Тёркин Василий из Воронежа

9 июня 2013г., ЛИК продолжает рассказывать о Василии Тёркине
                «И РЕБЯТ В АТАКУ ВЕЛ…»

 

   Всю Великую Отечественную войну Василий Теркин прошел на Ленинградском фронте. В 1941г. на «Ленфильме» был создан графический мультфильм «Как Вася Теркин призываться шел». А на страницы фронтовой газеты «На страже Родины» он вернулся с 1 мая 1942 года. Это произошло раньше, чем А.Твардовский начал публикацию глав своей поэмы в газете "Красноармейская правда" 4 сентября 1942 года.

    Что значил Теркин для тех, кто находился в блокадном городе, для Ленинграда, оставила воспоминания Людмила Осипова: «…по радио передавали сводки Совинформбюро, спектакли, музыку, песни. Выступали воины-фронтовики, моряки-балтийцы, писатели и поэты: Всеволод Вишневский, Николай Тихонов, Ольга Берггольц, Вера Инбер. Передачи вели артисты Курзнер, Ярмогаев, Мария Петрова, Нина Чернявская. Иногда диктор говорил: «У микрофона Василий Теркин». И начинал читать очередную главу из поэмы Александра Твардовского:


Переправа, переправа,
Пушки бьют в кромешной мгле,
Бой идет святой и правый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.

Война рождает подвиги, героев, которые их совершают. А с нашим бойцом произошло то, что редактор военной поры М. И. Гордон описал в главе «Второе рождение» Василия Теркина» своей книги «Невский, 2»: «В истории печати, пожалуй, не было еще такого «раздвоения личности» литературного героя. Главу за главой писал поэму «Василий Теркин» А. Твардовский. Ее читали на всех фронтах, по всей стране. Но и на страницах газеты «На страже Родины» всю войну был свой Теркин, принадлежащий перу многих авторов и очень популярный среди наших читателей. На фронте острое словцо, злободневная карикатура, забавная песенка высоко ценились воинами.

   Кроме писателей А. Прокофьева, В. Саянова, Б. Лихарева, А. Флита, В. Иванова, а затем и прибывшего к нам «на пополнение» М. Дудина, над приключениями бывалого воина работал широкий авторский актив. В газете были напечатаны стихи о Теркине, написанные сержантом Н. Соколовым, капитаном В. Зотовым, старшим лейтенантом Н. Худяковым, красноармейцами Н. Глейзаровым и В. Кедринским, старшим сержантом К. Смирновым и многими другими нештатными авторами.

   Сначала тексты подписывались «братьями-автоматчиками», а основным их автором впоследствии становится Александр Матвеевич Флит. Сказать о нем, что это был сатирик, - значит, ничего не сказать. Это был мастер высшей пробы, виртуоз пера. Я обратился к дочерям Александра Матвеевича: «Папа родился 30 августа 1892 года, - рассказывает Марина Александровна, в 2007 году отметившая собственное 70-летие. -  В Киеве он блестяще закончил юридический факультет университета, за что был награжден двухтомником Шекспира в изящном переплете».

   Видимо, уже тогда так решили отметить его литературные наклонности. А с полной силой его талант раскрылся в городе на Неве, куда он перебрался вместе со своей мамой. В 1934 году он был принят в Союз писателей. Его фонтанирующая энергия выливалась в массу публикаций, которые появлялись в «Сатириконе», «Новом Сатириконе», «Красной газете», «Окнах РОСТА». До войны вышло несколько его книг эпиграмм и шаржей. Его тексты звучали с самых престижных сцен города и в самых многолюдных залах в исполнении известных артистов разговорного жанра.

   Война мобилизовала для победы над врагом все силы Ленинграда, в том числе и творческие. С первых дней войны А. Флит вместе с художником Борисом Лео вел сатирический отдел «Прямой наводкой». С декабря 1941 года «Прямая наводка» превратилась в небольшой, но зубастый антифашистский журнал.

