1. Буквы-бутоны, книга, недостроенный дом и брусничный ангел
«у» и «ю» – теплые до испарины и воздушные, это знают безликие, те, что плещутся в кровоизлиянии закатов, изредка являя себя плывущими в глазу нитями, но сейчас – клянусь – эти буквы-бутоны кошмарно вытягиваются снежными детскими волчками, более соблазнительно-вогнутыми, нежели псевдосферы Бельтрами, и они обшиты прихотливо-рваными лоскутами зернистого льда; откатившись к младенчеству нового опуса, можно видеть, как гротескное изображение автора на развороте данной, вероятно, завершающей его книги, почти целиком состоящее из толстого и крючковатого, точно у жрецов майя, носа и расходящейся от него паутины морщин, благословляет кандидатов творить взбухающую кожу хлеба, отталкиваясь от любого, совершенно произвольного места; и никто никогда не проходил, продавливая скрипящий наст – так хрустит костер – мимо обглоданного каркаса заброшенного недостроя, где бешено, как в аэродинамической трубе, стонет ветер, будто в дырах поют на разные голоса демоны, кажется, этим именем их принято звать – хотя они лишь сыны природы; и, признаться, я не имел оглушительного (оцените слово!) триумфа с моей девятой симфонией, мне приснилось это идеальной вспышкой, а на деле ни один гурман и ухом не повел, сущий провал, но я магически убедил всех и вся, что зал бушевал и аллилуйствовал; да, у мертвых – суровые обводы, брусничный ангел, запеленатый в огонь, стоит, намекая на то, что истинный бенефициар – его Господин, и слышится: «хи хир хам хушам» – магрибинские шуршания, умирающая на западе нежность бокальных перестуков
2. Луна, мастерство гравюры, женщина и недостроенный дом
открыв глаза, я ужаснулся безногой луне – как же это? ведь только что, во сне, треугольные бедра владычицы, пульсируя, размягчались и струились неправдоподобно длинными рыжими бородами, чьи лучи отходили от ее бледного лица, и казалось бы, при чем тут моя idee fixe – до дна прорезать мечтаемый замысел, явить публике, наконец, зрелость мастерства, протравив капилляры офортной доски строго до нужной глубины слоистого искусства, где оно блаженно-опасно набухает электрической неоспоримостью, а заготовленные заранее уподобления, вроде щелеглазого конического колпака, скрывающего голову тихого изувера, или, может, адепта ку-клукс-клана, злорадно отлавливают подлежащие облачению материнские предметы – я недаром начал с луны и ее щупальцев
признаюсь, мне смертельно страшно увидеть себя со стороны, эти два существа – я и я – столь же несовместимы, как два рода синевы снега – та, что солнечным хрусталем возжигает инеистый полдень, и та, что густой патокой обмазывает метельное утро, когда в автобусе, сам того не ожидая, я взял ее руку, унизанную змеевидными перстнями и вооруженную изогнутыми багровыми ногтями, а после неслышно, затаив дыхание, двигался мимо забора, опечатывавшего стылую пустоту, из железного провала кошмарных видений стремительно метнулась голая, как уголь, собака Аделаида Ивановна и стиснула, в назидание, челюстями мою икру, оставив полосу крови, изнутри пропитавшей кожу, словно чернила промокашку, за что я не смею судить эту благородную суку, и вот я вновь смежаю веки, гибкая магнитная стрелка позвоночника притягивает меня к луне
3. Хоррор, замысел романа, женщина и дом на пустыре
была ли книга – «Путешествие Духа, погруженного в дремоту»? возможно, да, была, и вспученным переплетом она объяла наслоения опыта, не блещущего многогранностью – бесконечные наплывы помпейских готовых пустот, всякий раз заполняемых гипсом очередной жизни, остеопорозную ткань времени, плывущего навстречу тебе – к тому, кто, как солнце, безрук и безног, эта истина изумрудна и ясна, она, словно щелочь, сумрачно-огненно разъедает вечернюю умиротворенность, рожденную мыслями о сытном ужине, впрочем, увы, это столь же ново, как неотвратимый даже в свежем хорроре, избитый, но проверенный дом с призраками, сплошь страдающими дерматологическими недугами и анорексией, затерянный где-то на Аллее торнадо, двухэтажный, куда вселяется бодрое семейство – но утром этих умозаключений у меня не бывает, и освещенный автобус, длинный и напоминающий сосиску «Наутилуса» в толще Океана, покрадывается сквозь густую зимнюю пульпу, входя, я соображаю, как лучше встать, чтобы можно было положить руку на выступ бедра полузнакомой женщины, пусть оно и прикрыто искусственными соболями
