5. Эвакуация
А вот однажды я пошла на колонку во дворе, чтобы набрать воды и принести домой. И надо же такому случиться, что в это время началась бомбежка, и одна из бомб попала в склад с углем. Весь воздух наполнился черным дымом, и мне показалось что бомба попала в наш дом. Я очень испугалась и тут же брякнулась на землю возле колонки, уткнувшись лицом внизу. Так нас учили. Не знаю сколько я пролежала, но, когда дым рассеялся, мама увидела меня в таком виде и решила, что меня убило. Можно было понять, что она испытала. Однако, я уже поняв, что бомбежка закончилась вскочила и побежала ей на встречу. Это было счастье!!!
В тот день мы увидели огромный осколок от бомбы у нас на балконе. Немцы усиленно наступали, оставались считанные дни до их прихода. Родители мои решили, во что бы то ни стало, эвакуироваться. Мамочка моя была очень общественно активным человеком. Она выпросила у управления железной дороги один вагон для желающих уехать последних жителей. В предыдущие дни эвакуации, гораздо раньше мы не смогли поехать, т.к. у папы снова было обострение болезни легких, и он лежал в квартире с высокой температурой, не поднимаясь совсем.
И вот в этом последнем вагоне собрались женщины с детьми, старики и больные, в том числе и наша семья. Благодаря бесконечным хождениям мамы к железнодорожному начальству, вагон периодически цепляли к какому-нибудь составу и мы чуть-чуть отъезжали от наступавших следом, буквально по пятам, немцев. Постоянно подвергались бомбежкам. Очень часто вагон отцепляли от состава и бросали на день-два где-нибудь на маленьком полустанке. Вот тогда вставал вопрос где достать что-нибудь поесть. Папа оставался в вагоне, а мы с мамой тащились в ближайшую от железной дороги деревню и просили что-нибудь продать нам поесть. Но жители говорили, что они ничего не могут продать, так как “деньги нынче не в моде”. Эту отказную фразу я запомнила на всю жизнь!!! Мама тогда просила: “Ну подайте хоть что-нибудь”, чтобы нам не умереть с голода. И они что-то давали типо куска хлеба. Иногда наливали миску какого-нибудь супа. Мы с жадностью ели. Ну а то, что можно было взять с собой приносили папе.
И вот так мы ехали месяца два примерно. В дороге было всякое. Бомбили нас проклятые фашистские “стервятники” не один раз. Но один случай запомнился особенно. Ехали мы по довольно пустынной открытой местности. Впереди маячил небольшой лесок. Наш вагон был единственным из состава, в котором находились живые люди, остальные были загружены, чем придется, в том числе металлоломом. И вот слышим гул приближающегося немецкого самолета. Летел он очень низко, так что мы увидели черную немецкую свастику. Пролетев над нашим вагоном, он начал разворачиваться, чтобы сбросить бомбы. Машинист, видя его маневр, решил дотянуть до видневшегося лесочка. И это ему удалось. Все мы выскочили из вагона и побежали к этому леску, чтобы спрятаться от бомб, которые начали на нас сыпаться. Мама оказалась чуть в стороне от нас с папой. Мы с ним плюхнулись на землю и поняли, что под нами сплошное болото. Мы буквально вдавливали свои тела в холодную жидкость болота. Был октябрь 1941 г. В это время немец начал сбрасывать бомбы. Он методично с немецкой аккуратностью бросал одну за другой бомбы. Всего штук 6-7. Я до сих пор слышу в ушах этот специфический звук летящей бомбы, понимая что он может быть последним в жизни. Я шептала со страхом: “Папочка, папочка! Сейчас нас убьют”. Папа прижал меня к себе и закрыл своим телом.
Конечно, это невозможно описать. Мы уже прощались с жизнью. Наконец самолет улетел. Поднимаемся и ищем нашу маму. Слава Богу, она идет живая. И все люди, к счастью, остались живы. Одного мальчишечку откапывали. Его засыпало землей. Он лежал рядом с мамой. Это она нам рассказала. Пошли в вагон и поехали дальше. Спасибо машинисту, который спас наши жизни!
