Пять лет прожитых в Саратове, не прошли для Дмитрия даром. Он стал доцентом кафедры, приступил к написанию докторской диссертации, а благодаря дружбе с профессором Пугачевым, обзавёлся массой нужных знакомств в научном сообществе историков. Сам профессор, давно перешёл на работу в «Эконом», и дорогу в СГУ стал совсем забывать. Ему так долго «вставляли палки в колёса» в родном университете, что покидал он его, можно сказать, с «лёгкой душой» и без особого сожаления. Обосновавшись на новом месте, профессор стал приглашать туда и Дмитрия, читать лекции студентам – заочникам, по вечерам. Обычно, это происходило во время сессий, два раза в год, что было совсем необременительно для молодого доцента, и давало легальную возможность зарабатывать «лишнюю копейку» в бюджет семьи, в которой подрастал сынок и ожидалось ещё прибавление.
Там же, в «Экономе» подрабатывал «почасовиком» и старый профессор Кушнарь, которому запрещено было проживать во всех столицах и в городах с миллионным населением, на территории СССР. В поезде «Абакан – Киев», Виктор Петрович познакомился с женщиной – пенсионеркой из Саратова, которая предложила одинокому старику проживание в своей квартире. Через полгода, профессор понял, что встретил, наконец, женщину своей мечты и сделал ей предложение, которое Валентина Ивановна (так звали женщину) с радостью приняла. Он всё чаще сторонился встреч со старыми знакомыми и друзьями, следуя везде и всюду за своей любимой женщиной, которая лето напролёт проводила на загородной даче, а зимой, непременно, посещала драматический театр.
Вскоре, после похорон Генерального секретаря ЦК КПСС Ю. В. Андропова, профессор Пугачев шепнул на ухо Дмитрию, что есть возможность посетить встречу советских историков с американскими коллегами, намечавшуюся нынешним летом в Киеве.
– Мне туда дорога заказана, а вам, Дмитрий, будет полезно наладить знакомства с американцами, – не торопясь, сказал Владимир Владимирович. – С ответом не тороплю, но и затягивать не советую…
– В принципе, я не против, но надо с женой посоветоваться, – ответил Дмитрий. – Марине летом рожать. Попробую её уговорить поехать вместе с сыном к маме, в Москву…
– Конечно, Москва не Саратов, там и родильные дома, не чета нашим…
– Не хочет, вот в чём проблема, – с досадой сказал Дмитрий. – Тёща к нам на всё лето собирается, чтобы Марину освободить от домашних дел…
– Ладно, Дмитрий, через неделю скажете, что и как, – подытожил профессор.
Про тёщу Дмитрий придумал, конечно. С тех пор, как родители Марины перебрались из Озинок в Уральск, в Саратов их и калачом не заманишь. Они взяли дачный участок в пойме Урала и всё лето проводили там, занимаясь строительством садового домика, внушительных размеров. «Не для себя строю, для внуков», – любил повторять тест: «Будут приезжать на каникулы, в Урале купаться, да деда Васю вспоминать». Дмитрию нужно было время, чтобы связаться с подполковником Юрием Сафроновым, который быстро примчался в Саратов, и они встретились в парке Липки. Сидя на аллеи, под ещё «голыми» липами, на разных скамейках, спина к спине, как – будто незнакомые люди, они вели неспешный разговор, для конспирации часто заглядывая в развёрнутые газеты.
– После смерти Юрия Владимировича, на самом верху разгорелась настоящая борьба за власть, – проговорил Сафронов. – Американцы не упустят шанс повлиять на её исход. По нашим сведениям, они уже готовят своего человека в генсеки. Поезжайте, Дмитрий, сейчас любая информация будет полезной.
– Как же получилось, что Черненко избрали генсеком? – спросил Дмитрий. – Он же старый, больной человек…
– Нас об этом не спросили, – ответил Сафронов. – Романова прочили, но Громыко наложил вето. Не зря американцы, называют его «мистер Нет». Он и на Политбюро сказал: «Нет!», а как альтернативу предложил Черненко.
– Типа, на время, – высказал догадку Дмитрий. – Понятно…
– Честно сказать, пока ничего непонятно, – с досадой проговорил подполковник. – Идёт какая – то возня, куда чекистов и близко не допускают. Приходится по своим каналам добывать информацию, чтобы не оказаться в числе виноватых. Наши ветераны помнят 1953 год, когда их всех «козлами отпущения» сделали. Тогда тоже задвинули нас подальше от власти, а потом всех оуновцев*) на свободу выпустили, да ещё некоторые из них во власть и в науку попали. Мол, исправились люди, осознали. А сейчас нам из Киева тревожные вести приходят: бывшие оуновцы снова зашевелились…
– Думаете, неспроста встреча с американцами в Киеве? – спросил Дмитрий. – Мне Кушнарь говорил, что в украинской Академии Наук сильны националистические настроения…
– Вот и посмотрим, чего там затевают, историки, – ответил Сафронов. – Темы на коллоквиум вынесены занятные: взаимоотношения России и США в первой мировой войне, а также, установление дипломатических отношений между Россией и США. Давно не было таких встреч, а тут, ещё телемосты…
– Так, я, вроде, не специалист по новейшей истории, – задумчиво произнёс Дмитрий. – Зачем меня туда посылать?
