КОНФРОНТАЦИЯ
Снег пошёл и предсказуемо, и неожиданно. Предсказуемо, потому что всё-таки на календаре было 13 февраля, а неожиданно из-за того, что предыдущие дни «радовали» только ливнями, от которых становилось тоскливо и грустно.
Филимонов поднялся по ступенькам в фойе библиотеки. Сдал пальто, перчатки и шарф в гардероб. Посмотрелся в зеркало. Затем неспешно поднялся по широкой лестнице на третий этаж. Повернул налево и оказался возле кабинета, в котором проходило очередное заседание творческого объединения «Прокол».
Председатель объединения Геннадий Расплюев с его выступающей нижней челюстью, которую он пытался прикрыть козлиной бородкой, слегка закинув голову назад, о чём-то негромко говорил Алексею Полубогову на ухо. Расплюев уже давно ничего не писал, а если и писал, то никому не показывал. Однако в интернете постоянно выкладывал свои творения с надписью: «Стихотворение, написанное в этот день много лет назад...». Еще одним обязательным атрибутом являлась фотография, как правило, себя любимого в молодости из личного фотоархива или женщины, с которой у него, по всей видимости, что-то было. В крайнем случае он использовал чужие фотографии без указания авторства.
Полубогов, как всегда, был одет в чёрные брюки и чёрную рубашку. И от этого перхоть, сыпавшаяся с его светлых волнистых волос, зачесанных назад, была ещё более заметна.
Слева от Расплюева сидел Сраменко, одетый в неизменный свитер и джинсы цвета индиго. Его прилизанные волосы вились на концах, отчего внешность приобретала вид небезызвестного героя с деревянными кудрями в виде стружек. Ассоциация с Буратино была продиктована не только внешним видом, но и тем, как писал Артур: грубовато, косноязычно, словно рубанком строгал по дереву. Стихи у него получались крепкие, правда, с заезженным ритмом и до противного правильные. Чем может удивить деревянный стол? Да, пожалуй, ничем, как и поэзия Сраменко.
Винаков в своем клетчатом шарфике с удовольствием потягивал чай из блюдца, прикусывая печенье, отчего возникало ощущение поминального полдника, а сосредоточенные лица присутствующих усугубляли и без того невеселую картину.
Когда вошел Филимонов, как раз обсуждали стихи Петренко. Грузный молодой человек с белыми короткими зачесанными назад волосами, неопределенного цвета глазами и лоснящейся кожей лица. Каждую неделю он стабильно приносил три новых стихотворения. При чтении Петренко размашисто водил левой ручонкой с короткими пальцами, словно дирижировал. Чувства и мысли выражались именно в его движениях рукой, потому что глаза и лицо, были совершенно лишены эмоций. Он нигде и никогда не работал, а занимался только стихопродукцией.
Рядом с Петренко сидел Подлезников, сосредоточенно вглядывающийся в строки стихотворения. Вся его поза и лоб, на котором проступили морщины, говорили о глубоком напряжении в тщетной попытке найти что-то новое и необычное. Но все новое, что он подмечал, оказывалось изъезженными штампами, и эта его ограниченность была продиктована не глупостью и лестью к своему неизменному собутыльнику, а банальной необразованностью. Писать Подлезников начал не так давно, отчего зачастую не понимал некоторых вещей, очевидных остальным.
– Ну, так что, я продолжу? – спросила своим хриплым голосом Затрахова у присутствующих. И не дожидаясь ответа поправила на переносице красные очки и продолжила, немного растягивая слова. – Думать надо учиться, а не слова рифмовать. В этом стихотворении есть природа, но нет отношения автора к ней: хорошо или плохо то, что идет дождь… – ее перебил Подлезников.
– Все здесь отлично. Рифмы, образы, все…
– Ваш литературный вкус, Валерий, всем нам давно известен, так что увы... – она сделала многозначительную паузу, которая была воспринята Подлезниковым, как окончание монолога.
– Он же инвалид, а вы! Такие стихи! А вам все, не нравится – возразил Подлезников.
