Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть первая. Восход. Глава восьмая.
Движенье юности упрямой…
Ему ли в прочем интерес?
Большая страна тем временем жила своей жизнью. Император Александр погрузился в её заботы. Он прекрасно помнил о трудностях первого периода войны, когда наполеоновская армия почти как нож в масло входила на территорию России, встречая на своём пути героическое, но ограниченное сопротивление. Император понимал, что необходимо коренное переустройство самой системы военной подготовки. Таким образом, для поддержания боеготовности армии на должном уровне нужно было либо увеличивать численность регулярной армии, либо искать какое-то другое решение неизбежной государственной проблемы. На существенное увеличение армии у истощённой войной казны денег не было, и тогда Александр остановился на идее создания военных поселений. Смысл идеи был таков: на казённых землях в качестве резервных воинских частей размещаются воинские подразделения, солдаты которых в мирное время кроме военных упражнений занимаются хлебопашеством, ремесленничеством и другими бытовыми работами. Солдаты живут не в казармах, а в домах с семьями. Оружие находится на территории военных поселений, и в случае войны поселенцы моментально переходят в строевой режим для участия в боевых действиях. Таким образом, регулярная армия получала при необходимости мощный резерв, а в мирное время расходы на поддержание такого резерва были минимальны.
Красивую идею, изначально заимствованную у пруссаков, император предложил реализовывать Аракчееву. Крепкий практик Аракчеев, понимая всю реальную сложность переноса прусской идеи на русскую почву, всячески уговаривал императора отказаться от её выполнения, но Александр настаивал категорически, и Аракчееву пришлось сдаться, а согласившись на что-то, граф отступать не умел, и взялся за дело. Несколько полков с конца 1816 года начали размещать на землях в пограничных губерниях. Дело с тяжелейшим скрипом, но пошло.
Нельзя не сказать тут нескольких слов об Аракчееве. Мы уже писали, что это был в высшей степени честный, порядочный и преданный государственному делу человек. В чём его только не винили! Как только над ним не насмехались! Большинство этих обвинений сводилось к узколобости и чуть ли не глупости этого верного царского сотрудника, а как военного, его пытались обвинять и в трусости. Да, Аракчеев действительно не сражался на полях битв 1812 года (хотя сражался в 1805 году под Аустерлицем, где был ранен), но именно его заслугой является крепкая организация артиллерийского дела в русской армии – Аракчеев с 1805
года несколько лет отвечал за ход дел в русской артиллерии, а с 1808 года был сначала военным министром, и с 1810 – председателем департамента военных дел в Государственном совете.
Во время войны 1812 года граф отвечал за формирование резервов и снабжение русской армии продовольствием. Поскольку воровство на казённых подрядах и проявление всякого рода бесчестности на государственных постах беспощадно пресекались Аракчеевым при первой возможности, вполне естественно, что он нажил себе множество врагов среди влиятельнейших людей императорского двора, привыкших наживаться за державный счёт. В 1814 году Аракчеев отказался от звания генерал-фельдмаршала, а немного позже, получив в подарок от императора его портрет с бриллиантами, бриллианты возвратил в казну, а портрет с почтением оставил себе. Среди людей, гонявшихся за царскими почестями, всё это не могло вызвать ничего, кроме зависти самого чёрного свойства и жёлчных насмешек за спинами Аракчеева и государя.
Что до умственной ограниченности графа, то следует отметить, что любой человек, взявшийся за серьёзное дело в России очень быстро увидит, что дело это никак нельзя делать с задуманной первоначально для этого дела тонкостью и гибкостью, что исполнение дела непременно упрётся в заскорузлость и в недобросовестность исполнителей, и – в неразворотливость всех параллельных структур, причастных к исполнению дела, а значит, руководитель дела в конечном итоге будет обречён принимать простые и жёсткие решения, которые обязательно не понравятся исполнителям, и будут сочтены ими за примитивные и не совсем умные – заметим, что всё случится именно так в самом лучшем случае. Аракчеев не был реформатором, он просто был отличным русским управленцем, одним из немногих, на кого мог положиться император при воплощении своих замыслов в жизнь.
Множество историков, переписывающих сведения друг у друга, любят говорить об апатии государя, якобы овладевшей им вскоре после 1815 года. Не апатия им овладела – под влиянием пережитых им событий у него сформировался и постоянно продолжал формироваться новый взгляд на окружавшую его жизнь. В конечном итоге, при желании Вы можете во всём разобраться сами.
