Лодка рассекла глянцево-зелёное поле кувшинок и оказалась в узкой мелкой протоке, превращённой в сумрачный глубокий туннель нависающими кронами старых верб. Тощие вялые лучики солнца апатично просеивались сквозь густую листву. Приятная прохлада обдала вспотевшие разгорячённые тела прелым плотным ароматом подгнивающих листьев, осоки, камыша и ряски. Есения сняла широкополую соломенную шляпку и, бросив её мне на колени, сладко и лениво-заискивающе потянулась, грациозно вскинув свои гибкие тонкие руки вверх и томно вздохнув. При этом её округлые упругие сочные плоды с твёрдыми ягодами сосков в центре коричнево-розовых размытых ареол растянулись, уплощаясь и расплываясь белыми плюхами – такими привлекательно вкусными и аппетитными – являя ещё одну сторону великолепия, словно вылепленной из божественных лепестков, груди.
Я вновь с утроенной радостью и восхищением созерцал грудь Есении. Вернее, продолжал созерцать. Как только мы отчалили от берега, она тут же сняла с себя майку, под которой было только её роскошное, пульсирующее дикой энергией тело цвета бледной луны, и, удобно устроившись на корме, принялась загорать топлесс, демонстрируя мне возбуждающее совершенство своей почти идеальной груди. Почти, потому что в этом мире нет ничего идеального, и это само по себе уже идеально, ибо стремление к идеалу прекраснее и идеальнее самого абсолютного идеала.
Я думал об этом когда с искренним восторгом рассматривал грудь Есении. Штрихи её несовершенства, мягкость и плавность линий, нарушающих правильность окружностей и парабол, выходящих за рамки точной и строгой геометрии, разбивающие стройность и отточенность формул, вносящие диссонанс в золотое равновесие гармонии, создавали неповторимый эффект прекрасного в своей исключительной поэтичности и незавершённости. Я понимал, что вот сейчас, сию секунду я созерцаю её грудь такой, какой она есть в это мгновение, идеальной в этом мгновении, не смотря на всю свою неидеальность, а в другом мгновении она будет идеальна по-своему, и это мгновение уже никогда не повторится, как не повторятся и не повторяются все мгновения, даже те, которые ещё не наступили.
И вместе с тем я ничего не понимал, а просто созерцал грудь Есении. Просто созерцал, а мысли были где-то сами по себе независимо от меня и от её груди. Я созерцал это великолепное, умопомрачительное творение Природы, Бога, Всемирной Души, Духа, Вселенского Разума … назовите как хотите… это творение, одно из самых бесспорно удивительных и прекрасных творений. Прекрасных именно потому, что его созерцает человек – единственное существо, одарённое любовью и поэзией.
Я подмечал и смаковал каждый нюанс. Редкие маленькие родинки: рыжие, шоколадные, земляничные. Туманное гало с нежными пупырышками вокруг тёмно-рассветных ареол, росчерки зеленоватых и сиреневых прожилок, жилейность размягчённых солнцем сосков или сморщенность их твёрдости, когда они вставали от возбуждения под моим пристальным и обоготворяющим взглядом.
- Какое у тебя редкое и благозвучное имя – Есения, - сказал я и перестал грести.
Лодка тихо покачивалась на легчайших волнах посреди озера.
- Да. Мне тоже нравится. Это отец меня так назвал. Когда-то был такой фильм «Есения»…
- Да, помню.
- Ему понравилось это имя. Вот он меня им и назвал. Мать не хотела, противилась. Она хотела назвать меня в честь бабушки Натальей, но отец был непримирим. Помню он мне рассказывал, как яростно убеждал мать, что традиция называния в честь бабушек и дедушек, это, конечно, хорошо, но сколько же можно терпеть этих сплошных маш и наташ, сергеев и саш. И таки настоял на своём.
Я вновь принялся грести, неторопливо, с ленцой, не отрывая взгляд от груди Есении. Лодка медленно продвигалась к заливчику, водная гладь которого была скрыта под плотным ковром кувшинок. Солнце, ранее нежевшее наши тела, теперь пекло немилосердно. Хотелось тенистой прохлады и блаженного сумрака.
