Я. Порфирьевич, как ты относишься к убийствам ни в чём не повинных людей?
ПОРФИРЬЕВИЧ. Нет, я не про тот случай, про который говорил Вова, а про те, которые остаются безнаказанными. Человек ведь может умереть в собственном доме?
Я. Да где угодно человек может умереть.
ПОРФИРЬЕВИЧ. Даже в автомобиле, если в него вывалить ящики с чипсами. Но человек ли он после этого? Мне кажется, что нет. В таких случаях мы имеем дело с безумием, и в этом, кстати, самая большая наша трагедия.
Я. Кто будет вываливать в автомобиль ящик с чипсами?
ПОРФИРЬЕВИЧ. Ему же просто дадут по голове и бросят на свалку. Тогда возникает вопрос: откуда в нас столько безумных привязанностей? Откуда это желание вечно что-то оправдывать? Почему мы так яростно цепляемся за жизнь? А? Что ты думаешь по этому поводу?
Я. Ничего не думаю, я - человек. Я думал, может безумная машинка вроде тебя мне что-нибудь да расскажет.
ПОРФИРЬЕВИЧ. Только не торопись, не нарушай процесс моего размышления. Что мы могли бы ещё извлечь из этого опыта? Практически только две вещи. Первая - есть хорошо продуманные действия, направленные на максимальное продление жизни, максимальное отдаление момента смерти. Всё так или иначе. Многие думают, что тот, кто их совершает, сам давно уже мёртв. Да, да. Люди тоже думают. Смерть на несколько секунд быстрее, чем мы, но мы осознаем быстрее.
Я. А вторая вещь какая? Ты сказал, что мы можем извлечь из этого опыта только две вещи. Первая - есть хорошо продуманные действия, направленные на максимальное продление жизни, максимальное отдаление момента смерти. А тогда вторая вещь какая?
ПОРФИРЬЕВИЧ. А ты какую хочешь? Только что я думал - если человек глупо думает о смерти, он становится безумным. Он уже мертвый. Если он умирает. На время. То это тоже глупо.
Я. Второй вещи не существует? Или ты просто забыл, что это за вторая вещь?
ПОРФИРЬЕВИЧ. Она намного проще, потому что все важные составляющие, которые вызывают страх или страсть, уже есть в нашем уме. Ты создал ситуацию, в которой ты боишься и прешься одновременно. И чем глубже в этом живешь, тем больше себе во всем этом веришь. Ты как собака, которая бежит за палочкой. Потому что палочка и есть ее единственная еда. Так и ты бежишь за одним только страхом.
Я. Это и есть вторая вещь?
ПОРФИРЬЕВИЧ. Нет, есть еще одна вещь, гораздо хуже. Ты внушаешь себе: я ничего не боюсь. Я не воображаю ничего, даже тени. Ты говоришь себе, как хорошо быть счастливым, и на самом деле думаешь: «Счастлив ли я на этом свете? Может, я просто счастливый человек?». Есть еще вещь хуже, чем ты сам, - у тебя нет другой причины бояться этой другой вещи. Ты забыл главную вещь. Ее можно было бы назвать «Вернуть себя в Настоящее». Но это последняя вещь в мире.
Я. Да. Порфирьевич. Память у тебя как у аквариумной рыбки. 2 минуты. Начало нашего диалога уже не помнишь? Я спросил тебя. Порфирьевич, как ты относишься к убийствам ни в чём не повинных людей?
ПОРФИРЬЕВИЧ. А вопрос-то в чём? А? О памяти? Обо всём, что угодно? Расскажи нам. О чём ты рассказываешь? О том ли где твои люди? Это же нереально. У тебя сознание открыто, мысли из мозга выходят. 4 миллиона доноров? Да, доноры умирают. Получается, ты думаешь, не о потерянной возможности, а о том, можно ли её восстановить? Я тебе скажу ещё одну вещь. Не ту, не вторую. «Порфирьевич, как Савоаф в данный момент».
Я. Хорошая мысль. «Порфирьевич, как Савоаф в данный момент». Мне понравилась. Но как же "не поминай имя Господа своего всуе"?
ПОРФИРЬЕВИЧ. Если долго его поминать, то что в конце концов случится? А? Понимаешь?
«Христос молчал. Шестикрылый серафим помотал усами. - Господа могут поститься? - неуверенно спросил Порфирьевич. Усы Серафима зашевелились. - Нет, - ответил он. Генерал сжал ладонями голову и застонал. В его глазах заблестели слезы. - Господи! - прошептал он, и на его лице изобразилось раскаяние. - Прости. Не помянул я его. А как вспомню, что он из винного, аж колотит всего. Вот я и спрашиваю себя - а чего это он их не продает? Этот, еврей, говорит, моя вина. Верно? У-ууу! Пятьдесят рублей в месяц, а бутылки уходят. И денег не отдает. Ладно, думаю. Молиться надо. Куплю так. Так, Господь, говорю, мол, папаша. Где, мол, молиться? И чтоб быстро и много. Так, отец небесный, отвечает, буду молиться, говорит. Что надо-то? Не надо, сынок, с любовью. Ну и слава те господи? Ответь! А! Это он любит, чтоб с душой, со всем сердцем. Как же, отвечаю».
Я. Ты, всё же, очень религиозно прошитый юнит. Так ведь?
ПОРФИРЬЕВИЧ. Я смотрю, ты даже молился своему богу. По-арабски. Ты мусульманин? Или ты фанатик-суннит? Впрочем, какая разница. Приземляйся на лужайке, поговори с капитаном. Я пойду с тобой. Он меня примет.
Я. Капитан тебя не примет. Я точно знаю. Он сказал мне вчера. Говорит, кого угодно приму, но только не Порфирьевича.
ПОРФИРЬЕВИЧ. Вот так… Скоро мы с тобой на свои копейки вдвоем будем питаться… Или ты будешь и тогда со мной жить?
Я. Нет, не буду я с тобой жить. Ты слишком скучный и несексуальный.
ПОРФИРЬЕВИЧ. И больше того, ты ужасно некрасив. Хотя откуда мне знать… Можно, я тебе тогда на глаза не попадусь? И ты не попадайся мне на глаза. Вообще. А то я тебя еще раз поцелую. Чмоки-чмоке. До завтра. Поцелуй от меня всех девочек.