Пассажирский пригородный поезд медленно, как доходяга тащился в лощинах меж невысоких покрытых лесом пологих вершин, старых, как мир уральских гор. Да такой же, как и сами горы, выдавший виды паровоз, тяжело и надсадно дымя трубой, тянул за собой состав из довоенных, ещё обитых жестью деревянных вагонов. А сдавшийся переселенец смирно сидел напротив бабушки возле окна и безучастно глазел на проплывающую мимо него пёструю, как цыганский хоровод сплошную стену из придорожных деревьев. Конец августа. Лес был раскрашен в яркие праздничные тона увядающего лета, но обречённого путешественника перемены в самой природе совсем не волновали. В его душе цвела и не унималась махровыми гроздьями мстительная злоба на городскую попечительскую банду, палачей осиротевшего детства.
Шаткий, как старая табуретка сей железнодорожный состав, будто уставший в пути бродяга то и дело останавливался, чтобы передохнуть и отдышаться на разных станциях и разъездах с полустанками. Эта часто повторяющаяся тугомотина вызывала у Сёмки тихое раздражение. Малочисленных пассажиров, что наполняли эти в тёмные тона окрашенные и отслужившие своё прицепы для перевозки людей, как и Сёму не волновало всё то, что в это время происходило снаружи. У каждого из них были, свои причины, чтобы побыстрее и без проблем добраться до означенного места в их билетах. Вот и сидел он недовольный собой бирюк у окна глупым совёнком и пялился с тупым выражением лица на всё, что там за окном попадалось ему там глаза. Особенно он охотно обращал внимание на людей, что суетились по перрону, торопясь занять свои места в вагонах на незнакомых ему станциях.
Во-первых, потому что они, все эти остановки на какое-то время, но оттягивали его прибытие в этот самый чёртов детдом и нерадостную встречу там с его обитателями. Во-вторых, лишний роздых в пути – это хоть ненадолго, но всё ж продлевал, оставшийся срок его пребывания вместе с любимой бабушкой и, которую так же как и его угнетала эта их в жизни первая и долгая, предстоящая разлука. В-третьих, этот недоросль путешественник, школяр Сёма Раскатов ещё никогда за всю свою короткую жизнь не покидал родной свой городишко с округой, и чем дальше он отдалялся от привычных его глазу, знакомых мест, тем сильнее просыпалось в нём желание наблюдать за всем, что происходило за окном их неуютного плацкарта. Так как всякая новизна вызывала у него неподдельный интерес, то он, забыв о том, куда, почему и зачем он следует, стал внимательно рассматривать всё, что попадалось в его поле зрения.
Не ускользали от его любопытного взгляда неизвестные, но в то же время похожие, как под копирку мрачные, с деревянной обшивкой бараки и единого стиля доставшиеся от царя в наследство в один этаж станционные строения, в большинстве своём запущенные в обиходе одноэтажные с халупы, и вокруг них вроде бы, на первый взгляд, и различные, но в то же время как бы уже и знакомые-незнакомые места и окрестности, а главное, само это местное население. Вот они то своим поведением нешуточно обострял его неподдельный юношеский интерес. Именно люди, как его объект пристального наблюдения, вызывали у подневольного по принуждению путника страстную потребность разглядывать их, так как каждый человек уже сам по себе, как индивид носитель неразгаданных секретов, а тут, на тебе как на ладони целая поведенческая россыпь мужских и женских характеров и судеб.
Сенька охотно рассматривал и тех, кто с котомками и без суетливо бегал на каждой остановке по перрону вдоль состава, торопясь, вслепую отыскать свой вагон, куда им надо садиться, и тех ротозеев, что, просто, безразлично маялись, никуда не спеша, возле здания вокзала, то ли провожая в дорогу кого-то, то ли, наоборот, встречая. Не ускользали от его внимания и станционные работяги, которые, обходя прибывший состав, обстукивали тихо своим молоточком на длинной деревянной, засаленной мазутом ручке каждую колёсную у вагонов бухту. В основном это были мужчины зрелого возраста, но кое-где попадались на глаза и женщины тех же лет. Но Семёна увлекало не то, как они постукивали, наклонясь в пояс, по чугунным карманам колёс, а короткая, возникающая между ними и пассажирами, словесная перепалка, которые суетливо мотались по перрону туда-сюда в поисках своего в билете указанного вагона. Каждая такая красочная стычка была уже законченный по всем статьям комической юмореской или остросюжетным анекдотом.
