Девочка была подвижной и забавной. Она целыми днями носилась по деревне, знала все новости и сплетни, и была у всех на виду. Сельчане её не любили, ругались:
— Чего шастает? Дел других нет? Суёт свой нос куда попало...
Звали её Даная, вроде "данная богом", только дана она была, если верить матери, за грехи. Поэтому мать звала девочку иначе — Шельма. В деревне прозвище шустрой девчонки прижилось больше, чем имя.
Были у Шельмы — старшая сестра, Инга, и старший брат, Вася. Они жалели сестрёнку, оправдывали её и без конца прикрывали перед матерью. Были у неё и подружки. Но в целом, дружбу с Шельмой взрослые порицали, и на всю семью из-за неё смотрели косо. Слишком уж самостоятельная она была и инициативная.
Раз она решила помочь Серафиме, соседке лет восьмидесяти, которая вечно жаловалась на крыс. Мол, крысы ходят по курятнику, как по бульвару, таскают яица. Соседи посмеивались над Серафимой: мышей полны огороды — какие крысы? Где крысы водятся, там мыши не живут. А яиц мало от того, что Серафима кур своих кормит одним пшеном. Даже травы не заготавливает на подстил зимой. Ни семян птице, ни комбикорма, ни дрожжей... Откуда яицам браться? Но она хочет выглядеть хорошей хозяйкой, и вину валит на мифических крыс.
Однако, Шельма, нашедшая у матери здоровую пачку разноцветного зерна, и получившая за эту находку по первое число, решила проверить бабушку на правдивость.
— Бауш, а правда у тебя по курятнику крысы ходят?
— Правда, милая. Вот такие огромные, — Серафима показала руками длину хорошей щуки, — своими глазами видела.
— А почему ты их не изведёшь?
— А чем, деточка? Мышеловки для них малы — только нос прищемить, а яду у нас нету такого. Не завозят. Говорят, спросу нет. Уж я сколь просила, а они только смеются. Не верят.
— Я тебе верю, — Шельма прижалась к худому боку Серафимы и закрыла глаза.
Мать лупила её за те цветные зёрнышки потому, что это был крысиный яд. Даная это хорошо запомнила. И куда мать его перепрятала, тоже. Оставшись дома одна, она залезла за сундук и выудила оттуда знакомую пачку. Зерно было тяжёлым, несла его Даная с трудом. Пробравшись в бабкин курятник, она рассыпала цветные зёрнышки по всем углам, строго-настрого запретив курам это есть. С чистой совестью, Шельма побежала домой, бросив пустую пачку у соседского забора.
На рассвете девочку с лавки за ухо подняла мать. В дверях рыдала старая Серафима, кулькая в руках упаковку из-под крысиного яда:
— Всех цыпочек... — плакала она, — всех-всех цыпочек... До единой...
— Твоя работа? — мать спросила спокойно, но Даная знала — это спокойствие — затишье перед бурей.
Она зажмурилась:
— Я крыс потравила! Бабке никто не верил, а у ней воооот такие крысы ходили! Я и потравила!
Дальнейшее помнилось с трудом — как пыталась вырваться от взбесившейся матери, металась от неё по избе, а когда хотела выскочить прочь, у дверей её схватила Серафима. Ни слезинки у старухи не осталось, одно злорадство и азарт. Она улыбалась перекошенной ухмылкой, схватив девчонку, и была так похожа на страшную ведьму из сказки, что Шельма даже перестала сопротивляться с перепугу.
"Заколдовалась! — мелькнула догадка в её голове, — или она и есть, а простой бабкой притворяется!"
Старшие дети выглядывали из-за шторки на полатях и молчали. Попробуй-ка, сунься сейчас к матери, под горячую-то руку.
А другой раз Даная очень хотела есть. Она нашла в курятнике яйцо, ощипала лук — по одному пёрышку с пяти крайних луковиц на грядке — чтобы было незаметно, и пробралась в дом, когда мать ушла доить. Старшие убежали засветло, до обеда — целая жизнь, а мать даже краюхи хлеба не оставила: "Нечё кусочничать, дармоедка!"
