Они порхали, звеня на морозном воздухе тоненькими атласными крылышками. Они искали костёр, который бы согрел их, и сжёг бы потом, но даже этого шанса у них не было -, они порхали среди стылой морозной шири поля. И низкое серое небо пригоняло только студящий ветер. Они превращались в снежинки, и даже соседние мотыльки не замечали, как это происходит. Потому что ветер гнал их друг от друга, и их серебристые атласные крылышки замирали, как замирают стрелки на часах, когда завершает свой путь остывшая батарейка.
В этом бесконечном погибании не было остановки, и даже робкое солнышко, совсем по- детски выглянувшее из-за серых облаков, было не настоящее - его тепло не могло спасти мотыльков.
Бездна
Фотография
Управление. Серое здание в центре города. Офицеры. Кпп. Пропуск.
- На втором этаже редакция, - говорит дежурный, - кладёт трубку, и добавляет - Редактор ваш ждёт.
Мужчина пружинистой походкой спортсмена поднимается по чистой мраморной лестнице, и едва не сталкивается в пролёте лестницы с полным полковником. Тот пристально глядит на мужчину, и вопросительно спрашивает его фамилию. Мужчина кивает утвердительно.
- Видимо уже депутат думы ? - спрашивает как о чём то простом офицер.
Мужчина кивает головой, и смеётся.
- Да, судьба, - мягко говорит полковник, точно о чём то вспоминая :
- А спрошу вот о чём, Колесов, конечно, прошлое это, но понять до сих пор не пойму, как за тебя тогда впряглись и писатели и разведка, почему, родители, родственники? Смотрели - не увидели.
Полковник молчит после этих слов. А бывший зэк ничего уже не говорит. Пауза. Кивают друг другу головой, и идут в разные стороны.
В кабинете плотный низенький капитан встаёт из-за стола, подаёт руку. Они о чём то говорят, потом капитан выставляет ящик стола, вытаскивает плотный большой конверт, говорит:
- Александр, тут рукопись, и фото.
Они переглядываются. Молчат.
- Как дела у вас? - спрашивает редактор.
- Восстанавливаюсь, - односложно негромко говорит посетитель - Вот встретил сейчас бывшего начальника колонии в коридоре.
- А, Сиверцев? - говорит редактор - Он депутат. В управлении. Один из начальников.
- Нормальная карьера.
- Вполне.
Они ещё дружески о чём то разговаривают.
- В журнале МВД интересовались, когда привезёте новые рассказы. Всё принято в публикацию.
- Мне звонили. Спасибо вам большое, что поддерживали!
- Мы же журналисты, - говорит капитан, встаёт из-за стола. Они дружески прощаются.
Снова коридор, снующие офицеры, первый этаж, тяжёлая дверь на улицу. Весна. Тепло. Мужчина отходит от асфальтовой дорожки, по которой идут прохожие.
Их много. "Видимо обед, в управе", - механически отмечает Колесов. Открывает конверт. На фото зэк. Овал худого лица. Внимательные глаза. На все пуговицы застегнутая рубашка. Сверху роба чёрная с биркой на которой фамилия и отряд. "Почему разведка, ты же не спасал человека в Афгане полковник, тогда бы и тебя не бросили в тюрьме, почему - писатели - один из тех, кто забрасывал вас письмами будучи известным уже человеком, был и тот спасённый..."
Он перевёл дыхание. Вспомнил этого журналиста, теперь редактора, и его слова тогда в кабинете штаба, куда его вызвали из рабочей зоны, уставшего и худого. "Надо бы что-то делать! Но что в моих силах. Они закроют в бур, уже малява пришла сверху, надо бы уехать куда отсюда. Там никто не поможет. Бур есть бур. Фото сделаю. Будет невмоготу, попробую подключить правозащитников. Но они далеко. Уезжать надо, но как!?"... Он пришёл тогда в отряд, попросил ключ от комнаты отдыха, закрылся изнутри, и вскрыл себе вены. И билась дверь, точно живая от ударов режимников, вызванных с вахты. И эти удары отдавались в его мозгу, он лежал на полу, и не открывал глаз. Потом санчасть. Колька санитар ловко перевязывающий руки - умелый парень, медик настоящий - опыта хватает. Автозак. Начальник оперчасти, отчего то улыбающийся, и спрашивающий:
- Скандал хочешь, Колесов, подключить людей хочешь! Не получится, увозят тебя, и не вернёшься сюда, понял, сопляк!
