Чемодун

            
    Вы не знаете значения этого слова, но Вам известны его синонимы. Я проверял по словарям и в интернете смотрел – такого слова нигде нет. Так называли раньше знахарей в тех местах, «где моя фамилия триста лет жила». Ещё их называли знахарями, зелейниками, ведунами.  Сейчас это слово помню и знаю, наверное, я один, если не считать мою престарелую  девяностодвухлетнюю тётушку.

   Предки мои были мельниками. Спокон веков люди относились к мельникам, с одной стороны с уважением, а с другой  как-то насторожённо. Насчёт уважения понятно; на мельницах мололи  зерно в муку. Из муки пекли хлеб, а хлеб всему голова. Но почему  насторожённо? Может быть потому, что мельницы, обычно, стояли на отшибе от села что водяная, что ветряная. Мельник там один управлялся с работой, или же с помощником, но только обязательно из своей семьи. А работа на мельнице была непростая – нужно было уметь запускать  мельницу,  останавливать, следить за скоростью вращения непростых механизмов, за качеством помола.

   Большую часть времени мельники были вне общества, и чем они там у себя на мельнице занимались  - чёрт его знает?

  То ли ремесло делало их такими, то ли по наследству передавался характер, а только никто не может вспомнить мельника весельчака и балагура. Зато все знали, если, «мельник взгляд бросил косой», то жди хвори непонятной душевной, когда неведомо почему места себе не находишь, сам не зная отчего. Нет, не были они отпетыми злодеями, колдунами,  скорее нелюдимыми были,  себе на уме. Да  и сами они, наверное, специально порой  делали нечто такое, из-за чего люди  считали, что водятся те с силой нечистой.

    В тридцатых годах прошлого века, когда началась коллективизация в деревне, у прадеда моего Петра и  братьев его отобрали мельницы. Мельниц было две: одна водяная, другая ветряная. Водяная досталась им  от предков своих, а ветряную  братья  поставили сами ещё перед первой империалистической войной.  После этой экспроприации  моего восьмидесятилетнего прапрадеда  Якова хватил  «кондратий», а по нынешнему инсульт.

   Дело уж после Покрова дня было. Утёрлись прадед мой с братьями  и отправились   в  отхожий промысел  в Зелёный дол: плотничать, столярничать; слава Богу, этого отобрать у них не смогли.
 
   Пришли экспроприаторы на мельницу зерно молоть, а  сами ни уха ни рыла в хозяйстве мельничном не понимают. Ну,думают: не боги, ведь, горшки обжигают, неужто не разберутся. Помозговали, вроде разобрались; как, что было неизвестно, только активисту самому активному руку в шестернях дубовых  напрочь размочалило.
 
   Прознал народ, что мельницу запускать собираются, потянулся с зерном. Не с одной, а с пяти деревень  народ с мешками зерна в санях на мельницу приехал – есть всем хочется, а молоть - то некому.

    Собралось правление колхоза вечером: судили-рядили, решили гонцов немедля слать за Петром с братьями.  Вняли мельники просьбе - уважили общество, вернулись домой. Наутро прадед с братьями пошли договариваться с председателем - на каких условиях работать будут на колхозной теперь мельнице.  Договорились: работать, как и прежде, когда на себя работали, то есть, гарец  муки с пуда зерна. Гарец – большая медная кружка литра на  четыре. Потом пошли смотреть - что с мельницей водяной; народ уж рассказал, как активисты её запускали. Сломали, оказывается, активисты главную шестерню, когда самого знающего активиста из шестерён-то вытаскивали. Топором шестерню рубили, когда руку освобождали, ну, как  тут не нарушишь механизм.

  Ремонт нужен, однако. Кряжи дубовые сухие нужны на шестерню и помещение тёплое. Работа тонкая, неторопливая; на морозе да на ветру метельном стамесками да долотьями  с точностью необходимой  не сработаешь  шестерню. Где сухой дуб брать, где помещение найти? Приуныл председатель, пришлось опять мельникам кланяться – хранились у них в положенном месте сухие кряжи, как положено под тяжёлым гнётом в сухих сараях глинобитных. Ну и ремонт, само собой, тоже на мельников лёг. А кто ещё сделает?  Комиссар какой-то с района приезжал, в горячах не разобравшись,  начал, было, всех стращать,  сошлёт  де мельников – кулацкое отродье туда, где  Макар телят  не пас, да вовремя хватился – мастеров – то нет других.
  Пожалели мельники народ, согласились. Попросил прадед  у председателя клуб колхозный под помещение для ремонта.  Разрешили. Конечно, конечно, только как колесо зубчатое в двери затащат мельники?  Не войдёт, ведь, оно в двери-то. Мельники сказали, что это их забота как затащить колесо.
    На следующее утро ни свет ни заря услышали  деревенские стук в клубе. Прибежал народ, председатель приехал, а в клубе  братья-мельники уже из дуба шестерню ладят. Что да как? Не ваше дело, завтра де, поставим колесо на мельницу. Не узнал народ ничего, как мельники колесо в клуб затащили, как вытащили. Ну, дак, на то они и мельники – чемодуны, что тут ещё сказать.  На следующий день колесо уж на месте своём положенном стояло – притиралось.