В доме топилась печь. Обычно мать топила её до рассвета, на скоряк, и в это время огня уже не было. Большая белобокая печка остывала весь день, оставляя на ночь немного густого тепла, томя в своей утробе долгожданный обед и пахучий ужин. Но сегодня женщина запоздала, и огонь вовсю плясал даже в подтопке.
Даная торопилась. Выудила чугунную сковороду на подтопок, на стол выложила яйцо и лук, начала искать масло. Она сто раз видела, как мать жарит яйцо — ничего сложного. Бесплодно порывшись на кухне, девочка полезла в подпол. Нашла стеклянную бутыль, откупорила, понюхала. Оно. Вылезла наверх и обомлела: дно сковороды было красным. Цвет словно шёл изнутри чёрного чугуна, а может, из самого нутра печи. Он будто мерцал. И было в нём что-то угрожающее, строгое. Мать никогда не показывала такую красоту...
Девочка подставила скамеечку, вскарабкалась на неё, и, восторженно глядя в алое пекло, тихонько плеснула масло на сковороду.
Звонкий щелчок сбил Даную со скамейки. Чудом удержав масло, не расплескав его, девочка вскочила, протирая глаза от дыма: на печи горело и чадило. Она подошла ближе, не понимая случившегося. Две половинки сковороды лежали на подтопке, между ними догорало масло. Мозг отказывался принимать такое.
— Я сковородку сломала, — прошептала Шельма, заворожённо глядя на обломки. Где-то на улице громыхнули вёдра, — мать убьёт!
Даная схватила меньшую половину и сразу бросила. На ладони и пальцах тут же начали надуваться пузыри. Девочка заметалась. Схватила старые отцовские рукавицы, служившие прихватками, взяла за ручку полсковороды, загрузила в неё обломок с пола, и забегала: на полу остался чёрный выжженый след. Куда? Куда? Она бросилась в подполье и сунула сковороду поглубже в снег. Потом отнесла туда масло. Нашла тряпку, начала тереть пол, но чёрный полукруг лишь посветлел немного. В сенцах застучало и заохало. Мать вернулась. Даная сунула тряпку запазуху, подхватила яйцо с луком со стола и выскочила в окно.
За сараем, сидя на земле, девочка выпила яйцо, зажевала его зелёными перьями, и занялась руками. На одной пострадали только кончики пальцев, а вот на второй пузыри заняли всю ладонь, и пальцы надулись, не сгибаясь.
Проколов пузыри соломинкой и выпустив из них всю жидкость, Даная обернула кисть прохладной тряпкой, приложила к ней пальцы второй руки, и вдруг почувствовала ужасную усталость.
Она свернулась калачиком, подложив руки под чумазую щёку, и мгновенно заснула.
Подняла её сестра.
— Что с тобой? Что с тобой? — встревоженным шёпотом спрашивала Инга, теребя девочку за плечо, — почему ты спишь здесь? Что случилось?
Фоном слышны были крики брата, ругань матери. Даная спросонок моргала, тёрла глаза почти здоровым кулачком, и не могла сообразить, что ответить. Инга увидела тряпку:
— А это что? Что с рукой? Да что с тобой?
— Что это? — спросила Даная, прислушиваясь к шуму.
— Мать Ваську лупит, что он с огнём баловался, чуть избу не спалил. А это не он. Да ей разве скажешь...
— Это я! Я! — Шельма вскочила на ноги и бросилась было во двор, но Инга схватила её за ноги, повалила на землю, и, зная сестру, навалилась сверху всем телом, закрывая её рот своей ладонью:
— Молчи, бестолковая! Молчи! Молчи! Его — всё одно — уже поколотили, а теперь ещё тебе достанется! Тебя-то и вовсе насмерть пришибёт!
— Почему меня — насмерть? — девочка прекратила сопротивляться, расширила глаза.
