Ненависть

     Он чувствовал ее с раннего детства. Казалось, она родилась
вместе с ним, вошла в его кровь и плоть, и теперь составляло
единое целое с ним. Он сроднился с ней, она была его защитой,
панцирем, его силой и полностью определяла его бытие. В те
краткие моменты жизни, когда она оставляла его, он терялся,
ему становилось неуютно, беспокойно.

     Он был слишком мал, когда пришли русские солдаты. Они
были хмуры, злы и решительны, одеты в некрасивую, выгоревшую добела, когда-то зеленую, форму. В руках у каждого короткие ружья с круглыми барабанами. У его отца тоже было ружье,
но гораздо лучше, длинное, с блестящим штыком на конце. И
форма была лучше, с красивыми блестящими пуговицами и
нашивками на рукавах.
   
 Часто со своими друзьями, одетыми в
одинаковую форму и такими же ружьями, приезжал он домой в
их хутор. Отец брал его на руки и подбрасывал высоко над собой. Оба громко и весело смеялись. Ему было совсем не страшно, разве можно бояться чего-то в могучих руках отца. Потом  они с друзьями садились за столы, расставленные во дворе, и пировали.
    Время шло, друзья уже не появлялись, прислуга разбежалась. Отец был дома, но форма и ружье исчезли. Мать ходила по дому в растерянности, отец хмур и неразговорчив. Потом эти солдаты… Он смотрел, как они хозяйничают у
них во дворе и не понимал, почему отец не прогонит их, ведь
он такой большой и сильный. Но отец молча сидел на скамье
под окном, опустив голову. Когда отец поднял голову и их глаза
встретились, то он с изумлением понял, что отец боится.
    Вот тогда он впервые ощутил ее. Это была дикая, всепоглощающая ненависть. Он подошел к отцу и встал рядом, крепко сжав
двумя руками его плечо, пристально следя за солдатами. Отец медленно поднял голову, взглянул на сына, и глаза его расширились от удивления. Один из солдат перехватил его взгляд и долго смотрел на него, но он не опустил глаз. Солдат повернулся к товарищу и что-то сказал ему на незнакомом языке. Оба уставились на него, потом второй солдат ответил, и оба они усмехнулись. Теперь то он знал, что ответил солдат:- Да!! Еще тот змееныш.
    Потом была долгая, нескончаемая тряска в продуваемом товарняке, забитом людьми. Отца не было. Мать на его вопросы
не отвечала, только стискивала зубы и прижимала к себе. Много позже он узнал, что отца больше не будет. С тех пор он стал еще угрюмее.
    Жили они в небольшом таежном поселке-леспромхозе маленькой колонией в пятнадцать семей. Взрослые с остальными
жителями работали в тайге, заготавливали лес, больше никакой работы не было. Общее дело смягчало отчуждение. Хотя латыши и продолжали жить тесной колонией, но быстро сближались с русскими, даже дружили. И только они с матерью
по-прежнему жили особняком.
    Он уже привык к одиночеству и в школе. Русская речь давалась ему на удивление легко, но на уроках он молчал, учительница не тревожила его вопросами, но все чаще, просматривая
тетради, поднимала голову и смотрела на него с одобрительной
улыбкой.
    Он молчал, но впитывал в себя, как губка, все, что делалось
на уроке. Многое он уже знал и умел, его мать была образованной женщиной и успела многое дать ему, несмотря на возраст. С  легким презрением наблюдал он, как потеют над пустяшными заданиями его сверстники. Одноклассники чувствовали его отношение к ним и отвечали тем же. На переменах пацаны задирали его, но после первых серьезных стычек, отстали. Слишком
силен он был для них и жесток в драках, где для него не существовало никаких правил. Слишком страшным был огонь ненависти в его глазах.
    Он ненавидел здесь все: и землю, и речку, и небо над головой, эту проклятую работу в тайге , после которой его хрупкая мать приходила домой смертельно усталая и долго сидела возле печи, положив натруженные руки на колени. Еще
больше ненавидел он того русского, из большой конторы. Главного инженера леспромхоза.
Первый раз инженер появился у них в воскресенье, когда
мать была дома. Он пришел с прогулки и увидел его сидящего
за столом. Мать стояла у печи в своем красивом платье с кружевным воротником, которое она надевала еще там дома, на хуторе, когда приезжал отец.
    Дикая боль резанула в груди, перехватила дыхание. Не поздоровавшись, он отошел в угол комнаты и сел на свою кровать. Инженер вскоре ушел. Мать походила по комнате, потом села рядом с ним и сказала, что ей предлагают работу в новом
магазине. Он поднял на нее глаза, но ничего не ответил. Боль
в груди постепенно отходила.
    Инженер появлялся все чаще и чаще, пытался с ним заговорить, но он угрюмо отмалчивался,иногда поднимал глаза и в упор смотрел на него не мигая. Тот
не выдерживал и отворачивался. Он все понимал, мать еще молода и так красива, но инженер претендовал на место его отца, и он ненавидел его лютой ненавистью.
    Однажды он столкнулся с ним на пороге своего дома. У инженера было сумрачное, потерянное лицо. Подняв голову, он
долго и пристально глядел на него, потом опустил глаза и сошел
с крыльца.    Мать стояла у окна и смотрела вдаль, она не повернула голову на стук закрываемой двери, не улыбнулась ему как
обычно.               
    Он испытывал двоякое чувство, ощущая себя победителем, отстоявшим честь отца, честь семьи, в то же время ,чувство вины перед матерью не покидало его. Он и раньше помогал
ей дома, но теперь старался делать это с еще большим рвением:
рубил дрова, носил воду, убирался дома и во дворе. Постепенно
их легкое отчуждение прошло, мать снова была с ним ласкова и
улыбчива, да и на работе она теперь так не уставала.               