   Шестерню саму выточить из дуба – дело очень не простое. Сейчас в институтах технических  курс специальный есть «Теория машин и механизмов»; учат там, как рассчитывать размеры зуба шестерни, передаточное число шестерён  и прочая, словом инженерная наука.  Прадед мой  Пётр и читать-то не умел, а вот сделал. Ну, разве не чемодун?

   Собрался народ в клубе, с района секретарь (на первый, правда),  приехал. Шибко не благодарил прадеда – нельзя - кулацкое отродье как-никак. Обойдутся, пусть радуются, что не сослали. Ещё и пригрозил, ежели де вздумают саботаж какой затеять, то он только глазом мигнёт и духу здесь прадеда не будет. Не выдержал прадед, молвил тихонько слово ответное: - « Ты уж, батюшка, мигай кому хошь, воля твоя, а мы себе не враги – свой шесток знаем». Тихо, вроде, сказал, а кто рядом сидел всё ж услышали слова чемодуна.
    Утряслось всё, а через месяц привёз председатель новость из района – секретаря этого, который грозился, вышибли из райкома  и вообще из партии за  поведение похабное в отношение секретарши обкома партии. Секретарша приехала из области райком инспектировать, и когда на заседании партактива района  выступать стала, а все внимательно её слушали,  секретарь райкомовский вышеозначенный стал ей весьма похабно подмигивать и на дверь головой кивать.

     Народ –  то сразу смекнул - где тут собаку зарыта, и к мельнику ещё пуще опасливее  стали люди. Ни на какие заседания прадеда больше не приглашали и на мельницу к нему с проверками не совались.
 
   Ушли на фронт и погибли  в боях под Ленинградом и дед мой Иван Петрович, и братья его, кроме одного, младшего самого – тот калекой домой вернулся. Прадед Пётр от старости помер.  Не осталось больше мельников в родне моей, да  и сами мельницы за ненадобностью исчезли. Только пруд мельничный каким-то чудом доселе цел, хоть  и заилился, обмелел вовсе, но всё же есть.
 
   Не стало мельников, а чемодун, как бремя родовое, наверное, потомственное в дяде вдруг моём проявилось. Не сразу однако, а почитай лет через тридцать, как виски у него серебрится стали.  Люди уж и слово это забывать стали; так иногда, когда на беседах собирались,  вспоминали истории прошлые, которые старики рассказывали.

   Сходил мой дядя в армию, отслужил, пожил в городе, поработал на флоте речном шкипером, кладовщиком, в сухом доке суда ремонтировал. Женился,  на  городской. Ну, всё, как будто, прижился в городе, ан нет, поехал как-то к матери в  деревню в отпуск, да и остался там насовсем  - видно, время его пришло.  В колхозе скотником стал работать, в бригадиры вышел.

    Пришёл как-то он к дяде своему – Леониду, тому, что калекой с фронта вернулся, а у того, в аккурат, корова отелилась за неделю до этого. Посмотрел племянник на телёнка, похвалил- баской, дескать, бычок. На следующее утро телёнок обезножил, а к вечеру помер. Леонид-то сразу смекнул в чём дело. Пришёл к Михаилу, племяннику - то,  и говорит: - «Такое дело, Миша, перешла на тебя казнь наша родовая, - на меня, слава Богу, пакость эта не передалась.  Тебе вот что делать надо, чтобы ненароком, когда и сам не думаешь людям не вредить».

 Рассказал, что знал дядя племяннику про особинку их родовую  и стал с тех пор Михаил не то чтобы  уж  нелюдимым, но без дела шибко  в разговоры пространные ни с кем не вязался, тем более не спорил. Да и охоты ни у кого лясы с ним точить без дела не было. Плотник и столяр он был хороший, пасеку держал, так, что ежели гроб кому  или там дверь, раму оконную сделать, ворота распашные наладить -  к нему люди шли. Михаил с людьми, когда разговаривал, в глаза никогда не смотрел; говорит про дело, а сам то  инструмент  какой точит, то на небо смотрит, то под ногами что-то разглядывает.
 