— Васька — добытчик, а мы с тобой — бесприданницы. С меня хоть работой можно взять, а с тебя пока никакого толку. Вот тебя и пришибёт. А Ваську поколотит да бросит. Он нужнее, чем мы двое. Он — отцу помощник... Что с руками, показывай.
Даная размотала тряпку. Инга натёрла её руки землёй. Прохлада жирного чернозёма принесла облегчение, но крики брата разрывали большое сердце маленькой девочки,поэтому о руках она не думала. Шум во дворе утих.
— Говорю же, отступится, — прошептала Инга.
— А где вы были? — тоже шёпотом спросила Шельма.
— На косе. Щукарят ловили. А потом продавали на пристани.
— За деньги? Настоящие?
— За настоящие. Только мало дают. Но хоть так. Нам с Васькой тетради нужны к осени. А мать сказала не заикаться. И отца не трясти. Вот. Сами заработаем.
— А когда отец приедет?
— Скоро должен. Подарков привезёт. Ты только не ной, а то мать тебя спрячет, и не увидишь его.
— Я не ною. Ваську только жалко.
— Что с огнём-то делала?
— Яйцо хотела пожарить. А сковородка сломалась. И на пол упала. Это от неё след остался.
— Молчи, поняла? Ваське уже не поможешь. Свою шкуру береги.
— Мне просто есть хотелось.
— Всем охото. Мы тебе принесли кое-что с пристани. Пойдём.
Девочки прошли огородами к дому. Инга бросила камешек в окно. Через пару секунд камешек вылетел обратно. Следом показалась вихрастая голова Васи.
Девочки пробежали к окну, вскарабкались по завалинке, брат помог им залезть в комнату. Шельма обняла Васю, уткнулась головой в его живот, и глухо заплакала. Он обнял её, поглаживая по такой же вихрастой, как у него самого, голове.
— Ты чего учудила-то? — тихо спросил он. Даная только сильнее зарылась в него лицом.
— Она сковородку сломала, — прошептала Инга.
— Чегооо ты сделала?! — брат оторвал Даную от себя, глянул ей в лицо, и присел, хлопнув себя ладонями по коленям, — сковороду? Вот эту, которой мать петуха зашибла в прошлый год?
— Ага, — всхлипнула девочка.
— Как?! — она только помотала головой.
— Она яйцо пожарила, — пояснила Инга.
— Я не жарила! Я не успела! Я только хотела пожарить яйцо...
Васька взял сестрёнку за плечи, встряхнул легонько, посмотрел в глаза и очень серьёзным тоном сказал:
— Обещай, что никогда... Не пойдёшь в кулинарный техникум.
Инга захохотала в голос, Вася тоже, и Даная улыбалась сквозь слёзы, смущённой робкой улыбкой.
Насмеявшись, Вася полез под кровать и выудил оттуда коробку. Внутри лежал кулёк подтаявших карамелек, альбом для рисования и цветные карандаши. Даная бросилась обнимать брата, но он отпрянул:
— Тише ты, тише, бестия, у меня всё горит, а тут ты ещё...
— Лихо мать тебя? — сникла Шельма.
— Вожжами пригрела. Пройдёт. Ты меня только не хватай пока. Её, вон, обнимай. Альбом с карандашами ей женщина подарила.
— Я ей малыша донесла от пристани до дороги, и по дороге ещё сколько, пока их муж не встретил. А то у неё ещё девчонка постарше, на руке висит, не оторвать, и сумка... Я не просила, она сама дала.
— Спасибо! — Даная обняла сестру до хруста, та засмеялась.
— Отец обещал тебе купить такие, но он когда ещё... Ты уж эти изрисуешь.
Вскоре к ним приехала сестра отца со своим сыном. Из города. Мать, справив всё самое необходимое, усадила гостью за стол, а детей турнула во двор. Городской мальчик был робким и глазел по сторонам, напоминая собой удивлённого лягушонка. Инга посмеивалась над ним, а Вася отнёсся сочувственно и серьёзно. Всё показывал, обо всём рассказывал. Любопытная Шельма следовала за ними по пятам. А потом мальчик увидел у Васи красные полосы на коже:
— Что это?
