Помошнянская девочка. Черепки в курганах памяти
Всякая школьная всячина
Закончилось ещё одно лето моего детства. Я шестиклассница, это ещё не старшеклассница, но уже и не малышня. Ещё раз удлиняю форменное платье и решительно перехожу на заплетание кос веночком а-ля Мила Белоброва. К этому времени многие девочки переняли эту моду, и она очень нравится маме. Она не раз говорила мне: - Риточка, заплетись веночком! – Завершает эту причёску большой плоский чёрный бант, который закрепляется на затылке заколками. Впрочем, есть одно отступление от Милы: я не укладываю висячих локонов вдоль висков, хотя у меня волосы вьются от природы, а Миле всё время приходится заботливо подслюнивать и подталкивать вверх обвисающий локон.
Этой осенью наша Ирочка, которой исполнилось восемь лет, пошла в первый класс. Судьба постоянно стремилась развести нас по разным углам. Вот и теперь Ирочку почему-то определили в начальную школу № 4, а не в нашу школу. И учились мы почему-то всегда в разную смену, мистика какая-то! С первых же дней наша первоклассница самостоятельно ходила в школу без сопровождения взрослых. Моей сестричке тоже пришлось вынести насмешки над её городской одеждой и одесским выговором, но носить чуни она решительно отказалась. Всё же кроткой Ирочке досталась доля всех младших сестёр в небогатых семьях – донашивать одежду старшей сестры, а также терпеть частые сентенции: - А вот Риточка…
В шестом классе нам стали преподавать физику, и, стало быть, появился новый учитель, Василий Зиновьевич Поздняк. Занятия велись в кабинете физики, в котором Василий Зиновьевич сумел собрать массу добра из железнодорожных лабораторий и аппаратных. Застеклённые полки были забиты трансформаторами, реостатами, аккумуляторными батареями и электромагнитами. Гордостью кабинета была старинная электромашина, демонстрирующая разряд статического электричества. Василий Зиновьевич был добродушный, простой человек и учил нас попросту, без затей, но «правило буравчика» мы усвоили крепко.
Иван Поликарпович продолжал потрясать нас художественным чтением, но программа шестого класса почему-то требовала от нас литературоведческих познаний. Мы должны были превзойти Онегина и точно знать разницу не только между ямбом и хореем, но и между дактилем, анапестом и амфибрахием, между метонимией и антиномией, не путать тропы и строфы, аллитерацию и ассонанс, гиперболу и анафору и не пасовать перед зловещей синекдохой. Было заметно, что Ивану Поликарповичу это скучно, н тут вдруг на него свалилась ещё одна напасть.
По инициативе вождя страну заставили дискутировать по вопросам языкознания! Участвовать должны были все. Шестиклассники тоже приняли в дискуссии посильное участие. На уроках литературы и на пионерских собраниях мы должны были клеймить академика Марра, который утверждал, что язык является классовым. Вообще-то, мы тоже сначала так думали, потому что много раз слышали про классовую борьбу и даже про её обострение при социализме. Почему бы и языку не быть классовым? Но вождь почему-то решил иначе. Что-то серьёзное происходило в Москве, но до нас доходили лишь отзвуки канонады. Усталые железнодорожники после смены напряжённо всматривались в передовицы и на политзанятиях клеймили Марра, его школу и засевших в ней неведомых отщепенцев. Иван Поликарпович не стал клеймить. Он сидел, подперев голову рукой и иногда поднимал свой единственный глаз на выступавшего.
Мы отдыхали от литературоведения и языкознания на уроках физкультуры. К нам пришёл замечательный физрук, Сергей Степанович Гламазда. Небольшого роста, худощавый, мускулистый, с пронзительными серыми глазами, он сумел при крайне скудной материальной базе сделать уроки физкультуры желанными. Что из того, что нет спортивного зала? Турник, конь, шнурок и два-три мата прекрасно размещались в коридоре, а всё остальное – во дворе. Сергей Степанович так легко сам делал всё, так горячо желал обучить нас тому же, так ловко и незаметно поддерживал нас при выполнении упражнений, что даже девочки охотно карабкались на перекладину и осваивали переворот в упор. Помню, какое ликующее чувство я испытала, когда, разбежавшись изо всех сил, я, наконец, не застряла на коне, а перелетела через него и благополучно приземлилась! Наверное, Сергей Степанович легонько подтолкнул меня вверх, но тогда я этого не почувствовала, зато он так здорово похвалил меня, что я потом, найдя под лестницей старого деревянного коня, без конца прыгала через него на переменах.