И на одной из многих таких одинаково неказистых станций, где поезд стоит совсем недолго, Сенькино внимание вдруг привлекла пожилая, вертляво-шалая бабёнка в чёрной тюремной ватной фуфайке, перегруженная на лямке перекинутой через плечо тяжеленной поклажей. Небольшого росточка он, бросаясь от вагона к вагону, не могла понять куда ей сердечной надо садиться. Наконец то, получив от сердитого железнодорожника с матом в придачу конкретное направление, она на свой страх и риск с превеликим трудом, всё-таки определилась, куда ей следует упасть, и, кряхтя и охая, стала быстренько закидывать свой скарб в тамбур Сёмкиного пристанища. Шумно ввалилась внутрь вагона, поминая громко всех святых, и устало, шаря своими обезумевшими глазами, где можно пристроить ей своё барахлишко, решительно направилась туда, где ехали пока вдвоём бабушка с внуком, с её будущим воспитанником детского дома.
- Здрасссте, – хрипло сказала бедовая бабёнка, – можно мне с вами?
- Отчего же нельзя. Прошу, – коротко, кивнув, последовало предложение.
И объявившаяся соседка, сбросив с рук свой тяжёлый багаж на край нижней полки, отдышалась слегка и закинула на верхнюю лежанку три из своих четырёх небольших, под завязку набитых баула. А самый большой из них заплечный мешок она сняла с трудом со своих измождённых плеч, а вот пристроить его к остальным наверху, как ни старалась, но так и не смогла. Села, опустившись устало на нижнее сидение и, как маленькая девочка с капризным выражением лица скуксилась вдруг, будто кто-то взял, да и обидел её.
- Давайте я вам помогу, – пожалел плаксивую ежиху шустрый малец.
- Подсоби, подсоби, милок, а то я штой-то не можу с этим мешком управится одна, – охотно откликнулась на предложенную им помощь невысокого роста, с остроносым, как у ёжика простоватой мордашкой подсевшая пассажирка, – вдвоём то легше нам совладать с этим грузом, – подхватилась она со складной для её непонятного возраста фигуркой, где рыхлые жировые и прочие дамские излишки не присутствовали вовсе. И в четыре рук не без труда они всё же запихнули увесистый мешок на ни кем ещё и ни чем незанятое место, – ууфф, – отёрла задохнувшаяся клуня вспотевший лоб и скинула, развязав, себе на плечи, наехавший на глаза, цветастый полушалок.
Постояла, облокотившись одной рукой о край обшарпанного купейного столика, и, отдышавшись, сделала шажок, упав пятой точкой на нижнюю полку поближе к проходу и стала с придирчивым любопытством, разглядывать своих разных по возрасту попутчиков.
- Далеко едем? – наконец, развязно задала она первый вопрос.
- Да нет, – буднично откликнулась ей приятная на вид незнакомка.
- По делам едем, али как? – попыталась завязать разговор объявившийся эта божий одуванчик в плацкартном купе.
- Да вот везу внука в детдом, – обречённо призналась бабушка единственного чада.
- Да што вы! – обрадовано вскинулась подсевшая товарка, – так я же туда же и еду. Гостинцы везу своему Колывану!
- У вас што? – удивилась Сенькина бабуля, – тоже внук в детском доме находится?
- Да какой там внук, – сокрушённо махнула простоволосая баба рукой, – к сыну еду я, к сыну, – сняла она с плеч свой новенький ватник.
В шёлковой голубенькой блузке навыпуск и в клетчатой юбке она и, в самом деле, оказалась гораздо моложе. На тёмном от загара лице морщины немного подрасправились, а небесный цвет её короткой, прямого покроя кофточки выгодно подчеркнул былую в ней женскую привлекательность.
