Иван Шмелёв. Певец русской души.
(3 октября 1873 – 24 июня 1950, 150 лет со дня рождения).
Почитаешь Ивана Шмелёва, и окажется, что Россия – (страна рабов, немытая, пьяная, невежественная),– как о ней любят говорить наши западные «партнёры», совсем не нищая и не убогая, а царство небесное, рай на земле.
Иван Сергеевич Шмелёв тяжело переживал отчуждение от Родины, тосковал по русскому быту и широкой масленице, мечтал о возращении в Россию, в любимую Москву. Разве может быть вдали от родного дома так сытно и благостно? На чужбине всё другое, - и солнце светит не так, и ветер дует иначе… Мечта писателя сбылась, - он вернулся - после смерти.
Мощный по силе слова и эмоциональности удивительный роман «Лето Господне» написан о русских и для русских, для тех, кто любит русские традиции, русскую культуру, - чужим его не понять. Соотечественники познакомились с произведениями писателя только в конце 80-х, – до того в СССР произведения Шмелёва были запрещены. И не только потому, что автор – эмигрант, но и потому, что тот всей душой ненавидел большевистский строй, подрубивший под корень историческое дерево патриархальной Руси, а ещё потому, что вместе с другими обиженными «пилигримами» он восторженно приветствовал «рыцаря на белом коне» - Адольфа, который поднял меч на Дьявола и который обязательно восстановит Святую Русь, и тогда все они - отверженные, вернутся в родной дом, счастливые и довольные, и будут жить – поживать, да добра наживать. Но у Гитлера таких планов не было, а были планы уничтожения СССР «Ост» и «Барбаросса». О том, что нацизм - сатанинское зло, эмигранты поняли, когда фашисты стали истреблять советских людей, сжигать деревни и сёла, стирать с лица земли города; глубокое разочарование раздавило Ивана Сергеевича, потрясение было так велико, что писать он больше не мог, - силы оставили его и он умер - в полной нищете.
Благостно, тепло и уютно в ауре автобиографического романа Ивана Сергеевича Шмелёва «Лето Господне», здесь нет конфликта отцов и детей, государства и церкви, человека и государства, а есть чувства сладостного блаженства, безмятежного детства, любви между отцом и сыном, покой и надёжность внутри старинной русской семьи, проживающей в старом Замоскворечье, гармония с миром природы. Ребёнок купается в ласке, доброте, в безмятежном счастье: - «В самоварах, на долгих дужках, — сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С мёдом, с имбирём, — душисто, сладко. Стакан — копейка. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар — клубами, как из паровоза. До ночи прогуляешь в ёлках. А мороз крепчает. Небо — в дыму — лиловое, в огне. На ёлках иней. Морозная Россия, а... тепло!..»
Ах, как хорошо и радостно жить на свете, - читается в романе, - и каждый день Господь среди нас! И так будет всегда! В молельной комнате Животворящий Крест серебрится в лампадках под образом Спасителя, в церкви «Всех скорбящих радостей» Благовест поёт, и будто ангелы поют в небесах. А Москва такая нарядная с храмами, хоромами боярскими да княжескими! Здесь и живёт мальчик Иван Шмелёв.
Родился и жил Иван Сергеевич в Замоскворечье, в старинной купеческой семье с почтенными традициями: ещё во времена царя Алексея Михайловича и царевны Софьи московские купцы Шмелёвы славились как ревнители веры. Не удивительно, что воспитанный в старых традициях, Иван Сергеевич станет «певцом сияющей православной души», - так его называли в эмигрантских кругах коллеги по перу.
«Лето Господне» - одно из немногих произведений русской литературы, где автор с удивительной нежностью, с трепетом и восторгом глазами пятилетнего ребёнка прославляет древнюю Москву, Святую Русь - изначальную, корневую, в которой сохранились религиозные праздники, старинные обычаи, традиции, быт простых людей. Думал ли Иван Сергеевич, что наступят времена, когда вся его счастливая и безмятежная жизнь укатится на чужбину, в неизведанные дали, и вспомнится через много лет далёкими детскими грёзами, как будто вчера - до каждой слезинки, до запаха, до тёплого прикосновения, и облачится в могучий роман? Не зря его дважды, среди прочих русских писателей, представляли к Нобелевской премии, но не случилось.
