Запах вывернутой земли. Сырой. Как у Стивена Кинга. Растянутые губы могильщиков венчают улыбкой рукопожатие над еще высоким холмиком. Слабый звук из-под земли. Что-то неясно скребет с приглушенным отчаянием. Как кошки на душе.
Кошки, которых придушили и бросили в яму. Последние конвульсии. Раскапывать вновь – лишь мучать, продлять агонию. К чему?
Что-то было сказано… И есть что сказать… Но нет никакого смысла. Похоронить свой талант – без лишних слов. Да и был ли талант? Искривившись секундно в безмолвии ухмылки – почти психопатической. И вернуться тут же в норму – тратить время зря на проявление себя – таким образом - жаль… Раскрученный мной гончарный круг все еще гоняет глину, так пусть дальше мнет ее кто-то другой. Месит, облекает в форму, вытаскивает из грязи смысл… Я освобожусь с выдохом от запаха мастерской и, наконец, открою глаза: … жизнь проходит мимо…
Отряхнув одежду, похлопав ладонями о бедра, избавляясь от кладбищенской земли, шагну с могильного холмика на траволатор. В толпу одинаково безглазых, маршрутозависимых, планоограниченных.
Мы едем годами – от одной станции к другой. С разной скоростью. Декорации меняются или не меняются. Пассажиры сходят одни и заходят новые. Иногда толпливо. Иногда продергивает скуку нитью ярких радостей. Пустыми вспышками с шипящим хлопком сгорают, как бикфордовы шнуры, не ведущие ни к чему.
И вдруг, в одну из ночей, подбрасывает.
Как от удара двери, которой со всей дури грохнули по косяку.
В холодном ознобе, шаришь в поисках несуществующих сигарет, от которых давным-давно отказался во славу очередного трендового бога. Ищешь тепло руки, подле себя на простыни. Руки давно с злостью отброшенной. Мешавшей привычной болтанке пустого пузыря, где ты мертвым плодом, лишенной пуповины, спокойно догнивал. Сердце колотится о ребра в порыве подорваться и куда-то бежать, разбивая ветер, вдыхая с ветром томления и надежды. Накрывает иссушающая страсть и тоска. Жажда. Высохший рот ловит капли слов, складывает нервно. Их, пробивающие изнутри как полукилометровые костыли* исполинского садху**. Каждый сантиметр тебя. Старательно. Как раньше ты заколачивал тот гробик, из которого кто-то скребся. Это нужно записать. Зафиксировать – как кислородную маску. И - дышать... дышать… дышать…
Пальцы бегут по клавиатуре в потоке, нащупывая гармонию мелодии, срываясь, боясь не успеть – да, что-то было сказано… до меня, вместе со мной, мной… но, все ещё есть - что сказать – и не все ли равно, услышит кто-то или нет? Смысл не в этом… Жизнь-то проходит.
Жизнь.
А по утру: как у Стивена Кинга, стоишь на кладбище и куришь, зависая после каждой тяги. Странно по-настоящему чувствуешь сердце. Легкие качают в воздух, к которому вернулись оттенки вкуса. На безглазом лице прорастают глаза. Ты кровоточишь. Твой личный садху прилетел сверху, с большой высоты - без ран не обойтись. И ты принимаешь, всю принесенную боль, наконец, хотя - ни разу не мазохист.
Перед тобой могила, с осыпающимися краями. Которую – ты не подозревал – но кто-то давно раскопал изнутри…
*большой гвоздь. очень большой)
**садху - доска для стояния на гвоздях. разумеется, гвоздями наружу, прямо под голые ступни.