    Эльза… Копна волос цвета пшеницы, стройная фигурка,
миловидное лицо... Маленькая принцесса. Они познакомились
здесь, в этой холодной стране. У Эльзы не было отца, как и у
него, он остался там, на далекой родине… Навсегда.
    У них сложились странные отношения. Каждое утро он
подходил к ее дому и терпеливо ждал. Молча брал из ее рук
портфель и шагал рядом. По дороге к ним присоединялись ее
подружки и тогда он отставал и шел позади. Подружки давно
не обращали на него внимания, принимая его присутствие как
должное.
    Пацаны приняли его поведение по-особому. Они не смеялись над ним, не издевались, обзывая женихом, как это должно
быть по всем канонам пацаньей гордости. Они просто молча
стояли и смотрели, как у самых дверей школы Эльза оборачивалась и забирала у него портфель. Он понимал, что каждый
из них внутренне был готов исполнить эту роль молчаливого
пажа, посчитал бы за честь нести портфель этой золотоволосой
феи из волшебной сказки. Но эту роль он не отдал бы никому
и любой посягнувший на нее заплатил бы дорогую цену. И это
знали все.
    Вся школа еще долго будет помнить ту дикую схватку. Кешка
учился классом старше, к тому же еще и второгодник. Это был
уже почти полностью сформировавшийся парень. Мускулистые ляжки, бугристые бицепсы говорили о незаурядной физической силе. Вся школа безоговорочно принимала его превосходство. Он был в той самой счастливой поре, когда молодой
человек сполна ощутил свое физическое совершенство, а разум, и так не отягощенный блеском ума, не затуманен мучительными поисками следующих шагов в жизни. Наверное, не было
той девчонки, которая не приняла бы его ухаживания.
    Кешка,конечно, видел и знал, как он каждое утро приводил Эльзу в
школу, а после уроков забирал портфель и провожал ее домой.
Это его, казалось, не интересовало. Казалось…               

    Как-то на одной перемене он не нашел Эльзу. Заглянул в класс, прошелся по закоулкам коридора, Эльзы не было. Внезапно он
перехватил несколько загадочных взглядов, брошенных на него
двумя девчонками, вошедших с улицы. Почему-то тревожно
заныло сердце. Он вышел на улицу и огляделся. За углом торчали спины пацанов, явно за чем-то наблюдавших. Повернув
за угол, он увидел как Кешка, держа вырывавшуюся Эльзу за
руки, прижимал ее к стене, лицо его выражало привычную дерзость. Он увидел покрасневшее от стыда лицо Эльзы, ее жалкие, растерянные глаза и бешеная ярость захлестнула сердце.               