    Всю блокаду А. Флит служил в Ленинграде, помимо «На страже Родины» писал для газеты «Красный Балтийский флот», Ленрадио, «Окон ТАСС». В годы войны в осажденном Ленинграде были изданы сатирические книги Флита «Гансы и фрицы»,  «Шрапнель», «Битые козыри» и другие. Некоторые книги написаны в соавторстве с Михаилом Дудиным, так же поставлявшем материал для «Прямой наводки».

    Сам факт пребывания в блокадном городе ; уже героизм. А ведь А.Флит еще и писал, причем не формально отрабатывал норму строк, а творил. Ведь без вдохновения стихи, какими бы простыми они ни казались, не сложишь. Марина Александровна показала мне несколько автографов отца. Они ранее, естественно, не публиковались. И с каким вдохновением читала она сонет, написанный А.Флитом ее маме. Чистые, светлые, проникновенные стихи. Здорово! Судя по дате, эти строки написаны были в стенах редакции.

    Василий Теркин вышел за пределы газетных рамок.  Воениздат в 1943году выпустил сборник «Вася Теркин на Ленинградском фронте». Сделано это было, естественно, без участия Твардовского, который в ту пору писал Теркина на Западном фронте[1]. Стихи (их всего 30 ; О.Щ.) в сборнике, являющемся ныне библиографической редкостью, принадлежат разным авторам: А.Флиту (большинство), М.Дудину, К.Смирнову, красноармейцу Кедринскому, сержанту Шатихину и др. Рисунки сделал Борис Лео. В предисловии - история появления героя Васи Теркина, начиная с финской войны. Среди иллюстрированных серий «Как Вася Теркин у фрицев движение регулировал», «Как Вася Теркин немцев шубой приманил», «Как Вася Теркин фрицев грибами накормил» и другие. Книга подписана к печати 15 февраля 1943 года.

     С 1 мая 1942 года на страницы фронтовой газеты «На страже Родины» вернулся Вася Теркин. Был этот Теркин уже опытным воином. К обычному свойственному ему озорству добавилось воинское мастерство. И опасения о том, что что-то будет не так, к счастью, не оправдались.Война мобилизовала для победы над врагом все силы Ленинграда, в том числе и творческие. С первых дней войны А. Флит вместе с художником Борисом Лео вел сатирический отдел «Прямой наводкой». С декабря 1941 года «Прямая наводка» превратилась в небольшой, но зубастый антифашистский журнал. Его выпуск был организован в типографии за стенами Петропавловской крепости[2]. О буднях редакции в ту военную пору сохранились воспоминания. Сейчас некоторые эпизоды вызывают улыбку. Но, уверен, А.Флиту было не до смеха, когда…

     «На днях Александр Флит, или, как его обычно называют в редакции, «папа Флит», пишет Всеволод Кочетов[3], сидел с вечера ночным дежурным у телефонов в «предбаннике» перед редакторским кабинетом[4]. Ударил снаряд где-то очень близко, взрывной волной вырвало застекленную фрамугу над дверью редактора  и, накинув ее на плечи дежурному, осыпало его всего осколками стекла. У немолодого человека, должно быть, ноги отнялись от такого сюрприза. Он сидел на стуле бледный, не шевелясь. Зашел наш художник-карикатурист Борис Лео и со свойственным ему юмором сказал:

  - С чего это вы, Александр Матвеевич, свой портрет в раму вставили? Не генеральское ли звание вам присвоили? – И стал обирать с гимнастерки папы Флита битое стекло. – Из рук, из ног у вас все цело?»[5]

   В том же «предбаннике» произошел и такой диалог между А. Флитом и Всеволодом Вишневским.  М. Гордон вспоминал: «Всеволод Витальевич остановился возле Флита.      

- Чем вы занимались во время бомбежки и артобстрела?

- Тем же, что делаю и сейчас, - ответил Александр Матвеевич. – Готовил материал для «Прямой наводки».

- А что делали другие сотрудники редакции? – строго продолжал Вишневский.

- Как что? – искренне удивился Флит и с гордостью сказал: «Делали то, что всегда. Наша редакция не признает бомбоубежища»[6].