Чего стоят, например, многомесячные поездки императора по всей огромной империи, проводимые без всякой помпы с желанием увидеть и понять происходящее в стране! Эти поездки император начал в 1816 году и продолжил их до самого конца своего царствования. За это время он успел побывать и в Польше – не только в столичной Варшаве, но и во многих местечках, и в Финляндии, добираясь там и до хуторов, и на Урале, посещая там и заводы, и в заволжских степях в казахских юртах, и в степном безводном Крыму в татарских аулах, и в дальних русских раскольничьих сёлах! На всё это он старался обратить вдумчивый взор. Обретённая и постоянно укрепляющаяся вера двигала Александром и звала его к действию, но к действию осмысленному и гармоническому, не всем видному и далеко не всем понятному. Чем дальше, тем больше он ощущал на себе долг верховного правителя, крест, возложенный на него Господом.
Любой честный и порядочный русский руководитель, поставленный на минимально важную должность в любую историческую эпоху, моментально начинает чувствовать катастрофическую нехватку сотрудников, способных разделить с ним бремя трудов и бремя ответственности. Что говорить в таком случае о первом государственном лице? Эту нехватку очень остро ощущал и император Александр. Тогда же, в 1816 году он говорил своему верному
помощнику, генералу Киселёву: «Я знаю, что в управлении большая часть людей должна быть переменена, и ты справедлив, что зло происходит как от высших, так и от дурного выбора низших чиновников. Но где их взять? Я и 52 губернаторов выбрать не могу, а надо тысячи <…> Армия, гражданская часть, всё не так, как я желаю, — но как быть? Вдруг всего не сделаешь, помощников нет…»
Духовные государственные задачи император также постоянно держал в своём уме, имея при этом верным помощником А.Н. Голицына, который полностью разделял на тот момент его идею о всяческом распространении христианских идей в России. Библейское общество, руководимое Голицыным и поддерживаемое Александром уже полным ходом силами лучших богословов того времени, включая митрополита Филарета, вело перевод Священного Писания на современный русский язык, печатало и распространяло духовную литературу.
При этом в Библейском обществе, отталкиваясь от идей Голицына и Александра о равенстве всех христиан, не делали различий между представителями различных христианских конфессий, и от того общество наводнилось раскольниками, католиками, протестантами и сектантами всех видов и мастей, включая сюда и таких, как баронесса Крюденер, протестантская проповедница, уверовавшая в свою мистическую избранность, и делавшая туманные предсказания, которые можно было истолковывать самым разным образом. Крюденер, кстати, удалось несколько раз контактировать с императором, она сначала произвела на него сильное впечатление, но Александр, в конце концов, сумел увидеть её меркантильные интересы и плавно удалил прорицательницу от себя.
Идеи равенства всех христиан в Российской империи, исходившие с самых верхов, чрезвычайно растревожили руководителей Русской православной церкви, иерархи которой в силу своего профессионального подхода сразу прекрасно понимали то, чего поначалу никак не могли уяснить император с Голицыным, которым казалось, что ничего плохого в нашествии христианских проповедников всех мастей в Россию нет.
На первый взгляд, действительно, а что же плохого в том, что кроме православного священника в абстрактном русском городке Н. начнут активно проповедовать католик, протестант-лютеранин и ещё какой-нибудь протестант иного, не лютеранского толка? Ведь от этих проповедей, в конечном итоге, количество христиан в городке через несколько лет должно существенно увеличиться, поскольку каждый проповедник найдёт свою собственную паству, а значит, общее христианское дело в итоге выиграет, улучшится общественная мораль, и общество в целом станет здоровее и продуктивнее, а кроме того, конкуренция между проповедниками заставит их развиваться и совершенствоваться, что также пойдёт на пользу делу…
Всё, вроде бы, логично, только у этого взгляда есть одна беда – жизнь сама по себе не вполне логичная штука. В каждом обществе есть довольно много людей, которым сколько ни проповедуй, они в церковь не пойдут – ни в какую. Некоторые из этих людей до самой смерти категорически будут отвергать бытие Божие, некоторые вяло примут проповедь в дальнейшем, по ходу личной жизни и чаще – под влиянием негативных житейских обстоятельств, ну, а в сердцах некоторых рано или поздно разгорится огонь веры, и эти люди станут активными прихожанами конкретной церкви, и будут теми, кто составляет её ядро. Что станет с русским человеком, который вдруг ощутит необходимость Богообщения, и в этот самый момент он будет слушать проповеди протестантского пастора? Он в итоге скорее всего станет протестантом, или – католиком, если в тот же самый момент услышит пламенную речь католического патера.