Мальчик сильно привязан к отцу, доброму и энергичному; тот берёт сына с собой на подряды, учит общаться с мастеровыми, наблюдать за работой артельщиков, понимать, почему надо хорошо ухаживать за коровами, курами и свиньями, умело тащить баржи по вздыбленной льдами Москва – реке, строить добротные дома, - и всякое дело надо делать честно, с душой.
Иван любил бывать на Воробьёвых горах, с высоты такая благодать, аж дух захватывает, Москва величавая распласталась внизу в золочёных храмах, среди лужков – Новодевичий монастырь. А кругом сады яблоневые, льётся аромат грушовых - пятак ведро, огороды ломятся от огурцов и репы: - «Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков».
А яблок-то, яблок сколько в Воробьёвых садах растёт! - «Вот белый налив, - «если глядеть на солнышко, как фонарик!» - вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское…А я дышу и дышу этим сладким и липким духом…Солнце уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него. Праздник Преображения Господня...Едем с яблоками мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой - Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория Неокессарийского. Над низкими крышами и садами горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. И везде крестимся».
Приехали в церковь яблоки святить, а там весело, будто в гостях: «и цер-ковь — совсем ни церковь. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли их — посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки! И будут есть уже церковные яблоки, святые. Это и есть - Преображение. А знакомый дьякон нарочно, будто, три раза хлопает меня мок¬рой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Певчие даже жуют на клиросе».
Вся Москва Яблочный Спас празднует: - «Спас Неруктворный пойдет из Кремля в Донской монастырь крестным великим ходом, а Пречистая выйдет Ему навстречу в святых воротах. И поклонятся Ей все Святые и Праздники, со всех хоругвей, и все воспоют… Начинается Крестный ход… Колышется,плывет сонм золотых хоругвей, благословляет нас всех, сияет Праздниками, Святыми, Угодниками, Мучениками, Преподобными… Что-то я постигаю в этот чудесный миг… — есть у людей такое… выше всего на свете… - Святое, Бог!»
«…За народом идут разносчики: мороженщики, грушники, пышечники, квасники, сбитенщики, блинщики, пирожники, с печеными яичками, с духовитой колбаской жареной; везут тележки с игрушками, с яблоками, с арбузами, с орхами и подсолнушками; проходят парни с воздушными шарами. У монастыря раскинутся чайные палатки, из монастырского сада яблоки будут продавать».
А как дело на весну пойдёт - будет ледоколье, с Москва – реки лёд повезут в погреба для сохранности закромов, везут и себе, и в подряд артелью работают, торопятся, отец сам руководит, по четыреста возов в день возят. А потом пойдут баржи с товарами по чистой воде, и мальчик целый день с работниками, - учится купеческому делу.
А в масленицу бывало так: «И Бог на небе, за звездами, с лаской глядел на всех: масленица, гуляйте! Оттепели все чаще, снег маслится. С солнечной стороны висят стеклянною бахромою сосульки, плавятся звякают о льдышки. Прыгаешь на одном коньке, и чувствуется, как мягко режет, словно по тол-стой коже. Прощай, зима! Масленица в раз¬вале. Такое солнце, что разогрело лужи. Сараи блестят сосульками. Идут парни с веселыми связками шаров, гудят шар¬манки».
А Москва такая праздничная, вся в церквях - нарядных куполах: - «Гляди, Кремль-то наш, нигде такого нет. Все соборы собрались, Святители-Чудотворцы… Спас на Бору, Иван Великий, Золота Решетка… А башни-то каки, с орлами! И татары жгли, и поляки жгли, и француз жег, а наш Кремль все стоит. И довеку будет. Крестись… А это — Башня Тайницкая, с подкопом. С нее пушки палят, в Крещенье, когда на Ердань ходят», - это с гордостью за Москву рассказывает простонародным языком приставленный к ребёнку Михаил Горкин, - человек старинный, заповедный, уже не мог работать плотником и был воспитателем и первым учителем мальчика, - он привил интерес будущего писателя к природе, религии, следил за соблюдением в первостатейном виде строгих правил долгого поста и короткого разговения, религиозных правил в семье, вместе они читали Евангелие, ходили в церковь.