    ,Молча пройдя через толпу сразу же расступившихся, пацанов,
он взял Кешку за плечо и, как только тот повернулся, изо всех
сил ударил в это ненавистное лицо. Освобожденная Эльза, закрыв лицо руками, бросилась в школу. От неожиданного сильного удара Кешка рухнул на землю, но уже через мгновение был
на ногах и бросился на него. Он был здоров, как бык, и взбешен
наглостью этого латыша. Но абсолютное отсутствие страха и
дикая ненависть почти полностью компенсировали Кешкино
превосходство в возрасте и силе. Уже по меньшей мере половина школы, затаив дыхание, наблюдала за этой схваткой.               

    Кешка был в ярости, он никак не мог вложить в удар всю силу, латыш
был прилипчив как смола, захватывал руки и в свою очередь
бил руками, ногами, головой. Норовил вцепиться зубами. Оба
были уже изрядно истерзаны. Наконец Кешке удалось чуть освободиться и вложить в удар всю силу. Этот удар наверняка бы
положил конец их схватке, но он успел пригнуться, и Кешкин
кулак просвистел над головой. Обхватив потерявшего равновесие Кешку за туловище, он бросил его на землю и мгновенно
сомкнул пальцы на его горле. Кешка захрипел, заколотил ногами по земле, рвал за руки, за лицо, но тщетно.               

    Вдруг острая боль полоснула по сердцу, тело сразу стало ватным, пальцы ослабли. Кешка из последних сил столкнул его с
себя и отполз в сторону, хватая воздух раскрытым ртом. Сидя
на земле, не смея вздохнуть от боли в груди, как в тумане он
видел поднимавшегося врага и равнодушно ожидал очередного нападения, сопротивляться он уже не мог. Но Кешка встал, отряхнул изорванную одежду и, не глядя ни на кого, скрылся в туалете.               

     Почти все уже разошлись, когда из-за угла школы появилась
Эльза. Она присела рядом, отряхнула его одежду, отерла кровь
с лица. Потом встала и подала ему руку. Боль в груди не утихла,
но он подал ей свою и поднялся. Шел медленно, сдерживая дыхание, но со стороны казался спокойным, уверенным.               

    Мать и Эльза, вот то единственно дорогое, что он любил.
Любил как память о том безмятежном детстве, где они были так
счастливы, все трое: мать, отец и он. Он тосковал по родине, по
отцу, часто видел его во сне и просыпался с мокрыми глазами.
После таких снов болело сердце и, проснувшись, он долго лежал, не шевелясь, пережидая, когда боль отойдет и можно будет
вздохнуть полной грудью. Бывало, когда боль не отпускала, но
он научился укрощать её, надо было идти выполнять обязанности, которые он сам на себя и возложил. Обязанности перед
двумя дорогими людьми – матерью и Эльзой, которая, он знал,
будет его женщиной.               
               
    Время шло. Маленькая принцесса превратилась в настоящую королеву. Хорошела с каждым днем. Он тоже вырос, но
как вырос. Сверстники остались где-то внизу, на полголовы и
ниже. Старые рубашки трещали на могучих плечах, тугие рукава не скрывали мощных бицепсов. Мать все чаще и чаще с тихой грустью смотрела на него. Однажды в воскресенье, когда
он переодевался, чтобы погулять с Эльзой, она подошла к нему
сзади, погладила по налитой спине и тихо сказала: «Ты уже как
отец». Потом отошла к окну и замерла у него. Он понимал ее состояние и не посмел подойти. Быстро одевшись, вышел на улицу и, проходя мимо окна, посмотрел на нее.
               
   Мать не видела его, ее взгляд был направлен поверх его головы далеко,
на уходящую за горизонт тайгу. Он давно уже замечал, что мать
стала печальной, тихой и неразговорчивой. Подолгу стояла у
окна смотря куда-то вдаль. Но он прервал свои раздумья, его
ждала Эльза.
   Утром, после завтрака, мать подала ему маленький листок
бумаги. Он недоуменно поднял на нее глаза, потом взглянул на
печатные буквы. «Повестка».. он читал слова, с трудом понимая
их смысл. Всплыли далекие годы детства, родной хутор, злые
чужие солдаты в застиранных гимнастерках.               
   Медленно поднималось былое ожесточение:               
- Я не хочу служить в их армии, они убили моего отца.
- Я не могу тебе помочь, сынок…такие у них законы, - мать
закрыла лицо руками, скрывая навернувшиеся слезы.               