   Сам факт пребывания в блокадном городе – уже героизм. А ведь А.Флит еще и писал, причем не формально отрабатывал норму строк, а творил. Ведь без вдохновения стихи, какими бы простыми они не казались, не сложишь. Из жизни А.Флит ушел в 1954 году после болезни.

 

                Как был написан “Василий Теркин”

                (Ответ читателям)

 

Попробую рассказать о том, как “образовался” “Теркин”[7].

   “Василий Теркин”, повторяю, известен читателю, в первую очередь армейскому, с 1942 года. Но “Вася Теркин” был известен еще с 1939-1940 года - с периода финской кампании. В то время в газете Ленинградского Военного округа “На страже Родины” работала группа писателей и поэтов: П. Тихонов, В. Саянов, П. Щербаков, С. Вашенцев, Ц. Солодарь и пишущий эти строки.

    Как-то, обсуждая совместно с работниками редакции задачи и характер нашей работы в военной газете, мы решили, что нужно завести что-нибудь вроде “уголка юмора” или еженедельного коллективного фельетона, где были бы стихи и картинки. Затея эта не была новшеством в армейской печати. По образцу агитационной работы Д. Бедного и В. Маяковского в пореволюционные годы в газетах была традиция печатания сатирических картинок со стихотворными подписями, частушек, фельетонов с продолжениями с обычным заголовком - “На досуге”. Под красноармейскую гармонь” и т. п. Там были иногда и условные, переходящие из одного фельетона в другой персонажи, вроде какого-нибудь повара-весельчака, и характерные псевдонимы, вроде Дяди Сысоя, Деда Егора, Пулеметчика Вани, Снайпера и других. В моей юности, в Смоленске, я имел отношение к подобной литературной работе в окружной “Красноармейской правде” и других газетах.

   И вот мы, литераторы, работавшие в редакции “На страже Родины”, решили избрать персонаж, который выступал бы в сериях занятных картинок, снабженных стихотворными подписями. Это должен был быть некий веселый, удачливый боец, фигура условная, лубочная. Стали придумывать имя. Шли от той же традиции “уголков юмора” красноармейских газет, где тогда были в ходу свои Пулькины, Мушкины и даже Протиркины (от технического слова “протирка” - предмет, употребляющийся при смазке оружия). Имя должно было быть значимым, с озорным, сатирическим оттенком. Кто-то предложил назвать нашего героя Васей Теркиным, именно Васей, а не Василием. Были предложения назвать Ваней, Федей, еще как-то, но остановились на Васе. Так родилось это имя.

   …Что же касается того, почему я впоследствии стал именовать Теркина больше Василием, чем Васей, это опять дело особое. Словом, ни тени “заимствования” здесь не было, и нет. Просто есть такая русская фамилия Теркин, хотя мне раньше казалось, что эту фамилию мы “сконструировали”, отталкиваясь от глаголов “тереть”, “перетирать” и т. п.

   …Но возвращаюсь к “Теркину” периода боев в Финляндии. Написать вступление к предлагаемой серии фельетонов было поручено мне - я должен был дать хотя бы самый общий “портрет” Теркина и определить!., так сказать, тон, манеру нашего дальнейшего разговора с читателем. Перед этим я напечатал в газете “На страже Родины” небольшое стихотворение “На привале”, написанное под непосредственным впечатлением от посещения одной дивизии. В этом стихотворении были, между прочим, такие строчки:


      Дельный, что и говорить,

Был старик тот самый,

Что придумал суп варить...

На колесах прямо.


   Для меня, до того времени не служившего в армии (если не считать короткого времени освободительного похода в Западную Белоруссию) и не писавшего ничего “военного”, это стихотворение было первым шагом в освоении новой тематики, нового материала. Я был тут очень еще неуверен, держался своих привычных ритмов, тональности (в духе, скажем, “Деда Данилы”). И в своем вступлении к коллективному “Теркину” я обратился к этой ранее найденной интонации, которая в применении к новому материалу, новой задаче казалась мне наиболее подходящей.

   …Замечу, что когда я вплотную занялся своим ныне существующим “Теркиным”, черты этого портрета резко изменились, начиная с основного штриха:


      Теркин - кто же он такой?