    Женился сын у него. Родила сноха дочку, пришли внучку деду показывать – какая, дескать, баская девчушка. Михаил смотреть не стал, сказал только: «От взгляда моего телята, жеребята падают другой раз; так, что уж не обижайтесь».  Потом, правда, когда девочка постарше стала, дак, играл он с внучкой, на руки брал. Но не всегда, однако, другой раз  увидит или услышит, что  гости идут, мигом соберётся и вон из избы: то покос срочно посмотреть приспичит, то к пчёлам пойдёт, видно, сам  чувствовал-понимал в себе что-то.  Деревенские, кто постарше заметили это, сообразили в чём дело, и признали его Чемодуном.

      Мария - жена у Михаила, не в пример ему, была женщиной весёлой общительной, певунья знатная – частушек больше всех знал; дояркой на ферме работала. Жили они с Михаилом, вроде, мирно,  но как на самом деле было - никто не знал. Бабам деревенским, ведь, до всего дело есть, а не узнаешь ничего; Мария даром что певунья-плясунья, а лишнего языком не болтала.  Сунулась к  Марии подруга одна как-то: - как де ты с мужиком таким живёшь? Чемодун ведь.
   - Узнать хочешь? – Зыркнула  та острым взглядом в ответ, - подойди  сама к Михаилу, да  спроси у него. Никто больше  касательно семейной жизни её не спрашивал после этого.

   Ко всему привыкают люди, привыкли и к тому, что в селе чемодун живёт; вреда от него нет. Напротив – скотину лечил; случалось и болезни людские,  с  которыми врачи не знали, как быть,   травами, да заговорами  усмирял. Обожрётся корова травы  сочной -  клевера там или люцерны, начнёт её пучить, брюхо раздувать - бегут к нему. Михаил шилом прокол корове в брюшине сделает, газы выйдут и здорова скотина. А вроде не учил его этому никто. Откуда знает -  в каком месте прокол сделать? Или детишки малые криком кричат день и  ночь; матери к фельдшерице  бегут, а та к Михаилу посылает, щетинка, де это у малого; чемодун выведет. Михаил ребёнка на руки возьмёт, утешит, пошепчет чего-то, пальцем по сучку в доске потрёт в стене, что кухню от передней отгораживает, и, ведь, уймётся дитё.
 
   Всё это я из отцовских рассказов знаю.  Моя семья далеко жила от тех мест, но  с отцом мы каждые два-три года на малую родину его, в деревню, то есть эту ездили. Михаил ему младшим братом доводился.

   Вот приехали  мы как-то с отцом в гости в деревню,  мне уж пятнадцать лет было – восьмой класс окончил. Добрались мы  туда на катере. От пристани до деревни   чуть больше версты будет. Дорога всё по луга заливным идёт, а сама деревня на горе стоит. Весной паводок, когда бывает, так вода все луга  заливает; сразу за околицей у крайних огородов деревенских стоит  она по месяцу. Зато трава потом в лугах дуром прёт.

   Пошли  мы с отцом напрямую тропинкой через луга. По дороге озёра заливные встречаются, ивы растут по окоёмам, тальник молодой вокруг озёр – красота. Знакомая дорога, только необычно как-то: трава на лугах невысокая, а тропинка – грязь голимая, по траве мокрой идти  приходится, чтобы грязь на ноги не мотать; знать, ливень ночью был.

    Прошли мы версту и свернули, не доходя маленько  налево, в тальники - сюрприз решили сделать нашим – с огородов зайти, а дорога-то с лугов в улицу выходит.
 
   Идём, огороды вот-вот должны уж показаться, а всё не видать сквозь кусты ни плетней ни жердей на столбах. Совсем вышли из тальника и обомлели – нет ни домов, ни сараев, ни заборов.  Где дома раньше были, только тубы печные стоят - остальное  сгорело всё,  дымится ещё местами кое-где. Люди по  пожарищу ходят, ищут чего-то. Отца затрясло всего, чемодан поставил, смотрит на черноту эту, шепчет, считает что-то. Я пацаном тогда был, не видел  ещё такой беды, тоже стою ошарашенный. Слышу: - «Наши-то целы, ведь, сынок. Шесть домов сгорели крайних, а у Михаила седьмой от околицы». 