— А, мать вожжами отходила. Чтоб с огнём не шалил.
Даная покраснела и отошла. А потом и вовсе побежала прочь, поднимая пыль вдоль просёлочной дороги. Ей расхотелось ходить с ними. Скучно.
На реке бабы полоскали бельё. Девочка подошла к ним, но женщины сердито закричали, одна даже не почуралась шлёпнуть Данаю по пыльной спине сырой чистой простынью.
— Прочь пошла, окаянная! — кричала она, — опять всю яблоню обтрясли, паразиты! Поймаю в своём саду, видит бог, пришибу, чем под руку попадёт!
— Иди, иди отсюда! — поддержали её остальные, — глаза б тебя не видели! Утопила бы тут прям, как кутёнка шелудивого, вертихвостка!
— Ты чему Яшку моего научаешь, а? — выступила из толпы одна тётка постарше, — и так уж парень — оторвать не жалко, а ты ещё туда же! Я вам обоим уши-то повыдёргиваю!
Даная отступала назад медленно, боялась упасть. Словно, если она сейчас споткнётся, то эта тёточная свора бросится на неё и растерзает. Увеличив расстояние между собой и разозлёнными бабами, она развернулась, отбежала подальше, и изо всех сил крикнула:
— Яшка твой — дурак! А мужик по бабам бегает! Яшка сам его пьяного от Фимы домой тащил, а я помогала! А яблони твои Тимоха Иркин растряс, на закусь! Они у тебя жбан самогону спёрли, а ты не знаешь!
В гробовой тишине, только птички чирикают, Даная развернулась на пятках и бросилась прочь. Бабы смотрели друг на друга в оцепенении, а потом устроили такой крик и потасовку, что мужики, шедшие домой с поля, собрались на взгорке, соображая, кому из них сегодня лучше домой не соваться.
— Опять Шельма сдала, сволота такая. Больше некому, — переговаривались они, наблюдая, как по реке уплывают цветные и белые полотенца и простыни.
Даная вернулась домой в сумерках. Во дворе копошилась бабка Вера, соседка и родственница в одном лице.
— В дом не лезь, — недружелюбно пробурчала она, — мамка там, притомилась, спит. А твои у меня на веранде.
— И гости там?
— И гости. Иди. Старик тебе молока нальёт.
Даная пошла в соседний двор.
Четверо сидели на веранде вместе, играли во что-то настольное, а старик пыхтел папиросой, читал газету, в стороне, под высокой лампой с абажюром. В абажюре метались мошки и мотыльки. Девочка робко ступила на крыльцо, половица скрипнула, и дед опустил газету.
— Пришла, Шельма? — голос старика был добр, улыбка пряталась под густой щетиной его усов, а глаза задорно, с прищуром, смотрели на соседку, — опять переполох устроила, жучиха?
Даная опустила плечи, повесила голову:
— Опять, деда. А чего они кидаются? Сами не святые...
— Это ж кто тебя научил взрослых баб осуждать — "не святые"? Это, знаешь ли, не твоего ума дело, кто святой, а кто не очень.
— Я хотела ножки помочить. А они кидаются. Пусть и не моего ума, так пусть не лезут. Я их не трогаю, пусть и меня не трогают...
— Иди-ка сюда, я тебе что припрятал.
Девочка подошла поближе. Старик бросил газету на пол, подхватил Данаю легко, словно пёрышко, усадил к себе на колено, развернув её лицом к веранде. Перед ней оказался столик с целым кувшином молока, прозрачным стаканом и огромным куском пирога с малиной.
— Нравится?
— Очень!
— То-то же...
Оголодавшая за день девчонка аппетитно впилась в пирог крепкими зубами. Дед посмеивался. Свои внуки далеко, а чужих детей его старуха не привечает. Одна Шельма не боится приходить, радовать деда сплетнями и новостями. Бабка Вера её гоняет как и всех, но Шельма упрямая. И дед всегда старается чем-нибудь порадовать маленькую соседку. Прячет для неё конфеты, печенье, пряники. Привозит иногда платья из города, да только редко там бывает. Мать Данаи приходила, кланялась за обновки, просила забрать их — неловко, мол, отплатить нечем.