– На месте сориентируетесь, главное, чтобы не заподозрили в связях с КГБ, – наставлял Сафронов. – Держитесь свободно, будто приехали на отдых. Раз предложили, значит, какой – то умысел у них есть. По нашим сведениям, советскую делегацию будут формировать из учёных историков Москвы, Ленинграда, Киева и Куйбышева, а Саратова там, и близко нет…
– У меня осталась московская прописка, может поэтому? – спросил Дмитрий. – Как – то, ведь, нужно обосновать моё включение в делегацию?
– Не переживайте, раз сами предложили, то сами и обоснуют ваше включение, – успокоил Дмитрий. – Сами даже не заикайтесь об этом, пусть считают, что вы ни о чём не догадываетесь…
За два дня до отъезда Дмитрия в Киев, состоялась встреча с профессором Пугачевым, который передал привет руководителю делегации, академику С. Л. Тихвинскому и попросил выполнить одну маленькую просьбу:
– В Киеве к вам подойдёт мой бывший студент, Миша Лифшиц, возьмите у него для меня небольшой сувенир, – елейным тоном сказал Пугачев. – Я же коллекционирую авторучки, а там настоящий «золотой» Паркер! Положите в карман и привезёте мне. Сущий пустяк…
– Да, не вопрос, Владимир Владимирович! – беспечно согласился Дмитрий и весело добавил. – Могу, хоть, три авторучки привезти, места в кармане хватит…
– Дмитрий, вы наверно неправильно поняли! – насторожился Пугачев. – Это не просто авторучка, а ручка с золотым пером! Мало того, что больших денег стоит, так, ещё и не купишь в нашей стране…
– Доставлю в лучшем виде, Владимир Владимирович! – серьёзно заверил Дмитрий. – Меня отец учил, как раритеты в плацкартных вагонах провозить…
– Миша и вам подарок приготовил! – загадочно улыбнулся профессор. – Вы же интересуетесь личностью Петра III? Вас ожидают записки его учителя!
– А кто был его учителем? – наивно спросил Дмитрий.
– Вы меня поражаете, Дмитрий! – удивился профессор. – Якоб Штелин! Его сама Елизавета Петровна подобрала племяннику…
– Немец, что ли? – с наивной улыбкой спросил Дмитрий.
– К сожалению, других при царском дворе тогда не держали! – ответил профессор. – Зато оставил записки, проливающие свет на образованность, характер и другие стороны личности Петра Фёдоровича…
Конечно же, Дмитрий знал кто такой Якоб Штелин, которого в России называли, Яков Яковлевич! Родился в год Полтавской битвы, в Священной Римской империи, в вольном немецком городе Мемлинген, картограф, гравёр и, вообще, мастер разных дел. Большую часть жизни прожил в Санкт – Петербурге, где и скончался в 1785 году. В 1742 году был назначен учителем наследника Российского престола великого князя Петра Фёдоровича. После свадьбы наследника, в 1745 году, с должности учителя отставлен, но состоял при Петре Фёдоровиче, вплоть, до переворота 28 – 29 июня 1762 года. После восшествия на престол Екатерины II пользовался её благосклонностью. Знал Дмитрий и про «Записки», которые впервые были опубликованы в Лейпциге, в 1781 году, а на русском языке изданы в 1866 году...
Киев встретил Дмитрия прохладной облачной погодой, но без осадков. На следующий день, 10 июля, почти весь день накрапывал дождь, а в первый день коллоквиума историков прогремел гром и пошёл ливень. Последующие дни выдались солнечными, тёплыми и без осадков. Надо отдать должное гостеприимству хозяев, обеспечивших не только чёткую организацию работы коллоквиума, но и познакомивших своих гостей с прекрасными уголками старого Киева. На экскурсии в Киево – Печерской лавре, к Дмитрию подошёл американец и представился с явным еврейским акцентом:
– Я, Мойше Лифшиц, ученик профессора Пугачева! – увидев удивлённый взгляд Дмитрия, уточнил. – Вы же, Дмитрий Дорофеев? Я запомнил вашу внешность, когда персонально представляли членов делегаций.
– Владимир Владимирович сказал мне, что ваше имя Миша! – заметил Дмитрий.
– О – о, Миша, это по – русски, а по паспорту я Мойше! – улыбнулся Лифшиц. – Хуже того, в американской делегации, меня называют, Майкл! Тот же, Миша, но на американский манер!
– Миша, а какое направление у вас в исторической науке?
– Может показаться странным, но я изучаю деятельность Льва Троцкого! – гордо заявил американец. – Изучаю его богатый революционный опыт!
– В нашей стране Троцкий почти забыт! – сказал Дмитрий. – Если и говорят о нём, то в негативном виде…
– Вам пора менять своё руководство на молодое! – заявил Лифшиц. – Ваши престарелые генсеки неспособны на революционные преобразования! Вам нужен молодой лидер с харизмой Троцкого!
