Станция

«СТАНЦИЯ»

Совещание молодых писателей. Сколько таких совещаний проходит на бескрайних просторах отчизны. Однако это, наверное, было самое знаковое для Полубогова. Он ведь уже ни раз и не два ездил на различные семинары, участвовал в обсуждениях как своих, так и чужих произведений. И вот снова очередной шанс, очередная возможность приобщиться к таинственному союзу писателей, стать полноправным его членом. У него вышла книга «Вестовой». Он не кичится этим, но искренне радуется тому, что его напечатали, напечатали не потому, что за него заплатили спонсоры, как было когда-то со сборником студии «Поклонение», у истоков которой стоял он. Кто теперь вспомнит этот сборник? Он и сам уже давно забыл имена тех, кого напечатали там. Все они превратились в обычных, обремененных жизнью, работой людей, а он остался поэтом. И сейчас, сидя в поезде, он думает о том, что его ожидает, и о том, зачем он пишет.
Говорят, что люди не меняются. Меняются. Наедине с собой он совершенно другой человек, но стоит только почувствовать аудиторию, и он снова проваливается в себя. Может, это возраст даёт о себе знать. Он совсем перестал себя понимать. В нем словно две личности. Одна, знакомая ему давно, именно она всегда управляет его действиями и поступками: несдержанная, эмоционально не зрелая. Другая, совершенно чужая и не знакомая, стала появляться недавно, этакий черный человек. Она пугает и завораживает его одновременно. Она глубокая и до ужаса не понятная. И если бы сейчас в поезде она не вышла бы из тени его величия, то он наверняка напился бы и читал стихи в купе проводницы. А потом снова пил и курил в тамбуре до утра и снова читал стихи. Но что-то в нем изменилось. Может быть, это произошло из-за того, что случилось в Химках? А может быть, раньше, когда к нему приходили Бесталанная и Юрок. Он не знает. Но мысли неотвратимые, жгучие тянутся к воспоминаниям.

Очередное заседание Пробела. Все те же знакомые лица… Тогда еще ходили Филимонов и Сраменко.
Филимонов сидит в профиль и тихим спокойным голосом говорит.
– Писательство – это не способ как-то выделиться из толпы. Не способ доказать, что ты чем-то отличаешься от других, что ты лучше всех. Скорее всего, это попытка оставить след после себя – система самовыражения. Когда ты понимаешь, что для того, чтобы осознать, что ты говоришь, понять, что ты хочешь, тебе нужно это записать. И когда ты записываешь – мысль становится материальной, и ты осознаешь, что она может быть интересна еще кому-нибудь.
Сколько я не читал историй о различных великих людях, хотя, великие они или нет, не мне судить, я всегда обращал внимание на одну очень интересную деталь. Все то, что они писали в своих произведениях, диаметрально противоположно противоречило поступкам в их жизни. Мне вообще не нравится литература, в которой автор как акын, что видит, то поет, и вся его работа заключается в простом пересказывании событий…
– Да, но и перескааааазывать ведь тоже надо уметь, – возражает Филимонову его вечный оппонент Сраменко…

– Чай, кофе! – прерывает воспоминания Полубогова проводница.
Он смотрит на нее воспаленными от бессонных ночей глазами и отвечает:
– Утром.
В купе он один. Нет благодарных слушателей, и его словно бы нет. Он смотрит в окно, за которым проносится его Родина. Светло-зеленая листва сменяется темной. Он едет на юг домой, но что-то непонятное снова скребется внутри, снова ищет выход.
С особой отчетливостью почему-то именно сейчас вспомнился его первый семинар под Мелгородом в детском лагере «Огонек».

Разговоров, тогда еще председатель писательской организации, стоит за длинным накрытым столом. В его правой руке рюмка с водкой. По нему совсем не видно, что он выпил целую бутылку. Говорит он также чётко и осмысленно, как если бы и не пил вовсе. Только вот его предложения становятся очень длинными, а между словами появляются мхатовские паузы…
– Я хотел бы сказать вам… свое последнее напутственное… слово. Вчера, да и сегодня… многие из вас получили импульс… импульс к новой творческой деятельности. Замечания и недостатки…, на которые обратили внимание мастера… в ваших мастерских…, кому-то станут полезным подспорьем…, кого-то, возможно, заставят бросить писать…, а тот, кто ничего не изменит…, не сможет писать лучше…, но самое главное…, что я хотел бы сказать – это то…, что семинар начинается после семинара. Выпьем же за семинар.

