Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН
БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА
Роман
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЛЛЮЗИИ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ОСЕНИНЫ
10.
Семинары молодых писателей Орловщины бывали раз в два года с завидной регулярностью, всегда в последнюю неделю октября и всегда с четверга по воскресенье. И это «всегда», кто бы что ни говорил, очень к себе располагало. А потому он вчера еще, вечером, пачку авторских рукописей да «подорожное» разное в «дипломат» собрал, чтобы литературное утро не пропало, и, встав сегодня без будильника в четыре, умывшись и заварив чаю, сел в свои обычные четыре тридцать за рабочий стол.
Впрочем, на творчество был час с небольшим, и он не стал вживаться в оставленную вчера на полуслове главу, а решил перенести в черновой архив из рабочей тетради пометки-мыслишки последних дней, полных семинарских предвкушений, которые могут потом пригодиться, попутно и наспех обрабатывая их.
«Всякий писатель, считающий себя в литературе «старым капитаном», - мягко стучал он на оранжевой «Оптиме», - когда-то был юнгой и, называя компАс кОмпасом, не понимал, насколько он глуп. Ибо разница здесь не в ударении, а в значении. Сейчас же, когда за кормой его фрегата «пятьсот америк» и полка личных книг, он, искусно лавируя в гольфстримах методов, галсах стилей и румбах точек зрения, готов показать любому любопытному глубину впадины между глаголом как частью речи и тем, которым жгут сердца людей».
Отчего же, однако, случается, что старый морской, в смысле - литературный «волк» вдруг возьмет да и отвалит от пирса жизни... без руля ремесла и ветрил идеи и на первой же миле нарывается на рифы тупого пера или попадает в шторм критики, которая, как девятый вал, воздымет жалкий кораблик его на обозрение всему литературному миру, бросит на скалы берега жизни и разобьет в щепы? Может, он перед тем засиделся в таверне и перебрал рома славы?..»
Ай да Некрасов! Ай да сукин сын! В каком он пике сегодня! Раньше перед семинарами подобные литературные экзерсисы его не доставали, а нынче... Нынче! Совсем другое дело!
Со-всем!
Как время подошло, он позавтракал глазуньей с салом поплотнее, поскольку обед едва ли раньше двух, и - к первой электричке неспешным шагом, да тут и идти-то всего ничего.
Этот семинар для него уже пятый. На первых двух он, помнится, робостью томимый, в юных дарованиях «надежды подавал», и сам председатель правления Хлебников первые рассказы и повести его «раскладывал на винтики», учил писать, как надо. Потом два семинара, уже будучи «членом», в неких «вторых рецензентах» пробавлялся. А в этот, пятый, он, как и Хлебников, в равном с ним статусе и правах руководит семинаром молодых прозаиков. И восемь доставшихся ему «юных перьев», как и он когда-то - легко представить! - трепещут в неведении, кому и где он, Костя, а для них Константин Алексеевич, запятую поставит в итоговом вердикте «казнить нельзя помиловать».
А эта запятая, брат ты мой, она... она судьбу может повернуть не только у конкретного Петрова-Иванова, а целой советской, а то и - бери выше - мировой литературы. Заранее тут ничего нельзя предвидеть. Вот что такое - руководитель семинара и запятая его в нужном месте. А что не только можно, а нужно - не предвидеть, а в нужное конкретное русло направлять, так это учить писать как надо. Потому что, как Хлебников Арсентий Владимирович его еще совсем недавно учил, - писать надо как надо... Если вы, товарищ конкретный Иванов, в литературе остаться хотите...
В таких вот приятных мыслях пребывая, Константин Алексеевич шел на вокзал, а еще - с опасением, кабы не случилось кого знакомых встретить. Иной такой, бывает, в попутчики набьется и будет два часа мозги тебе словесным мусором пудрить, как Катаев. Лучше он сам с собой побеседует, с умным человеком и пообщаться приятно.
Впрочем, опасения оказались лишними. Четверг, середина недели и - рано. Электричка первая, в вагон набралось человек с десяток, и он без труда нашел «любимое» местечко - справа по ходу, у окна, и чтобы ни слева никого и не носом в нос. Взял в дорогу «Мать», достал из «дипломата», вскинул его на багажную полку, туда же - кепку, а поскольку в вагоне тепло, снял дубленку, устроил на крючок, остался в «спецовке»: пиджак-рубашка-галстук. Бочком к окну устроился поудобнее, ноги вытянул, - хорошо.
Дали отправление. Под рокот под полом поплыл назад вокзал, товарная площадка побежала ускоряясь, вокзальные постройки и рыжие домики замелькали, Белая внизу, под мостом, замерла, потом хилый лес внизу, на болоте, поплыл, и все в инее: деревья, кочки, пни - первый заморозок. Что же. Лето позади, зима впереди, природа притаилась. Отдохните и вы, Константин Алексеевич, конвейер газетный и без вас как-нибудь. Четыре дня в своем «параллельном» мире. И мысли всё высокие, всё - «в тему».