– За такие речи, Миша, можно и в Магадан угодить! – с явным страхом сказал Дмитрий. – Я, как член партии даже подумать не смею о революции в нашей стране…
– Так, революции разные бывают! – ехидно заметил Лифшиц. – Можно без крови и шума повернуть линию партии в нужное русло. У вас гласности нет в стране, потому и Троцкого не знаете. Опять же, плюрализм мнений должен быть, а то профессора Пугачева затравили совсем.
– Здесь, я с вами согласен, – добродушно закивал головой Дмитрий. – Но, как менять политику партии, если на партсобраниях по заранее написанному выступаем. Секретарь парткома проверяет текст и ставит свою визу…
– Так, вам надо самому становиться секретарём! – убежденно произнёс Лифшиц. – И обязательно генерального секретаря молодого, чтобы как царь Пётр Великий выгнал престарелых членов Политбюро из Кремля!
– А почему монархию не возродить, с Романовыми во главе? – спросил Дмитрий. – В народе и такие мысли ходят…
– Нет, Дмитрий, с монархией вы перегнули! – ответил американец. – А вот, Григория Васильевича Романова, в генсеки, рассматривать можно…
– Черненко, только что избрали, пока до Романова очередь дойдёт, он уже состарится! – съязвил Дмитрий.
– Черненко болен и вряд ли продержится больше года! – серьёзно сказал Лифшиц. – Советский Союз ожидает скорая смена власти…
– Если бы от нас зависела эта смена власти, а то выберут втихаря, а народу в новостях объявят! – с сожалением проговорил Дмитрий.
– Поэтому и нужна гласность, демократически избранный парламент, наконец, всенародно выбранный президент страны! – продекларировал Лифшиц. – От ученых, особенно историков, очень многое сейчас зависит…
– Миша, я специализируюсь на XVIII веке российской истории, далёк от политики, а голова занята мыслями о жене! – проговорил Дмитрий. – Она на днях родить должна, а я здесь прохлаждаюсь, экскурсии посещаю…
– Дети, это счастье для родителей! – Миша похлопал Дмитрия по плечу. – XVIII век, время дворцовых переворотов и женщин во власти! Вам самое место в политике, Дмитрий!
– Пугачев сказал, что вы должны передать мне паркер для него и какие – то записки для меня! – без всякого стеснения сказал Дмитрий, явно давая понять Лифшицу, что встреча затянулась и пора расставаться.
– Извините, Дмитрий, совсем забыл о презенте! – спохватился Миша. – Брошюра вам, а паркер в специальном футляре, Пугачеву!
– А правда, что у этой ручки перо золотое? – наивно спросил Дмитрий.
– Вряд ли чисто золотое, скорее, с позолотой! – ответил Лифшиц. – Я на зуб не пробовал, но судя по невысокой цене, явно с позолотой!
– Да, а на меня Пугачев страху нагнал, якобы, бесценный груз, а не ручка…
– Так, он прав, это у нас цена невысокая, а в вашей стране большой дефицит, поэтому и дорогая вещица! – предупредил Лифшиц.
– Понял! – закивал Дмитрий. – Буду хранить, как зеницу ока!
Лифшиц рассмеялся и похлопал Дмитрия по плечу. В его внешнем облике, Дмитрий не обнаружил каких – то видимых признаков еврея. Только характерный акцент и выдавал в нём представителя этого древнейшего народа. Что совсем смутило Дмитрия, так это отсутствие запаха чеснока от Лифшица. Пугачев рассказывал, что Миша Лифшиц так любил чеснок, что с ним никто из студентов не хотел сидеть рядом. Запах чеснока повсюду витал в Киеве, где много евреев, особенно, по утрам в скоростном трамвае…
Как только Дмитрий добрался до своего номера в гостинице, которые в Киеве назывались, Готели, он первым делом заглянул в брошюру, врученную ему Лифшицем. На титульном листе красовалось броское название: «Записки Штелина о Петре III Императоре Всероссийском»**), а со второго листа уже начинался, напечатанный с некоторыми ошибками, текст самих «Записок»:
«I. Карл Петр Ульрих, герцог Шлезвиг – Голштинский, – так, была названа, Якобом Штелиным, первая глава его мемуаров, а далее, он писал:
Родился в Киле 10/21 февраля 1728 г., от прелестнейшей женщины в государстве, Анны Петровны, первой дочери Петра Великого, императора Всероссийского, на 21 году ея возраста.
Между прочими увеселениями, по случаю этого рождения, спустя несколько дней после того, как новорожденный принц был окрещен евангелическим придворным пастором, доктором Хоземаном, сожжен был перед дворцом фейерверк. При этом загорелся пороховой ящик, от которого несколько человек было убито, многие ранены, а нашлись люди, которые объясняли этот случай при таком радостном событии, как зловещее предзнаменование для новорожденного принца. Вскоре случилось еще большее несчастье. Герцогиня пожелала видеть фейерверк и иллюминацию, встала с постели и стала у открытого окна, при сыром и холодном ночном воздухе. Некоторые из придворных дам хотели удержать ее и убедительно просили ее закрыть окно и более беречь себя в настоящем положении. Но она засмеялась и сказала: «Мы, русския, не так изнежены, как вы, и не знаем ничего подобного». Между тем эта прелестная принцесса простудилась, занемогла горячкою и скончалась на десятый день. Ее тело набальзамировали и на следующее лето отвезли для погребения в Петербург, на том же русском фрегате, на котором герцог с герцогинею прибыли из России. Там погребено оно в крепостной церкви Св. Петра и Павла, в Императорском склепе, с правой стороны иконостаса, или входа в Святая Святых».