– И что? Только из-за того, что он инвалид, мы должны поощрять бездарность? Я не верю автору. И не хочу, чтобы он в своем болотище утонул, да еще и затянул туда своих читателей. А вы своими поощрительными высказываниями усугубляете и без того плачевную ситуацию.
– А ты что думаешь, Артур, по поводу этого стихотворения? – обратился Расплюев к Сраменко.
– Что тут думать? Чииитать больше надо. Клааассиков никто не отменял. Все это косноязычие из-за отсутствия чтения правильной литературы.
– Вот именно! С этим я полностью согласна. Только вот чтение ему не помогает. Автору надо просто начать жить, а не прятаться под личиной инвалидности, помноженной на претензию гениальности за спинами бабушки и дедушки, – вклинилась Затрахова.
– Давайте, по существу, – перебил Расплюев, – без перехода на личности.
– Ниииколай действительно замер в своем развитии, – продолжил Сраменко, – он все свои удачи обратил в неудачи, потому что пытается повторить то, что у него когда-то получилось. Но это тупик. Сколько может продолжаться фраааншиза? В современном мире не хвааатает новых тем и идей. Задача автора в том и заключается, чтобы эти идеи найти…
Раздался характерный звук, и карандаш, который Петренко крутил в руках, сломался.
– Думаю, всем нам надо остыть и сделать перерыв, – предложил Расплюев.
Петренко резко встал из-за стола и широкими шагами направился к выходу.
Затрахова снова поправила очки.
– А что, собственно, я такого сказала?
– Всё правильно, Наташа, может быть, слишком резко, но все по существу.
Разговор от обсуждения стихов в отсутствии оных, как это водится, перешел к общим вопросам литературы. И именно в этом, как всегда, был неподражаем Сраменко.
– Мы живём во времена, когда членство в писааательской организации не означает кааачество текстов, а всего лишь показывает нужность автора союзу. «Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел », в котором лениво суетятся зааажравшиеся скорпионы и сколопендры, устраивающие междооооусобные стычки. Если бы я готовил подборку стихов современных поэтов, то ориеееентировался бы не на «литературную элиту», а на современные образцы классической литературы и правильные стихи.
– Где их только найти? – вклинился Винаков, доедая последнее печенье и даже особо не вникая в то, что говорил Сраменко.
– А я не согласен, – возразил Полубогов, который был сегодня на удивление молчалив. – поэзия должна быть правильной? Что за чушь. Никому и ничего поэзия не должна.
– На сааамом деле, все сводится к тому нравятся стихи читателю или нет – парировал Сраменко.
– Да, только нет вот таких стихов, которые нравились бы абсолютно всем.
– Автору не стоит писать пустые и бессмысленные стихи – снова возразил Сраменко Полубогову.
– Что значит пустые? У каждого пустота своя. Для кого-то и любовь – это пустые слова – со смешком, пристально вглядываясь в своего оппонента, сказал Полубогов.
– Есть теееемы куда более важные… – смутившись, ответил Сраменко, а затем продолжил, – Родина, народ, мама.
– Что может быть важнее любви? Любви к Родине, матери, женщине?
Сраменко стушевался, опустил взгляд, и тогда Полубогов перешел в наступление.
– Помнится мне, как-то Геннадий Викторович, рассказывал о том, за что могут исключить студента литинститута. И одной из причин, кроме драки с преподавателем, являлась творческая несостоятельность. Так вот, я хотел бы поднять вопрос о творческой состоятельности Сраменко. Артур ничего не приносит для обсуждения, а только критикует. Если же и приносит, то это, как правило переделанные стихотворения других членов объединения. Творческая несостоятельность на лицо. Предлагаю исключить Артура из членов нашего объединения.
В комнате повисла тишина. Скрипнула дверь. Петренко вернулся на свое место. Филимонов внимательно всматривался в лица присутствующих, пытался понять, насколько спонтанно предложение Полубогова. За время существования «Прокола» еще никого не исключали из его рядов. Люди появлялись и исчезали, но в этом и был весь смысл литературного процесса.