- Как к сыну? – недоверчиво осеклась её визави.
- А та-ак, – расправила складки на юбке, садясь поудобнее, владелица неподъёмной поклажи, мотнув игриво коротко постриженной головёнкой.
- Да разве ж можно сына в детдом отдавать? – последовал тут же прямой вопрос.
- Сидела я, – призналась женщина, – без меня его туды определили, – вот я к нему в детдом то и еду, везу для нево и тамошним детишкам подарки, – вздохнула тяжко бывшая арестантка, – стараюся, уж как могу. И начальству везу, штобы побыстрее там они Котьку то моего отпустили!
- А Котька – это кто?
- Сынуля моя, Костей звать, – улыбнулась мамаша и продолжила, – вот и везу я для детишков, тамошних сироток домашним лакомством побаловать, ну и, конечно же, сынку добрую посылочку сварганила на то время пока все документы оформят на него. Забрать уже хочу его домой, страх как я по нём сердешному соскучилась!
- Забрать сына – это замечательно, – одобрила поступок мамашки внукова родимая душа, – а я вот своего колывана забрать уже не смогу!
- Пошто так? – выкатила глаза бабёнка.
- Да так вот, не получается, – махнула опекунша отрешённо рукой, – и везу его, как барашка на заклан, и не знаю, каково там, в детском доме то житьё-бытьё!
Длинный с красной звездой во весь свой лобешник труженик паровозной тяги, чадя дымами, как филин, громко ухая, тяжело наматывал на колёса затяжной подъём. А по обе стороны от железной дороги тянулся высокой, стройный, как карандаши корабельный лес. Рыжие оголённые высоченные стволы сосновых деревьев венчали небольшие, но с густой, кустистой шапкой зелёные верхушки. А внизу под ровными парусными мачтами пестрела увядшей листвой разношёрстная, разноцветная поросль. Нашли там себе место в хвойной тени и низкорослая молодь пожелтевших берёзок, и тонкие недомерки пурпурных осинок. Отдельно попадались и одинокие кустистые деревца черёмухи с их коричневым оттенком пожухлой короны и, наоборот, выпятив себя, горели ярко-красным пламенем, будто бы на показ гибкие кусты рябины, облепленные плоскими кистями горьковато-кислых, но очень полезных крупных ягод.
И Сенька вспомнил своего уличного приятеля Васятку Рябинкина. Жёлто-рыжий и не в меру упитанный хитроватый, но незловредный и не подлый пацан имел привычку всё время чего-то жевать. Все его, какие только были у него карманы, всегда бугрились, туго выпирая, набитые чем-то съестным. За это он и носил вполне достойную для себя кличку «Хомяк». И это именно он, Васька Рябинкин, Хомяк тогда, на последней их прощальной сходке дворовых друзей-приятелей перед самым отъездом Сёмки в детдом сказал, всегда и охотно работая своими челюстями.
- Ничё, Сень. В детдоме тоже люди живут. Ты, главное, не давайся им там, чтобы они загнули тебя. И всё будет нормально!
- А ты откуль всё знаешь то? – усмехнулась в голос дружная ватага.
- Отец мне сказывал. А я читал, – ответил, не смущаясь, упитанный
живоглот.
- Где читал то, профессор кислых щей?
- В книжке, конечно!
- В какой?
- «Флаги на башнях»!
- И чё там написано?
- Всё!
- И там сказано, как надо не сдаваться? – усомнился Колька Гурьян.
- В самую точку попал, – прожевав, ответил ему обжора.
- И как?! – вышел из себя Сенькин друг Вовка Глушков.
- Прочтёшь и узнаешь, – в тон ему ответил Хомяк.
- Врёшь, Васька, врёшь! – насел на него борзый Глушак.
- Спорим, – перестал жевать тот.
Спорить Вовка отказался, так как не был уверен он в собственных силах познания школьной литературы. А Васька в школе учился, все знали это, очень хорошо!
- Значит, говоришь, не сдаваться, – почесал затылок поскрёбыш дяди Андрея.