6. В Мордовии
Вот так мы ехали и наконец приехали в Мордовскую АССР на станцию Атяшево, а потом попали в село “Большие Манадыши”. Стали искать частную квартиру. Поселились у одной женщины с ребенком, муж которой, конечно, был на фронте. Мальчику было лет 5-6. Изба состояла из одной, довольно большой комнаты с русской печкой. Печь своей передней частью с большим высоким подом выходила в маленькую кухоньку (вход в кухоньку был из главной комнаты). Высокий довольно широкий объём внутреннего пространства был рассчитан на то, чтобы туда мог ползком влезть человек и помыться. Вход закрывался металлической заслонкой, чтобы не уходило тепло и можно было даже попариться веником. Вообщем печь сначала протапливали. Материалом для этого в основном был “кизяк”. Это такие плитки, спрессованные и высушенные летом. Делали их из навоза. Дров практически не было. В этой местности совсем не было леса, поэтому дерево было в большом дефиците. Так вот после того, как печь протопили, из нее выбирался весь жар, стелили соломку и залезали туда мыться. Приходилось находиться там в лежачем положении. Рядом стояла небольшая шайка с горячей водой и мочалкой. Не помню, было ли мыло или что то его заменяющее. Мы с мамой (мне было 10 лет) залезали туда ползком и пытались натирать свое тело мочалками. Потом вылезали оттуда, перепачканные сажей в отдельных местах на теле, так как задевали за верхнюю часть этого лаза. Обмывались уже на кухоньке из тазика кое-как.
Для меня самым ужасным в этой процедуре был момент, когда нас закрывали заслонкой. Я кричала изо всех сил чтобы не закрывали заслонкой, т.к. всегда вспоминала сказку, когда ведьма пыталась засунуть в печь “Иванушку-дурачка”. Папа, худой и очень высокий, с трудом залезал в эту печь, изгибаясь, как говорят в “три погибели”. И пачкался о сажу он больше нас. Вот такая была баня!!!
Забегая вперед, скажу, что в этом достаточно большом селе была только одна настоящая баня. Она принадлежала двум сестрам - старым барынькам. Они обе были учительницами, у которых и мне пришлось учиться в 4 классе. Вот они разрешали моей маме воспользоваться их банькой. Больше - никому!!! Наверное потому, что мои родители тоже были учителями, хотя уже не могли работать в то время. Мы приехали в эвакуацию где-то в конце октября, когда все школы уже были укомплектованы. Ну и, конечно, потому, что мама после каждой нашей мойки буквально все вылизывала, вымывала в этой баньке.
Но это было потом. Возвращаюсь к первой избе нашего проживания в Мордовии. Наша семья (я,мама,папа) спали на железной кровати, на матрасе, набитом соломой, и с приставленной рядом скамейкой.
А вот когда наступили холода, хозяйка ввела свою корову в избу и привязала к нашей кровати. Сараев там не было, т.к. был дефицит дерева, поэтому все заводили скотину в дом. Уборной, как таковой, тоже не было. Ходили и “по большим делам” за домом, где придется. Такое соседство с коровой моему папе было уже невыносимо. Он задыхался от всего этого смрада. Ведь он был туберкулезник. Маме пришлось искать другое жилище. Нашла, где не было коровы, зато были маленькие козлятки, которые бегали по всей избе и без конца опорожнялись маленькими катышками говнеца. Тоже кошмар!!!
Наконец нашли богатеньких хозяев, которые предоставили нам отдельную комнату в доме. Из-за невозможности учительствовать мама работала в колхозе кем придется, шила хозяйке разные вещи, в т.ч. ватные телогрейки и пр. за что получала обед с барского стола: остатки супа, кусок хлеба, стакан молока и похвалу от хозяйки: “Куратный пинжачок ты сшила, Анисья Александровна, куратный“.