к слову, в том романе, что я грозился написать в юности, герой наделен был тремя превосходными качествами – он классный компьютерщик, появился на свет под знаком Рыб и, наконец, обречен на неутолимую женолюбивость, в первой сцене этот меланхоличный блудодей в полудреме подъезжает в поезде к некоему городу, купе, ночь, пузырчатые огни, а далее со вкусом и толком, просто пальчики оближешь, описывались любовные похождения, и форма романа походила на виолончель с просторной и сладостной грудью оперной дивы, но в финале неожиданно, точно в роуд-муви, когда в апокалиптическом натяжении молчаливого диалога внезапно вырастает – в сердце самой плоской пустыни – телефонная будка, для вынесения вердикта нисходит один из тех, кого со дней египетских династий привыкли называть богами, что же до меня, то я давно на работе и слышу рядом – или далеко, не знаю – чей-то ломкий, как крекер, шепот, но сникнет тот, кто надеялся, что здесь не будут упомянуты пустырь, недостроенная коробка и плачущий хрипло ветер, а коли любой дом обладает душой, то, выходит, душа его мертвой томится в утробе, меж тем прочно забытый автором персонаж ненаписанного опуса восседает в йогической позе, голый и чешуйчатый, как змея, бешеные удары гонга, он мгновенно расцветает фонтаном творческого семени, это немалое мастерство, неизвестно, впрочем, оправданна ли растрата, ибо все и так полно богов – поговорка фессалийских ведьм – они незримы, хотя на блаженных западных островах у всех жителей есть демон-друг, парящий в воздухе у левого уха
4. Ростбиф, роман о луне, женщина и пустое здание
черпать инспирацию лучше вот у кого, и далее – имя, сочное и шершавое, как ростбиф, разрезаемый лезвием восприятия, и вроде бы ни к чему здесь запах кофе, но пренебречь его золотисто-угольным цилиндром – равносильно отлучению от геральдической колонны, внезапно я понял, какую книгу предназначен написать – Елена Троянская, коринфский шлем, луна, черные крылья глазниц, вырезанные в зеленой бронзе, о, это по-настоящему космические главы, кристально холодные и подвешенные в светлой желтизне меж землей и луной – так думаю я, лежа и уплывая взглядом в чередующиеся узлы и вздутия штор, похожих на панцырь черепахи, и это славное орудие для гадания на удачу, а вечером, на обратном пути, в салоне автобуса на меня упорно не смотрит девушка с восточными смоляными глазами, зимний платок умело охватывает ее горло и обтягивает голову, и узкие накладные ногти густеют тем же цветом Индийского океана, что и платок, воистину, тактика тщательно продумана, увы, не я ее цель, наверное, душа ее жила в Персии, кажется, это восемнадцатый век, времена баснословного Надир-шаха, я пью тонкий прозрачный воздух, им облиты блистательные дворцы, рынки, лопающиеся от нежных плодов и пряностей, кумачовые и белоснежные одеяния рослых горожан – чеканщиков, писцов Великого Дивана, торговцев, их голоса влажной глубиной напоминают пылающую нефть, но тут у кого-то в кармане мягко зачавкал мобильный, ну а потом во сне в назидание мне показан был подлинный позвоночник того пустого здания на скосе вечной ночи оврага, раздвинувшегося вдруг скалистым ландшафтом в духе запредельных достопримечательностей – жертвенник, тайно воздвигаемый для поклонения луне, чешуйчатые блоки, неестественно большие люди, голые и гладкие, словно лягушки-альбиносы, и я в ужасе задыхался и стекленел, сгорая, как Эдгар на больничной койке перед смертью, внутри лохмотьев тела
5. Бочка, книга о химии, женские ногти и фарфор
капля масляного мыслящего замерзает в стянутой воздушными обручами сине-зеленой бочке небес, в области распада слоистой империи, где раскосо изрезанные куски автаркий огрызаются рваными ртами, подобные теням «Капричос», и ты, растянувшись на кровати, слушаешь пение холода подушки на затылке – вот, собственно, твой curriculum vitae, и ты отчаялся спасти ногу из зыбучих песков брючины, что же касается дописывания химической книги, то два-три счастливых утопления в пористой дремоте – и расцветет самурайский удар мечом по лицу, широкий и длинный шрам, окаймленный двойным рубцом лиловой плоти, и тогда слова заиграют – гортанное «щупать», оброненное старухой в розовом берете, или твое «меня зовут А...», обнажающее обрываемые переплетения льда в тающих ручьях, а плавнописания недоумков не лезут мне в глотку, ибо я нюхаю только смолотый из зерен кофе и одеваюсь в морщинистую телячью кожу, мой фетиш – искусственные ногти женщин, трубчатые ятаганы, древняя память о впившихся в плечи лунных когтях Лилит, и тут мышцы сводит судорогой, как бедро одноногой Южной Америки, бьющееся в мускулистом танце, но вдруг срединным царством воздвиглась невозмутимая фарфоровая гладь бытия, блеск, вечер, Юпитер и Венера