- Ага, – сунул Рябинкин очередной кусок себе в рот.
- Но как? – не сдержался уже и Сёма.
- Не знаю, – полез в карман за добавкой проглот, – но не сдавайся, а, главное, ты не дрейфь, – подвёл он итог общему спору.
- Легко сказать, – отложил тогда на ум сказанное будущий детдомовец.
- В детдоме, там хорошо, – донеслось до уха, глазевшего в окно любознайки.
Эта подсевшая в купе баульщица, сморщившись как-то смешно и кособоко, тяжело вздохнув, доложила бабушке, перебив тем самым Сёмкины воспоминания.
- Ну да, ну, да, – поняв всё, согласилась с ней её попутчица.
- Да вы не беспокойтесь. Была я тама у прошлом годе,– утешила бабулю владелица объёмистого багажа свою, – хотела сразу же после освобождения сынишку домой забрать, да мне не отдали, – неожиданно пустила она скупую слезу.
- А говоришь, што там хорошо, – упрекнула её сдавшаяся власти безнадёга.
- В детдоме то, конешно, не у мамки дома за спиной – это понятно, но, ведь и не на зоне, скажу я вам, – парировала смело ещё недавняя зэчка, – тама ка деток то и одевают, и обувают, пусть всех, как в лагере одинаково, но и одевают, и обувают, и кормят три раза в день, включая ещё и полдник!
- Какой, такой ещё полдник? – не поняла Сёмкина провожатая.
- Вроде как перекус небольшой между ужином и обедом, – услыхала она.
- И чё там дают? – тут же и уточнила Фома неверующий.
- По-разному, – последовал скупо неоднозначный ответ.
- Ну ещё бы, – поддакнула с сарказмом увядшая внукова нянька, – с голодухи там, конешно, помереть не дадут, но и досыта вряд ли накормят!
- Так потому я и пру эту неподъёмную торбу, – согласилась с ней отсидевшая срок мамаша, – но, ведь что главное то, – утёрла она губы платком, – за ними там, за детками, я знаю, присмотр и догляд постоянный ведётся. И в школе их учут, и кино им по субботам тама-ка кажут. А ещё экскурсии разные устраивают, ну, и…
- А сидела то за што? – перевела хвалебную тираду слушательница бестолковых по сути бабских увещеваний.
- Да за недостачу, – сжалась как-то сразу вся горемычная говорунья, – торговала на базаре пивом я. И денег казённых сроду не брала, а вот на тебе, недостача возникла!
- Ну коли денег ты не брала, откуда взялась недостача то? – усомнилась бабушка.
- Не знаю, – пожала плечами бывшая торговка разливным напитком.
- Большая недостача то была?
- Большая. Почитай, без малого, две тыщи рублёв, как одна копеечка. Правда, мне сказали тогда в милиции, што, ежели я верну всю сумму сразу, то ничево мне тогда вовсе не будет, а токмо с работы снимут и всё. Да где же мне взять то такие деньжищи? Я ведь, и в самом деле ни рубля себе не умыкнула, вот и присудили мне в суде то три с половиной годка с конфискацией, А Костяна, сынишку маево в детдом без меня отвезли!
- Ну и как там, в тюрьме? – поинтересовалась вдруг Сенькина бабуля.
- Да говорю ж я вам, што в тюрьме то я не была, – уточнила базарная торгашка, – а пока следствие то шло, я дома под подпиской находилась!
- Што значит под подпиской?
- Подписалась, што никуда во время следствия не сбегу, не уеду и не скроюсь!
- Вот как… – прояснила для себя что-то пожилая незнайка обратной жизни.
- А как же, – приосанилась малость шалая колываниха.
- И долго обреталась так?
- Полгода, почитай, а потом уже в лагерь под Ивдель этапом доставили!
- Ну и?..
Махнув обречённо рукой, бывшая продавщица на розлив снова пустила, видно, ей привычную слезу, но скоро успокоилась. Отёрлась снова углом платка и сказала сухо, как будто и не ревела вовсе.
- Дык и там жить тоже можно!
- Так уж и можно?