За эту зиму ужасную 1941-42 годов мы уже проели все, что ещё сумели довезти из вещей. В частности я наблюдала, как по селу идет девочка в моем платьице, которое мне не было бы лишним.
7. В Сибири
Что делать? Как жить дальше?!! Услышали о предложении переселиться в Сибирь, обещали работу по специальности, сносное обеспечение продуктами по карточкам и, кажется, какие-то подъемные. И вот мои родители согласились на это. И поехали мы в Сибирь. Поехали в Новосибирскую область. Доехали до станции Чаны. Потом ехали уже, кажется, на автобусах км 60 до районного центра Венгерово. Потом родителей распределили на работу в село Шипицыно, где была средняя школа. Это еще ехать примерно столько же, т.е. км. 60, но уже ехали, насколько я помню, на лошадях школьных, присланных специально. Школа была большая, преподаватели все были из эвакуированных, как и мои родители. Из местных всего, может быть, 2-3 человека, не более. Папа стал преподавать русский язык и литературу.
Мама преподавала биологию и химию. Математику и физику преподавала Софья Федоровна Круглова, приехавшая из Ленинграда. У неё были сын Вася (примерно моего возраста) и дочка Наташа младше. Впоследствии они стали нашими лучшими друзьями на всю жизнь после возвращения по окончании войны в Ленинград. Софья Федоровна была директором школы в Шипицыно. Вообще весь преподавательский состав из эвакуированных был очень сильным в смысле своих профессиональных знаний. Русский язык и литературу параллельно с папой преподавала Лидия Николаевна Булатова. Очень большая умница. Она - из Москвы и работала после окончания войны в институте русского языка и литературы. У нее было много ученых трудов. Мама с ней тоже очень дружила, когда жила уже в Одинцово. Встречались довольно часто. А в Сибирь Лидия Николаевна приехала тогда в эвакуацию со своим отцом, довольно старым уже. Эти люди - коренные москвичи, сугубо городские и интеллигентные совершенно не были приспособлены к той деревенской и очень трудной жизни во время войны. Отец её ( не помню как звали) был даже в звании профессора, но не знаю каких наук. Так вот он не выдержал этой жизни и повесился. Это было ужасно!
Лидия Николаевна не могла справиться со вшами и ее принудили остричься совсем наголо под машинку. В таком виде она и приходила в класс. Но никто не смеялся. Тогда было не до смеха.
Моя мамочка, выросшая сама не в шикарных условиях с деревенским бытом, была приспособлена ко всему и, конечно, не допускала чтобы мы завшивели.
Не было мыла - заваривала “щелок” из пепла, получая раствор которым худо-бедно можно было все отстирывать. Кипятила нательное белье, чтобы не заводились паразиты, использовала частые гребешки для волос и т.п. Словом выживали, как могли, не допуская, чтобы по нам путешествовали вши. Спасибо моей великой труженице, любимой моей мамочке! Спасибо и поклон ей низкий за все дела.
Приехали мы в Шипуново осенью 1942 года, когда лето уже прошло и надвигалась суровая, холодная и голодная зима 1942-1943г. Постоянно хотелось есть. Я помню, как мама периодически ездила по ближайшим селам, чтобы на последние оставшиеся шмотки что то выменять: ведро картошки, яичек, крупы и пр. Я плакала и умоляла не отдавать на обмен ее последнее выходное платье из красивого бархата, которое она так любила. Но пришлось отдать и его. С трудом дожили до весны.
