Вечер. В дворовой песочнице ревет ребенок. Возвращающийся с работы чиновник подходит к нему и говорит участливо:
– Вы по какому вопросу плачете?
Фигурантом такого анекдота каждый вечер чувствую себя и я, много лет углубленно занимающийся экономикой с ее кластерами и технопарками, интеграцией и дифференциацией. Многочисленные специальные термины настолько переполняют мозг, что я, как тот, порабощенный бюрократическим канцеляритетом чиновник, машинально переношу экономическую тарабарщину на взаимоотношения людей: мол, это не компания парней, а кластер… Я, скорее, инопланетянин, чем рязанец, после работы: даже тексты Чехова не способен без внутренней корчи просматривать – мол, о каком валовом продукте он тут разглагольствует? Точнее, я – раб языкового экономического аппарата.
Но есть у меня одно спасительное средство: смотреть в окно квартиры во двор и в тишине вспоминать названия растущих там деревьев – береза, клен, пирамидальные тополя, липа. И вскоре … русский язык заполняет мое сознание. Ведь каждый вид деревьев несет за собой из глубин памяти литературные ассоциации: «белая береза под моим окном принакрылась снегом, точно серебром»… И я спасен! С языком – приходит и внутренняя свобода! Конечно, деревья в Рязани – это и легкие города, и тень в жару, и красота. Но они для меня еще и духовные спасители. Ведь русский язык и природа неотделимы друг от друга.
Но есть важнейшая поправка: деревья рязанские обитают в большом городе, где преобладают прямые линии – зданий, перекрестков, тротуарного бордюра. Первым в Отчизне, а может, и на планете обратил на это внимание Евгений Каширин – кстати, в этом году исполняется 75 лет со дня его рождения. Он принес, помню, в областную газету удивительнейший фоторепортаж (в каких архивах снимки, увы, не знаю, прости нас, беспамятных, Женя!), главная тема которого – ограничение свободы городских насаждений. Деревья обрезают, чтобы они не мешали проезду машин, не разбивали своими ветвями оконные стекла. Они становятся комолыми, весной их кроны похожи на сделанные в местных парикмахерских прически. На одном из поразительных снимков Каширина ствол ольхи, прислонившейся к торцу дома, гол и прям, и лишь на верхушке четыре-пять скромных веточек – будто это диковинная пальма.
Но горожанам, как и мне, не обойтись без деревьев-спасителей. По утрам дворовые березы, липы, клены провожают на работу меня, думающего и говорящего, благодаря им, на чистом русском языке. Мне от этого приятно. Но с приближением места работы – и тревожно: ведь предстоит окунаться в языковое экономическое болото, в тарабащину. Того и гляди, огорошат меня на пороге преуспевающей фирмы:
– Вы по какому вопросу радуетесь?
(Опубликовано в "Рязанских ведомостях")