Не подумайте, что я вообще все перемены пропрыгала через коня. Нашлось ещё где попрыгать – танцы. Происходило это так. Как только начиналась перемена и учитель уходил, дверь запиралась «на табуретку» (т.е. ножка стула просовывалась в дверную ручку), Слава Лагода доставал свой баян, мы строились парами и начинали танцевать в пространстве перед доской. Кто не умел – того учили. Если не было баяна, танцевали под тра-ля-ля. Что танцевали? Вы будете смеяться, но любимым танцем был па-д-еспань, за ним шли фигурный вальс и краковяк. Мальчишки неуклюже выполняли указания более умелых девочек, и никто над ними не подтрунивал. Мы же видели, что после комсомольских собраний старшеклассники танцуют то же самое, так что надо готовиться…
Слава Лагода был невысокий, тёмно-рыжий мальчик, обсыпанный коричневыми веснушками. Ничего выдающегося, честное слово. И учился очень средне, но… Но он брал уроки игры на баяне у частного учителя, и это очень возвышало его в моих глазах (вспомним мои воздыхания по Люсику). Словом, я каким-то образом выдала себя, и хитрый Славка бессовестно этим пользовался. Он бесцеремонно списывал у меня задачки и, как должное, отдавал мне свои изложения и сочинения на предмет ошибок. Но и только. Слава Лагода дружил с Милой Белобровой, сидел с ней за одной партой, ходил с ней в кино, в танцах выбирал её.
Неожиданно для меня сама Мила вдруг проявила ко мне интерес. Она неожиданно пригласила меня к себе в гости, и я поплелась по непролазной грязи к ней на другой конец Помошной. Отчим Милы был машинистом, и дом их показался мне богатым: ковёр, бархатная скатерть, тюлевые накидки на высоких подушках, чайный сервиз с дамами. Когда мы сделали уроки, Мила показала мне, какие у неё есть книги. Меня поразило старинное издание «Дон Кихота» с чудесными гравюрами Доре. Радиопостановку я уже хорошо знала, и мне захотелось прочитать саму книгу. Мила любезно разрешила мне взять её.
Чтение – вот лучшее учение
Я принесла домой тяжёлый фолиант и принялась за чтение. Постепенно мой энтузиазм затухал. По сравнению с блестящей радиопостановкой, где звучали голоса Названова и Яншина и прелестная музыка Хренникова («На турнире, на пиру и на охоте ходит слава об отважном Дон Кихоте»), сама книга показалась мне утомительно многословной, я едва-едва дочитала до злополучного губернаторства Санчо Пансы и отнесла книгу обратно. А ведь я не всегда была такой ленивой. В школьной библиотеке я взяла не менее тяжёлый фолиант. Это была книга знаменитого путешественника Козлова «Монголия и страна тангутов» с рисованными цветными иллюстрациями, проложенными папиросной бумагой. Я прилежно прочла её, и с тех пор слова Кяхта, Тибет, Лхаса, Лоб-Нор, Куку-Нор, уйгуры, тангуты, далай-лама, юрта и многие другие стали мне понятными. Из этой книги я узнала рецепт сытного монгольского чая и не менее сытных баурсаков.
Тогда же мне попал в руки «Декамерон» Боккаччо. Я не отбросила его в священном ужасе, а так же прилежно принялась читать. Впечатление было смутное: средневековый грубый юмор я оценить не могла, а непрерывные плотские утехи вначале заинтересовали меня своей откровенностью, а потом наскучили своим однообразием. Похоже, эта книга была для меня вроде прививки, всю последующую жизнь я не любила ни откровенных сцен в кино, ни откровенных описаний в книгах, ни откровенных разговоров «об этом» в жизни.
В школьной библиотеке почему-то оказалось немало книг, изданных до революции, со старой орфографией, например, рассказы Марка Туэна (именно так писалась его фамилия там). Некоторые из них мне позже никогда не встречались, например, «Учёные записки лесных зверей». Не могу не поделиться! Лесные звери организуют научную экспедицию, которая после длительного блуждания ночью выходит из леса и останавливается в недоумении перед полотном железной дороги. Высказываются всякие фантастические предположения, но, в конце концов, все соглашаются с гипотезой старой, мудрой черепахи, что эти две бесконечные линии, идущие с юга на север, есть не что иное, как меридианы! Все восхищены гениальной догадкой. Но тут вдоль меридиана проносится нечто грохочущее, с огненным глазом, рассыпающее снопы искр. Снова недоумения, предположения, и опять кого-то осеняет: это, конечно же, равноденствие, которое, как известно, проходит по меридиану! И дальше всё в том же духе. Я хохотала. Жаль, что нет сейчас такого Марка Твена, а поводов посмеяться - хоть отбавляй!