Они, Филимонов и Полубогов, стоят на косогоре с расстёгнутыми ширинками.
– Посмотри на это небо, разве это небо? Это какая-то херня фиолетовая. Нет, скажи мне, разве это ночь? – и Филимонов тут же отвечает сам себе. – Да, черт побери, причем вечная. Нет, ты понял. Мы – язычники, прыгающие вокруг костра с другими идиотами, поклоняющимися богу, у которого нет имени, потому что у нас нет бога, а только… – он машет рукой в сторону так, словно у него не хватает слов. Застегивает ширинку, но все равно остается стоять.
– Андрей, все нормально, это ничего. Наверное, все мы через это или пройдем или сломаемся. Но я верю, что мы рождены, созданы именно для того, чтобы творить и делать этот мир лучше.
– Сволочи! Все они сволочи, как и мы, потому что строить не умеем, ума не хватает написать что-нибудь доброе, хорошее и созидающее, выдохлись, вот и пишем о смерти! Но самое страшное это то, что всем это нравится… Нет, даже не сволочи, хотя и сволочи тоже, а лицемеры, все мы пишем и говорим то, во что не верим, а другие нам верят. Вот, что страшно.
– Ты ведь тоже лицемеришь? – перебивает его Полубогов.
– Да, но что делать.
– Это ведь не ответ.
– Ответ, именно ответ, понимаешь, я знаю, что говорю неправду.
– Тогда зачем все это? – спрашивает Полубогов.
– Затем, что остальные мне верят. Ты понимаешь? Мы боимся писать то, во что верим, потому что ведь все сбывается, все, о чем мы пишем, может, именно поэтому в мире так много зла и несправедливости. Это страшно, но мысли материализуются, а еще хуже то, что, когда ты начал писать, остановиться уже нельзя, ты становишься словно охотничья собака, взявшая свежий след. Леша, ты знаешь, я ведь еще никому так свободно и спокойно не говорил, что я чувствую. Знаешь, меня иногда захватит что-нибудь, поведет за собой, а потом раз, когда до дела дойдет, у меня желание и пропадает. Хотя иногда такого хочется, что и в аду чертям станет стыдно. Не знаю, как будто бы бесы во мне вырываются, да я их пока сдерживаю. Только вот, я больше всего боюсь, что когда-нибудь они вырвутся. Ведь самое страшное – это то, что с каждой моей победой они сильнее становятся.
Полубогов молчал, чувствуя, что Филимонов еще не до конца довел то, что хотел сказать.
– Бесы, бесы в каждом из нас, понимаешь, такие мелкие бесенята, совращающие людей своими мыслями. Они нас и толкают на все худшее, ведь все мы пишем, чтобы самоутвердиться, выделиться, а как это сделать? Да очень просто: написать что-нибудь злое, новое, привлечь внимание, а затем удерживать его, как змея, гипнотизирующая жертву. Бесы, бесы, бесы, а все потому, что выхода нет, силу приложить некуда, вот и грыземся со всем миром. По-злому писать-то куда легче. Понимаешь, они хотят суть человеческую подмять, заменить бесовской, да только самим-то им не сдюжить, вот им, такие, как мы, и нужны…
– Ты считаешь, что в этом и есть наше предназначение? – перебил Полубогов.
– Суть человека в том, что он свободен, в праве своего выбора. Ведь свобода – это когда ограничений никаких нет и все дозволено.
– Ну, это ты загнул, это уже анархия. Ведь по твоей свободе, когда все дозволено, тогда ведь и убивать кого угодно можно. По-твоему, это свобода?
– Ты знаешь, за что Бог изгнал Адама и Еву из рая? – и тут же Филимонов ответил. – Нет, не за то, что они совратились. Бог их из рая изгнал ведь за то, что они от свободы отказались, свободы выбора, вину взять на себя не захотели, свалил все Адам на Еву, а Ева – на змия совратителя. Вот дело в чем…
Проводница снова прервала его мысли.
– У нас проходит акция – помощь детям с ограниченными возможностями. Вы можете приобрести сувениры. Часть из этих денег будет направлена в фонд.
Полубогов достал из кармана мятую сотку, сунул ее проводнице и попросил его больше не беспокоить.
Он вспоминал последний день семинара, с которого он ехал сейчас.

– Алексей Владимирович?
– Да.
– Меня зовут Владимир Викторович Писденко.
– Очень приятно.
– С большим удовольствием познакомился с вашим поэтическим сборником «Вестовой». Сражен до самых низин своего существа. Не думал, что в российской глубинке можно встретить такое самородище.
– Приятно слышать, однако я, видимо, пропустил, кого вы, собственно сказать, представляете?
– Да, конечно, простите. Я представляю союз Московских писателей от сохи.
– Приятно.
– Нам бы хотелось предложить вам вступить, так сказать, в наши ряды. Ваши коллеги вас, судя по всему, недооценивают. Вы же еще не являетесь членом союза писателей России или союза Российских писателей?
– Нет, не являюсь.
– И это, мне кажется, упущение мэтров. Как вас, такого молодого перспективного и талантливого, не пригласили вступить в писательские организации?
– Кругом слишком много завистников и злопыхателей. Каждый мнит себя великим, а в итоге кругом одни бездарности.
– Как я вас понимаю. Но в нашем союзе все построено на доверии и честности. Вы могли бы реализовать на нашей базе свой нерастраченный потенциал. Наша организация не просто готова принять вас в наши ряды, а включить вас в правление нашей организации.
Алексей всегда любил, когда его хвалили. Любил слушать свой голос, особенно когда для него представлялась возможность раскрыть свои литературные чакры. Но внутри что-то его одёрнуло, как тогда, когда к нему приходили Бесталанная и Юрок. Что-то было в этом человеке неприятное, несмотря на правильные черты лица, которые можно было назвать красивыми, если бы не это подспудное ощущение неведомой угрозы.
Именно это воспоминание стало последним перед тем, как измученный бессонными ночами Полубогов заснул.
Колеса поезда выстукивали ритмично и убаюкивающе. У поезда был тот же начальник, не изменилось его направление, которое было обозначено в билете, хотя, наверное, еще была возможность сойти на какой-то станции и попробовать изменить конечный пункт прибытия.