И куда то ушёл. А он на носилках, и не видел куда. От потери крови кружилась голова. И одна мысль: " Да пошёл ты на х...!" И ещё одна мысль, - уезжаю! Пока сорок пятая, будь ты проклята! Пока друзья, пока враги!
Колесов перевел дыхание, и пошёл от Управления к проспекту, почему то очень захотелось ему сейчас есть.
Бутерброд
Автозак остановился. Закончился его бесконечный адский бег. Колесов простонал, и затих. Как мышонок в западне, обречённый умереть, он ждал продолжения событий. Вывели из машины. Огромный холл перед глазами. Светло, как днём. "Идти можешь", - проговорил прапорщик, и поглядев на бледное лицо зэка поддержал за руку. "Ты только не умирай сейчас, в больничке, если что". "Юмор видно такой", - подумал Колесов. Тихо пошёл в здание. В холле симпатичная медсестра, точно сошедшая со страницы журнала "Советская медицина". "Красивая", - машинально подумал Санька Колесов, и, закрыл глаза, понимая, что ещё шаг, и он упадёт.
- Куда вы его везли три часа! Понимаете, его, состояние, - говорит мужчина, в очках, в белом коротком явно не по его росту халате. - В операционную! Там разберёмся, порезы или отрезы.
Операционная как церковь - чистота и благость. Рубашка прилипла к телу, особенно к рукам.
- Разрезать рубаху придётся, - говорит та самая симпатичная медсестра.
Он кивает головой.
- Вы то наручники с него снимите, - говорит хирург охране, - И за дверью посидите.
- Не положено!
В операционную входит высокий офицер. Охранники было встают у него на пути.
- Управление! - жёстко говорит тот, и снимает халат, - мелькают полковничьи звёзды на погонах.
- Выйдите, я сам подежурю, - говорит прапорщикам из конвоя офицер. Те выходят. Полковник подходит вплотную к сидящему на стуле зэку.
- Чего ты хочешь?
- В другое Управление.
- Ты понимаешь, что мы должны о тебе забыть?
- Да.
- Хорошо. После больнички уедешь. Слово офицера.
Он выходит из операционной. Конвой остаётся у двери. Колесов раздевается с помощью медработников, ложится на операционный стол. Хирургические отражатели бьют по глазам. Он затихает, как маленький ребёнок, понимающий, что от него больше ничего не зависит. Доктор шьёт разрезанные предплечья, молчалив. Колесов вдруг видит на его щеке глубокий шрам.
- Афган? - зачем то спрашивает он.
- Да.
Зэк называет какую то местность. Они переглядываются.
- Я чем то могу помочь?
Колесов диктует номер телефона. " Это редакция. Спросите Сергея Ивановича, и скажите просто что я на областной больничке". Хирург быстро записывает и кладёт кусок листа бумажного куда то в карман хирургического халата.
- Меня сразу увезут, после вашей работы, - тихо говорит парень. Действует обезболивающий угол, и потому не больно смотреть на свои пораненные руки. Но как то противно.
- Как увезут! - не выдерживает до этого молчаливая медсестра, работающая как робот.
- Да, - шепчет он.
Через полчаса он уже возле операционной, одетый в зоновскую одежду. Выходит из хирургии знакомая медсестра, куда то уходит, потом приходит назад, суёт ему бутерброд с колбасой и стаканчик с кофе. Так вкусно он давно не ел...