В библиотеке парткабинета мама брала толстые журналы со свежими публикациями. Я тоже читала их взахлёб. Прочла я тогда, между прочим, роман Тихона Сёмушкина, название которого вошло в пословицу «Работа не Алитет, в горы не уйдёт». Да, роман из жизни чукчей «Алитет уходит в горы» печатался сразу в нескольких изданиях и был сильно расхвален. Или вот роман Семёна Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды». Кто его теперь помнит? Может быть, одна я… Следом печатался роман Аркадия Первенцева «Честь смолоду», за ним – «Далеко от Москвы» Василия Ажаева. И обязательная полемика в журналах, но, впрочем, вполне благожелательная. Зато «Битву в пути» Галины Николаевой критиковали в «Октябре» нещадно, а между тем, только этот роман остался жить.. Словом, чтение моё было довольно беспорядочным, но иногда я случайно попадала на нетленку.
Вообще, я пристрастилась читать в любой позиции и во время еды тоже. Читала всё, что подвернётся под руку: книгу, газету, журнал… Зато могла отличить Эттли от Идена, Эйзенхауэра от Трумена, а план Маршалла от маршала Монтгомери. Запомнились мне хлёсткие карикатуры Кукрыниксов, в которых югославский руководитель Иосип Броз Тито изображался то палачом с огромным окровавленным топором, то в виде продажной девицы с подписью под картинкой «Брозтитутка»… Помню я и Трумена – в виде огромного беркута с узнаваемым хищным носом и в очках. Бог знает, какой мусор хранится подчас в голове рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Тургеневым, Шевченко, которые своим чередом занимали свои места в моей голове.! Может быть этот мусор сродни тем черепкам, которые археологи находят на древних свалках? Для современников это – мусор, а через сотни лет – драгоценные свидетельства былой жизни.
Такова жизнь
Мама вернулась из больницы в начале зимы Мы с Ирочкой очень соскучились по ней. Надя уехала, а на смену ей приехала погостить бабушка Настя. Она пожила у нас всего месяц, мы с ней дружно латали бельё и штопали чулки-носки, но у меня была заветная мысль с помощью бабушки из куска ситца в мелкую полоску сшить нечто этакое, чтобы обязательно в талию. Мама поддержала идею и сказала, что это будет казакинчик. Казакинчик? Прекрасно! Я уже мысленно видела себя очень стройной и фигуристой, как казачка Даша Шелест из кинофильма «Кубанские казаки». Бабушка раскроила ситец, как всегда, вырезая на мне из газеты выкройку и приговаривая: «самое главное – рукава», потом «самое главное – воротник» и, наконец, «самое главное – карманы». Велико было моё разочарование, когда, надев изделие, я увидела, что никакой это не казакин, а обыкновенная широкая кофта, свободно болтающаяся на моей отсутствующей груди и не знающая, что у меня есть талия…
На кукурузно-жмыховой диете наш поросёнок Васька разжирел и достиг огромных размеров. Он теперь редко ходил, а больше сидел, грустно похрюкивая. Мы с Ирочкой тоже приуныли, чувствуя приближение нехорошего. Незадолго до Рождества днём к нам пришли конюх Алексеенко и дюжий электромеханик Белоконь, с бритой головой, похожий на героя гражданской войны Григория Котовского. Пришёл папа, и они начали вполне определённые приготовления: наточили длинные ножи, притащили большой ворох соломы. Нам с Ирочкой было очень жаль Ваську, но мы не посмели просить не резать его. Мы просто ушли как можно дальше от дома, но мне всё время казалось, что я слышу истошный визг кабана.
Пришли мы домой, когда уже темнело. Возле сарая пылал большой костёр из соломы, на котором смолился Васька, но он не был похож на себя. Он стал жёстким и коричневым, а морда жутко улыбалась с закрытыми глазами. В доме хлопотали жены участников, чистили кишки и заливали в них ещё тёплую кровь для кровяной колбасы. В тазу лежал цилиндрический кусок Васькиного тела, вырезанный над его сердцем. Ох, куда девать глаза! Почему, чтобы жить, надо кого-то убивать? Я знаю, что папе это тоже не по душе, но он крепится и делает вид, что для него это привычное дело. А мама тоже прятала голову под подушку, я знаю.
После такого дела взрослые пили водку, закусывая поджаренным свежим мясом. Так они, наверное, старались забыть то ужасное, чем занимались сегодня. После застолья даже смеялись и пели. Это деловитое спокойствие взрослых действует на меня тоже успокаивающе. Постепенно потрясение заслонилось другими делами, и вот через несколько дней я уже довольно спокойно смотрю на подвешенные в сенях окорока и ем холодец из головы несчастного Васьки. В большом горшке солится под гнётом сальтисон – свиной пузырь, набитый кусочками мяса и сала. Мама печёт пышные сдобные булочки на смальце. В сенях стоит большой ящик с толстыми пластами солёного сала, главного продукта. Вот и всё. Такова жизнь. Мы же ехали в Помошную и за этим тоже.