«Интересное начало», – подумал Дмитрий: «Получается, что русская мать совсем не воспитывала своего сына. Мальчик Карл стал сиротой, почти сразу после своего рождения».
«Когда принц на седьмом году вышел из рук женщин, к нему приставлены были гофмейстерами попеременно некоторые камер – юнкеры и камергеры, – писал Штелин. – Все сии придворные кавалеры герцога занимали офицерские места в герцогской гвардии. Поэтому при Дворе только и говорили, что о службе. Сам наследный принц был назван унтер – офицером, учился ружью и маршировке, ходил на дежурство с другими придворными молодыми людьми и говорил с ними только о внешних формах этой военщины. От этого он с малолетства так к этому пристрастился, что ни о чем другом не хотел и слышать… С этого времени все мысли его были заняты только военною службою, а его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всем «ты» и хотел, чтобы и они, как его братья и товарищи, также говорили ему «ты». Но они этого не делали, а называли его, как своего наследного принца, не иначе как Ваше Королевское Высочество.
Добрый герцог внутренне радовался, видя в сыне такую преобладающую склонность к военному делу…
Будучи сам очень набожен и сведущ в латинском языке, он хотел, чтобы и сын его был хорошо обучен этому предмету.
Для обучения латинскому языку, к которому принц имел мало охоты, был приставлен высокий, длинный, худой педант, Г. Юль, ректор Кильской латинской школы, которого наружность и приемы заставили принца совершенно возненавидеть латынь».
По воспоминаниям Штелина, великий князь Петр Федорович знал несколько слов по латыни, а «остальное постарался забыть». Будучи уже императором, Пётр III имел тоже яростное отвращение к латыни. А вот, про его страсть в военному делу, Дмитрий подумал: «Уж не этот ли факт имел ввиду А. С. Пушкин, когда, посылая экземпляр «Истории Пугачевского бунта» поэту – партизану Денису Давыдову, написал:
Вот мой Пугач – при первом взгляде
Он виден – плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой.
Пойди, пойми его, Пушкина, в ком он видел плута? Несомненно, поэт мог ознакомиться с «Записками Штелина», ещё, в немецком оригинале».
«… При Кильском Дворе совершенно потеряли надежду на наследие российского престола, – писал Штелин, – и потому, имея в виду права принца на шведский престол, стали со всем старанием учить его шведскому языку и лютеранскому закону.
Из упражнений молодого герцога в шведском языке хранится у меня его собственноручный шведский перевод разных газетных статей того времени, и между прочими одной весьма замечательной о смерти императрицы Анны, о наследии ей принца Иоанна и от ожидаемых произойти от того беспокойствах».
«Да, особо ничему хорошему Петра Фёдоровича не научили в детстве», – подумал Дмитрий: «Латынь он сам невзлюбил, а шведский язык в России, вроде, как бы и не нужен был. Война со Швецией завершилась в 1721 году и больше не предвиделась. Хотя, короли Швеции всегда мечтали о реванше».
«1742-й, – далее, писал Штелин. – В генваре герцог прибыл в Петербург, в Зимний дворец, к неописанной радости императрицы Елизаветы. Большое стечение народа, любопытствующего видеть внука Петра Великого. Он бледен и, по – видимому, слабого сложения. Императрица в придворной церкви отслужила благодарственный молебен, по случаю его благополучного прибытия.
28-го Ее Императорское Величество отправилась с ним в Москву, для коронации.
Там присутствовал он при коронации в Успенском соборе (25 апреля), на особо устроенном месте, подле Ея Величества.
После коронации он произведен в подполковники Преображенской гвардии (и каждый день ходил в мундире этого полка), также в полковники первого лейб – кирасирского полка; и фельдмаршал Лесси, как подполковник того же полка, подает ему ежемесячные рапорты.
Императрица, заботясь об его воспитании, поручила своим посланникам при иностранных дворах прислать ей различные планы воспитания и составить несколько подобных здесь, один из них был составлен статским советником фон Гольдбахом, бывшим наставником Петра II, другой профессором Штелиным; последний ей особенно понравился.
1 июня профессор был представлен молодому герцогу как его наставник, причем императрица выразилась: «Я вижу, что Его Высочество часто скучает и должен еще научиться многому хорошему, и потому приставляю к нему человека, который займет его полезно и приятно».
Занятия Его Высочества с профессором, который должен был находиться при нем все время, до и после обеда, шли сперва с охотою и успехом. Молодой герцог, кроме французского, не учился ничему; он начал в Киле учиться по – французски у старшего учителя, но, имея мало упражнения, никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова. Сама императрица удивлялась, что его ничему не учили в Голштинии.
Профессор заметил его склонность и вкус и по ним устроил свои первые занятия. Он прочитывал с ним книги с картинками, в особенности с изображением крепостей, осадных и инженерных орудий, делал разные математические модели в малом виде и на большом столе устраивал из них полные опыты. Приносил по временам старинные русские монеты и рассказывал при их объяснении древнюю русскую историю, а по медалям Петра I новейшую историю государства.