«Ничего страшного!» - скажете Вы – «Какая разница, в какой церкви будет спасать свою душу конкретный человек?» Частично Вы будете правы – действительно, главное – это спасти душу, и не важно, в каком храме ты при этом стоишь, но для любой конкретной церкви принципиально главным является число верных её сторонников, а это число в любом обществе ограничено. Четыре священника из разных конфессий при равных возможностях не навербуют из ста слушателей сорок последователей, то есть, по десять каждый, - нет! - им всем четверым придётся бороться за души десяти-пятнадцати потенциально готовых к вере в Бога человек из этой сотни (я думаю, что читатель понимает условность приводимых тут мною цифр).
Именно эти практические моменты борьбы за паству и понимали русские митрополиты и епископы, вступая в борьбу с активным движением инославных христианских проповедников, широким косяком хлынувших в гостеприимно распахнутые двери Библейского общества. Можно было бы в очередной раз обвинить наших иерархов в узости мышления, но заметим, что те же самые протестантские, католические и иные проповедники, приехавшие тогда в Россию наравне с нашими епископами прекрасно знали законы борьбы за паству, и вполне осознанно ехали сеять свои собственные семена на ограниченном поле внутриконфессиональной борьбы за человеческие души. Заметим также, что православному священнику в то время никто бы не позволил активно проповедовать свои взгляды где-нибудь католическом или протестантском городе.
А каковы были успехи наших духовных лидеров в этой борьбе в то время? Успехи были невелики, некоторое время положение спасала обычная для нас русская инерция, русские просторы и недостаточность усилий приехавших в Россию инославных деятелей.
Так или иначе, Библейское общество в тот момент времени стало ареной борьбы различных христианских направлений за право продвижения своего способа христианского служения на территории Российской империи и каждая конфессия через своих представителей всячески стремилась добиться желаемого путём влияния на Голицына и непосредственно на императора, который неким образом в свою очередь должен был как-то уравновесить всё это в своей душе.
Печально, что духовные искания государя не находили в то время живого отклика не только в широких массах подвластных ему людей, но и в ближнем его кругу. Всё, чего удалось тогда добиться Александру в придворном окружении – это породить моду на мистицизм. Придворные лизоблюды стали всячески разыгрывать из себя особ, крайне интересующихся явлениями потустороннего мира, кто-то дополнительно начал изображать повышенный интерес к церковной жизни, но император с его недоверчивостью и выдающейся проницательностью не мог не чувствовать фальши в поведении окружающих его людей, что только усугубляло сложность его чувств и внутренних поисков.
На всё это неблагоприятно накладывались нюансы личной жизни. В то время, о котором мы сейчас говорим, ему было всего лишь 38-39 лет, в плане физическом – это ещё время расцвета мужчины, императору банально была нужна женщина. Отношения с Нарышкиной постепенно полностью разрушились – она с определённого времени стала изменять императору то с князем Гагариным, то с другими знатными любовниками. Гагарина император удалил из столицы, но удалить всех потенциальных почитателей и партнёров великосветской красавицы, не желавшей жить ролью затворницы при задумавшемся о смысле жизни венценосном любовнике, император не мог.
В этой ситуации можно понять и Нарышкину – ведь она не была законной женой, обязанной сносить все тяготы совместной жизни, с неё в этом случае вполне хватало и двусмысленных взглядов, постоянно бросаемых в её сторону, и когда яркая женщина перестала получать удовлетворение, и потеряла при этом терпение, она повела себя так, как она себя повела. Многие в свете её за это осудили, но мы судить не будем. Александр в 1813 году отпустил её за границу, но помогать ей не перестал.