Зима 1948-194949. Опять уроки жизни
В прошлом году за всеми хлопотами и новыми впечатлениями мы и не заметили ни новогодних праздников, ни зимних каникул. Теперь у нас уже есть друзья, и есть, чем их угостить. Решено нарядить у нас ёлку и пригласить Валентину Дмитриевну с детьми. Папа раздобыл где-то пушистую молодую сосну (про ёлочные базары тогда не слыхивали), и мы поставили её в красном углу. Украшения и Дед Мороз были теми самыми, фамильными, но Женя Маркелова внесла в это дело столько выдумки и веселья, что наряжение сосны стало кульминацией праздника.
В школе старшая пионервожатая Александра Николаевна объявила, что будет новогодний бал, и призвала нас приходить в костюмах. Идея мне понравилась. Я уже представила себе блестящий маскарад и задумалась над костюмом. Я попросила у мамы разрешения надеть последнее кимоно, задержавшееся у нас. Оно было тёмно-красного цвета и заткано серебряными нитками в виде ниспадающих струй. Мама разрешила! Я подвязалась широким цветным поясом, соорудила высокую причёску и дополнила всё старинным костяным веером и голубой шёлковой полумаской из наследства Лидии Генриховны. Получилось знаменито: я показалась себе похожей на Чио-Чио-Сан. Правда, вид портили мои коричневые полуботинки, но японских деревянных сандалий не нашлось…
Сложив костюм в сумку, я примчалась в школу, там, в закутке с трудом переоделась и семенящей походкой, обмахиваясь веером, поспешила в самый большой класс, где проходил праздник. Меня ждало разочарование: кроме меня никто не пришёл в костюме. На меня таращились, как на привидение. Никто не поддержал меня в моём великолепном одиночестве, даже Нила и Женя, даже Александра Николаевна с её широковещательным объявлением.
Потоптавшись в проходе (все сидячие места были заняты, пока я переодевалась), я тихонько ретировалась, переоделась в «штатную» одежду и поплелась домой. Это было мне ещё одним уроком. Во-первых, не надо верить благим намерениям взрослых, ни на чём не основанным. Во-вторых, не надо отрываться от коллектива, надо или повести его за собой (это трудно), или стать, как все (это гораздо легче). И, в-третьих, японским гейшам нет места в украинской деревне!
Долгое унынье не свойственно мне, поэтому уже на другой день я с упоением каталась с горы, спускающейся к пруду, на стареньких лыжах, доставшихся мне неизвестно от кого и надетых на валенки. Выдалась прекрасная зима с морозами, обильным снегом, с погожими деньками. Выйдя вечером из дому, мы с Нилой увидели над каждым фонарём высокие, узкие столбы света, уходящие далеко в небо. Светила луна, окружённая очень ярким радужным кругом, а возле Полярной звезды переливались какие-то цветные бахромчатые занавеси. Да ведь это полярное сияние, замечательный новогодний подарок!
Зима в Помошной недолгая. Уже в начале февраля пошли оттепели, снег раскис и сменился неправдоподобной чернозёмной грязью. Мы обулись в сапоги. Дорога от дома до школы длиной в полтора километра была не замощённой и трудно проходимой. Мы таскали на сапогах пуды грязи. У каждого дома были врыты в землю длинные металлические полоски, «чистилки» для сапог, а возле школы их было несколько, и к ним перед началом занятий была очередь. Почему-то нашему классу выпадало всегда учиться во вторую смену, с двух часов, поэтому осенью и зимой, возвращаясь домой, мы месили грязь в темноте. Шли мы шеренгой, большой компанией и не очень разбирали дорогу.
Обычно мы брели, оживлённо болтая, но громче всех ораторствовал Гриша Цёма. Он был на класс старше нас, носил густую тёмную шевелюру, которую он лихо откидывал с глаз (в седьмом классе мальчиков уже не стригли наголо).. Мы почтительно слушали его речи, так как Гриша уже был комсомольцем и членом комсомольского комитета. Впрочем, это не мешало ему зимой жестоко натирать нам щёки снегом при игре в снежки и даже заталкивать нам снег за шиворот. Мы верещали, но в глубине души были польщены оказанным вниманием. Я слышала, что Гриша Цёма окончил Харьковский строительный институт. Где ты сейчас, Гриша?..
Что это я опять о школе да о школе? В Доме связи назревали очень важные события, а я и не знала!