмаш.
– Правильно. Там как раз требуется главный инженер. Вот и поехали, я тебя представлю директору.
Сели опять в машину, папа за руль, секретарь рядом. Приехали на завод сельмаш. Пожилой директор завода с уставшим видом поздоровался с папой, с секретарем. Секретарь сообщил:
– Вот тебе работника привез.
Они стали разговаривать о своих делах. Директор перед этим дал мне карандаши и лист бумаги:
– Вон садись за тот столик, рисуй.
Они долго разговаривали, я даже устал рисовать, стал слушать, но ничего не мог понять. Наконец, они поднялись со стульев. Папа говорит:
– Хорошо, в понедельник выхожу на работу.
Мы вернулись домой. Мама приготовила обед и ждала нас. Стала разогревать.
– Ключ увез от сарая. Я б Гаврила покормила.
– Никакой ему кормежки, – он отрезал кусок хлеба, положил на тарелку: – Вот ему весь обед и ужин.
Пошел к сараю. Я за ним. Отец открыл сарай. Гаврил сидел на соломе раздетый. Белье развесил сушиться. И начал:
– Что же ты, Петро, садист ты самый настоящий, приехал и стакана даже не налил. Как можно так с товарищами поступать!
Папа поставил на скамейку ведро воды и тарелку с хлебом:
– Вот тебе обед и ужин, – повернулся и пошел, закрыв на замок сарай.
Так было три дня. Утром папа заносил в сарай на тарелке кукурузный ялдаш, мамалыгу, а вечером кусок хлеба. На третий день дядя Гаврил уже ничего не говорил, молча принимал, и мы уходили.
В субботу папа мне сказал:
– Сбегай домой к дяде Гаврилу, скажи его жене или дочери, кого застанешь, чтобы они принесли чистую одежду.
Я застал дома жену дяди Гаврила, она пришла на обед, передал просьбу папы, чтоб принесли чистую одежду.
– Папа пойдет с ним в баню.
– Хорошо, я принесу.
И вот она принесла одежду. Папа открыл сарай, подал дяде Гаврилу костыли, велел:
– Пойдем.
Не стал ему помогать, тот сам поднялся.
Баня была рядом. Добротная, хорошая баня общественная, двухэтажная. На первом этаже холл, налево – мужское отделение, направо – женское. На втором этаже душевые кабины и ванные комнаты. Там мылись в порядке живой очереди. В холле стояла касса, кассирша выбивала чеки, их посетители отдавали банщику. В женском отделении банщица принимала чеки еще и за пользование душевыми и ванными.
В уголке висело зеркало, перед ним стоял стул, и сын станичного парикмахера постригал желающих. Папа попросил сначала постричь меня под ноль. Тот постриг меня машинкой. Настала очередь дяди Гаврила. Мастер спросил:
– Тоже под ноль?
– Петро, зачем под ноль?
– Под ноль! – папа сказал так, что возражений не принималось.
После стрижки и бритья мы зашли в предбанник. Там были шкафчики. Разделись и пошли в моечную. В моечной вдоль стены стояла лавка с мраморной плитой. Из стены торчали несколько пар кранов, слева горячий, справа холодный. И деревянные ряжки. Подставляешь под краны эту ряжку, открываешь краны и регулируешь рукой температуру воды в ряжке.
Папа помог дяде Гаврилу дойти, усадил на скамейку, взял две ряжки, наполнил теплой водой, вылил одну прямо на него. Тот от удовольствия даже крякнул, попросил еще. Папа вылил еще. Налил две ряжки, поставил рядом, сказал:
– Мойся.
Так же налил две ряжки, поставил рядом со мной и сказал:
– Бултыхайся. А я пошел в парную.
Ушел и вернулся красный весь. Набрал себе две ряжки воды, облился. Намылил мочалку и стал меня мочалкой тереть. Помыл меня, облил водой теплой и принялся за дядю Гаврила.
– Ложись на живот.