    Побежали мы напрямик; не до сюрпризов. До огородов добежали, а дальше грязь непролазная, ну, нашли  между усадьбами межу, травой  заросшую, тоже сырая, но всё же не по пашне грязной идти. Люди, что по пожарищу ходят, нас ровно и не видят.  Горе какое! Не до гостей , не до новостей.

    В одном месте мужики тушу какую-то разделывают; узнали потом - свиньи у Пантелеевых  из конюшни  горящей выскочили, а ноги уже обгорели, вот их и зарезали, чтоб не мучались – куда деваться.

   Первое после пожарища уцелевшее хозяйство в улице – дом моего дяди. Дом целый  и подворье  всё цело, забор только до половины сгорел с той стороны откуда пожар шёл. С околицы, видно, гореть-то начало.
   Дошли до ворот дядиных, не встречает нас  никто, как обычно. Одна бабушка моя старенькая вышла.
– Горе-то какое у нас ,а! Сами, чай, видите, -  обнялась она с отцом, со мной, - Михаил на лошади в Чекмари уехал, соседа - деда Иванова повёз, руки у того обгорели – бабку  свою Ирину вытаскивал из избы. Мёртвую уж,  задохлась она в дыму-то.
   Вы-то как уцелели, мама? –  Удивлялся отец, вытирая слёзы, - Мария где?
   – Дак, с Михаилом же уехала, -  всхлипнула бабушка, - айдате в дом. Чем тут кому теперь поможешь?

    Мы сидели за столом в передней,  бабушка, то и дело, вытирая слёзы, рассказывала:
« Лето  у нас ноне жаркое стоит. Дождя сорок дней  кряду не было. Высохло всё и в огородах, и в садах, и заборы, и сараи и дома,  всё  ведь как порох высохло. Родники, с незапамятных времён под горой за деревней бившие,  пересохли, один ключ, в самом низу горы,  остался; с него вся деревня и брала воду. Уж как мы береглись пожара-то. Каждый день дежурили по очереди, ходили по домам смотрели, чтобы, не дай бог, днём  кто-нибудь баню  затопил или  хлеба  пёк в избе.  У Селюниных мать на ферме, отца нет, так Коська с Васькой близнецы - десятилетки, когда их  семье очередь, с кнутиками по дворам ходили, строжили всех и все их слушались. Мужики курить ходили на улицу, где травы нет. Высохла вся трава-то тоже.
  А вечор, вроде как, облака небольшие  за Волгой заходили,  заря багровущая на закате сгорела – верная примета - быть дождю - обрадовался народ.  В полночь ветер поднялся страшный, лист  с деревьев, до времени от жары высохший, разом сорвал и утащил в овраги суходольные. Молнии длинные во всё небо засверкали, гром в крышах железных загрохотал, стёкла в оконницах зазвенели.   А дождя всё не было. И случилась тут беда -  в сарай на дворе  у Селюниных изгадала молния, нашла, видно, железку какую-то.  Минуты не прошло как запластали и сарай и дровяник,  да всё подворье разом полыхнуло. Ветрище, как напакость, с лугов на деревню. По заборам, по траве, мгновенно пал пошёл. Каждые пять минут новый дом загорался. Шифер на крышах взрываться от жары стал – как из пушки палят. Скотина в сараях ревёт, горит заживо. Люди, кто успел, самое нужное схватил и на улицу; бабы ревут, мужики суетятся, а что сделают. Тушить даже никто и не пытался – нет  воды нигде и пожарка только в соседнем селе Чекмыри за горой.
    Изба наша седьмая  от околицы,  вот уж через дом огонь пластает – не избежать пожара. Старики Ивановы – соседи-то наши загорелись. Беда!  Дедко бабку волоком под руги вытаскивает со двора, Михал пособил, а  та уж не дышит. Забор меж нами  загорелся, по траве пламя уж летит – гудит огонь на ветру.  Вот-вот наша изба займётся. Михаил кинулся в дом, через минуту обратно, в руках икона. С иконой этой прямо чуть не в огонь Миша бросился, пал на колени, икону к груди прижимает против огня стоит, крестится и кричит чего-то, глаза у него дикие, и волосы на голове шевелятся. Мария его оттаскивать от огня, а он как прикованный. Вот не поверите, а только было так. Дождь вдруг валом-стеной на землю упал, и ветер разом стих. Дождь хлещет, огонь  шипит да гаснет. Пар стоит над пожаром, вода валится с неба потоком сплошным. Десять минут, может пятнадцать прошло - дождь стих, головёшки шипят, парят. Михаил с иконой на земле стоит на коленях, крестится. В жизни,  ведь до этого  не перекрестился ни разу, сколь я  с ним не билась. Люди, кто рядом были, глазам не верят. Я и сама-то поверить не могу, а только, вот, дом-то стоит.  Такое, вот, у нас было тут дело».