— За что платить? — пожал плечами старик, — тряпки дорого не стоят. Вот сандальки видал на неё, да... Но вот они не по карману. Меня моя старуха с потрохами съест. А платья, что ж? Через год выбросишь.
— Дед, а во что они играют?
— В шахматы.
Через столик с кувшином Даная видела стол играющих, но происходящего не понимала.
— Тут надо фигуры запомнить, — тихонько объяснял старик, — конь ходит только буквой Г, а королева ходит, как угодно. А вот эти, поменьше — ладьи, а брат твой сидит, ферзя пальцем прижимает...
Пирог кончился, молоко допил дед, бабка Вера пришла, заворчала, а Даная всё наблюдала за игрой.
Вася с городским мальчишкой находились в затруднительном положении и тихонько обсуждали возможные ходы. Их противники, Инга с гостьей, тоже обсуждали стратегию. Даная соскочила с дедовых колен и подошла к игрокам.
— Вася, — осторожно позвала она, — ты вот этой ходи.
Брат обернулся, бегло приобнял девчонку, пригладил её вихры.
— Вот так? — сделал он ход. Его напарник закатил глаза, но промолчал. Девочки сделали ответный выпад.
— А теперь этой! — радостно выкрикнула Даная. Брат переставил указанную фигуру, и девочка запрыгала, хлопая в ладоши. Все четверо уставились на доску. По ходу осмысления, лица мальчиков прояснились, а девочек — погрустнели.
— Ты же не умеешь? — Вася смотрел на сестру с удивлением.
— Мне дед сказал, что каждая фигура ходит по-своему. Я смотрела-смотрела, как вы играете, и запомнила. Вы же просто мешаете друг другу фигурами...
— Ну да, а мешать — это твой конёк, — засмеялась Инга.
— Тебя бы в город, — задумчиво сказала тётка, поправляя на Шельме платье.
— И что там?
— Там таких головастых любят. Ты бы там пригодилась.
С тех пор Даная начала бредить городом. Она вдруг осознала, что здесь её никто не любит. Только Вася. И немножко Инга. Но они скоро вырастут, создадут свои семьи, заведут свои хозяйства, а она останется. И никому-никому не будет здесь нужна.
Здесь даже в шахматы играть не с кем. Их ей любезно оставили городские гости, и Даная играла сама с собой. Она всегда выигрывала белыми. "Там любят головастых... Ты бы там пригодилась", — звучало в её голове, в её снах и грёзах.
В школу Даная пошла раньше на год. Училась хорошо. А вот с коллективом отношения никак не ладились.
Она чрезмерно остро воспринимала сверстников, была мнительной. Дети разглядывали её, как и всех других, и друг друга, с живым любопытством, но она одна ершилась: чего уставились?
Дети не могли понять этой реакции, кто-то сказал, что Даная — настоящая бука. Прозвище вызвало смех и приклеилось. Девочка взбесилась — лезла в драку, за что была наказана учительницей. Скоро весь класс привык потешаться над несговорчивой девчонкой, а она защищалась единственным, до сих пор известным ей, способом: сплетнями и компроматом.
— Чего такая злая, Бука? С утра не с той ноги встала? — начал было мальчик Саша, запевала класса.
— Зато из своей постели, не то, что твоя мать.
— Что ты сказала?! — дети притихли, а потом бросились разнимать сцепившихся ребят. Даная выкрутилась из Сашиных рук и отбежала подальше:
— А чего сам-то бесишься?! Чего бесишься?! Теперь ты — Бука!
— Да я тебя за школой закопаю!!!
— Мать свою закопай! Где она ночью была?! Откуда с утра возвращалась?! От Синего дома шла, да! Сам спроси!
— Если это — враньё, я тебя свиньям скормлю!
— А если правда — что сделаешь?