Обратим тут внимание на то, что Нарышкина никогда не сопровождала Александра на государственный мероприятиях – это почётная обязанность всегда была прерогативой императрицы Елизаветы Алексеевны, всегда умевшей держать себя в любых ситуациях и приветливо, и достойно. Это создавало ей немалый авторитет в глазах окружающих, которым она ни разу не воспользовалась во вред своему венценосному мужу. Среди женщин, окружающих Александра она, пожалуй, была единственной, кто мог бы оказать ему достойную моральную поддержку почти во всех ситуациях. Это прекрасно знала Мария Фёдоровна, мать Александра, и за это она обижалась на невестку, считая её виноватой в том, что она не хочет первой сделать шаг к примирению. Это чувствовал и сам Александр, но что-то мешало ему примириться с женой, а та, чувствуя себя обиженной, чётко удерживала необходимую ей дистанцию.
Что оставалось Александру делать в этой ситуации? Просто искать необходимой ему физической близости. Он на некоторое время нашёл её в отношениях с Софией Вельо, дочерью придворного банкира, которой в это время было примерно 22-23 года. Семья Вельо жила в Царском селе и Александр по ночам встречался со своей избранницей в Баболовском дворце, расположенном на территории царскосельской императорской резиденции. Секретом эти отношения в такой ситуации сделать было невозможно, и очень скоро все узнали о близости императора и дочери банкира. Понятное дело, что одними из первых об этом узнали и лицеисты. Пушкин не удержался и написал четверостишие, которое так и озаглавил: «на Баболовский дворец», написанное, кстати, в довольно умеренном стиле, без рискованного перехода на личности.
Зимой 1816 года до лицейского выпуска оставалось ещё почти полтора года. Мы с Вами уже говорили о том, как изменился образ жизни лицеистов в это время, но я хотел бы тут привести свидетельство лицейского пай-мальчика, Модеста Корфа, поступившего в лицей десятилетним, то есть, выпадавшим из общего возрастного ряда своих более старших товарищей, и не имевшим от природы тяги к загульным увеселениям. По этой причине его воспоминание будет для нас особо ценным: «В последние два-три года пребывания в лицее …все переменилось, и в свободное время мы ходили не только к Тепперу и в другие почтенные дома, но и в кондитерскую Амбиеля, а также по гусарам, сперва в одни праздники и по билетам, а потом и в будни, без всякого уже спроса, даже без ведома наших приставников, возвращаясь иногда в глубокую ночь. Думаю, что иные пропадали даже и на целую ночь, хотя со мною лично этого не случалось. Маленький тринкгельд швейцару мирил все дело, потому что гувернеры и дядьки все давно уже спали... Кружок, в котором Пушкин проводил свои досуги, состоял из офицеров лейб-гусарского полка».
Поведение молодых людей почти категорически нуждалось в каком-то гуманном подправлении, в первую очередь – по линии общей дисциплины. Достигать этой цели карательными методами никто не собирался и способ был найден: 4 марта 1816 года на должность директора Царскосельского лицея был назначен Егор Антонович Энгельгардт. На время назначения директором лицея ему едва исполнилось сорок лет, но он к тому времени уже имел немалый жизненный и, что самое главное, педагогический опыт, проверенный практикой – перед назначением в лицей Энгельгардт несколько лет проработал директором Педагогического института.
У Энгельгардта были свои педагогические идеи, на которых он намеревался построить в лицее свою воспитательную систему. Он был лютеранином и масоном, но само по себе это не характеризует его ни отрицательно, ни положительно – абстрактные масонские идеи носили либерально-гуманистический характер и внешне были весьма позитивны, а значит, при должном подходе могли наполняться и благодетельным содержанием. Таким образом, идеи Энгельгардта базировались на его собственном лютеранском воспитании и на масонском либеральном отношении к человеческой личности – вполне достойный для того момента времени воспитательный базис.
Перед назначением на должность Энгельгардт подал царю записку с изложением своего подхода к лицейским преобразованиям. В этой записке он просил императора предоставить ему полную самостоятельность в решении воспитательских задач. Желанное разрешение вскоре было им получено, и новый директор приступил к исполнению своих обязанностей.
Одной из основных своих задач Энгельгардт видел смягчение нравов своих воспитанников, установление доверительных отношений между ними в своём, ученическом кругу и установление доверительных отношений между лицеистами и преподавателями. Новый директор также много думал о том, чтобы с одной стороны как-то направить физический пыл своих учеников в здоровое русло и одновременно с этим приготовить их к скорому вступлению в сообщество взрослых ответственных людей.