В прощёное воскресенье Горкин «кланяется мне в ноги и говорит - «прости меня, милок, Христа ради». Я знаю, что надо делать, хоть и стыдно очень: падаю ему в ноги, говорю - «Бог простит, прости и меня, грешного», и мы стукаемся головами и смеемся, и делается легко, будто грехи очистились… Нельзя сердиться - прощеный день».
Отец щедро одаривает работников деньгами: стряпухам - по целковому, остальным по двугривенному, праздник всё-таки большой! В доме широкое застолье: «Стол огромный. Чего только нет на нем! Рыбы, рыбы… икорницы в хрустале, во льду, сиги в петрушке, красная семга, лососина, белорыбица-жемчужница, с зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы сыру, хрящ осетровый в уксусе, фарфоровые вазы со сметаной, в которой торчком ложки, розовые масленки с золотистым кипящим маслом на камфорках, графинчики, бутылки… Архиерей сухощавый, строгий, — как говорится, постный. Кушает мало, скромно. Протодьякон — против него, громаден, страшен. Я вижу с уголка, как раскрывается его рот до зева, и наваленные блины, серые от икры текучей, льются в протодьякона стопами. Плывет к нему сиг, и отплывает с разрытым боком. Льется масло в икру, в сметану. Льется по редкой бородке протодьякона, по мягким губам, малиновым. За ухою и расстегаями — опять и опять блины. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая, блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой… наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметан¬кой… блины молочные, легкие, блинцы с яичками… еще разварная рыба с икрой судачьей, с поджарочкой… желе апельсиновое, пломбир миндальный — ванилевый…».
К утру наелись – напились, в праздник позволяется. Можно ли такое спокойно читать, не захлебываясь слюной?
А во время поста ярмарка под стенами Кремля - всё пахнет, дышит, дымит, сочнеет, - невозможно устоять, так и хочется разносолы попробовать: - «Несут вязки сухих грибов, баранки, мешки с горохом. Везут на салазках редьку и кислую капусту. Какой же великий торг! Широкие плетушки на санях, — все клюква, клюква, все красное. Ссылают в щепные короба и в ведра, тащат на головах. И синяя морошка, и черника — на постные пироги и кисели. А вон брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники! — Вот он, горох, гляди… хороший горох, мытый. Розовый, желтый, в санях, мешками. Широкие кади капусты на санях, кислый, вонький дух. Золотится от солнышка, сочнеет. Валят ее в ведерки и в ушаты, гребут горстями, похрустывают — не горчит ли? А вот и огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным, хренным. Играют золотые огурцы в рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками укропа, с листом смородинным, с дубовым, с хрен¬ком. А вот вороха мор¬ковки — на пироги с луч¬ком, и лук, и репа, и свекла, кроваво-сахарная, как арбуз. Пьем сбитень, обжигает. - Постные блинки, с лучком! Грещневые луковые блинки! Дымятся луком на дощечках, в стопках.— Великопостные самые… сахарные пышки, пышки!.. Противни киселей — ломоть копейка. Трещат баранки. Сайки, баранки, сушки… калужские, боровские, жиздринские, — сахарные, розовые, горчичные, с анисом — с тмином, с сольцой и маком… перславские бублики, витушки, подковки, жаворо¬ночки… хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой с изюмцем, пеклеванный— Ешь, Москва, не жалко!..А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый, золотистый, — показывает Горкин, — этот называется печатный, энтот — стеколый, спускной… а который темный — с гречишки, а то господский светлый, липнячок-подсед. Липонки, корыта, кадки. Варенье. А там великопостный сахар, похожий на лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон, чернослив моченый, россыпи шепталы, изюмов, и мушмала, и винная ягода на вязках, и бурачки абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка, синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки с елочками в желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила… и пряники, пряники — нет конца. А вот и масло. На солнце бутыли — золотые: маковое, горчишное, орешное, подсолнечное… Пахнет соленым, крепким. Как знамя великого торга постного, на высоких шестах подвешены вязки сушеного белого гриба. Боровички можайские! Архиерейские грузди, нет сопли¬вей!.. Лопаснинскне отборные, в медовом уксусу, завалены грибами сани, кули, корзины…»
Едал ли ты такое, постное, дорогой читатель? Какой архаичной стариной, стабильностью, хорошим достатком веет от московской жизни! И кажется, никаким ветрам безверия, порухи не свалить вековые устои первопрестольной Москвы, патриархальной семьи. Но случилась мировая война, революция и гражданская война, раздавили они основы многовековой святой Руси, рассыпался Дом Российской империи. Куда деваться?