Скоро дети просекли, что когда кто-то задирает Данаю, то она обязательно найдёт нечто нелицеприятное, что можно рассказать о его семье. Её начали бояться. Тем более что слухи всегда оказывались правдивыми, Шельма никогда не ошибалась и не врала.
Сашина семья развалилась после того, как мальчик проследил за матерью и не смог скрыть правды от домочадцев: мать ходит по ночам в Синий дом. Там жил вдовец, Фирс Францевич, немец. Он давно делал подарки их семье, привёз Сашке сапоги из города, куртку тёплую, его сестре платья, платки... Матери привозил одежду, обувь, комбикорма, на которых скот хорошо рос и доился, отцу семейства подарил снасти...
Отец говорил с ним, конечно, об этих подарках, но Фирс уверял его, что это — по-соседки , по-человечески. Дескать, всем он помочь не может, а вот их выбрал просто по наитию. Ничего личного — просто люди хорошие. Ребятишки растут, мал мала меньше. Как не помочь, если есть возможность? Он-то один живёт, ему много не надо.
Отец стал помогать Фирсу с ремонтом, колодец ему выкопал, чтобы не остаться в долгу. А тут вон оно как. Оказывается, его жена уже дорожку протоптала к немцу в горницу, пока муж топтался у колодца. Не простил. Не смог.
Мать ушла жить к вдовцу. Детям отец строго-настрого пригрозил — не общаться с матерью, не здороваться при встрече, избегать её. Каждый день можно было увидеть на дороге женщину, прижимающую руки к груди, издали наблюдающую, как её старшие дети идут в школу, а младшие — к свекрови, пока отец работает. Младшие девчонки хуже всех переносили эту разлуку. Однажды расплакались на ночь глядя, так отец их даже поколотил, а потом сам плакал полночи,и ушёл на работу затемно.
Сашка видел всё это, но не мог злиться на Даную. Не она, так кто-то бы другой узнал и рассказал всем. Он злился только на мать. Немец, худой и угрюмый, был ему более понятен, чем женщина, которая предала всю семью. Плохо ей было? Ей и у вдовца теперь безрадостно. Он держит её как прислугу, которой можно пользоваться как угодно и когда угодно — уйти ей теперь некуда, жаловаться некому. Раба своей похоти. Зато в сапогах, платках и сытая, наверно.
Так и жила Шельма — друзей не осталось, старшие заняты делами по хозяйству, сестру только в школе и увидит, да и то мельком.
Приехала к ним тётка погостить, за рюмкой чая высказала брату своему — что, мол, девчонка бесхозная? Не бестолковая, шахматы усвоила на ходу, учится хорошо, а слоняется, как безродная. Отец фыркнул: кому дались тут её шахматы? А что бесхозная, это — да, а куда, опять, её денешь?
Как уж там взрослые говорили, о чём беседовали, но, засобиравшись домой, тётка позвала Данаю с собой. И та, не веря своему счастью, конечно же согласилась. Ведь в её мечтах именно в городе ей уготована настоящая судьба.
Здесь девочке понравилось всё. Она была уверена, что покинув деревню, сразу обретёт яркую, полную событий, жизнь. Школа была большой и каменной, но взяли Данаю лишь классом младше. В шахматный клуб записали в этот же день. И в этот же день тётка одела девочку в "нормальные" вещи. Жизнь казалась чудесной и безоблачной. Поселилась Даная в комнате сына этой тётки, так как сам он поступил в военное училище, живёт в общежитии, приезжает очень редко.
— А разве таких худых и хилых берут в военное?
— Таких умных берут куда угодно, — тётка явно обиделась, но раздувать не стала, — он теперь долго не приедет.
В школу девочка пришла полная энтузиазма и решимости покорить мир. Но трудности начались сразу, на пороге класса: все дети смотрели на неё с любопытством. "Чего уставились?" — привычно огрызнулась Шельма, чувствуя надвигающуюся беду: ничего не изменилось.