И вот мы под чёрными сводами накренившихся грузных с потрескавшейся корой верб, полощущих свои русалочьи косы в тёмной, пахнущей болотом, воде. Есения расслабилась полностью, закрыла глаза и растянулась во всю длину на дне лодки. Мой взгляд подкрадывающимися к добыче змейками продвигался от её разметавшихся волнистых тёмно-каштановых волос к груди, оттуда к пупку – сердцевине спелой айвы – и ниже – туда, где из-под плавок-бикини выбивались несколько витых соблазнительных волосков, и, задержавшись на бугорке, медленно плыл по слегка развдвинутым бёдрам к круглым коленкам, хлёстко очерченным икрам, лилейным лодыжкам, сахарным пальчикам и гладким медовым пяточкам.
Есения почувствовала мой хищный и влюблённый взгляд и, открыв глаза, лукаво улыбнулась. Она игриво несколько раз показала язычок, кокетливо повибрировала им, облизала губы и изломанным движением профессиональной стриптизёрши сняла плавки-бикини. Всё пространство между бёдер было гладко и бело и только узкая дорожка завлекательных, завивающихся, завихряющихся едва уловимыми полуколечками волосков бежала по дуге кремового лобка.
Я встал на колени, бережно притронулся указательными и большми пальцами к нежным створкам, слегка развёл их и погрузил лицо в обильную влагу акациевого мёда, который напитывал меня яркими запахами вожделеющей фауны и ранневесенней флоры. Сексуальная машина времени перебросила меня на много миллионов лет назад, когда кроме генитальных феромонов никакие другие потрясающие ароматы не окутывали землю.
Взбираться на эротическую вершину не хотелось – впереди был ещё целый день. Мы только изобразили эскиз лёгкой разминки. Я сбросил шорты и плавки, выпрыгнул из лодки и принялся продвигать её руками по проливчику – в таком узком и неглубоком месте вёсла были бесполезны. В некоторых местах дно лодки соприкасалось с илистым дном реки и тогда мне приходилось напрягать мышцы. А Есения нежилась, расслабившись и блаженствуя, будто плыла на облаках. Иногда своими фарфоровыми пальчиками она хулиганила у меня между ног, тормозя и без того черепашье продвижение. Я целовал её руку, её росистый рододендрон и вновь толкал лодку.
Наконец мы выбрались из проливчика на глубину и перед нами открылась ровная голубая гладь круглого озерца, лишь по краям обрамлённая огромными белыми цветами водяных лилий. В несколько мощных взмахов вёслами мы пересекли маленький водоём и вновь оказались в протоке, правда на этот раз глубокой, густо поросшей камышом и тростником. Она оказалась намного короче первой, и мы, приготовившись к долгому пути по непролазным зарослям, неожиданно прорвались сквозь стену камыша на ровную обширную водную поверхность, посреди которой возвышался живописный островок.
- Вот оно – наше райское местечко! – провозгласил я и поцеловал Есению в коленку.
Воистину здесь был маленький рай. Когда мы причалили в единственной доступной для высадки бухточке, то вспугнули местных обитателей: целая туча птиц взвилась над нами: утки, цапли, бакланы и ещё не знаю какие… Нетронутое цивилизацией место.
Мы расположились на уютной полянке в окружении пышных кудрявых кустов. Можно было загорать на солнце и нежится в тени. Что мы и делали в промежутках между главными занятиями. А ещё мы гуляли голышом по всему островку, походя забавляясь друг с другом. Вместе с одеждами мы сняли с себя все цивилизационные условности и комплексы. Исключили из нашего лексикона слово стыд. Это слово было придумано тогда, когда за спинами Адама и Евы захлопнулись райские врата. Но мы вновь их открыли.
- Как будто никого нет в мире, кроме нас, - сказала Есения.
- И не будет, - дополнил я.