Он себя не помнил. Маму помнил, себя – нет. Рядом с ней всегда было хорошо. Вот она топит печку, затевает тесто. Вот растирает пальцами размоченые сухари вместе с мелкой картошкой в мундире. Щербатая желтая миска – для кур. Бросает немного овса и уходит. Он смотрит, как она заходит в сарай. Куры квохчут, хлопают крыльями. Хочется посмотреть, не обижает ли рыжая пеструшку, дунуть, отогнать забияку, но не стоит, а то опять потянет наверх в голубое и безбрежное. А мамка-то как останется без него? Она ж заскучает. Нет, не бросит Ванятка матушку.
Маленький домик на окраине деревни утопает в зелени, чуть тронутой желтизной. Калитка отворяется. Мужик проскальзывет во двор, оглядывает его цепким взглядом, прячется в тени дома за бочкой с дождевой водой. Слушает. Тихо в доме. В сарае кудахчут куры. Там мать собирает яйца в плетеную корзину. Вот прикрикнула, заругала рыжую.
Мужик крадётся вдоль забора, заглядывает в маленькое окошко сарая. Одна там матушка, одна! Заходит быстро, захлопнув за собой дверь. Тихий вскрик, удар, стон.
Ванятка не понял, как оказался в сарае. Вот только был дома, а уже здесь, под крышей, болтается бесформенным туманом вровень с насестами. На полу, повалив мамку, возится мужик, одной рукой зажимает рот, другой задирает юбку. Она пытается столкнуть его, но только злит. Он бьёт её по голове, по лицу... Ещё немного, понимает Ваня, и мама станет как он – такой же лёгкой. Закружит их по двору, а потом вознесёт в голубое, солнечное, туда, где ей не будет больно. Только неправильно это! Маме рано!
Падает Ванятка вниз, прямо в чёрное нутро мужика. Темна его душа, словно чернильная клякса, ликует, злодейством упивается, обволакивает, запачкать старается. Чем больше мажет, тем ярче любовь Ванятки к матери разгорается, не действует на него чужая ярость, бессильной оказывается. Недолгой внутренняя борьба была. Уже бежит мужик, дороги не разбирая. Далеко за деревней по пояс в речке в себя пришёл.
Там поворот река делает, холодна вода, течение быстрое. Если направо повернуть, да несколько шагов сделать – омут глубокий. Вот куда Ванятка разбойника привёл. Привёл и остановился, понял, что в ловушку попал. Ежели заставит его шаги эти сделать – сам душегубцем станет. И место проклятым будет: тёмная сила в омуте поселится. А если уйдёт сейчас, взлетит к облакам, – матушку не убережёт. Продолжит тот своё дело чёрное, сгубит не одного, не двоих – многих и многих...
Спросить Ванятке некого, кроме злодея самого. А тот и рад. Выбрался на берег, лёг на травку, рассказывает. Сначала похвалялся, словно подвигами, перечислял кого, когда и как грабил, убивал, обманывал, да разве перед детской душой сможешь чёрное за белое выдавать? Слушал Ваня и плакал о каждом, о каждой, не остановить слёз. Плакал и о разбойнике – во что душа его превратилась, мёртвая совсем... Никто о нём не плакал раньше, никто так не скорбел. Сел мужик, окинул взглядом берег пологий, небо ясное, безбрежное, погладил траву примятую, поднялся и побрёл обратно к деревне.
Остановился возле дома на окраине, тихо в калитку постучал. Как женщина открыла – упал перед ней на колени: "Прости Христа ради!"
Что ответила ему женщина, закрывая калитку – никому неведомо, только больше того разбойника не встречали.
А ещё, говорят, юродивый в тех краях объявился, каждую женщину Матушкой величает и прощения у всех на коленях просит.
На имя Ванятка откликается.