Скажем откровенно:

Просто парень сам собой

Он обыкновенный...


   И можно было бы сказать, что уже одним этим определяется наименование героя в первом случае Васей, а во втором - Василием Теркиным. Все последующие иллюстрированные фельетоны, выполненные коллективом авторов, носили единообразные заголовки: “Как Вася Теркин...” Приведу полностью, к примеру, фельетон “Как Вася Теркин “языка” добыл» (см. выше).

…Может показаться, что я выбрал особо слабый образец, но и рассказы о том, “как Вася Теркин поджигателей в плен взял”, которых он “бочками накрыл всех поодиночке и, довольный, закурил на дубовой бочке”; о том, как он “на лыжах донесение доставил”, “пролетая леса выше, над бурливою рекой”, “через горы, водопады мчась без удержу вперед”; о том, как из кабины вражеского самолета он “кошкой” вытянул “за штанину” шюцкоровца, н другие - все это производит теперь впечатление наивности изложения, крайней неправдоподобности “подвигов” Васи и не такого уж избытка юмора.

   Я думаю, что тот успех “Васи Теркина”, который у него был на финской войне, можно объяснить потребностью солдатской души позабавиться чем-то таким, что хотя и не соответствует суровой действительности военных будней, но в то же время как-то облекает именно их, а не отвлеченно-сказочный материал, в почти что сказочные формы. Еще мне кажется, что немалую долю успеха нужно отнести на счет рисунков В. Брискина и В. Фомичева, исполненных как бы в мультипликационном стиле и нередко забавных по-настоящему.

   К слову, неоднократно отмечалось, что иллюстрации О. Верейского к “Книге про бойца” очень слитны с ее стилем и духом. Это правда. Я лишь хочу сказать, что в отличие от “Васи Теркина” ни одна строка “Василия Теркина”, иллюстрированного моим фронтовым товарищем художником О. Верейским, не была написана как текст к готовому рисунку, и мне даже трудно представить, как это могло бы быть. А с “Васей Теркиным” именно так и было, то есть задумывалась тема очередного фельетона, художники “разносили” ее на шесть клеток, выполняли в рисунках, а уже потом являлись стихи-подписи.

   Отдав дань “Васе Теркину” одним-двумя фельетонами, большинство его “зачинателей” занялись, каждый по своим склонностям и возможностям, другой работой в газете: кто писал военно-исторические статьи, кто фронтовые очерки и зарисовка, кто стихи, кто что. Основным автором “Теркина” стал А. Щербаков, красноармейский поэт, давний работник редакции.

   А успех у читателя-красноармейца “Теркин” имел больший, чем все наши статьи, стихи и очерки, хотя тогда к этому успеху мы все относились несколько свысока, снисходительно. Мы по справедливости не считали это литературой. И по окончании войны в Финляндии, когда один из моих товарищей по работе в военной печати услышал от меня - в ответ на вопрос о том, над чем я теперь работаю, - что я пишу “Теркина”, он лукаво погрозил мне пальцем: так, мол, я и поверил тебе, что ты станешь теперь этим заниматься. Но я именно теперь думал, работал, бился над “Теркиным”. “Теркин” - почувствовал я, по-новому обратившись к этой работе, - должен сойти со столбцов “уголков юмора”, “прямых наводок” и т. п., где он до сих пор выступал под этим или иным именем, и занять не какую-то малую часть моих сил, как задача узкоспециального “юмористического” толка, а всего меня без остатка. Трудно сказать, в какой день и час я пришел к решению всеми силами броситься в это дело, но летом и осенью 1940 года я уже жил этим замыслом, который отслонил все мои прежние намерения и планы. Одно ясно, что это определялось остротой впечатлений пережитой войны, после которой уже невозможно было просто вернуться к своей обычной литературной работе.