   Голые призывники, нервно похохатывая, толпились в
прохладной комнате, ожидая очереди на медкомиссию. Он разделся, и шум в комнате притих. Вошедший офицер что-то хотел
сказать, но увидев его, воскликнул:
- Вот это экземпляр!
Подойдя к нему, он восхищенно похлопал его по мускулистым плечам:
- В артиллерию, тебя надо, один за весь расчет пушку таскать
сможешь.
    Голые призывники одобрительно засмеялись.               

- Вот это фактура! – седенький старичок в белом халате приветливо смотрел на вошедшего призывника.
- Круминьш! . Ян…Яныч? – посмотрел он в бумаги, - Мда,
приятно смотреть на такой, простите, образец античной скульптуры. Ну, давайте посмотрим, послушаем для порядка и для
очистки совести.               

   Доктор привлек его поближе и приложил к груди фонендоскоп. Поводив его туда-сюда, он отстранился и, подняв брови,
недоуменно посмотрел на него, потом нахмурился и еще раз
приложился к его груди, встал и, обойдя его, пощекотал спину
прохладным кружочком. Сев на стул, он потеряно потер рукой
лицо.
- Где же вы, батенька, успели так сердце надорвать? Плохо у
вас с сердцем, очень плохо. Лечиться вам надо и срочно. Делая пометки в бумагах, он сокрушенно качал головой:
- Это же надо. В таком теле и такое сердце, - глядя в спину
уходящему, он не переставал качать головой. Настроение у него
резко ухудшилось.               

- Я не буду служить в их армии, - сказал он дома вопросительно глядящей на него матери.
Глаза ее радостно раскрылись, потом она отошла и захлопотала у печи. Он с тревогой смотрел на нее. Мать похудела и
таяла на глазах. Странно, но эта худоба делала ее еще красивее,
утонченнее. Он гордился ей, какая она красивая и стройная, не
то, что эти местные бабы.
- Мама, - робко подошел он к ней, - может, тебе к врачу сходить?
Она ласково посмотрела на него:
- У меня ничего не болит. Просто устаю я очень почему- то.
- Ну, тогда отдыхай почаще. Я уже работаю, и тебе не надо
ходить в магазин.
- Там нетрудная работа, сынок, и отдыхать я буду чаще.
- Ну, ладно. Можно я пойду к Эльзе?
- Иди, - ласково улыбнулась мать.               

   Работал он уже почти год. Работа вальщиком леса нравилась
ему, он быстро овладел бензопилой «Дружба». В его сильных
руках она играла и пела. Нетрудно было научиться валить лес в
одном направлении, в «елочку». Его «елочка» вскоре оказалась
аккуратнее и стройнее, чем у других вальщиков. Но самое главное, что он был один на один с собой.
   Свобода и одиночество
– вот то, что было нужно ему для полного душевного равновесия. Здесь можно было замереть и переждать приступы сердечной боли, которые становились все чаще.      

  К врачу он так и не
пошел, как советовал ему сухонький старичок. После приступов приходил в себя он все дольше и дольше. Сил не было, тело
становилось ватным. Уже все чаще трактористу приходилось
простаивать, пока он навалит лес и отойдет подальше, чтобы
ненароком не попасть под падающие стволы.

   Дома тоже было плохо. Мать слабела с каждым днем и однажды, придя с работы, он не застал ее дома. Участливая соседка сказала, что мать
упала во дворе, и ее отнесли в больницу.
Он пошел к ней как был, в рабочей одежде. Мать лежала на
кровати бледная и тихая. Увидев его, она виновато улыбнулась.

   Он гладил ее по руке, говорил тихие, успокаивающие слова о
том, что скоро закончится срок их высылки, и они смогут вернуться в родную Латвию, а там, на родной земле, в их родном
хуторе, она быстро выздоровеет. Мать согласно прикрывала
глаза, счастливо улыбалась и незаметно заснула.