Два раза в неделю читал ему газеты и незаметно объяснял ему основание истории европейских государств, при этом занимал его ландкартами этих государств и показывал их положение на глобусе; знакомил его с планами, чертежами и проч., рассматривал план комнат герцога и всего двора с прочими строениями, далее план Москвы вообще и Кремля в особенности и проч.
Когда принц не имел охоты сидеть, он ходил с ним по комнате взад и вперед и занимал его полезным разговором. Чрез это он приобрел любовь и доверенность принца, который охотнее выслушивал от него нравственные наставления, чем от обер – гофмаршала Брюммера и обер – камергера Берхгольца.
Итак, первые полгода этих занятий, во время пребывания в Москве, прошли более в приготовлении к учению, чем в настоящем учении».
«Это, что же получается, из тех лет, в которые Штелин давал уроки Петру Фёдоровичу, целых полгода ушло на приготовление», – удивился Дмитрий: «Если и дальше, в таком же ключе продолжилось учение, то ожидать от великого князя большой грамотности не приходилось. Однако, утро – вечера мудренее, отложу чтение назавтра, надо поспать немного до утра, а то на встрече с американскими историками ничего соображать не буду. Завтра дискуссия о революционном движении в России».
Дмитрий активно не участвовал в дискуссиях, чтобы не выказывать своё слабое знание новейшей истории, в особенности, историю революций 1917 года и гражданской войны в России. А тут, на его глазах разгорелась острая дискуссия вокруг проблем, связанных с интервенцией США в Советскую Россию. По его наблюдениям, американцы или досконально не понимали суть проблемы, или делали вид, что не понимают о чём шла речь. Дмитрий сел позади Лифшица, который шёпотом беседовал с другим американцем на английском языке. О чём конкретно был разговор, Дмитрий не понял, но ему запомнились некоторые фразы, которые он без труда перевёл на русский язык: «хлебороб», «договороспособный» и «подкаблучник». Кому, именно, относилась эта характеристика, Дмитрий не узнал, потому что в разговоре американцев не было ни одного имени. Лифшиц неожиданно оглянулся и, как ни в чём небывало, кивнул головой. Дмитрий слегка улыбнулся и тоже поздоровался. Лифшиц сказал собеседнику, что русский ничего не понял по – английски, а потому опасаться нечего. Однако, американцы сменили тему разговора, приблизив её к теме дискуссии: о революции в России.
По окончании официальной части, гостей коллоквиума пригласили на экскурсию по Киеву, а Дмитрий решил пройтись по городу пешком. Плакаты, вывески, афиши кинотеатров, название улиц, все были на украинском языке. Если бы Дмитрий не служил в Уральске, входящим в состав Казахской ССР, то подумал бы, что в каждой нашей национальной республике такой порядок с применением местного языка. Однако, в Уральске и других городах и сёлах Казахстана, все наименования учреждений, плакаты и вывески, были на двух языках: казахском и русском. А тут, попалась ему на глаза броская вывеска «Перукарня», а он не мог понять, что там внутри здания. Спросил у старой женщины, которая с явной укоризной ответила: «Парикмахерская».
На Крещатике, Дмитрий зашёл в кафе и заказал знаменитые украинские галушки с Шкварками, под которые ему посоветовали взять 100 граммов, не менее знаменитой украинской «Горилки».
– А можно без «Горилки»? – спросил Дмитрий официантку.
– Молодой человек! – встрял в разговор седовласый человек за соседним столом. – Можете заказать котлеты – по – киевски, и кушать хлеб с хлебом…
– Будем заказывать или ещё думать? – спросила официантка, пряча в карман фартука блокнот с ручкой.
– Несите галушки и горилку! – ответил Дмитрий. – Не будем нарушать традицию!
– Это, по – нашему! – откликнулся сосед. – А котлеты по – киевски советую кушать за Почтамтом! Там, повар отлично их готовит, с чесноком!
– Спасибо! – поблагодарил Дмитрий. – Обязательно загляну туда…
Придя в гостиничный номер, Дмитрий вновь принялся за чтение «Записок Штелина», которые переносили его в середину XVIII века, где он чувствовал себя комфортнее, чем на пятом коллоквиуме историков СССР и США. Профессор довольно откровенно рассказывал, с какими проблемами и трудностями продвигалось образование молодого Петра Фёдоровича:
«К разным помешательствам в уроках молодого герцога, с наступлением осени, присоединились уроки танцевания французского танцмейстера Лоде, – писал Штелин. – Сама императрица была отличная и прекраснейшая танцовщица из всего Двора. Все старались хорошо танцевать, поэтому и принц должен был выправлять свои ноги, хотя он и не имел к тому охоты. Четыре раза в неделю мучал его этот Лоде, и если он после обеда являлся с своим скрипачем, Гайя, то Его Высочество должен был бросить все и идти танцевать. Это доходило до балетов. Принц должен был с фрейлинами танцевать на придворных маскерадах, хотя он к этому не имел ни малейшей склонности.
Видеть развод солдат во время парада доставляло ему гораздо больше удовольствия, чем все балеты, как сам он говорил мне это при подобном случае.