   “Теркин”, по тогдашнему моему замыслу, должен был совместить доступность, непритязательность формы - прямую предназначенность фельетонного “Теркина” - с серьезностью и, может быть, даже лиризмом содержания. Думая о “Теркине” как о некоем цельном произведении, поэме, я старался теперь разгадать, ухватить тот “нужный момент изложения” (как выразился в письме ко мне недавно один из читателей), без которого нельзя было сдвинуться с места.  Недостаточность “старого” “Теркина”, как это я сейчас понимаю, была в том, что он вышел из традиции давних времен, когда поэтическое слово, обращенное к массам, было нарочито упрощенным применительно к иному культурному и политическому уровню читателя и когда еще это слово не было одновременно самозаветнейшим словом для его творцов, полагавших свой истинный успех, видевших свое настоящее искусство в другом, отложенном на время, “настоящем” творчестве.

   Теперь было другое дело. Читатель был иной - это были дети тех бойцов революции, для которых Д. Бедный и В. Маяковский когда-то писали свои песни, частушки и сатирические двустишия, - люди поголовно грамотные, политически развитые, приобщенные ко многим благам культуры, выросшие при Советской власти. Я прежде всего занялся, так сказать, освоением материала пережитой войны, которая была для меня не только первой войной, но и первой по-настоящему близкой встречей с людьми армии. В дни боев я глубоко уяснил себе, что называется, прочувствовал, что наша армия - это не есть особый, отдельный от остальных Людей нашего общества мир, а просто это те же советские люди, поставленные в условия армейской и фронтовой жизни. Я перебелил мои карандашные записи из блокнотов в чистовую тетрадь, кое-что заново записал по памяти. Мне в этом новом для меня материале было дорого все до мелочей - какая-нибудь картинка, словесный оборот, отдельное словцо, деталь фронтового быта. А главное, мне были дороги люди, с которыми я успел повстречаться, познакомиться, поговорить на Карельском перешейке. Шофер Володя Артюх, кузнец-артиллерист Григорий Пулькин, танковый командир Василий Архипов, летчик Михаил Трусов, боец береговой пехоты Александр Посконкин, военврач Макс Рабинович - все эти и многие другие люди, с которыми я подолгу беседовал, ночевал где-нибудь в блиндаже или уцелевшем во фронтовой полосе переполненном доме, не были для меня мимолетным журналистским знакомством, хотя большинство из них я видел только раз и недолго. О каждом из них я уже что-то написал - очерк, стихи, - и это само собой, в процессе той работы, заставляло меня разбираться в своих свежих впечатлениях, то есть так или иначе “усваивать” все связанное с этими людьми.

   И, вынашивая свой замысел “Теркина”, я продолжал думать о них, уяснять себе их сущность как людей первого пооктябрьского поколения. “Не эта война, какая бы она ни была, - записывал я себе в тетрадку, - породила этих людей, а то большее, что было до войны. Революция, коллективизация, весь строй жизни. А война обнаруживала, выдавала в ярком виде на свет эти качества людей. Правда, и она что-то делала ”.

    И еще:

   “Я чувствую, что армия для меня будет такой же дорогой темой, как и тема переустройства жизни в деревне, ее люди мне так же дороги, как и люди колхозной деревни, да потом ведь это же в большинстве те же люди. Задача - проникнуть в их духовный внутренний мир, почувствовать их как свое поколение (писатель - ровесник любому поколению). Их детство, отрочество, юность прошли в условиях Советской власти, в заводских школах, в колхозной деревне, в советских вузах. Их сознание формировалось под воздействием, между прочим, и нашей литературы”.

   Я был восхищен их душевной красотой, скромностью, высокой политической сознательностью, готовностью прибегать к юмору, когда речь заходит о самых тяжких испытаниях, которые им самим приходилось встречать в боевой жизни. И то, что я написал о них в стихах и прозе, - все это, я чувствовал, как бы и то, да не то. За этими ямбами и хореями, за фразеологическими оборотами газетных очерков оставались где-то втуне, существовали только для меня и своеобразная живая манера речи кузнеца Пулькина или летчика Трусова, и шутки, и повадки, и ухватки других героев в натуре.