Для укрепления товарищеских отношений между лицеистами новоназначенному директору не понадобилось слишком сильно трудиться – его ученики и так были достаточно дружны между собой, а вот в решении других задач Егор Антонович оказался очень деятелен и по хорошему изобретателен. Энгельгардт стабилизировал подрасшатавшийся учебный процесс, а во внеучебное время он регулярно устраивал загородные поездки, литературные вечера и другие мероприятия, немалая часть из которых проходила в доме самого Энгельгардта в присутствии членов его дружной семьи и приглашённых благовоспитанных девушек из соседских семей. В общении юношей-лицеистов с девушками в присутствии взрослых Энгельгардт видел возможность как-то удержать юношеский пыл в рамках благопристойности и одновременно дать своим ученикам уроки правильных отношений с девушками в светском обществе. Может быть, это всё выглядело немного слащаво, но в этом не было лукавства, со стороны Энгельгардта это было настоящее движение открытой души и многие лицеисты с удовольствием и искренне включились в предложенную новым директором систему отношений. Гостеприимный дом Энгельгардта и ещё несколько открытых для лицеистов царскосельских домов у удовольствием посещали и задумчивый Кюхельбекер, и немного наивный добряк Дельвиг и даже непоседливый Пущин, активный соучастник многих пушкинских выходок – и тот увлёкся системой Энгельгардта.
Только один человек категорически не воспринимал новые отношения учеников с лицейским руководством – Пушкин. Он несколько раз появился у Энегельгардта дома на вечерах, поскучал там, и с некоторого времени совсем перестал там бывать.
Что же произошло между молодым поэтом и Энгельгардтом? Ничего. Они просто не нашли общего языка. Пушкин к тому времени банально вырос из лицейских отношений любого рода – из либеральных, из не либеральных, из сентиментальных, из не сентиментальных – из любых. Лицейская школа перестала быть ему интересна, и он просто ждал окончания лицея. В силу своей природной искренности, и нежелания-неумения лицемерить, он не посчитал для себя нужным как-либо фальшивить перед учителем. Было ли это красиво? Не знаю. Известен эпизод, когда Энгельгардт в классе подсел к Пушкину и стал душевно с ним разговаривать. Пушкин тоже вроде бы отозвался на посыл преподавателя и так же душевно стал ему отвечать. После окончания разговора довольный его итогом Энгельгардт вышел из класса, но вскоре вернулся, и увидел, что Пушкин что-то писал, а при виде Энгельгардта быстро спрятал написанное. Директор попросил ученика показать ему написанное. Пушкин отнекивался, Энгельгардт настоял на своём, и когда исписанный Пушкиным лист всё-таки попал ему в руки, поражённый Егор Антонович увидел на листе карикатуру на себя с написанной под карикатурой эпиграммой. Оставим этот эпизод без комментариев – мы тоже совершали поступки, которые потом нам не хотелось бы комментировать.
Тогда же, в марте 1816 года, но чуть позже назначения Энгельгардта на новую должность, примерно в середине месяца, а лицей приехали Василий Львович Пушкин, молодой, но уже очень известный поэт П.А Вяземский, и самое главное – с ними вместе приехал сам Николай Михайлович Карамзин для того только, чтобы лично повидать растущее поэтическое дарование – Александра Пушкина.
Карамзин к тому времени уже написал первые восемь томов «Истории государства Российского», и хотя ещё не успел их издать, в качестве историка везде пользовался непререкаемым авторитетом, ну, а на его прежнюю литературную славу и на права главы передового литературного направления никто и не думал покушаться. Напомню, что сам Карамзин никогда не побуждал своих сторонников-карамзинистов, а впоследствии арзамасцев к чрезмерно агрессивным атакам на противников-шишковистов, и с самим Шишковым поддерживал дружеские отношения. Он был настоящим Мэтром в лучшем смысле этого слова и никогда не опускался до мелочных словопрений и обид – перед ним стояли высокие задачи, и он им умел соответствовать. Это знали все, и вот – такой человек, планетарная величина, почтенный, немного старомодно одетый, приезжает в лицей, и для чего?! Чтобы посмотреть на юного Пушкина! Это не могло не удивлять, и не могло не впечатлять всех, знавших о цели визита Карамзина.