Кроме того, у принца были еще другие развлечения и игры с оловянными солдатами, которых он расставлял и командовал ими, с лакеями, с карликом Андреем, с егерем Бастианом, который играл ему на скрипке и учил его играть кое – как и проч.
… забавы продолжались по временам с разными изменениями. Едва можно было спасти от них утренние и послеобеденные часы, назначенные для учения. Оно шло попеременно, то с охотою, то без охоты, то со вниманием, то с рассеянностью. Уроки практической математики на примере фортификации и проч. инженерных укреплений шли еще правильнее прочих, потому что отзывались военным делом. При этом Его Высочество незаметно ознакомился с сухими и скучными началами геометрии. В прочие же дни иногда преподавались история, нравственность и статистика. Его Высочество был гораздо невнимательнее, часто просил он вместо них дать урок из математики; чтобы не отнять у него охоты, нередко исполняли его желание.
Чтобы побудить его быть внимательнее, профессор при начале урока клал на стол журнал преподавания, в котором ежедневно, в присутствии Его Высочества, по окончании урока записывалось то, чем занимались и каков был при этом Его Высочество.
Его уверяли, что это делается по приказанию Его Величества, что она смотрит каждый месяц, чем и как он занимался, и это часто побуждало его, хотя к насильственной, внимательности».
«Получается, что Пётр Фёдорович учился с неохотой, можно сказать, с большой ленцой», – подумал Дмитрий: «Однако, когда стал императором, то за полгода издал столько указов и манифестов, что сам Пётр Великий мог бы позавидовать внуку. Да, занятное чтиво мне подбросил Миша Лифшиц, даже ужинать второй день подряд, что – то не хочется».
Дмитрий пробежал глазами несколько абзацев вперёд, и заострил всё внимание, почему то, на этом месте:
«В это же время приставили к Его Высочеству духовного наставника, иеромонаха Федоровского (впоследствии архиепископа Псковского и Ливонского, ум. В Пскове в 1758 г.); он мечтал быть Папою), который занимался с ним еженедельно 4 раза по утрам русским языком и Законом Божиим, – вспоминал Штелин. – Когда молодой герцог уже выучил Катехизис и пришло известие о смерти шведского короля, тогда стали спешить приготовлениями к приобщению герцога к Православной Церкви.
Это совершилось с большим торжеством, 17 ноября, в придворной церкви Летнего дворца; при этом наименовали его великим князем и наследником престола Ее Императорского Величества. Герцог держал себя при этом довольно хорошо. Императрица была очень озабочена; показывала принцу, как и когда должно креститься, и управляла всем торжеством с величайшею набожностию. Она несколько раз целовала принца, проливала слезы и с нею вместе все придворные кавалеры и дамы, присутствовавшие при торжестве.
Об этом торжественном обряде, совершенном внуком Петра Великого, был издан печатный Манифест Ея Величества и обнародован во всем государстве. В продолжении восьми дней были при Дворе великие празднества.
В половине декабря прибыли из Швеции в Москву три депутата от тамошних государственных чинов и привезли великому князю, как наследнику шведского престола, предложение принять корону Швеции. Но принимать ее было уже поздно после того, как великий князь переменил веру. И потому вместо него корону Швеции предложили его дяде, Епископу Ейтинскому, администратору Голштинии.
1743-й. В конце года Двор отправился в Петербург. Там учение великого князя пошло серьезнее. Проходили по глобусу математическую географию, учили прагматическую историю соседних государств; два раза в неделю объяснялась подробно хронология и положение текущих государственных дел, по указанию Ее Величества (вследствие частных совещаний наставника с канцлером, графом Бестужевым) изучали любимые предметы великого князя: фортификацию и основания артиллерии, с обозрением существующих укреплений, и положено начало обещанному наставником великому князю фортификационному кабинету, в котором, в 24 ящиках, находились все роды и методы укреплений, начиная с древних римских до современных, в дюйм, с подземными ходами, минами и проч., частию во всем протяжении, частию в многоугольниках; все это было сделано очень красиво и по назначенному масштабу.
Для узнавания укреплений русского государства великий князь получил от фельдцейхмейстера, принца Гессен – Гамбургского, с дозволения императрицы (которая раз навсегда приказала выдавать великому князю все, что потребуется для его учения), большую тайную книгу под названием «Сила Империи», в которой были изображены все укрепления, принадлежащие к русскому государству, от Риги до турецких, персидских и китайских границ, в плане и профилях, с обозначением их положения и окрестностей. Этою книгою в разное время занимался великий князь, из комнаты которого ее не брали более полугода, и при каждом укреплении показаны были причины его основания, при этом же случае были специально пройдены история и география России.
К концу года великий князь знал твердо главные основания русской истории, мог пересчитать по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I. Однажды за столом поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицеймейстера графа Девиера касательно древней русской истории. При этом императрица заплакала от радости, и на другой день велела поблагодарить его наставника Штелина.
Эти занятия продолжались и следующее лето в Петергофе, где устраивались на поле разные многоугольники разных способов укреплений в большом размере и показаны были разные инженерные работы, устройство редутов, траншеев и проч.».