Бездна
Снова движение машины. Двор. Понятно, что зона - областная больничка. Проводят к зданию - беленький двухэтажный домик, как кораблик среди серого вечернего асфальта. "Всё, принимайте артиста!" - говорит конвойный. Отдаёт папку с делом офицеру в белом халате, что стоит возле порога у входа в здание. " Тут мы разных артистов видели, " - негромко говорит начальник областной тюремной больницы, но тем не менее с любопытством смотрит на невысокого зэка с перевязанными свежими бинтами руками. " Ну, привет, Колесов, надеюсь, понимаешь, что больничка святое, сюда отдыхать приезжают такие как ты!?" " Понимаю, гражданин, начальник", - тихо отвечает зэк. Палата. Чистые кровати. " Только цветочков на подоконнике не хватает", - думает Санька Колесов, и внимательно глядит на хмурых людей на кроватях. " День добрый!" - говорит тихо вошедший. Ему как то неохотно отвечают. " Заварите чифир, я тут ничего не знаю, да и руки не работают, отходит заморозка", - тихо говорит Колесов - " В рюкзаке, чай". " Ты кто?" - спрашивает хмурый мордастый зэк. " Журналист". " Это по-вольному". " Мужик" " Заварите чаю. "- командует кому то мордатый. Подходит к Колесову, и протягивает руку. "Дипломат." " Круто", - говорит Санька. " Кличка такая, " - отвечает мордастый, и ухмыляется - во рту не все зубы.
По вечерам было особенно тяжело, ждал Колесов этапа. Неопределённость жизни всегда раздражает, но одиночество даёт и силы.
Специальный этап
В жилом помещении появление грузного начальника отряда было воспринято с улыбками.
- Баба что ли выгнала!
- Может колбасы переел, приход поймал.
Хихикали тихонько между собой зэки. На строгаче люди привыкшие к своей доле, уже отучиваются мучаться по потерянной воле, и часто шутят.
- Колесов где! - орёт лейтенант, на ходу расстёгивая новенькую шинель - Где он!
- В столовой ещё, - говорит худенький дневальный.
- А! - кряхтит лейтенант - Стул дай!
Садиться на стул и угрюмо оглядывает ряды двухъярусных кроватей.
Заходит в отряд в сопровождении тихого завхоза с хитрыми глазками, как у лисы невысокого роста человек в чёрной одежде - на пиджаке бирка.
- Колесов, собирайся, в вещами, - добродушно говорит лейтенант, уже отдышавшийся от быстрой ходьбы.
- В кино? - негромко шутит зэк.
- На этап, Колесов! На этап!
- Гражданин лейтенант, как же я без вас.
- Быстро, ждёт уже конвой! Ждёт!
В предбаннике зоны стоит автозак, переминаются с ноги на ногу солдаты, сонные и встревоженные, они сопровождают злыми взглядами зэка с вещевым мешком на плече.
Взвыл мотор. Колесов зябко поёжился внутри холодного бокса. Осень. В эту пору надо бы писать стихи, а тут опять этап. Третья зона, видимо, за два года. Он улыбается отчего то, точно в его жизни происходит что-то новое. Необычное. Для зэка любое перемещение - это попытка ускорить время. Дёрнулась машина и медленно стала выезжать через периметр кпп - за зону. Можно было смотреть через окошко на внутреннюю дверь - а там тоже окно, и там мчалось пространство, одинаковое, точно не от мира сего, точно ехал он, Колесов, куда то на Марс. Он улыбнулся. Вспомнил, что хорошо, что прошёл ларёк, и пачка индийского чая с ним, в рюкзаке.
2
Нет ни прошлого, ни будущего, - а твой мир прост, как салфетка в ресторане на столе. Этап. Автозак. Пересылочная областная тюрьма, отмеченная тысячами таких же сложных судеб, как и твоя. И вот коридор, серый и длинный, и ты, как мираж в этом коридоре в сопровождении таких же миражей охраны. Сильную боль, как правило могут приносить родные люди, именно они, те кто предаёт, и тогда твой мир превращается в хаос, - а здесь ты просто мираж, и ты подчиняешься правилам этого мира. И потому не так больно, если бы тебя предали родные люди. Отстойник в подвале, пахнущий сыростью с железными нарами, тоже в общем то не ад, - потому что уже знакомый неуютный мир даёт тебе право только уснуть. И, Колесов засыпает, - и тих его мир. И неуютный мир пересылки покидает его на часы неуютного сна, когда даже зона может в твоём сне казаться пионерлагерем. А пересылка грязная и суровая, особенно по ночам, даёт тебе право только тихо умереть. Утро. Бряцанье тележки в коридоре. Звякает кормушка, и голос сонный :
- Принимай баланду!