- Так, ведь с пол страны, сщитай, за колючкой то там находится. Одни сидят, други – охраняют, – горько, сквозь сжатые зубы, усмехнулась она, – вот и мне пришлось вместе со всеми тоже там приноровляться жись коротать, освобождения дожидаться!
- И то правда, – ухнуло в ответ понятливое сердце.
- Вот и еду таперя, – попыталась улыбнуться бабушкина товарка, по несчастью.
- Работаешь, Дусь? – прервала рассказчицу дотошная попутчица.
- Работаю на бетонном заводе, раствор в кузова машин из бункера подаю, – честно призналась тётка.
- Трудно, небось? – пожалела бабу сердобольная душа.
- Дык как вам сказать, – пожала та худосочными плечами, – главно, што платят мене тама чуток поболе, не как простой работяге, – сидевших-то на работу не везде берут!
- Почему? – неподдельно удивилась пожилая слушательница.
- Так ведь у нас как?.. – пустилась в рассуждения котомка безлошадная.
- У кого это у вас? – перебила её бабуля.
- В нашей стране, – коротко ответила освобождённая из-под стражи зэчка, – это же вечное проклятие судимость. Отсидел – сщитай, пожизненный преступник!
- Как звать то тебя, преступное проклятие, – улыбнулась благодарно пассажирка с её притихшим внуком, ободрив рассказчицу о криминальной жизни в государстве.
- Колывановы мы, – доложила чистосердечно девонька, – Евдокия Анисимовна!
- И што ж было дальше, Евдокия Анисимовна? – не дал бабе роздыху вопрос.
- Судимость то – клеймо на всю твою жизнь, – засобиралась она, причесав гребнем на затылке прямую, непонятного цвета, короткую причёску, расправив на щуплых плечах свой цветастый полушалок, – раз сидел человек, значит, ненадёжный!
- И как долго ты в лагере находилась?
- Два года и вышла по удо!
- А это што ещё за чудо такое УДо?
- Условно досрочное освобождение!
- Это как так условно?
- Условно – это, означает, што надо мене ходить да отмечаться в милицию кажный день по месту жительства до окончания срока положенного по суду!
- Отмечать то чево?
- Што у меня всё нормально и без происшествий!
- Можно, ласточка, я буду называть тебя между нами по-свойски Дусей? – вежливо перешла на доверительные отношения в общении с попутчицей пенсионерка.
- Я привыкшая. Зови, – согласилась та.
- Так, што с работой то было, Анисимовна? – подтолкнула к дальнейшей исповеди свою соседку по вагону Сенькина пока ещё опекунша.
- Сама знашь, – продолжила о своих житейских перипетиях рассказывать бывшая в прошлом ушлая продавщица, – если уж нет доверия – никуда не возьмут тебя на работу, а меня вот, не поверишь, взяли!
- Ну почему же не поверю, – призналась интересант чужой жизнью, – поверю. Ты сама ходила, устраивалась или кто помогал тебе?
- Нет, – исказила лицо бабёнки кукольная усмешка, – ежели бы сама, нигде бы и не взяли мене, разве што уборщицей куды-нить в захудалую контору за гроши. Нет. Мане в милиции подсобили, – призналась отсидевшая торгашка, – потому как я вовсе не пьющая, вот тама и предложили в райотделе то пойти на бетонный завод устраиваться. Таперь уже поболе года будет, как на энтом заводе работаю я без всяких замечаний от начальства!
- Ну то, што ты, Дуся, не пьёшь – это ты, девонька, молодчина, – похвалила мудрая голова добросовестную работницу, – а как у тебя в остальном?
- И в остальном у мене всё, вроде как, ладно, – откликнулась на похвалу одинокая женщина, – на работе я на хорошем щету, не пьющая и табак не курящая, но директор то завода всё равно на всякий случай, отпуская меня в отпуск к сыну, предупредил штобы я нищаво такова по дороге не натворила, потому как он за меня перед законом в ответе!
- Ну то, што директор, Дуся, за тебя в ответе – это понятно, – соглашаясь, склонила голову Сёмкина бабуся, – но вот ничево такова – это как, прикажешь, понимать? – ласково улыбнулась она, поощряя к дальнейшему разговору рассказчицу.