«Откуда было знать донскому казаку Емельяну Пугачеву хорошо осадное дело?» – прервав чтение, задался вопросом Дмитрий, на который сам же и постарался ответить: «Однако, если предположить, что бунтом руководил беглый император Пётр III, то многое можно объяснить. Например, подкопы, которые устраивались им под стенами крепостей. Ведь, человек не имевший инженерной подготовки, вряд ли справиться с таким делом. А какая была инженерная подготовка у Пугачева, служившего в конном казачьем полку? Да, никакой! Тоже самое можно сказать об артиллерии, в которой даже самый отличный кавалерист, вряд ли мог знать толк. А самозванец, Емельян Пугачев, судя по свидетельствам очевидцев, знал на отлично. Вот, и выходит, что это был не самозванец, а настоящий царь, Пётр Фёдорович».
«Иногда для удовольствия великого князя устраивали маленькую охоту, – писал Штелин. – Он выучился при этом стрелять из ружья и дошел до того, что мог, хотя больше из амбиции, чем из удовольствия, застрелить на лету ласточку. Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте, особенно когда должен был подходить ближе. Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю, лежащему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба».
Дмитрий прервал чтение и задумался: «Сколько уже изучил материалов о Пугачеве, но пока не встречал упоминания о его «царской» охоте. Даже в преданиях Железнова, казаки охотились на берегах Узеней, а Пугачев нет. Казалось бы, где как не в преданиях рассказать о «царских забавах», среди которых охота всегда занимала главное место. Яицкие казаки, ведь, были заядлыми гулебщиками (охотниками), а своему признанному государю ни разу не устроили даже обычную, не говоря уже о царской, охоту. Видно, не любил самозванец Пугачев охоту, от того и нет о ней упоминания».
«Его обер – гофмаршал Брюммер был все еще занят шведскими делами, – писал Штелин, – возведением епископа Ейтинского на престол Швеции и большою корреспонденцией; и, по своей врожденной гордости, показывал гораздо более важности, чем сколько мог сносить это великий князь и могли терпеть знатнейшие русские вельможи. С великим князем обращался он большею частию презрительно и деспотически. От этого часто между ними происходили сильные стычки.
Однажды произошла у него такая ссора с этим надменным и иногда слишком унижающимся новым графом, в Петергофе, в комнате великого князя, в присутствии обер – камергера Берхгольца и профессора Штелина, и дошло до того, что Брюммер вскочил и сжал кулаки, бросился к великому князю, чтобы его ударить. Профессор Штелин бросился между ними с простертыми руками и отстранил удар, а великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы позвать на помощь гренадеров гвардии, стоящих на часах, от этого профессор удержал его и представил Его Высочеству все неприятности, которые могут от этого произойти… Профессор постарался успокоить Его Высочество и получить от него обещание забыть все это происшествие и никому о нем не говорить.
С этого времени великий князь ни с одним из этих обоих своих наблюдателей не говорил ласкового слова и обходился с ними с большою холодностью. Спустя несколько недель после этого их влияние на него совершенно прекратилось… обратясь к своим обер – гофмейстерам, Брюммеру и Берхгольцу, сказал им: «Прощайте! Вы мне более не нужны, и я постараюсь возвратить вас в Голштинию!»
Впрочем, оба они оставались еще более года при Дворе, состоя по – прежнему в штате великого князя, пока, наконец, получили увольнение, осенью 1745 года, после бракосочетания Его Императорского Высочества. Великий князь обходился с ними вежливо, но не удостаивал их более своей доверенностию и вместе графа Брюммера обращался к канцлеру, графу Бестужеву, или к вице – канцлеру, графу Воронцову, если нужно было испросить что – либо у императрицы и он сам не хотел ее беспокоить».
Далее в воспоминаниях профессора Штелина говорилось о серьёзной болезни великого князя, сопровождавшейся изнурительной лихорадкой, которая могла завершиться смертью, но кризис миновал и «спасительный перелом возобновил надежду на выздоровление». Дмитрий завершил чтение и положил «Записки Штелина» в дипломат, с которым посещал все официальные мероприятия коллоквиума историков. В заключительный день работы коллоквиума ему нужно было поговорить с Лифшицем, а «Записки» могли быть хорошим предлогом для начала разговора. Американцы с явным интересом проводили неофициальные встречи с украинскими коллегами, которые подарили гостям национальные рубашки – вышиванки, с богатым орнаментом, ручной работы из самодельного полотна, сотканного на станке в одном из сёл Прикарпатья. Вышиванки американцам так понравились, что некоторые историки тут же надели их поверх своей одежды.
По окончании дискуссии старейший американский историк Дж. Кеннон положительно оценил работу коллоквиума, проходящего в обстановке свободного обмена мнений. Этот историк лично участвовал в заключении договора между двумя странами, а потому его слово дорогого стоило.