Искренне и тепло Иван Сергеевич вспоминает счастливое детство, да скоро закончится, а следом закончится и история святой Руси. Сильный удар патриархальной укладу в своё время нанесла Никоновская реформа церкви, следом петровские преобразования рушили основы православия, - тогда Россия выстояла - выдержала удары под дых, но внутренние раздоры, когда все против всех, когда брат против брата, сын против отца войной пошёл, - рухнула. Вздыбилась Тройка – Русь, растоптала копытами корневой уклад жизни; надеялись – ненадолго, уверены были - не качнётся Русский Дом, в фундаменте которого крепкая вера, незыблемость самодержавия и труд во благо Отечества, ан нет - рухнул колосс российский. Понять, смириться, - не было сил, - полагались на вражескую подмогу, - уж лучше чужеземцы на престоле, чем народные Советы. Не дождались часа отмщения, ринулись в эмиграцию, думали – к сытным пирогам, а оказалось – в нищету. А пироги остались дома.
Вместе с Иваном Сергеевичем наполняешься приятностью «розовых» воспоминаний о праздничном звоне колоколов, о широте и богатстве московской ярмарки, о великом празднике Рождества. Вот уж когда сытно-то было: - «Шесть недель постились, ели рыбу. Кто побогаче — белугу, осетрину, судачка, наважку; побед¬ней — селедку, сомо¬вину, леща… У нас, в Рос-сии, вся¬кой рыбы много. Зато на Рождество — свинину. В мясных, бывало, до потолка навалят, словно бревна, — мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат, рядами… А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И тянутся обозы — к Рождеству. Мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из-под Самары везут свинину, поросят, гусей, индюшек. Рябчик идет, сибирский, тетерев-глухарь… Все распродадут, и сани, и лошадей, закупят красного товару, ситцу, — и домой. Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, — там лошадями тор¬го¬вали, — стон стоит. И вся — в санях. Мороженые свиньи — как дрова лежат на версту. Завалит снегом, а из-под снега рыла да зады, поросячий ряд, на версту. А там — гусиный, куриный, утка, глухаритетерьки, рябчик… Прямо из саней торговля. Широка Россия, — без весов, на глаз… Богато жили…Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, — лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Костры горят, погреться. Дым столбами. В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши… Ставили под образа, на сено. Почему?.. А будто — дар Христу. Бывало, ждешь звезды, про¬трешь все стекла. А звезд все больше. На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды — звон-то! Морозный, гулкий, — прямо, серебро. В Кремле ударят, — древний звон, степенный, с глухотцой. А то — тугое серебро, как бар¬хат звонный. И все запело, тысяча церк-вей играет. Идешь из церкви. И все — другое. Снег — святой. И звезды — святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Вон она! И — на душе тепло, от счастья».
И солнце в Рождество совсем другое, морозным шаром всплывает, пламенеет. И в доме радостно: полы натер¬ты масти¬кой, зажжены лампадки, елка горит огнями, вся семья отправляется в храм. Вот оно счастье!