  Приземистый, рыжеватый врач с плутоватыми глазами,
пригласил его в свой кабинет:
- Я еще не знаю результатов анализов, их только недавно отправили в город, но я подозреваю, что у нее опухоль…злокачественная, - и видя, что его слова не произвели надлежащего
впечатления, добавил – это рак, и очень запущенный.
Он вздрогнул и пристально взглянул на врача, тот удручающе скривил губы.

  Через месяц матери не стало. Он шел за гробом, окаменев
от горя. Эльза держала его за руку, но он не замечал ее. Как в
тумане летели серые комья чужой земли, разбиваясь о гроб, обрывая последние нити связи с родиной, круша заветные мечты.
Участливая соседка взяла его за руку:
- Ты поплачь, сынок, поплачь… нельзя так горе в себе хоронить.
Но глаза его были по-прежнему сухи. Все давно уже разошлись, а он все стоял и смотрел на маленьких холмик земли.

   Почувствовав, что не один, повернул голову и сразу узнал его,
главного инженера. Они долго смотрели друг на друга, потом
одновременно опустили головы. Они простили друг друга –
зрелый мужчина и зрелый юноша.

  Этой ночью Эльза пришла к нему домой. На всю жизнь он
запомнил эту ночь, полную черного горя и сладкой любви. Какая-то плотина прорвалась в нем. Его могучее тело сотрясалось от рыданий, он омывал ее грудь своими слезами, задыхаясь от
горя в ее золотых волосах, а она, потрясенная, обнимала его голову, успокаивающе поглаживала по волосам.
   Измученный, он
уснул только к утру. Эльза же не сомкнула глаз и все смотрела
и смотрела на его лицо, на его могучее тело. Она знала его спокойным и сильным, никогда не показывающим своих чувств.
Она привыкла чувствовать себя в полнейшей безопасности под
его защитой, но таким слабым и беззащитным она его не знала
и была потрясена.               

   Утром он вновь стал тем же, каким его знали все, спокойным, немного высокомерным, только в глазах еще долго перемежались печаль и любовь. Они жили тихо и спокойно, и через
год у них появилось золотоволосое чудо.

   После начала совместной жизни с Эльзой и особенно после
появления дочери, сердце стало реже донимать его постоянными приступами. Он был на вершине счастья, никак не мог дождаться конца рабочего дня, чтобы прийти домой и наконец-то
взять на руки родное существо. Эльзе приходилось почти силой отнимать дочурку из его рук, чтобы накормить ее, да и его
самого.
   Счастье продолжалось недолго.
К концу рабочего дня он, наконец, исправил забарахливший
карбюратор своей «Дружбы». Запаса леса не хватило, и бригада
стояла в вынужденном простое. Стремясь как можно быстрее
наверстать упущенное время, он приналег на пилу. Стволы
один за одним с грохотом валились на землю. Ему потребовалось немного времени, и трактор, затащив воз хлыстов на щит,
уполз на склад с последним рейсом.
 
  Он не останавливался, чтобы у бригады с утра не было простоя. Очередная сосна никак
не хотела падать в нужном направлении подпила, он приналег
плечом, потом еще сильней… резкая боль рванула сердце, он
замер, затем медленно потянулся к кнопке карбюратора, чтобы
заглушить пилу.
 Боль рванула так, что потемнело в глазах, и он
потерял сознание.               

   Монотонный шум постепенно оформлялся в знакомые звуки, уже ясно различался стук двигателя и звон вращающейся
цепи. Он открыл глаза и равнодушно смотрел на свою «Дружбу». Плохо отрегулированный карбюратор заставлял пилу работать на больших оборотах, и пильная цепь не останавливалась, продолжая вращаться. Отбрасывая зубьями сучья, землю,
она медленно приближалась к его лицу. Он чувствовал опасность, но сил не было, полнейшее равнодушие. Равнодушие и
покорность судьбе. Образ Эльзы с дочуркой на руках внезапно
возник в обескровленном мозгу, он вздрогнул и, уже ощущая
движение воздуха от цепи на своем лице, из последних сил дотянулся рукой до карбюратора, нажал кнопку и вновь потерял
сознание.
   Сначала он почувствовал боль и глухо застонал, потом донеслись звуки речи:
- Его чуть пилой не порезало. Когда его нашли, цепь в сантиметрах от головы крутилась. Тогда уж совсем бы никак. И кто
бы мог подумать, что у него сердце больное. Такой бык. Мы его
вдвоем кое-как из лесу вытащили.               