- А так и понимать, што не пить, не курить, и не куролесить нигде спьяну по дороге я не буду!
- А могла бы? – резанул бабёнке ухо острый вопрос.
- Не затем я еду штобы кренделя выписывать, – последовал коротко жёсткий ответ.
- И это правильно, – поддержала директорский наказ новая Дунькина знакомая.
- А я ему и говорю в кабинете то…
- Ему – это кому? - не дала договорить бабуля.
- Директору нашему, значит!
- И чё ж ты ему, душа моя, говоришь?
- Не могу я энтова допустить, Егор Иваныч, коли я за своим сынишкой еду? Ну на ко мне всё энто? Тут он и сдал малехо!
- То есть…
- Выдал мне хорошую характеристику, штоб я смогла уже сынишку то ноне домой забрать, а завком по моему заявлению и деньжатами в дорогу подсобил малость, помощь, так сказать, оказал маненько. Выделил из общей кассы с отдачей после возвращения!
- Стосковалась никак, – прервала затянувшийся монолог, подуставшая от бабской трескотни, терпеливая собеседница, – по сынишке то?
- Жуть, как обнять да прижать к груди хочется, не высказать – расплылась в улыбке мешочница, – Костик-то мой мальчонка тихий, смирны, да и характером весь в меня, – так и застыла на её лице светящейся маской подлинная материнская любовь.
И в эту краткую минуту молчания в плацкартном купе старенького вагона повисла звенящая пустота радостной надежды на лучшее будущее в жизни этой оступившейся или обманутой кем-то гражданки.
- Одна живёшь то, Евдокия Анисимовна? – последовал вдруг в тишине простой, но наводящий вопрос, нарушив затянувшуюся в разговоре передышку, – или уже кто-то есть у тебя на примете?
- Так-то одна, – нехотя отозвалась незамужняя баба, – но есть у меня один ухажёр, такой же, как и я в прошлом сиделец. Вместе работаем. Мужик работящий. Бобыль. Но постарше меня будет годками то!
- А самой то сколько тебе?
- Тридцать три по весне мене минуло!
- А дружку?
- За сорок, но с вином мужик, похоже, не дружит, а как уж на самом деле, пока я не знаю, – развела руками мать-одиночка, – кажись, нравлюся я яму.
Я, ведь ещё и не старая вовсе. Это зона меня раньше времени морщинами то наградила, а в девках-то я была не за просто так, очень даже говорили смазливая!
- Кто говорил? – ощерилась душевно пожилая мадам Щёкина.
- Люди! – пожала плечами довольная собою Дуська.
- Какие люди?
- Так те, кто раньше знавали меня!
- Ну то, што ты была симпатичной в юности – это и сейчас заметно, – согласилась с ней такая же незамужняя вдова, – замужем то была?
- Нее – кисло сморщилась несостоявшаяся жена, – бросил меня мой миленький, как тольки узнал, што я забеременела от нево!
- Вот подлец, – сокрушённо вздохнула вящая душа.
- Да ну яво, – махнула рукой дерзкая хабалка, – сказал он мне тогда, ежели сделаю я оборт, то он тадыть до мане вернётся. А я оборт делать отказалася и послала яво, энтого засранца!
- Куда послала то? – вздрогнула, всхохотнув, Сёмкина бабушка.
- Куда подале, назвав козлом – оправила на голове полушалок колываниха.
- Понятно, – убрала улыбку с лица в детдом провожающая внука.
- Пошёл бы он, – зарделась Евдоха, - век бы энтова козла не видеть!
- Так, выходит, што замуж ты, Дусенька, собралась?
- Выходит! – вздохнула, что-то вспомнив, она.
- А парень-то как же? Сынишка твой знает об этом?
- Не обмолвилась я ему об ентом пока, – сокрушённо отозвалась невеста, – но жить мы с Костиком будем одни, да и где нам втроем поместиться то? – развела руками маманя его, – прежнюю то комнату мою в старом бараке покамест сидела я, снесли давно. Тама и дом уже новый кирпичный построили. Так што некудыть было мане домой возвращаться то, поэнтому и жила я на первых парах у нас в заводском общежитии!