Тот лег, и папа его мочалкой с мылом помыл, а затем они пошли вместе в парную. Я увязался за ними. Зашел в парилку, мне ударил в нос пар, там так жарко было, что я сразу выбежал назад. А они долго там были. Вышли распаренные. Папа почти холодной водой облил дядю Гаврила несколько раз. Тот от удовольствия какие-то звуки издавал. Они посидели, о чем-то поговорили и опять пошли в парилку. И так они три раза заходили в парную, потом обливались и сидели.
Мне уже надоело бултыхаться, как папа сказал, но я ждал их. Через какое время мы пошли в предбанник одеваться. У каждого было свое полотенце. Вытерлись, оделись. Когда вышли из предбанника, там ждала жена дяди Гаврила, хотела ему помогать, он сказал:
– Я сам.
Из бани все пошли к нам. Мама и дочь дяди Гаврила приготовили стол. На столе – жареный гусь. Когда мы с папой ездили на базар, он купил уже разделанного гуся. Заезжали также в книжный магазин, он купил какие-то книжки.
Гуся мама зажарила с гарниром, с картошечкой. На столе овощи были и привезенные папой сало, колбаса, порезанные на кусочки. Такого изобилия я еще не видел. Правда, в первый день, когда папа приехал, тоже было много еды. А сейчас и хлеб такой пшеничный. Мы давно привыкли к кукурузному хлебу. Пшеничный был не всегда у нас. А здесь – настоящий белый пшеничный хлеб.
На столе стоял графин с компотом. Дядя Гаврил спросил:
– Что, и сейчас не нальешь?
– Почему же, налью.
Папа взял графин с компотом и стал наливать в стаканы, в том числе мне.
– Что, и приезд твой всухую, и сейчас?
Папа встал, выражение его лица стало страшным:
– При жене и дочери твоей говорю: не для того я, раненный, тащил тебя бездыханного два километра, чтобы ты вот здесь сейчас позорил жену и дочь, валялся у этого ларька, выпрашивая оплёвки пива. Уж лучше бы я там тебя бросил, чем тащить два километра. Так вот, запомни, – папа поднес к его лицу кулак, – если я еще раз увижу тебя у ларька или где-то в другом месте пьяным, ты знаешь, что я сделаю с тобой. Ты позоришь жену, дочь и меня, побратима. Я тебя вытащил, раненный, отдал тебе свою кровь, а ты позоришь меня, свою жену и дочь и мою кровь, отданную тебе. Запомни, это не пустые слова.
Я смотрел на папу, у меня по спине мурашки пробегали. Я понял, что папа в самом деле может ударить больно.
– Для тебя с сегодняшнего дня, – добавил папа, – самый крепкий напиток – это компот. Пей на здоровье, – тут у папы голос изменился в другую сторону. – Кушайте, дорогие гости.
Взял нож, разрезал гуся, стал всем подкладывать, угощать и даже шутки говорить. А я сидел и думал над тем, что папа сказал: «Я, раненный, тащил тебя бездыханного два километра не для того, чтобы ты позорил свою жену, дочь и мою кровь, отданную тебе». Мне жутко было, я представил, как папа с ранами на голове тащит дядю Гаврила на себе три километра. Мне, шестилетнему тогда пацану, страшно было, неприятно было. Я не мог понять, что у меня творилось в душе: боль, страх, обида. За что? Почему?
Четыре дня папа держал его в сарае, как он выразился, чтобы вся дурь из него вышла. Когда я уже стал взрослым, я понял, что это была мера воздействия, которую отец выбрал правильно: это подействовало на дядю Гаврила. Он закончил техникум, выучился на бухгалтера, а затем заочно финансовый институт. Как потом говорили, его приглашали на ревизии и в магазины, и на склады, и он стал грозой для всех мошенников. Он очень быстро разгадывал хитросплетенные махинации, и многие поплатились за свои нечестные дела, которые выявлял Гаврил. Его просто боялись. Вот так папа не дал погибнуть своему другу второй раз.