Видимо, Пушкин сумел произвести должное впечатление и на Карамзина, и на двадцатитрёхлетнего Вяземского, с которым он сразу сдружился. Дядюшка Василий Львович необычайно гордился племянником. По возвращении в Москву он написал Александру стихи, в которых называл его «братом по Аполлону». Пушкин немного подзатянул с ответом, но сумел соблюсти все нюансы отношений и написал Василию Львовичу послание в стихах, в котором говорилось, что «Вы дядя мой и на Парнасе».
Из Царского Села Василий Львович, Карамзин и Вяземский отправились в Петербург, где все задержались почти на два месяца. Василия Львовича тогда же на весёлой церемонии приняли в «Арзамас», и, скорее всего, тогда же или почти тогда же заочно в «Арзамас» приняли Пушкина-молодого, Дениса Давыдова и Батюшкова. Это было время расцвета «Арзамаса». Жуковский, Вяземский и Александр Тургенев с неистощимой энергией на все лады задирали шишковистов, ответы которых на эти весёлые выпады часто были заумными и угрюмыми, а от того – проигрышными.
Понятно, что Пушкин всей душой рвался в это дорогое для его души собрание, но, принуждённый сидеть в Царском Селе, писал Вяземскому: «Что сказать вам о
нашем уединении? Никогда лицей (или ликей, только, ради бога, не лицея) не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Уверяю вас, что уединенье в самом деле вещь очень глупая, назло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину… …Правда, время нашего выпуска приближается; остался год еще. Но целый год еще плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год еще дремать перед кафедрой... это ужасно… … Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей российского слова. Но делать нечего…»
Теперь давайте спросим: что интересного могло быть для Пушкина на литературных лицейских юношеских вечерах, в то время, когда он уже был практически официально причтён к самому передовому литературному объединению тогдашней России и почитался одним из его активнейших штыков?
А теперь давайте снова вернёмся к воспоминаниям Корфа о лицее; «Вечером, после классных часов, когда прочие бывали или у директора, или в других семейных домах, Пушкин, ненавидевший всякое стеснение, пировал с этими господами (с офицерами лейб-гусарского полка – прим. авт.) нараспашку. Любимым его собеседником был гусар Каверин, один из самых лихих повес в полку».
Общеизвестный факт – Пушкин проводил большую часть своего свободного времени в компании царскосельских гусар. Несомненно, именно тут он впервые в жизни воплотил своё давнее заветное желание – вступил в интимную связь с женщиной. Интересно, что это весьма позитивно отразилось на общем характере его произведений этого времени – как это ни странно, они стали целомудреннее, в них стало больше тонких чувств и меньше вызывающего эротизма. Странность эта, впрочем, легко объясняется – удовлетворённая страсть уже не требовала своего выражения любым доступным способом, и Пушкин мог теперь писать свои сочинения, предназначенные для чтения широкой публики, более расслабленной рукой.
Понятно также, что Пушкин появлялся у гусар не только ради плотских утех, и уж тем более, не просто ради того, чтобы выпить шампанского – избыточной тяги к алкоголю у поэта никогда не было – в воспоминаниях о нём мы почти нигде не находим историй о том, как Пушкин где-то с кем-то с удовольствием пьёт водку, а вино было для него средством лёгкого раскрепощения и способом развития контактов с людьми в соответствующей обстановке, то есть тем, чем оно и должно быть для каждого из нас. У гусар Пушкин искал желанного для себя общения с людьми, близкими ему на тот момент по духу, и интересными по житейскому опыту – многие из пушкинских полковых знакомцев были активными участниками недавно закончившейся войны, рисковали жизнью, знали цену дружбе, были веселы и непринуждённы в общении, не стеснялись в искреннем выражении своих чувств, одновременно сочетая это с чётким соблюдением принципов дворянской и офицерской чести, то есть, никогда не переступая определённых пределов в отношениях с равными себе людьми.
А чем Пушкин мог быть интересен этим людям? Ведь они с удовольствием приняли его в свой круг. Несомненно, он привлёк их своей эрудицией – некоторые из гусар были весьма образованны, но по некоторым направлениям он большинство из них превосходил, и их привлекал этот мальчишка, который мог сказать что-нибудь такое, что соответствовало их духу, но чего бы они никогда в своей жизни так не сформулировали. Он мог написать циничные матерные
стишки, слушая которые гусары могли надорвать животы – а написать мог!