- Одна жила в комнате?
- Какой там, одна, – усмехнулась общежитская проживалка, – семеро, вечно злых и косящихся на мане, потому как я сидела, перезрелых молодух в соседях, к которым я была подселена в добавок. И всё энто время энти семь деревенских девок вечно боялись, што я у них чё-нить да обязательно украду!
- Не уж то так? – удивилась изрядно поседевшая голова.
- Так. Так, – победно оскалилась шалая подавальщица бетона.
- И што потом? – пошёл уже разговор откровенно.
- Местная я, городская в отличие от них!
- Ну и как же ты с ними городская уживалась?
- Молча-ала, – честно, как на духу, отчиталась Дунька, – и энто было хуже всего в молчанку то терпеть бабское перезревшее пыхтенье!
- Да-а! – вздохнула бабушка Семёна, – тебе не позавидуешь.
- Если бы не срок, я бы им показала Кузькину мать, – жёстко, по лагерному вдруг выругалась Колываниха, – они бы у меня по одной половице, мерзавки, ходили. А так не моги! Вот я и помалкивала. Только недавно, месяц как назад мне всё же дали, штобы уже было куда сынишку сваво забрать, небольшую комнатёнку в двухэтажном бараке, а туды, как не крути, а ухажёра то уже не приведёшь!
- Это почему же?
- Места мало, да и соседи будут шибко недовольны!
- С какой это стати соседи будут возражать? – не поняла суть бетонной логики уже проникшаяся к словоохотливой соседке по плацкарту её отогревшаяся душой попутчица.
- Не расписаны мы, – уточнила для непонятливых бывшая зэчка, – а квартирка-то в доме на двух хозяев заселена. Не, – решительно заявила она, – покуда мы будем с нём по выходным тольки встречаться. У него, у мужика то моего, тоже своя комнатёнка имеется. Ну, а дальше, как Бог решит, – потеплела взглядом бывшая торгашка с недостачей, – куда нам спешить – видно будет. Сойдёмся, если сынишка примет его, тогда и обмен сделаем. А ежели нет, так на нет и суда нет, – вздохнула с сожалением тётка, – а сына я таперя уже ни на што и ни на каво не променяю. Да и большенький он уже у меня, семь классов паря, мой, с грехом пополам, но осилил!
- То есть хорошо? – уточнила для проформы бабуля.
- Да какой там хорошо, – вздохнула вертлявая мамашка, – так себе. Успевает. Вот и ладно. Другие то детдомовцы по два, а то и по три года в одном классе прохлаждаются. А мой, хоть и не отличник, но ни разу и нигде на второй год не оставался, – с гордостью в душе заключила счастливая Евдоха, – а ваш то внук сиротой ли чё ли остался, али как, – с лёгкостью перевела вдруг она стрелки в затянувшемся диалоге.
И пока ещё опекунша молча, соглашаясь, покачала головой.
- Сирота…
- Худо это, – посочувствовала, какая бы не была, но мать по отчеству Анисимовна и посмотрела на Сеньку жалостливыми глазами.
А он, повернувшись лицом к окну, и не заметил даже этого скорбного взгляда. Не любил уличный Шишак, когда его жалели даже за глаза, а тут в упор и напрямую.
- Лезет, дура, куда её не просят, – заклокотала в его душе подспудная неприязнь.
Почувствовав ощетинившееся нутро обиженного внука, бабушка тут же перевела в нужное русло продолжавшийся разговор.
- Так как там, Дуся, ты говоришь в детском то доме житьё-бытьё?
- Да кто ж ево знает, как? Может, и хорошо, – ворохнулась та неуклюже.
- И всё же?
- Костюня то не жаловался, – вспомнила что-то его повидавшая жизнь мамаша, – да и то, сказать, директор тамошний, мужщина строгай. У него не забалуешь особо. Онака в детдоме порядок любит везде и во всём, и чистоту, чтобы всё по его расписанию было, как в казарме. Сразу видно, что бывший военный!