   Я перечитывал все, что появлялось в печати, относящееся к финской войне, - очерки, рассказы, записи воспоминаний участников боев. С увлечением занимался всякой работой, которая так пли иначе, пусть не в литературном собственно плане, касалась этого материала. Совместно с С. Я. Маршаком я обрабатывал появившиеся затем в “Знамени” воспоминания генерал-майора Героя Советского Союза В. Кашубы. По заданию Политуправления РККА выезжал с Василием Гроссманом в одну из дивизий, пришедших с Карельского перешейка, с целью создания ее истории. Между прочим, в рукописи истории этой дивизии нами изложен, со слов участников одной операции, эпизод, послуживший основой для написания главы будущего “Теркина”.  Осенью 1940 года я съездил в Выборг, где стояла 123-я дивизия, в которой я находился в дни прорыва линии Маннергейма: мне нужно было посмотреть места боев, встретиться с моими знакомцами в дивизии. Все это - с мыслью о “Теркине”. Я уже начинал “опробовать стих” для него, нащупывать какие-то начала, вступления, запевы:


 ...Там, за той рекой Сестрою,

На войне, в снегах по грудь,

Золотой Звездой героя

Многих был отмечен путь.

Там, в боях полубезвестных,

В сосняке болот глухих,

Смертью храбрых, смертью

                честных

Пали многие из них...


    Именно этот размер - четырехстопный хорей - все более ощущался как стихотворный размер, которым нужно писать поэму. Но были и другие пробы. Часто четырехстопный хорей казался как бы слишком уж сближающим эту мою работу с примитивностью стиха “старого” “Теркина”. “Размеры будут разные, - решил я, - но в основном один будет “обтекать”. Были наброски к “Теркину” и ямбами, из этих “заготовок” как-то потом образовалось стихотворение: “Когда пройдешь путем колонн...”

   “Переправа” начиналась, между прочим, и так:


      Кому смерть, кому жизнь, кому слава,

На рассвете началась переправа.

Берег тот был, как печка, крутой,

И, угрюмый, зубчатый,

Лес чернел высоко над водой,

Лес чужой, непочатый.

А под нами лежал берег правый, -

Снег укатанный, втоптанный в грязь, -

Вровень с кромкою льда.

Переправа  в шесть часов началась...


   Здесь налицо многие слова, из которых сложилось начало “Переправы”, но этот стих у меня не пошел. “Очевидно, что размер этот явился не из слов, а так “напелся”, и он не годится”, - записывал я, отказываясь от этого начала главы. Я и теперь считаю, вообще говоря, что размер должен рождаться не из некоего бессловесного “гула”, о котором говорит, например, В. Маяковский, а из слов, из их осмысленных, присущих живой речи сочетаний. И если эти сочетания находят себе место в рамках любого из так называемых канонических размеров, то они подчиняют его себе, а не наоборот, и уже являют собою не просто ямб такой-то или хорей такой-то (счет ударных и безударных - это же чрезвычайно условная, отвлеченная мера), а нечто совершенно своеобразное, как бы новый размер. Первой строкой “Переправы”, строкой, развившейся в ее, так сказать, “лейтмотив”, проникающий всю главу, стало само это слово - “переправа”, повторенное в интонации, как бы предваряющей то, что стоит за этим словом:

      Переправа, переправа...

   Я так долго обдумывал, представлял себе во всей натуральности эпизод переправы, стоившей многих жертв, огромного морального и физического напряжения людей и запомнившейся, должно быть, навсегда всем ее участникам, так “вжился” во все это, что вдруг как бы произнес про себя этот вздох-возглас: «Переправа, переправа...» - и поверил в него. Почувствовал, что это слово не может быть произнесено иначе, чем я его произнес, имея про себя все то, что оно означает: бой, кровь, потери, гибельный холод ночи и великое мужество людей, идущих па смерть за Родину.

   Конечно, никакого “открытия” вообще здесь нет. Прием повторения того или иного слова в зачине широко применялся и применяется и в устной, и в письменной поэзии. Но для меня в данном случае это было находкой: явилась строка, без которой я уже не мог обойтись. Я и думать забыл - хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи.

   Так нашлось начало одной из глав “Теркина”.

   В это примерно время мною были написаны два-три стихотворения, которые скорее всего даже и не осознавались как “заготовки” для “Теркина”, но впоследствии частично или полностью вошли в текст “Книги про бойца”: и перестали существовать как отдельные стихи. Например, было такое стихотворение - “Лучше нет”.