   Закончила бабушка рассказ. Мы с отцом сидим не шелохнемся, у меня мурашки по коже, так пробрало.

   Михаил с Марией приехали на телеге через полчаса.  У дядьки левая  рука и лицо обожженные. Ресниц и бровей  у дяди  нет; вид страшный.
 
   Народ деревенский стал  на улице собираться; деревня-то остальная, что выше по горе уцелела. Погорельцев родня близкая и дальняя по домам всех разобрала. У Селюниных нет никого, так наши их приютили, как соседи самые близкие. На другой день комиссия из района приехала, стали решать что с погорельцами делать.
  В ту пору, как раз кампания проводилась у нас в стране «Выбираю деревню на жительство». Приглашали людей в деревню переезжать на жительство, квартиры сразу давали. Деревни тогда целыми улицами из новых двухквартирных домов блочных прирастали. Всем погорельцам и выделили жилье на центральной усадьбе в Чекмырях. Шибко помогли тогда  народу; зря  Советскую власть ругают. Кто сейчас, вот так просто, жильё даст за два дня? Ну, да не об этом рассказ.

   Все, кто не приходил в улицу, надивиться не могли – как так получилось, что  в пяти метрах от усадьбы дядиной огонь сам собой погас. Местные тоже удивлялись, но причину знали все точно – Чемодун огонь остановил. В соседних деревнях слух пошёл о чудесах в нашей деревне. Но в слухах тех всё ж на икону спасение возлагали.
 
 Икона  Тихвинской Божией Матери  в руках у Михаила в ту ночь была; он её с иконостаса  у себя в избе сорвал и на огонь с ней пошёл. А в деревне нашей престольным  праздником почитают день иконы Тихвинской Богоматери, который за три дня до Петрова дня справляют.  После этого люди изменили к Михаилу  отношение, перестали подозревать его в том, что он с нечистой силой знается, все исцеления его в заслуги засчитали.

     И ещё вот что  было: приехал на «Волге» в деревню батюшка с Чекмарей, услышал он про чудо, захотел поговорить с Михаилом.  Прямо ко двору подкатил гость в рясе. Михаил встретил гостя,  в дом пригласил; побеседовали они. Уехал гость не огорчённый не радостный, задумчивый какой-то, улыбался только едва заметно, и головой качал.
 
   Деревенские от любопытства извелись все, особенно женщины, а узнать  так ничего  и не смогли. Хоть и не боялись теперь, как раньше чемодуна, а с расспросами всё одно лезть  к нему никто не осмеливался.

    Через много лет, когда преставился  уж мой дядька, а Мария – супруга его стала шибко пить, выведали бабы у неё о чём дядя мой с батюшкой беседовали. Просил Михаила святой отец передать икону в церковь, а тот не отдал. Сказал, что в деревне у них церкви нет, и не в каждой семье  иконы есть  в деревне.  Престольный праздник де, в деревне Тифинская, и икона эта заступилась за деревню, не дала огню погубить её.  Нельзя заступницу из деревни увозить, не по – божески это и не по-людски. Да к тому же ещё икона эта из иконостаса, что в старообрядческой церкви когда-то устроен был. Когда побежали двести с лишним  лет тому назад староверы с Керженца, Никоном гонимые, разобрали староверы церковный иконостас и раздали всем по одной иконе. Предкам моим икона Богородицы досталась. И всё это время хранилась она у них.
 
  Потемнела та икона от времени, уж едва различимы лики на ней, но силы своей она не потеряла и подавала верующим  утешение и силу в трудный час.

   Лет  десять после того случая, в самый рождественский сочельник поехал дядя с женой на санях в Чекмари – детей из города  встречать; автобус-то только туда доходил. Дорога полевая зимой, знамо дело, узкая; обгонял их уазик какой-то и задел сани-то. Лошадь понесла в сторону, да как на грех в кювет крутой попала. Перевернулись сани, ударили дядьку полозьми-то по спине, тетка в сугроб улетела. Захворал Михаил  с тех пор, а  к врачам не пошёл; травами всё себя отпаивал. Вода в легких стала копиться, когда в больницу в город привезли, поздно уже было. На пасхальной неделе приехали родственники к нему в больницу. Вышел Михаил в коридор сам, со всеми обнялся, похристосовался,  потом посмотрел вдруг на двери входные, что с улицы, увидел, будто кого-то и сказал: - «Ну, вот, всё, за мной пришли», - сел на диван и умер.