Не умея общаться, Даная привлекала внимание, но отталкивала окружающих. Дети недоумевали — никто не пытался её обидеть, просто познакомиться хотели, ну интересно же. Но девочка ершилась, была несправедливо резкой. Учительница попыталась сгладить ситуацию:
— Ребята, не наседайте на новенькую. Она приехала к нам из далёкой деревни. У них там ребят мало, зато есть тайга.
— Тайга? — восхищённо переспросил кто-то, — и лоси водятся? И медведи?
— Вот давайте мы лучше попросим Данаю рассказать нам, откуда она приехала, и как у них живут... Даная, девочка, иди сюда. Выйди к доске, расскажи ребятам, откуда ты.
Но Шельма от такого всеобщего внимания совсем растерялась. Она, красная, как переспелая малина, сидела, опустив голову, вперив взгляд в парту. Класс ждал. Учительница вздохнула.
— Хорошо, ребята, сейчас будет звонок. Я спущусь к секретарю. Не бегайте, пожалуйста, по коридору. А Даная расскажет нам о своей родине позже, когда будет готова.
— А она что, не готова? Не выучила? — выкрикнул кто-то, и весь класс захохотал.
"Как Сашка", — подумала Шельма, и ощутила страх. Ведь здесь она никого не знает, она — безоружна. Шантажировать местных жителей ей совершенно нечем. Она не думала об этом, ведь была уверена, что в городе ей не понадобится никакая защита. Уверенность, что по приезду её сразу все полюбят, она будет всем нужна, проявит свой ум и находчивость, пришла неизвестно откуда. Слова тётки запали в душу:
"Там любят головастых... Ты бы там пригодилась". И почему-то из этих слов выросла и окрепла вера в то, что городская среда — это такое чудо, которого не хватает именно ей, неприкаянной Данае. Разочарование, осознание ошибки прожгло всё её существо. Девочка сорвалась с места, убежала в туалет и просидела там всю перемену.
Когда она со звонком вернулась в класс, дети уже потешались над ней как в деревне.
— Смотрите, идёт угрюмая.
— Может, она шаманить умеет, колдовать? Мы вот дошутимся, а она там в туалете на нас наговор наведёт...
— Не, а чё она такая злая? Никто ж её не обидел, не задел, а она даже не глядит.
— Нос воротит!
— Ребята, ребята, я знаю! Она из своей деревни, из лесу вышла, людей первый раз видит!
— Из лесу, да злая... Так это ж — Баба Яга в молодости!
— Яга! Яга! Мы тебя раскусили!
— Яга, полезай на лопату!
В шахматном клубе ситуация оказалась не лучше. Играла Даная посредственно, в группе новичков, где дети, в большинстве своём, были года на три-четыре младше. Проигрывая, девочка злилась, могла швырнуть фигуру. Она бы и противника побила, да они вссе маленькие. Стыдно. Обучение шло тяжело, интерес к игре угас. Успеваемость в школе была низкой. Желания посещать уроки не наблюдалось.
Спустя пару месяцев тётка уже не скрывала своего разочарования, обвиняя девочку в дикости и дремучести. С ней отношения у Шельмы тоже не ладились, как и со всеми.
Однажды Даная попросилась домой. Тётка надолго задумалась. Почему-то её беспокоил возврат девочки родителям — может, перевод в городскую школу занял много сил, и теперь было жаль признать, что эти усилия пропадут даром; может, пообещала дать образование девчонке, настаивала, а теперь было стыдно признать свою ошибку; а может, того проще — взяла денег на содержание племянницы, а возвращать уже нечего... В общем, по всему было видно, что везти Данаю к брату она не хочет. Но и пустить ситуацию на самотёк тоже. А что предпринять в сложившихся обстоятельствах, не знает. Так пока и жили.
Уже зимой, глядя вечером в окно на заснеженный двор, она увидела четверых парней на углу дома. Вроде, парни и парни, стоят, толкаются, похоже, ждут кого-то. Но сердце защемило такое явственное предчувствие беды, что тётка, наспех накинув пальто, выскочила на улицу в тапках на босу ногу и побежала к ним. Как раз из-за угла, уткнувшись в эту компанию, вывернула Даная. Парни схватили её, начали лапать, сняли шапку. Они не стеснялись того, что поблизости могут быть прохожие, что окна квартир рядом. Громко гогоча, они трепали девочку по волосам, расстёгивали куртку, ранец бросили в снег. Тётка выскочила на них с криком, они толкнули Шельму от себя, вслед бросили её вещи.