   Глаза немного прояснились, и он узнал в говоривших врача и
тракториста с помощником. Потом вошла Эльза, мужчины деликатно удалились. Эльза села на краешек кровати и положила
его руку себе на колени. Он попытался что-то сказать, но она
положила свои прохладные пальцы на его синие искусанные
губы, и он облегченно закрыл глаза. А она все смотрела и смотрела на него как тогда, в ту первую ночь, только в глазах стоял
немой вопрос.               

   Потом было долгое скитание по кабинетам областной поликлиники и, наконец, суровый приговор медицинской комиссии:
   - Закончилась ваша трудовая деятельность, молодой человек. Кроме последнего обширного инфаркта, у вас на сердце отмечено еще множество их следов. Как же вы их перенесли? Мы
все поражены, что вы ни разу не обращались к врачу. Операции
вы уже не подлежите, сердце просто не выдержит. Мне трудно
об этом говорить вам, совсем еще молодому человеку, но на всю предстоящую жизнь вам необходим только покой,- председатель повернул голову к коллегам и в полголоса произнес, - Даже
язык не поворачивается говорить такое этому парню.
 
  Он вышел на улицу и остановился.
Инвалид! Жизнь заканчивалась, не успев по-настоящему начаться. А Эльза?.. Дочурка? Сердце вновь заныло, и он привычно замер, пережидая.

  Войдя домой, он увидел сидящего за столом мужчину.
- У нас гость, - сказала Эльза в ответ на его вопросительный
взгляд, - наш земляк,- добавила она.
- Хельмут,- мужчина встал и подал руку, - я тут расспросил,
кто из наших работает в лесу, вот так и попал к тебе в гости.
Хорошо, что ты вальщик.
- Все. Уже нет. Отработался я. Списали меня на инвалидность.
Эльза метнула на него взгляд.
   После ужина они вышли на
крыльцо, Хельмут вынул сигарету.
- С тобой я буду говорить прямо, мы свои люди. У меня тоже
отца нет, остался там, в земле. Я им этого до конца не забуду. Ты
не удивляйся тому, что я буду тебе предлагать. Короче говоря,
сейчас в районах огромный спрос на бензопилы, в магазинах их
не продают, достать их трудно, и цена на них высокая. А деньги нам нужны, тебе в твоем положении, тем более. Загнали нас
сюда так пусть и обеспечивают. Ты понял, что я хочу тебе предложить?

   Он смотрел на земляка сверху вниз, потом медленно кивнул
головой.
- Это не воровство. Они забрали у нас все, убили наших отцов, им до конца жизни с нами не рассчитаться!

   Мысли роились. Он согласен, им до конца жизни с ними
не рассчитаться. Только из-за них он потерял все – мать, отца,
Родину… Потом он вспомнил, как после рабочего дня глушил
пилу и оставлял ее у последнего пня, а утром брал там, где и
оставил. Так делали все вальщики. Взять пилу никакого труда не составляет. Ехать в лес надо в разгар рабочего дня, чтобы не
было подозрений. Близко к лесосекам подъезжать нельзя, придется много идти пешком по тайге, заодно наломать пару метел
для отвода глаз. По звуку работающих пил можно легко выйти
к концу лесосеки. Переждать… Брать только по одной, иначе
будет большой шум. Наладят охрану и все.               

- Ну так что? Как ты? – Хельмут встревожено смотрел на
него.
Он молча взглянул на него и с легкой улыбкой подал руку :
- Согласен.
Хельмут просиял:
- Я так и думал. Земляки всегда договорятся.               

   Все прошло до обидного просто, хотя волновался он основательно. Что-что, а воровать ему до этого дня не приходилось.
Но за воровство он это уже не принимал. Земляк прав, они брали свое.
Он дождался конца рабочего дня, безошибочно вышел к
концу лесосеки и сразу обнаружил пилу. Она стояла на последнем пне совершенно никем не прикрытая. Да их никто никогда
и не прятал.
Уже потом, приняв из рук земляка деньги, почувствовал
удовлетворение.