С раннего утра печки трещат, пылают, в котлах кипит – варится угощение, - скоро гости будут: - «Какие запахи! Пахнет мясными пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей… — после поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные — в церкви были…Жарко, светло и сытно. Входит похожий на монаха, в суконном кол-паке, с посохом, сивая борода в сосульках. Колпака не снимает, начинает закрещивать все углы и для чего-то дует — «выдувает нечистого»? Глаза у него рыжие, огнистые. Ему все кланяются, и он садится под образа. …Он страшно кричит на всех будто по-петушиному:— Кури-коко тата, я сирота, я сирота!.. Едят горя¬чую солонину с огурцами, свинину со сметанным хреном, лапшу с гусиными потрохами и рассольник, жареного гуся с мочеными яблоками, поросенка с кашей, драчену на черных сковородах и блинчики с клюквенным вареньем. Все наелись, только певчий грызет порося¬чью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой… Я засыпаю в натопленной жарко детской. Приходят сны, легкие, розовые сны… из розового детства».
А потом наступает Крещенье - Богоявленье, у мальчика первое купание прямо в Москва - реке, в ледяной воде, и опять дух захватывает от счастья: - «из Кремля крестный ход на реку пойдет. Животворящий Крест погружать в ердани, пушки будут палить. А кто и окунаться будет, под лед. И я буду, каждый год в ердани окунюсь. Мало что мороз, а душе радость…Отец сводит меня на лед и ставит на ледяную глыбу, чтобы получше видеть. Из-под кремлевской стены, розовато-седой с морозу, несут иконы, кресты, хоругви, и выходят серебряные священники, много-много. В солнышке все блестит — и ризы, и иконы, и золотые куличики архиереев — митры…Валит за ними по сугробам великая черная толпа, поют молитвы, гудят из Кремля коло¬кола».
Палят пушки, все окунаются и соревнуются: кто дольше в воде просидит. Хорошо! И такая чистота в душе разливается, будто и ты, читатель, с Христом покрестился!
Когда у Ивана Шмелёва проявилась склонность к писательству? Родилось это в детстве, в семье уделялось внимание образованию под руководством матери, особенно русской литературе. Правда, позднее писатель поведал миру совсем не благостную картину: - «Задёрганный дома, я ничего не понимал по русской грамматике, и мать наказывала меня розгами... Призывалась кухарка, — здоровущая баба — она держала жертву, а мать секла меня до — часто — моего бесчувствия. После наказания пол был усеян кусками берёзовых веток, всё моё тело было покрыто рубцами, а меня силой заставляли ходить в баню! Понимаешь? Когда меня силой втаскивали в комнату матери, и шли где-то приготовления к пытке (искали розог) я, маленький, худой, с кулачками у груди молил чёрную икону Казанской Божьей матери — спаси, помоги! И так иногда три раза в неделю... Потом, годы спустя, я уже мог бороться. Помню — мне было тогда 12 лет — схватил хлебный нож. Тогда — кончилось...».
Но в произведениях писателя нет и намёка на истязания, а лишь благодать и семейное тепло: - «Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стёклышко. Мреет в моих глазах, — и чудится мне, в цветах, - живое, неизъяснимо-радостное, святое... — Бог?..Я прижимаю к груди яичко, — и усыпляющий перезвон качает меня во сне», - такой в романе предстаёт Пасха. На самом деле Пасха выглядела совсем иначе: - «И ещё помню — Пасху. Мне было тогда лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнений, тем больше передёргиваний. Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дёрнул щекой — мать дала мне пощёчину. Я — другой — опять. Так продолжалось всё разговение, слёзы мои капали на пасху — солёные, наконец я выбежал в чулан под лестницу и плакал».
Через много лет обиды утихли, слёзы высохли, Иван Сергеевич сумел переплавить в себе жестокий мир взрослых в мир детский грёз, и родилось совсем другое – счастливое «Лето Господне», в котором красной нитью проходит понимание того, что страдания и смерть не так страшны, как грехопадение, и что самое важное – покаяние, души спасение.