— Да не кипишуй, бабуля, мы пошутили. Никто твою сиротку неотёсанную не обидел. Пока что.
Пересмеиваясь, парни ушли. Даная рыдала на груди тётки, а та стояла, не чувствуя мороза, дрожа от бессильной злобы и отвращения к этим людям. На следующий день Шельма ехала домой.
Вернувшись в деревню, она шла от автобусной станции, глядя на знакомые дома совсем другими глазами. Вот у Серафимы крыша дома покосилась, обвалится скоро. А починить некому: своих нет, а чужие думают — зачем, ей и так помирать скоро. А у Сашкиного дома санки всех цветов и размеров. Отец пашет за троих, а находит время сделать санки каждому малышу. Это — любовь. Санки у дома — проявление любви и заботы... А у Димитрия собака сдохла ещё лет пять назад, а у него всё руки не доходят будку разобрать. Даже, насквозь проржавевшая цепь, так и лежит на крыше будки. Уже сгнили стенки, сквозь крышу проросла трава. А ему хоть бы что. Некогда. Только, знай, пьёт да жену кошмарит. Свой дом показался Шельме маленьким и старым. Давно не крашен, но крепок. Глаз отметил обновлённый забор, видать, отец с Васькой к осени хозяйничали. Снег разгребён, дорожки чистые... Господи, как же хорошо!
В свой класс Даная пришла с чувством облегчения. Она подошла к девочкам, толпившимся у одной парты, высыпала конфеты из кармана:
— Угощайтесь, девчонки. Если хотите, можете мальчиков угостить.
Дети молчали. Одна из девочек вытирала слёзы. Даная смотрела на неё с грустью:
— Что случилось?
— У неё брат в армию уходит, — прошептал кто-то.
— Он вернётся, — Шельма бегло обняла девочку, — он у тебя хороший, умный, везде пригодится. И обязательно вернётся.
Она тут же ушла, села на своё место, где сидела в прежние школьные годы, выложила на парту учебники, тетради. Ребята смотрели на неё, но она не обращала на эти взгляды никакого внимания, не замечала их. Здесь все свои.
— Бука, а ты чего вернулась? В городе же лучше.
— Я не Бука. Я — Шельма. Так мама говорит. А в городе такие же люди. А возможностей больше, да, но в них легко потерятся. Да и кому я там нужна, в городе-то? А здесь... Лишних рук в хозяйстве не бывает.
Спустя пару дней к Данае подошёл Саша.
— Какая-то ты спокойная стала, Шельма. Не стучишь ни на кого...
— Саш, прости меня. Мне было очень обидно, что вы все дразнитесь, а я сделать ничего не могу. Вот и обижала вас всех так, чтобы вы ощутили то же самое. Я маленькая была. Не понимала, что тайна семьи и смешное прозвище — не одно и то же.
— А сейчас, типа, поняла. Умная стала? В городе тебе мозги на место поставили?
— Нет, я сама мозги на место поставила. Но в городе это сделать было удобнее, чем здесь. Меня полгода не было, я про вас теперь ничего не знаю, можете безнаказанно дразниться, сколько влезет, — Шельма пошла прочь, но не сбегая, как раньше, а как-то устало и спокойно, как уверенный, занятый делом, человек.
— Даная... — окликнул мальчик
— А?
— И ты прости.
— Конечно.
Через пятнадцать лет Шельма всё-таки их помирит — Сашу и его мать. И обретёт самую лучшую свекровь во всей деревне. Фирс к тому времени безвременно почил, и свекровь жила одна в Синем доме. Её муж так и не простил ей измены, но для Шельмы и их с Сашей детей, примирился с нею:
— Ты мне не жена, но ты бабушка моих внуков. Будем соседствовать мирно.
*