      На войне, в пыли походной...

      и т. д. до конца строфы, ставшей начальной строфой “Теркина”.

   Было и стихотворение “Танк”, посвященное танковому экипажу Героев Советского Союза товарищей Д. Диденко, А, Крысюка и Е. Кривого. Отдельные его строфы и строки оказались нужны при работе над главой “Теркин ранен”.

     Страшен танк, идущий в бой…

   Некоторые дневниковые записи с весны 1941 года рассказывают о поисках, сомнениях, решениях и перерешениях в работе, может быть, даже лучше, чем если я говорю об этой работе с точки зрения своего сегодняшнего отношения к ней: “Написано уже строк сто, но все кажется, что нет “электричества”. Все обманываешься, что вот пойдет само и будет хорошо, а на поверку оно и в голове еще не сложилось. Нетвердо даже знаешь, чего тебе нужно. Концовка (Теркин, переплывший в кальсонах протоку и таким образом установивший связь со взводом) яснее перехода к ней. Надо, чтобы появление героя было радостным. Это нужно подготовить. Думал было заменить покамест это место точками, но, не справившись с труднейшим, не чувствуешь сил и для более легкого. Завтра буду вновь ломать”.

   “Начинал с неуверенной решимостью писать “просто”, как-нибудь. Материал, казалось, такой, что, как ни напиши, будет хорошо. Казалось, что он и требует даже известного безразличия к форме, но это только казалось так. Пока ничего об этом не было, кроме очерков... Но и они уже отняли у меня отчасти возможность писать “просто”, удивлять “суровостью” темы и т. п. А потом появляются другие вещи, книга “Бои в Финляндии”, - и это уже обязывает все больше. “Колорит” фронтовой жизни (внешний) оказался общедоступным. Мороз, иней, разрывы снарядов, землянки, заиндевелые плащ-палатки - все это есть и у А. и у Б.  А нет того, чего и у меня покамест нет или только в намеке, - человека в индивидуальном смысле, “нашего парня”,- не абстрагированного (в плоскости “эпохи” страны и т. п.), а живого, дорогого и трудного”.

   “Если не высекать настоящих искорок из этого материала - лучше не браться. Нужно, чтобы было хорошо не в соответствии с некоей сознательной “простотой” и “грубостью”, а просто хорошо - хоть для кого. Но это не значит, что нужно “утончать” все с самого начала (Б., между прочим, тем и плох, что не о читателе внутренне гадает, а о своем кружке друзей с его эстетическими жалкими приметами)”.

   “Начало может быть полулубочным. А там этот парень пойдет все сложней н сложней. Но он не должен забываться, этот “Вася Теркин”.

   “Больше должно быть предыдущей биографии героя. Она должна проступать в каждом его жесте, поступке, рассказе. Но не нужно ее давать как таковую. Достаточно ее продумать хорошо и представлять для себя”.

   “Трудность еще в том, что таких “смешных”, “примитивных” героев обычно берут в пару, для контраста к герою настоящему, лирическому, “высокому”. Больше отступлений, больше самого себя в поэме”.

   “Если самого не волнует, не радует, не удивляет порой хотя бы то, что пишешь, - никогда не взволнует, но порадует, не удивит другого: читателя, друга-знатока. И то надо еще раз хорошо почувствовать сначала. Никаких скидок самому себе на “жанр”, “материал” и т. п.”.

   …В качестве спецкорреспондента, а еще точнее сказать - в качестве именно “писателя” (была такая штатная должность в системе военной печати) прибыл на Юго-Западный фронт, в редакцию газеты “Красная Армия”, и стал делать то, что делали тогда все писатели на фронте. Я писал очерки, стихи, фельетоны, лозунги, листовки, песни, статьи, заметки - все. И когда в редакции возникла идея завести постоянный фельетон с картинками, я предложил “Теркина”, но не своего, оставленного дома в тетрадках, а того, который с дней Финской кампании был довольно известен в армии. У того Теркина было много “братьев” и “сверстников” в различных фронтовых изданиях, только они носили другие имена. В нашей фронтовой редакции также захотели иметь “своего” героя, назвали его Иваном Гвоздевым, и он просуществовал в газете вместе с отделом “Прямая наводка”, кажется, до конца войны. Несколько главок этого “Ивана Гвоздева” я написал в соавторстве с поэтом Борисом Палийчуком, никак опять же не связывая этой своей работы с намерениями мирного времени в отношении “Теркина”.