Смотри-ка, между прочим, любопытно как: он ведь здесь единственный член Союза - в западной половине области. Двое на юге, один - на востоке, двое - на севере, остальные - в Орлове. И так по всему Советскому Союзу, шестой части суши - всего несколько тысяч на двести восемьдесят миллионов! Штучная работа природы. Союз Писателей СССР, и все слова с прописной, пожалуйста. А литература какая! Имена! Золотой девятнадцатый век! Толстой! Тургенев! Лермонтов! Как там у Пушкина, - «Белинского и Гоголя с базара понесут!» Некрасова, конечно. Николая Алексеевича. И другого Алексеевича, тоже Некрасова, только Константина, понесут. Непременно! Только - через век или полтора. Когда осознают и оценят. И с базара понесут, и в школьные программы включат. Очень просто.
Он сегодня кто, Константин Некрасов, в конце века двадцатого, - текущий проходняк? Так и те в свое время такой же были проходняк текущий, и кто их знал в России при их-то тиражах?! А сегодня - классики. Почему? Потому что отражали современность. Так и он, Костя, Константин Алексеевич, отражает свою современность. Вон сейчас у него на столе третья книга. Конфли-икт! Молодой секретарь парткома, горбачёвец, против директора, выкормыша Брежнева и члена бюро горкома - не слабо?! Новое мышление против плесени, но - забронзовелой! Искры летят!.. А то, что рождается такая классика не в Москве, не в Ленинграде, а в Белоцерковске, районном городишке, так и - что? Все писатели в столице, один Шолохов - в станице. Так было, а, пожалуйста, - в школьной программе.
...Первая станция. Поселок торфяников. Новый, смотрика-ка, каменный вокзал. Пассажиры новые с холодом и топотом. Парень с девушкой, оба с рюкзачками, о чем-то смешном говорили, улыбаются. Старушка в серой шали, глазки-буравчики, место выцеливает. Мимо прошли. Мужик лет пятидесяти, худой и высокий, с двумя большими сумками; женщина за ним, полная, тоже с сумкой, до плеча ему, чем-то похожи, муж с женой, должно быть. К нему подвернули, принялись сумки на полку вздымать. Устроили, сами умялись напротив, на него не взглянули ни разу. Замерли. И лица у обоих... У него - клином, у нее - караваем, но выражения одинаковые: будто у них... будто... вчера дом сгорел. Сам глядит мимо в окаменелом горе, а та словно в безмолвной скорби утешает - на всё воля божья... Эк, даете вы, Константин Алексеевич, невинным обывателям чего напророчили...
Однако, явились вот, мысли спутали. В окно направо глянул - хилый лесок в серебряной курже летит бесконечно назад-назад-назад... О чем мысли были? О литературе. Серебряного века. В смысле - двадцатого. Серебряный - это вам не золотой. В золотом оно что? Ах, - Наташа Ростова! Ах, - Анна Каренина! Кругом - балы, любовь да золото салонов! Ах, такие чувства у нас прямо - тонкость! А ты у Фурманова нашего, у Дмитрия, вспомни из «Чапаева», как ткачиха Марфа работу бросила, детей по приютам рассовала, остриглась, в солдатское оделась и пошла воевать за многовековые, между прочим, чаяния. Вот они где, чувства! Вот это и есть социалистический, он самый, реализм. Вот и-именно! И надо будет, если на семинаре кто в пузырь полезет, напомнить. Напомнить, что именно такие вот Марфы и Павки Корчагины, и Чапаевы, которым в анекдотах все кости обхохочены, оставили после себя Гагариных, Братские ГЭС и счастье миллионов. И есть, между прочим, еще Моральный Кодекс - оба слова с прописных, пожалуйста, - для строителя коммунизма. И уж коли мы - инженеры душ и имеем новые идеалы, так и долг у нас новый - нести их в массы ради все того же светлого будущего. А те, что после нас придут, подхватят их, как мы когда-то подхватили. Вот о чем напомнить при случае надо. Особенно этому, его семинаристу, с его рассказом про Иисуса Христа.