Весной мама собирала на чужих огородах полусгнившую картошку, которая с осени перезимовала. Эту картошку мама смешивала с чем угодно и пекла какие то лепешки. Муки, которую выдавали по карточкам, катастрофически не хватало чтобы спечь нормальный хлеб. Да еще мука была горькая, так как в нее много попадало полыни. Но в эту муку добавлялась еще полусгнившая картошка, морковь, корни от репейника и даже охвостья колючие после обмолота проса. Поэтому ходить по “большим делам” в уборную было достаточно болезненно. Но с приходом весны и лета стало жить лучше. Пошли на подножный корм. Ели чеснок лесной, саранки, ягоды лесные. Папа рыбачил и снабжал нас рыбкой. В этом селе была достаточно большая речка Тартас. Все жители села, в основном женщины, ходили с удочками на рыбалку. Речка протекала буквально рядом с селом. В течение часа можно было “настебать”, т.е. наловить рыбы на завтрак. Это были щуки, окуни, плотва, пескари и пр. Папа научился классно делать крючки из проволоки. И снабжал ими не только себя, но и местных ребятишек, которые за это приносили ему из дома яйца. За один крючок - 1 яйцо. Это было здорово! А еще в этом большом селе был маслозавод, на котором многие жители села работали и могли получить натуральные продукты, в том числе и из своего молока в виде масла сливочного, сметаны, творога. Мама носила крупную рыбу одной такой жительнице. А она взамен давала масло, молоко, творог. Так что мы уже не умирали от голода. Кроме того мама посадила буквально “глазками” от картошки примерно “сотку” картошки и получили хороший урожай картошки. Также вырастила морковку. Её тоже постоянно добавляла в выпекаемый хлеб. На зиму часть картошки и морковки закладывали в глубокие ямы, перекладывали соломой и хранили до весны. Также учителям давали участки земли, чтобы посеять просо. И у нас оно было. Потом его толкли в большой ступе, отделяли шелуху от зерен, и получали пшено. Каша была необыкновенно вкусная.
Нас, детей 11-12 лет посылали в колхоз на все лето полоть сорняки на полях зерновых. За это давали приличный кусок жмыха, которым я делилась с родителями.
В этих местах росло очень много конопли, которую собирали и для еды, и для прочих нужд. Коноплю толкли в ступе и потом из нее делали такие шарики, которые были очень вкусные. Мы их ели с удовольствием. А еще ее стебли перерабатывали на нитки и можно было связать чулки или носки. Вот такая была жизнь, как в первобытном обществе.
У меня чудом сохранились коньки и я на зависть всем мальчишкам каталась в них по улицам села. Конечно катались с горки на речной лед на чем придется.
В школе (5-6 кл.) изучали военное дело. Разбирали и собирали винтовку образца 1891г. / 30. Ходили на стрельбы. Сдавали экзамены.
Зимы в селе Шипицыно были очень суровые, а лето жаркое. Зимой морозы довольно часто доходили до -50 ;, и я наблюдала не раз, идя по улице села, как на моих глазах падали птички (воробьи скорее всего) замерзшие, бездыханные. Иногда удавалось отогреть такую птичку.
Папа очень часто брал меня с собой на рыбалку и я тоже вносила свою лепту в общий улов. Помню, что в поисках хорошего клева папа часто переходил вброд через речку в определенном месте и ему, очень высокому, было где-то “по грудь” и даже “по шею”. Конечно мне было “с головой”. Это был самый неприятный для меня момент, когда уже начиналось “с головой”. Папа кричал: “Плыви!” Я старалась плыть, но часто меня относило в сторону и я кричала отчаянно, чтобы он протянул мне удочку ухватиться. Если он видел, что это уже опасно, то конечно протягивал удочку. Но чаще кричал:”Плыви! Иначе никогда не научишься хорошо плавать”. Вообщем я всегда боялась этих переходов с одного берега на другой. Вообщем то папа всегда относился ко мне скорее, как к мальчишке, нежели к девочке. Например он всегда на лето подстригался под “первый номер”, т.е. наголо на машинке. То же самое делал и со мной, убеждая, что это хорошо, легко и полезно голове. Я соглашалась с ним. Но где-то в возрасте 12 лет я поняла, что девочек никто “наголо” не стрижет и надо мной уже даже посмеивались. Я сказала: “Папа, я больше не буду подстригаться”. На что он ответил примерно так: ”Хорошо. Вижу, что ты взрослеешь”. После этого я больше не стриглась наголо и отращивала волосы. Они были очень густые, но толком я не знала что с ними делать. Косички изначально я почему то не любила, поэтому просто сворачивала волосы в клубок и как-то закрепляла как придется. Прическа скорее была похоже на прическу взрослой, пожилой женщины. Часто волосы разваливались на ходу. Пришлось все таки прибегать к косичкам. За всю жизнь у меня было всего две прически и с косичками. Одна - постепенное вплетание нескольких пучков волос вокруг головы и с одной и с другой стороны. Вторая - моя теперешняя. Здесь я оказалась очень консервативной и всегда стеснялась что-то менять в своей прическе. Нынешнюю мне сделала еще в институте подружка и вот с ней и доживаю.