Вспомните эпизод из заметок Пущина о Пушкине, в котором он рассказывает, они оба, стоя у окна, наблюдали за диалогом пожилой и молодой женщин. Пущину захотелось узнать, о чём они могли бы говорить, и Пушкин на следующий день принёс ему басню, кончавшуюся словами:
… Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,
Словами ж всякого, пожалуй, разобидишь.
В чужой... соломинку ты видишь,
А у себя не видишь и бревна.
Приятели имели неосторожность похвалиться этой басней преподавателю Кайданову, который взявши Пушкина за ухо, по словам Пущина «тихонько сказал ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин, не давайте волю язычку».
Можно не сомневаться в том, что Пушкин, никогда и никому не подчинявшийся в вопросах творчества и наполнения своих текстов, не выполнил совет Кайданова – тому есть немало косвенных свидетельств, а значит, господа гусары не раз и не два услышали от него свежеиспечённые произведения, так сказать, малой формы и не очень корректного содержания. Не будем забывать, что большинство гусар были весьма молоды – любимец Пушкина, удалой гуляка, бравый воин и одновременно – бывший Геттингенский студент Каверин был старше юного поэта всего на пять лет. Господа гусары при общении с царскосельским лицеистом легко вспоминали своё совсем недавнее прошлое. Ну, а сделать из девственного мальчика мужчину и потом общаться с ним на почве некоего понятного всем опыта – это было очень даже интересно.
И я снова спрошу Вас: имея такое общение и такие возможности, что Пушкину было делать на вечерах у Энгельгардта, где ему бы предлагалось вести целомудренные разговоры на карамельные темы с девушками, в отношении которых нельзя было не то что действовать каким-то образом, а даже и думать о каком-то действии в сторону любых отношений, кроме умеренно сентиментальных? И не будем говорить здесь о том, кто был прав – Энгельгардт или Пушкин – любому человеку ясно: формально прав Энгельгардт. Но ведь в жизни ещё есть реальность водного потока, сметающего плотину, построенную осторожной и предусмотрительной рукой!..
Воздадим должное педагогическим подходам Энгельгардта – несмотря на явные и постоянные неудачи в попытках как-то перетянуть Пушкина на свою сторону, он не отступался, и ни разу не попытался как-то отомстить Пушкину за выходки в его сторону, или в сторону близких ему людей – директор лицея оказался настоящим педагогом, педагогом по призванию, более того, при возможности вступиться за Пушкина перед лицом грозящих неугомонному поэту внешних обстоятельств, Энгельгардт не раз подавал Пушкину дружескую руку. Так было в лицее, и так было после лицея. Достаточно вспомнить громкую историю с пожилой фрейлиной императрицы Волконской, которую Пушкин вечером в полутьме попутал с княгининой очаровательной служанкой и попытался, приобнявши её, поцеловать. Пожилая матрона закатила скандал, дошедший до императора. Александр был вынужден говорить на эту тему с Энгельгардтом, в беседе встал вопрос о наказании молодого повесы, но Энгельгардт так сумел объяснить царю ситуацию, что Александр смягчился, засмеялся, сказал: «Старуха, быть может, была в восторге от ошибки молодого человека», и дело было спущено на тормозах.
Немного печальным в этой истории было то, что Пушкин не выказывал никаких признаков благодарности за совершённое по отношению к нему добро – узнав все
детали этой истории, он всячески убеждал Пущина и других в том, что Энгельгардт в разговоре с императором всего лишь выгораживал себя.
Летом в Царском Селе со своим семейством поселился Карамзин. Он одновременно и отдыхал и работал над продолжением «Истории государства Российского». Пушкин стал частым гостем в доме Карамзиных, и его там с любовью и охотой принимали, хотя начало этих посещений получилось едва ли не анекдотическим. Дело в том, что семнадцатилетний Пушкин вдруг проникся живейшим чувством к жене Карамзина, тридцатишестилетней Екатерине Андреевне, и написал ей любовное послание. Карамзина была ещё безусловно красива в эти годы, а оказалась ещё и мудра. Она тут же передала пушкинскую записку мужу, супруги вместе посмеялись над ней, и при очередном посещении их дома юным дарованием легко и ненавязчиво пожурили Пушкина. Тот всё понял, также он понял, что сразу же прощён своими воспитателями, и продолжил ходить к ним в дом уже просто для желанного общения.