И кусок хлеба чёрного, и чашка с какой то мутной жижицей, и боль в голове - нет чифира, а привычка уже есть, но чай в рюкзаке, и можно его пожевать. И одна мысль, в общем то непонятно, что будет дальше, или оставят на зоне в Управлении, или поедешь куда то на Север. Лучше бы в Управлении, по месту. А хлеб, как пластилин вязкий, но вполне вкусный, и жижка съедобная. И в подвале никого больше нет, кроме него, что тоже очень даже странно. Но ты жив, пока слава Богу!
3
Откуда у тебя столько интереса в жизни пацан? Задал себе вопрос Санька Колесов выводимый в серый коридор тюрьмы - вот ты точно запоминаешь для будущего рассказа о своих мучениях вот это грустное лицо лейтенанта с папкой твоего дела, ты улыбаешься миленькой бледной прапорщице, и она улыбается тебе и тут же прикусывает губки - понимая, что так нельзя вести себя с зэком. А он молча прошмыгивает мимо, и оглядывается, а она как зачарованная смотрит ему вслед. Нет, не увидимся больше никогда, - думает Санька, и по коридорам идёт куда то наверх, подстёгиваемый командами, и по-прежнему на его небритом лице алчно горят его властные глаза. Команды. Овчарка. Солдаты. Автозак.
В самом конце перрона в тупичке, останавливается спецмашина, его выводят, он садится на корточки и перед ним серый его дорожный мешок. И он озирается, как зверь в западне, жадно втягивает в себя насыщенный влажный осенний воздух воли. То ли пахнет подвядшими берёзами, то ли сосновым бором... И мчится мимо пассажирский состав, и последний вагон для арестантов - столыпинский.
Обычный в общем то вагон, только перегорожены железными сетками между собой отделения, - и ты как животное в зоопарке. Но привычка не унывать, куда от неё денешься. На верхнем месте лежит Санька подложив вещевой мешок себе под голову, и смотрит на волю - кусочек воли. Но вот поплыли картинки - тронулся состав, позади и перрон, и можно было бы и подремать, но не получается - болит душа, куда от неё деться арестанту?
4
В этом спецвагоне мир не был счастливым для Саньки Колесова, но он с жадностью впитывал в себя эти картинки воли, пробегающие за окном вагона, возле которого дремал уставший солдат - что то созвучное почувствовал Санька вот в этом стоянии у окна служивого и в нём самом запертом в купе столыпинского вагона. И это созвучное, было в желании свободной дальнейшей жизни, в желании вольного воздуха, в желании светлой судьбы. Вот это созвучие шло от пробегающей природы окружающего мира. Не озлобиться, выдержать испытания, осознать свои боли и ошибки, и идти дальше, не предавая себя, идти быстро и не оглядываться на то плохое, что позади. Колесов перевёл дыхание, стараясь приободриться. Монотонно гремели колёса состава, догоняя их шёл уже вечерний закат за окном вагона, и это не придавало оптимизма, но жизнь продолжалась. Жизнь, как известно, не останавливается даже в столыпинском вагоне, но показалось вдруг Саньке что вагон стоит на месте, а жизнь мчится мимо него, и как на экране кинематографа, он, Санька Колесов, наблюдает за движением жизни, а сам он недвижим, точно его парализовала какая то диковинная болезнь - и название этой болезни он знал.
Меняла
В отделении полиции, сумрачном и тихом, даже голоса казались приглушенными. Женщина, рыжая, раскрасневшаяся, у которой старик украл из небольшой хозяйственной сумки кошелек, только безвольно разводила руками на очной ставке, разглядывая морщинистое лицо преступника.
– Как же вы могли? Ведь такой пожилой человек…
Старик отмалчивался. Что говорить? Раз попался – крутить толку нет…
Когда захлопнулась дверь камеры, старик перевел дыхание. С молодости не любил он этих допросов, опознаний. Оглядев лежащих на досках мужчин, снял свой поблекший черный пиджак, тоже улегся на нары. Закрыл глаза, точно подытоживая свою жизнь. Что он потерял? Комнату в общежитии с вечно пьяными соседями – командировочными, не дающими своими ночными скандалами покоя. А все же в груди давило – опять этапы, колония.