   Жили они по-прежнему. Эльза казалась спокойной, веселой,
но он чувствовал ее нарастающую холодность и относил  ее на
свой счет. Он не винил ее, винил свою неполноценность. Ему
тяжело было оставаться дома, когда все здоровые мужики на
работе.
   Приступы становились все чаще и чаще, никакие лекарства уже не помогали. Рыжий врач, глядя своими плутоватыми
глазами, однажды сказал:
- Я тебе уже ничем помочь не могу. Нужен морфий, а это
деньги, и большие.
Он принес ему крупную сумму и положил на стол.
- Ну это другое дело. Теперь тебе надолго хватит.

   Дома Эльзы не было, дочь одна играла на полу. Он взял ее на руки и подошел к окну. Эльза стояла в огороде и разговаривала с соседом, стоящим за невысокой изгородью. А соседом был
Кешка. Тот самый Кешка. Так уж получилось, что они получили
новые квартиры рядом. Отчуждение между ними так и не прошло. Кешка был женат, но детей у него не было.

   Он хотел было отойти от окна, но что-то остановило его,
слишком уж дерзок взгляд соседа, знакомо дерзок, как тогда, у
стены школы. Эльза наклонялась к грядкам, срывала несколько
сорняков и вновь поворачивалась к Кешке. Вот она повернулась
к окну лицом, и он увидел игриво-лукавую полуулыбку. Раньше
она принадлежала только ему. Он смотрел на родное лицо и не
узнавал его. Невыносимо заболело сердце, хотя совсем недавно
врач сделал укол морфия. Боясь уронить дочь, он опустил ее на
пол и упал на диван. Эльза вошла в дом и удивленно подняла
брови:
- Ты уже здесь?! Я думала в больнице…
- Я только что вошел,- он был сильным мужчиной и умел
скрывать не только физическую боль.

   Прошел месяц. В очередной раз он вынес из лесу две пилы
из другого участка, но чувствовал, что это последние. В поселке
уже всполошились, шутки ли, три бригады в простое.
Вывезти их он не смог, сильнейший приступ свалил его у
самой дороги. Кусая посиневшие губы, в полубессознательном
состоянии, он спрятал их, прикрыв хворостом. Руль мотоцикла
не слушался ватных рук, но он смог довезти его до самой больницы. Был глубокий вечер, но врач был в кабинете.

- Скорее, укол…,- прохрипел он.
Плутоватые глаза забегали :
- Так морфий уже закончился, и у меня в запасе нет.
- Как?! Еще пять уколов!
- Да нет, ты ошибся, - глаза доктора внимательно изучали
трещину на стекле стола.

   Он все понял. Вышел на улицу и подошел к мотоциклу. Чувствуя, что сил на него уже не хватит, медленно побрел к дому. У соседа Кешки гудела гулянка, праздновал день рождения.
   Эльза
испуганно взглянула на него:
- Что с тобой?
- Да ничего… Там Людмила встретилась, просила зайти.
Иди!

   Эльза еще раз взглянула на него, но вышла. Он подошел к
дочери и положил руку на золотистую головку, как бы запоминая ее теплоту. Потом вынул ружье из-за шифоньера, зарядил
оба ствола. Подойдя к двери, он долгим взглядом посмотрел на
дочь, прежде чем переступить порог.

   Через окно хорошо было видно, как празднует Кешка. Подойдя вплотную, он с ненавистью смотрел на его довольное
лицо, на гостей за длинным столом. Но медлить было нельзя.
Положив стволы на переплет рамы, он направил их в ненавистную морду:
- Нет, не лапать тебе грязными руками тело Эльзы. Не погладить тебе головку моей дочери. Уйдешь ты со мной туда… В небытие…

   Кешка что-то заметил, его глаза стали расширяться, но было
поздно, он рванул курки. С достоинством человека, выполнившего свой долг, он вошел в свой сарай и сел на мешки, опершись
спиной о стену. Стараясь не потерять сознание от мучительной
боли, он перезарядил ружье. Направил стволы себе в грудь и
уже нажимал на курки, как перед ним яркой вспышкой мелькнул родной хутор, отец и он, летящий над ним в небо.

   - Отец! Я иду к тебе, - прошептал он почерневшими губами.
Картечь, разрывая грудь, рванула туда, где вечная боль. И
боль отступила…
И он улыбнулся.

       Так и нашли его сидящим на мешках, с детской улыбкой
счастливого человека.