По поводу этого общения мы не можем тут не сказать нескольких слов. Бог или судьба посылают каждому человеку на протяжении его жизни несколько возможностей для перемены судьбы в благодатном для него направлении. Встреча великого русского историка в зените его развития и славы с гениальным русским поэтом в момент его формирования не могла быть случайной. Настолько системно видеть всю русскую историю от её начала до дней Александровых мог в то время один Карамзин. Это был европейски образованный, тонко чувствующий русский православный монархист, пришедший к своим убеждениям на основе любви к Родине и глубочайшего системного изучения её истории. Не случайно ведь именно Карамзину дворянством было доверено обратиться перед войной 1812 года к императору с предложением о сворачивании реформ, и не случайно именно Карамзин сумел найти неопровержимые аргументы в пользу этой точки зрения, сумевшие повлиять на мировоззрение императора Александра.
Кто-то сказал о Ломоносове, что это был первый русский университет, но если немного перефразировать это утверждение, то можно сказать, что это был первый русский технический университет, а вот Карамзин – это был первый русский гуманитарный университет.
Слово «университет» подразумевает под собой системность взглядов. У Карамзина была эта потрясающая по глубине системность, которую он, как настоящий мудрец, хотел кому-то передать для дальнейшего развития.
Если Вы в своей жизни когда-нибудь пробовали учиться чему-нибудь самостоятельно, а потом приступали к этому же занятию под руководством опытного руководителя, вы должны стазу же вспомнить, насколько легче, глубже и удобнее Вам тогда было вникать в изучаемый предмет, Вы должны вспомнить, как будто бы сами собой под руководством опытного наставника в Вашей голове появлялись необходимые полочки, и как гармонично они потом заполнялись необходимыми знаниями. Пушкин получил выдающуюся возможность учиться у такого руководителя, он получил возможность, которая даётся один раз в жизни, и при этом – не каждому.
Как же он воспользовался ей? К сожалению, почти никак. Православие Карамзина ничем не затрагивало струн пушкинской атеистической души. Монархизм Карамзина на фоне живого монарха плавно, но неуклонно теряющего авторитет у немалой части просвещённого общества тоже не мог впечатлить Пушкина, живо и позитивно, может быть – в силу возраста, воспринимавшего всяческую критику в адрес императора. Приверженность Карамзина к традиционным методам управления страной тоже не могла вдохновлять Пушкина, в это же время слушавшего из других уст множество речей о необходимости
перемен в государстве вплоть до введения конституции с дарованием различных свобод разным слоям населения. Пушкину могла быть интересна критика Карамзиным мистического настроения Александра – Карамзин не очень-то одобрял евангелизацию, исходящую от департаментских чиновников - он бы скорее одобрил введение патриаршества, но тут Пушкин наверняка утешался тем, что и Карамзин критикует государство в этой его деятельности. Что же касается глубокого изучения истории, то тяги нему в то время наш великий поэт не обнаруживал, и встать из-за лицейской парты только для того, чтобы в нескольких шагах от неё усесться за парту карамзинскую он был не в состоянии. Вот развлечься в гостях у великого человека, немного поспорить с ним о чём-то, узнать для себя что-то новое, не подрывающее основ едва складывающегося мировоззрения – делать это он был в состоянии, и потому с удовольствием посещал Карамзина, а потом с ещё большим удовольствием отправлялся к гусарам.
Пушкин в 1816 году много и разнообразно писал, хотя печатал в журналах намного меньше, чем в предыдущем году. Среди этих стихотворений можно найти и элегические строки, адресованные всё той же Бакуниной, и шутливые послания к гусарам, и очередные шутки в адрес Кюхельбекера, и много чего другого. Что можно сказать о его стихотворениях этого периода? На них всё больше видна печать растущего мастерства. Нет, это ещё не тот Пушкин, которым мы все безоговорочно восхищаемся, но надо помнить о том, что читая его произведения той поры, мы невольно сравниваем их с гораздо более поздними работами, чего не могли делать его современники, едва вышедшие из эпохи державинских од.
Пушкин интенсивно менялся, рос во всех избранных им направлениях, рос не так, как это могло бы всем нравиться, наверняка это было не всегда красиво, наверняка это было не всегда правильно, это часто было непонятно для тех, кто его окружал тогда и вдвойне непонятно для тех, кто смотрит на него издалека, но это всегда было естественным и закономерным для него.