Прошло несколько месяцев. Старика привезли в колонию, после того как осудили, дали три года строгого режима. В этапной комнате, заставленной двухъярусными кроватями, ему не сиделось. Он то и дело выходил в небольшой локальный сектор. И ему подфартило. Мимо проходил невысокий, в отглаженной форме, с острым носиком, на котором, точно надвигаясь на лицо, поблескивали очки, начальник отряда старика – по предыдущему сроку.
– Иван Васильевич! – жалобно позвал старик.
– А, Шнурок, опять к нам! – воскликнул офицер, не то радуясь, не то огорчаясь, и подошел к поржавевшей железной ограде локального сектора.
– Попался я, Иван Васильевич. Трешку дали. По мелочи, – быстро пояснил старик, которого почему-то много лет уже в колониях и на пересылках звали Шнурком.
– Что же на воле-то не удержался? – внимательно глядя на старика, поинтересовался начальник отряда. Ему и впрямь было любопытно, почему таких, как Шнурок, так и тянет сюда – назад, в колонию.
– Да нет там порядка, – тихо сказал старик.
Видя перед собой бледное лицо, застывшее, как маска, плотно сжатые губы, офицер перестал любопытствовать и просто спросил:
– Пойдешь ночным дневальным?
– Мне бы в рабочку. Одиночества я боюсь, – тихо произнес Шнурок.
Та радость, которая в нем возникла при виде Ивана Васильевича, уже улетучилась. Представляя знакомую жизнь в отряде, Шнурок тяжело перевел дыхание…
Уже на следующий день старик был в жилом помещении отряда. Расхаживал вдоль рядов двухъярусных кроватей, в новой чисовской сероватой одежде, явно ему великоватой, с важным видом. С ним здоровались, спрашивали, как там, на воле, и старик обстоятельно отвечал. Ему было приятно, что не забыли его… Кто он был на воле? Какой-то старик, работающий сторожем, – так, видимо, воспринимали его командировочные и часто потешались над ним, выпив. Здесь же он знал себе цену.
Устроился работать старик уборщиком в цех. Подпоясав телогрейку проволокой, с метлой, какой-то журавлиной походкой прохаживался он по цеху. Убирал хлам, оставшийся возле станков… Громко били ножницы для резки железа. Урчали надрывно, с визгом, токарные станки. Шипели прессы…
К обеду, когда над рабочей зоной, точно рев невиданного животного, пронеслась сирена, заметно уставший Шнурок вместе с другими осужденными вышел на плац. По бригадам осужденные по команде прапорщиков-контролеров проходили в большое здание столовой, тесно заставленное столами, по которым дневальные уже разнесли бачки с едой.
Тут встретил Шнурка его старый приятель Мочила. Тучный, с блеклыми безжизненными глазами, в замызганном дерматиновом халате, он поздоровался с приятелем, дружески хлопнул его по плечу, сказал:
– Привет, Шнурок. А я вот тебе подарочек припас.
Мочила принес чашку с жареной картошкой. Поистине царский подарок. Шнурок, вытащив ложку из бокового кармана, стал есть и иногда поглядывал на Мочилу, точно соображая, что в нем изменилось за те полгода, пока они не виделись.
– Вот ты, Шнурок, молодец, на воле успел побывать, а я вот уже шестой годок без выхода, – с тяжкой грустью в голосе сказал Мочила.
– Понимаю, – вежливо ответил Шнурок, облизнул ложку, аккуратно положил ее в боковой карман.
Ему и впрямь было от всей души жалко Мочилу. Сидел тот за убийство. На воле долгое время проработал убойщиком скота, и вот на старость лет убил шахматной доской соседа, отставного полковника, что-то там они не поделили по игре…
– Ладно, Мочила, бывай. Увидимся, – заторопился Шнурок, видя, что осужденные его бригады уже встают из-за стола.
После окончания рабочей смены осужденные строились на сером плацу, и под командой прапорщиков, озлобленных от холодного осеннего дождя, проходили осужденные к большому, без окон, зданию санитарного пропускника. Серый поток одноцветных телогреек, шапок, сапог – все это вливалось в большую дверь.
Шнурок с наслаждением мылся под душем, подставляя теплым струйкам воды свое худое тело.