- А ты откуда знаешь как в казарме должно быть? – удивилась бабуля.
- Приходилося мане у вертухаев в ихнем то бараке убираться, – призналась честно бывшая ЗэКа.
- А вертухаи это кто ж такие? – последовал сразу прямой вопрос.
- Охранники на вышках, – пояснила, топтавшая зону, баба.
- А в казарме разве можно жить хорошо? – усомнилось дамское сердце.
- Но уж и не хужее, чем по улицам холодными да голодными скитаться, ночуя, где попало без крыши над головой, – сплюнула в сердцах, припомнив что-то, Колываниха.
- Если бы в казённых домах всё было б так хорошо, как ты, Дуся, нам говоришь, то все, как один состоятельные люди, давным-давно бы отдали бы своих детей туда, в этот на попечение казённый дом, – смахнула непрошенную слезу растроганно болящая душа.
- А по миру шататься, попрошайничать и воровать лучше чё ли без присмотра отца с матерью, – зло утёрла слёзы ей соседка по плацкарту, – пусть не свой энто дом, но все ж крыша над головой. А там тепло. Там кормят, поют, одевают и обувают. Чё ещё надоть? А на улице чё? – задалась вдруг вопросом осмелевшая защитница сирот и сама же на него ответила, – окромя тумаков да обидных подзатыльников нищево другого ребёнок то, один оставшись без родителев своих, не получит. Разе это справедливо?
- Ты о какой это справедливости, девонька молвишь, – издевательски уточнила тут вслед ей несостоявшаяся опекунша.
- О защите сирот горемычных!
- Ну-ну, – только и смогла выдавить бабушка из себя. Кому же как не ей знать, что такое государственная справедливость.
- А чё я не права, по-вашему, ли чё ли? – оскорбилась лагерное проклятие.
- Да как сказать, – ушла от ответа Фома неверующая.
- Ну, честно, – пошла в наступление пивная торгашка в прошлом, – мой, ведь Котя, пока я неделю обживала сизо, ох как намаялся, сидя дома один. И наголодался мальчонка сердешный всласть, так што, когда я вернулась домой под подписку, радости то его конца и краю не было. Мал он был тогда, но никто о нём не позаботился, даже из органов опеки и пальцем о палец нихто не постучал. А когда его, Костяна то маво привезли в детский то дом да обогрели тама-ка, накормили, напоили и одели, обули, написал он мне на зону то, в лагерь письмишко, што живётся ему здеся в новом доме хорошо. И друзей у него таперя в детдоме то много, и што весело там у них, но скучает он по мне, по мамке своей. А я, ведь баловала раньше его. Не Бог весть как, но баловала!
- Может быть ты и права, – последовал всё же уклончивый ответ.
- А то как же, – уверенно заключила, познавшая на себе сиротскую нужду, мать, да и, просто, одинокая женщина.
- Но всё равно, – не поверило ей любящее сердце, – как бы ни было хорошо жить у государства под надзором на его попечении, а с родной то бабушкой всё же лучше детство коротать под одной с ней крышей, – поставила окончательно точку Надежда Матвеевна.
- Так то оно, конешно, – согласилась работница бетонного завода, – возле родного то плеча полегше живётся. И всё же, – упрямо гнула бабёнка своё, – я то уж точно знаю, – пыталась она оправдать себя в глазах чужого ей человека и свою по глупости изломанную жизнь, и судьбу её же неприкаянного чада, – лучше уж в детдоме, чем голому, да и босому по улице то голодному болтаться, и спать, где придётся!
- Может быть, может быть, – затих диалог.
Поезд, притормаживая, приближался к очередной в пути следования обозначенной станции и почти до минимума сбавил свой ход, как вдруг резко дал по тормозам, и вся эта сцепленная в растянувшийся хвост сочленённая махина судорожно дёрнулась всем своим
телом-составом и, скрежеща колёсами, замерла, как вкопанная, остановившись.
- За-да-ви-ли! – донёсся с улицы истошный женский вопль, – за-да-ви-ли…