-Билетик ваш, пожалуйста, - услышал слева сзади. Девушка-кондуктор. Достал, подал, сделала компостером дырку в картонке. Та же участь постигла и билеты соседей, причем, мужик не удостоил девушку даже бегло-дежурного взгляда, а как сидел, в ноги ему, Косте, уставясь, так и замер опять, каменно-суровый. Ну - точно дом сгорел, не иначе. Токарь какой-нибудь. У станка наверно стоит лет тридцать, болванка вращается, и он в нее вперился, микроны считает, и стружка - с визгом в сторону. Вот весь его мир. А жена - с таким лицом - в столовке где-нибудь, в рабочей, солянку варит да картошку жарит, рожки, котлета, компот... Весь день она в пару - вот её мир. Сын - тракторист да дочь - медсестра, куры, поросенок, в огороде - репа. А тоже - строители коммунизма. Перед пенсией. Одеты оба бедненько, лица жизненным тяглом изможденные. Можно сказать уже - шлак истории. И им он, Костя, Константин Алексеевич, с его литературой и книгами не нужен. А тем, кто их сменит, на смену пришедшим и у кого вся жизнь впереди, для них вот и стоит мыслить и писать...
Отвлекся, с минуту за правое плечо глядел на седую полосу широкую летящую под шум назад-назад-назад. Логично все и правильно. И точно. Несомненно. Хлебников его до себя поднял, в руководители семинара, не случайно. Почувствовал и понял, что он, Константин Алексеевич, свой человек. В хорошем смысле. В смысле правильно и прочно понимающий место писателя в мире. И на нашем этапе развития. В литературе без этого нельзя. Потому что она - часть идеологии, как бы и кому бы это ни было в лом. И человек, субъект и вершитель истории, должен стоять на прочном фундаменте. Крепить этот фундамент идейным цементом высокой марки как раз они и призваны, писатели. Повышать же марку этого цемента - задача семинаров.
Вот как у него все прочно и понятно. У всякого свой долг, а долг - это крест. Крест просветителя. Открывать народу глаза на мир, на самого себя. А у них, у писателей, для того и семинары, чтобы опытным и с прочным базисом идейным открывать молодым, начинающим, глаза, как лучше открывать им глаза народу и тем самым служить его возрождению. Таких вот, например, токарей, как этот - лицо клином. Чтобы, хоть и дом сгори, а не скорбел бы. Потому как в советской стране человека в беде не оставят...
Помолчал мысленно с минуту, дороги впереди еще много, книгу взял с сиденья слева, раскрыл на сложенной пополам странице, почитать хотел, да что-то тряска, строчки прыгают. Закрыл. За окном - поля. Светает. А думы вновь о предстоящих днях, хотя уже все заранее известно.
Сегодня четверг и день заезда. До обеда - регистрация, устройство в номерах маленькой гостиницы, после обеда - «пленарное» собрание, ужин и посиделки у камина. Пятница и суббота, до обеда и после, собственно семинары по секциям, после ужина - камин с «неформальными» беседами. Воскресенье, до обеда, - опять «пленарное»: подведение итогов; общая фотография, когда «под объектив» сбегаются счастливчики, к изданию рекомендованные; авторы, талантом обделенные, но наделенные умелыми локтями раздвинуть «счастливчиков»; а также «распятые», но головы которых гильотина критики не берет, в отличие от тех, чьи берет, и съехавших накануне. Впрочем, таковых бывают единицы, потому что авторов на семинар отбирает правление, и попасть сюда - уже успех.
Усмехнулся, вспомнив, как руководитель бюро пропаганды советской литературы - не русской, не мировой, а именно советской - семинары открывает. Уж непременно Ленина ввернет, о месте и роли писателя в коммунистическом воспитании напомнит. Роль отыгрывает. Зарплату отработает. Нашел себе местечко. Зубной техник. Совпартшколу закончил - ликбез для природой обиженных. Бросили на цирк. Потянул. На областную культуру, - не потянул. В ссылку отправили - в это бюро. Потянул худо-бедно, тут и задержался. Да, говорят еще, в сексотах. Смотрящим при писателях от КГБ. Ну что же - без пригляда их оставлять нельзя же. Есть такой и у них в редакции, пьяница Карагин. И не подумаешь. Кстати, любопытно у этих стукачей. Подвербуют иного в сексотики, и что-то в нем такое и в поведении, и в речах, и в общении вдруг происходит необъяснимое. У кого этакая «веселушка» легкая, мол, я свой парень, у кого - будто «тайность», и эту перемену начинают замечать. А спроси, по каким признакам, - не объяснить. И спрашивать глупо. А он - уже власть! - и не против, чтобы его таковым принимали, и это у него даже «предмет» престижа... Такой уж мир людской разнообразный, кого в нем только нет, и это нормально.
Почитать хотел, да тряска.
Однако, этот, который лицо клином и после пожара, который напротив, ни разу так на него и не взглянул. Будто он в своем мире трудяги-работяги, из которого которые при галстуках, - начальники. И что-то такое знает про него, рабоче-кондовое, что ему, «начальнику», не понять, и за ним правильная в жизни вера. Да ладно. Очень уж они в этом наивные, и - пусть их... Подремать решил. Дорога еще дальняя.
(Продолжение следует)