Тут кто-то из рядом мывшихся осужденных пошутил:
– Совсем отощал старик…
– Все маклюет.
– Это у него от жадности…
Обидные слова, раздосадовали старика, выводя из опьяняющего состояния блаженства. Он торопливо домылся и пошел в раздевалку, где висела уже одежда, в которой он ходил в жилой зоне. По старой привычке старик одежду берег и всегда выглядел аккуратно: сапоги начищены, телогрейка со всеми пуговицами. Одевшись, Шнурок вышел в локальный сектор, который примыкал к санпропускнику. Тут, дождавшись, пока соберется немного народу, вместе с остальными прошел в свой локальный сектор. В жилом помещении отряда, сидя на своей кровати, Шнурок занялся нужным делом: сшивал себе безрукавку-душегрейку из старой телогрейки на зиму, чтобы согрета была простуженная в северных лагерях еще в молодости поясница.
Тут и нашел его невысокий, краснощекий незнакомец.
– Коммерсанты должны жить дружно – тихо сказал он – Ты, Шнурок, старик проворный. А ко мне чаек катит в полный рост. Ты помоги продавать. И будешь иметь свою дольку.
Предложение было заманчивым. И Шнурок даже заерзал на своей кровати. Но, поглядывая на холодные глаза коммерсанта, все же поостерегся, понимая, что дело пахнет изолятором.
– Стар я стал. Не хочу по изоляторам гнить…
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского.
– А мне его и не надо.
За Шнурком водилась такая привычка. Выполнял он различные просьбы: на чай менял то костюмчик, то телогрейку – искал нужный обмен, так как люди доверяли ему, и хлопотал старик за заварку чая или кулечек конфет.
Вот и в этот вечер удалось ему у банщика надыбать хороший обмен, отдал Шнурок шесть пачек чая, а получил сапоги и теперь, уже после отбоя, пытался пройти через центральный плац в свой сектор вместе с завхозами отрядов, возвращающимися в свои сектора после докладов.
Но Шнурку не повезло. Был он замечен низеньким прапорщиком и так, вместе с сапогами, предстал перед дежурным по колонии – седым майором, в отглаженной, щеголеватой зеленоватой форме.
– А, Шнурок, маклюешь, – спокойно сказал офицер, поглядывая на понурого старика.
– Есть такое, – признался Шнурок.
– Ты бы лучше бы подумал о будущем, – привычно как-то проговорил офицер и осекся, думая, ну какое у Шнурка может быть будущее, с его то биографией…
– Ну ладно, старик, иди в отряд.
Радуясь, что пронесло, вышел Шнурок в тесный коридор контрольной вахты и тут едва не споткнулся о носилки, стоявшие на грязном полу. На них лежал человек, с головой прикрытый грязной простынею с какими-то кровяными пятнами. Рядом находился раскосый санитар, нервно переступая с ноги на ногу.
– Откинулся, – сказал Шнурок и быстро прошел мимо санитара, осторожно – мимо носилок, стараясь не глядеть в их сторону. Какая-то тревога засела в груди Шнурка от этой грустной картины.
В локальном секторе своего отряда Шнурок постоял немного, подставляя ветерку свое худое серое лицо, от употребления крепкого чая приобретшее коричневатый оттенок, а затем вошел в теплое жилое помещение. Отдал сапоги, получил за услугу две пачки Примы. Думал старик, что отдаст сигареты знакомому повару, ибо сам не курил, а тот принесет ему что-нибудь повкуснее на обед. И предвкушение этого радостного события как-то отвлекло Шнурка от горькой картины, виденной на контрольной вахте.
Ночью Шнурка одолевали кошмары. То снилось ему, что лежит он в гробу, а знакомый ему майор, дежурный по колонии, укоряет: Что же ты, Шнурок, срок свой не отсидел по законному приговору, в побег, значит, собрался.
Утром в локальном секторе, запахнув потуже телогрейку, в строю своей бригады, Шнурок, яростно жестикулируя длинными руками, убеждал какого-то хмурого осужденного, что явно завышена та цена за костюм установленного образца, который тот хотел поменять на чай. И если бы были сторонние наблюдатели, то болели бы, конечно, за менялу.
А над зоной кружился серый ястреб, точно завороженный этим квадратом.