Сраменко, видимо не ожидающий такой постановки вопроса, сидел с таким выражением лица, как будто бы его ударил кто-то сильный, а он не может дать сдачи, не потому что боится, а понимает, что будет выглядеть глупо и смешно. Остальные тоже молчали.
Филимонов не знал, что руководило им в этот момент. Первое решение, которое приходит в голову, как правило, и является самым правильным. Наше подсознание лучше нас самих знает, что и как нужно делать, а мы ему только мешаем. И именно в этот раз Филимонов решил не мешать.
– Согласен с Алексеем. Писатель – это человек, который умеет чувствовать. Отсутствие чувств – это литературная смерть. Во всех стихах Сраменко, я не вижу ничего поэтичного, только вечные нравоучения о том, как надо правильно жить. Согласен и с Натальей, хорошо рифмовать – это еще не стихи. А еще. Меня коробит от того, с каким надменным и высокомерным видом Сраменко говорит об ошибках других и не видит ошибок у себя. Как будто бы он истина в последней инстанции. Я считаю, что Артур мешает творческому развитию студийцев, и поддерживаю Алексея.
Звенящая тишина продолжилась недолго. Импульсивная Затрахова не могла не сказать своего слова.
– А я считаю, что Артуру есть место в нашем объединении, несмотря на его творческую импотенцию. Импотенция, она ведь проходит, и у него, я надеюсь тоже пройдет…
– Не пройдет. Уже десять лет не проходит, и сейчас не пройдет, – перебил Затрахову Полубогов. – вы что не понимаете, зачем он ходит на «Прокол»? Он же энергетический графоман, который новые мысли и идеи, не соответствующие его мировосприятию, уничтожает или преобразует в свои. Что может быть хорошего в литературном паразитизме?
Сраменко встал.
– Если мееееня не хотят здесь вииидеть и слыыыышать, то я уйду. – за Артуром захлопнулась дверь.
В гнетущей тишине к выходу потянулись и остальные. На лестнице между вторым и третьим этажом Полубогов догнал уходящего Филимонова и крепко сжал ему руку.
– На «Проколе» есть место всем, но не все считают это место своим, – сказал Полубогов. – я иногда импульсивен, не сдержан и перехожу на личности, но это все временное, а он. Не знаю, как это объяснить, но в нем чувствуется какая-то червоточина.
– Понимаю, о чем ты, и тоже чувствую это. Не все приходящие – это будущие писатели, хоть и мнят себя такими. Хочется верить, что без Сраменко «Прокол» станет лучше. Может быть, неправильным, но все же более открытым для начинающих авторов.
– Сраменко – это вирус, который медленно убивал «Прокол». Сейчас главный вопрос заключается в том, а сможем ли мы восстановиться?
– Не знаю – ответил Филимонов, высвобождая свою руку из руки Полубогова.
На площадке для курения за углом библиотеки стояли Петренко и Подлезников. Филимонов подошел попрощаться. Петренко, сжимая руку, обратился к Филимонову.
– Знаешь, мне неудобно, но я хотел бы тебя попросить…
– Да, пожалуйста, что тебе нужно?
– Не мог бы ты занять мне пятьдесят рублей?
Филимонов вытащил свой старый потертый кожаный бумажник и достал деньги.
– Ты же знаешь меня, я отдам.
– Конечно.
После того, как он занял Петренко денег, последний затянулся с каким-то облегчением. Говорить им более было не о чем и Филимонов, развернувшись, отправился на остановку.
От того, что произошло на «Проколе», ему стало до обидного противно, в первую очередь, на себя. Он прекрасно понимал, что никогда не сможет принять то, как думает и рассуждает Сраменко. Не мог он оставаться и с Полубоговым, с его завышенной самооценкой и переходом на личности.
В итоге, в его окружении не осталось никого, с кем можно было бы строить что-то действительно стоящее, не положив в основу фундамента грязных сплетен и травли других для того, чтобы самоутвердиться на литературном Олимпе.
Он шел в сторону остановки, но на автобус так и не сел.