Когда Ване было семь лет, в дом постучалась беда: всегда занятый работой по хозяйству и на подрядах отец упал с лошади, сильно разбился и больше не вставал, скоро умер. Все заботы о семье, шестерых детях, о сохранении хозяйства в надлежащем виде взяла на себя мать. Артель распустили, подрядов не брали, небольшой доход давали бани, сдача в аренду третьего этажа и подвала их дома, и всё. Детство мальчика закончилось в одиннадцать лет, когда не стало денег оплачивать частный пансион, пришлось искать дешёвую гимназию. Учёба давалась нелегко, не нравились преподаватели, - сухие, равнодушные. Однако, из стен Московской гимназии он вышел совершенным отличником, до золотой медали не дотянул полбалла. Первым писательский талант мальчика заметил учитель словесности Фёдор Цветаев, дядя Марины Цветаевой, за лирическую зарисовку «Летний дождь в лесу» будущий писатель получил пятерку с тремя плюсами.
Потом Иван стал студентом факультета юриспруденции Московского университета, первые произведения появились на страницах литературных журналов. Максим Горький, сам хлебнувший через край насилия в семье, понял молодого писателя и поддержал его литературное творчество.
Пока учился – женился на Ольге Охтерлони, в ее жилах текла кровь знатных шотландских дворян, отец участвовал в обороне Севастополя. В свадебное путешествие молодые отправятся на святой остров Валаам. Вскоре выйдет его первая книга «На скалах Валаама». После учёбы год служит в армии.
Вместе с семьей Иван Сергеевич поселяется во Владимире, поступает на казённую службу, но скоро возвращается в Москву, вступает в литературный кружок «Среда», посещает Общество Любителей Русской Словесности, тут-то и произойдут судьбоносные знакомства - с Александром Куприным, Иваном Буниным, Львом Толстым, Федором Шаляпиным, с Антоном Павловичем Чеховым.
Ранние произведения Шмелёва носили критический характер, ему не свойственно было слащавое словоблудие. Но в эмиграции, соскучившись по России и по русскому языку, прозрев силой своей ясной, незамутнённой обидами мысли, он воскрешает из небытия потерянный рай и создаёт приятное, благостное, русским духом пропитанное «Лето Господне» в его сияющей душе.
Как Шмелев оказался в эмиграции? Он увидел, что революция в России день ото дня нарастает, рушится стабильность, в столицах хаос и жестокость, он забирает жену и сына Сергея, офицера царской армии, прошедшего Первую мировую войну, и отправляется с ними в Крым, покупает там дом с участком, много пишет. В это время Красная армия разбила Деникина, с боями отвоевала у Врангеля Крым, сына писателя арестуют и казнят, - молодому человеку было 25. Иван Сергеевич тяжело переживает гибель сына, он эмигрирует во Францию, до конца жизни проживает в Париже, общается с писателями русской эмиграции.
Иван Сергеевич более других скучал по России: - «воздуху мне нет, я чужой здесь, в этой страшной шумом Европе. Хоть в пустыню беги - на Афон - ищи Бога», - сетовал он. С годами материальное положение писателя становилось все хуже, особенно после смерти жены, - мода на озлобленных, страдающих русских писателей прошла. Конец жизни он встретил в полной нищете, местом упокоения стало кладбище русских эмигрантов – Сент-Женевьев-де-Буа.
После распада СССР советский строй рухнул, тогда вспомнили о русских эмигрантах, - в алуштинском доме, где писатель жил с семьей до отъезда за границу, открыли музей. С тех пор Иван Сергеевич Шмелев получил признание в России. Он так мечтал вернуться на родину! Мечта сбылась - в 2000-м году останки его перевезли в Россию и предали земле в Донском монастыре Москвы, рядом с ним супруга и сын. Тут же покоятся и другие возвращенцы, -хоть так, но домой, - те, которые беззаветно любили Россию, ту, дореволюционную, многие и во время войны не остались в стороне, - собирали деньги в помощь России, организовали движение Сопротивления...
Р.S. Когда В.В. Путину показали могилы Антона Деникина с супругой, Ивана Ильина, Ивана Шмелева с семьёй, чьи надгробия требовали реставрации, - деньги были выделены немедленно.