Продолжаю о воспитании меня со стороны папы в духе мальчишки. Он учил меня играть в шахматы и мы с ним играли. Он учил меня кататься на коньках и я каталась. Учил рыбачить и я рыбачила. Учили меня пилить и колоть дрова, и у меня это неплохо получалось. Особенно любила колоть дрова. Учили готовить еду, стирать, штопать, вообщем все, что в жизни нужно было делать. В этом отношении я была абсолютно не избалованным ребенком. Да и время, конечно, было другое, особенно годы войны 1941-1945 г. Тогда дети взрослели рано.
Продолжаю дальше о событиях в моей жизни. Как только освободили Чаусы, родители мои стали подумывать о возвращении на станцию Фаянсовая, где работали до войны. Начали писать запросы насчет работы на прежнем месте. Видимо получили какую-то бумагу о трудоустройстве на прежнем месте, потому что стали собираться в дальнюю дорогу. Это было лето 1944 года.
Школа выделила лошадей на поездку до станции Чаны, откуда уже можно было ехать по железной дороге. На лошадях ехали три дня по Барабинской степи. Ночевали в чистом поле. Еду готовили на костре. Это была незабываемая поездка. Со станции Чаны отправили в Фаянсовую кое-какой багаж. Главным богатством в нем было несколько сэкономленных кусков хозяйственного мыла. Забегая вперед, скажу, что это мыло кто-то вытащил, а для веса положили вместо него несколько кирпичей. Вот такой был “сюрприз” неприятный.
Любимая наша станция Фаянсовая встретила нас неприветливо. Квартира наша оказалась уцелевшей, но в ней жили уже другие люди. Жить было негде. Мы с мамой ютились у знакомых, а папа, пока было еще тепло уходил ночевать в лес, расположенный недалеко. С работой тоже не повезло. Дневная школа была укомплектована. Предложили организовать вечернюю школу рабочей молодежи. Дали жилье в крестьянской избе, состоявшей из одной комнаты с русской печью. Но вместе с нами еще вселили семью милиционера с женой и двумя детьми. Сделали небольшую дощатую перегородку до середины комнаты. Не обходилось без казусов. Я ночью, вставая пописать, потом полусонная и в темноте пыталась залезть на кровать милицейской семьи.
В Сибири я окончила 5 и 6 классы и пошла в 7 класс той школы, где училась до войны и даже попала в один класс с некоторыми из моих довоенных одноклассников. Тем временем у родителей ничего не получалось с созданием вечерней школы, тк не нашлось достаточного количества учащихся. Через 2-3 месяца после начала занятий их направили в жд. школу на станцию Льгов Курской области. Там я продолжила учебу в 7 классе и окончила его весной 1945 года. Там мы и встретили День Победы. Но жить в Льгове было практически негде. Поселили нас в частный дом к хозяйке, у которой была комната с русской печью и еще одна комната, которую она на зиму закрывала, т.к. топить было нечем. Зато вшей у этой хозяйки было предостаточно для всех. Это был целый рассадник вшей на печи. Она там спала. Но вши приползали и к нам. Это было самое ужасное время. Мы были в отчаянии.