Подводя итоги коллоквиума, заместитель советской делегации академик А. О. Чубарьян выразил удовлетворение его результатами, подчеркнув, что встреча вселяет надежды в продолжение научного диалога историков наших стран, в столь тревожной международной обстановке, как нынешняя…
Дмитрий отыскал глазами Лифшица, который оживленно разговаривал с профессором В. К. Фураевым из Ленинграда. Виктор Константинович, что – то доказывал американцу, а тот только успевал отмахиваться руками. Являясь большим специалистом в области всеобщей истории, профессор занимался созданием научной школы в области американистики, а потому не упускал малейшую возможность пообщаться с коллегами из США. Дмитрий не стал подходить к ним близко, а лишь помахал рукой, чтобы Лифшиц обратил на него внимание. Американец увидел и дал понять, что скоро завершит беседу с профессором. Дмитрий остался на том же месте, поджидать Лифшица.
– Вот, Дмитрий, куда нужно обращать свой взор! – выпалил Лифшиц, явно намекая на Фураева. – За американистикой будущее вашей науки!
– Я наверно не вовремя, – стал оправдываться Дмитрий. – Хотел задать вам некоторые вопросы по «Запискам Штелина».
– О, нет! – замахал руками Лифшиц. – Только не это! Я специалист по революциям в России, а дворцовые перевороты меня мало интересуют. Хотя, в вашей стране, если и произойдёт революция, то она будет сверху, наподобие дворцового переворота…
– Мне профессор Пугачев рекомендовал вас, как знатока XVIII века! – с явной досадой проговорил Дмитрий, как – бы не понимая, на что намекает Лифшиц. – Я только из – за этого согласился участвовать в коллоквиуме…
– Жаль, Дмитрий, что не оправдал ваших надежд! – улыбаясь, сказал американец. – Брошюра остаётся у вас, проконсультируетесь у профессора Пугачева. Кстати, передавайте Владимиру Владимировичу низкий поклон от меня. Надеюсь увидеть его на следующей встречи наших историков, живым и здоровым! Вам тоже будем рады в нашей компании…
– Спасибо, обязательно передам! – добродушно ответил Дмитрий и пожал американцу руку. – И когда нам ждать революцию сверху?
– Скоро, Дмитрий, скоро! – машинально ответил Лифшиц. – Россию ждут большие перемены…
По пути в гостиницу, Дмитрий зашёл на переговорный телефонный пункт междугородней связи и заказал разговор с Москвой. Клавдия Петровна сразу сообщила сыну, что Марину ночью увезли в родильный дом, на сохранение, а она с внуком Петей сидят в городской квартире и ждут его приезда. Особо не раздумывая, Дмитрий позвонил в Саратовский университет, на кафедру истории СССР досоветского периода, и сообщил, что задержится с приездом из Киева, по семейным обстоятельствам. Летом, пора отпусков и каникул, а потому его сообщение никого не насторожило, тем более занятий и лекций в университете не было. Завкафедрой, профессор Троицкий, лениво пробурчал в трубку: «С вас, Дмитрий Иванович, подробный отчёт о коллоквиуме».
Уже, сидя в самолёте, Дмитрий открыл «Записки Штелина» и придался увлекательному чтению:
«В половине ноября Его Высочество встал в первый раз с постели, но почти до половины декабря не должен был выходить из комнаты, – писал Штелин. – Его Величество освободила великого князя до Нового года от всякого серьезного учения и приказала мне развлекать Его Высочество какими – нибудь приятными занятиями…
Прибытие княгини Ангальт – Цербской с ее дочерью. Восторг Императрицы. Характер этой прекрасной и умной княгини. Императрица Елизавета первое время была ею совершенно очарована…
В ноябре торжествовали обручение и наименование невесты великою княжною.
Ея Величество занемогла воспалением в груди и лежит при смерти. Суше и Боергаве дежурят при Дворе.
Нарыв в легких прорвался, и она выздоравливает; чудо от Св. воды из Троице – Сериевой лавры, настоятель которой щедро награжден подарками.
Болезнь доставила великому князю полную свободу к праздности и фамильярному обхождению его с своими служителями.
Путешествие Двора летом в Киев.
Великий князь получил в подарок Ораниенбаум.
Великий князь занемог колотьем в боку. Хирург Барре кинул ему кровь три раза в продолжение двенадцати часов».
Самолёт начал снижение и в салоне загорелось оранжевое табло: «Пристегнуть привязные ремни». Дмитрий отложил книгу и прильнул к иллюминатору. Сквозь облака просматривались зелёные поля и отдельные посёлки, которые соединялись друг с другом автомобильными дорогами. Солнце заходило за горизонт и с восточной стороны надвигалась темнота. Когда самолёт коснулся бетонной полосы, наступили сумерки, которые очень короткие летом. Домой Дмитрий добрался уже за полночь, улицы опустели, а метро уже закрылось. Вот и знакомый подъезд с деревянной скамейкой, на которую Дмитрий присел, прежде чем подняться в свою квартиру. В голове крутились различные мысли о прошедшем коллоквиуме, которые он гнал от себя, потому что, в лучшем случае, только завтра состоится его встреча с подполковником Сафроновым. Сегодня же ему хотелось обнять сына, маму и помчаться в больницу, чтобы увидеть любимую жену Марину и, возможно…
Примечания:
*) оуновцы – члены Организации украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА), которые до конца 1950 – х годов укрывались в лесах Западной Украины и боролись с советской властью. После разгрома, многие оказались в сибирских лагерях, но, вскоре, были освобождены по приказу первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева.
**) Печатается по: Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1866. Кн. 4, отд. 5.