   На фронте один товарищ подарил мне толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете, но из бумаги “под карандаш” - плохой, шершавой, пропускающей чернила. В эту тетрадь я наклеивал или подкалывал мою ежедневную “продукцию” - вырезки из газеты. В обстановке фронтового быта, переездов, ночевок в пути, в условиях, когда всякий час нужно было быть готовым к передислокации и быть всегда в сборе, эта тетрадь, которую я держал в полевой сумке, была для меня универсальным предметом, заменявшим портфели, папки архива, ящики письменного стола и т. п. Она поддерживала во мне очень важное в такой жизни, хотя бы условное чувство сохранности и упорядоченности “личного хозяйства”.

   Я в нее не заглядывал, пожалуй, с той самой поры и, перелистывая ее теперь, вижу, как много в той разнообразной по жанрам газетной работе, которой я занимался, было сделано для будущего “Теркина”, без мысли об этом, о какой-нибудь иной жизни этих стихов и прозы, кроме однодневного срока газетной страницы.

   …Но в целом вся эта работа, подобно “Васе Теркину”, далеко не соответствовала возможностям и склонностям ее исполнителей и ими самими считалась не главной, не той, с которой они связывали более серьезные творческие намерения. И в редакции “Красной Армии”, как и в свое время в газете “На страже Родины”, наряду со всей специальной стихотворной продукцией появлялись стихи постов, причастных “Прямой наводке”, но уже написанные с установкой на “полную художественность”. И странное дело - опять же те стихи не имели такого успеха, как “Гвоздев”, “Данила” и т. п. А что греха таить - и “Вася Теркин” и “Гвоздев”, как и все подобное им во фронтовой печати, писались наспех, небрежно, с такими допущениями в форме стихов, каких ни один из авторов этой продукции не потерпел бы в своих “серьезных” стихах…

   …Перед весной 1942 года я приехал в Москву и, заглянув в свои тетрадки, вдруг решил оживить “Василия Теркина”. Сразу было написано вступление о воде, еде, шутке и правде. Быстро дописались главы “На привале”, “Переправа”, “Теркин ранен”, “О награде”, лежавшие в черновых набросках. “Гармонь” осталась в основном в том же виде, как была в свое время напечатана. Совсем новой главой, написанной на основе впечатлении лета 1941 года на Юго-Западном фронте, была глава “Перед боем”.

   Перемещение героя из обстановки Финской кампании в обстановку фронта Великой Отечественной войны сообщило ему совсем иное, чем в первоначальном замысле, значение. И это не было механическим решением задачи. Мне уже приходилось говорить в печати о том, что собственно военные впечатления, батальный фон войны 1941 - 1945 годов для меня во многом были предварены работой на фронте в Финляндии. Но дело в том, что глубина всенародно-исторического бедствия и всенародно-исторического подвига в Отечественной войне с первого дня отличила ее от каких бы то ни было иных войн и тем более, военных кампаний.

   Я недолго томился сомнениями и опасениями относительно неопределенности жанра, отсутствия первоначального плана, обнимающего все произведение наперед, слабой сюжетной связанности глав между собой. Не поэма - ну и пусть себе не поэма, решил я; нет единого сюжета - пусть себе нет, не надо; нет самого начала вещи - некогда его выдумывать; не намечена кульминация и завершение всего повествования - пусть, надо писать о том, что горит, не ждет, а там видно будет, разберемся. И когда я так решил, порвав все внутренние обязательства перед условностями формы и махнув рукой на ту или иную возможную оценку литераторами этой моей работы, - мне стало весело и свободно. Как бы в шутку над самим собой, над своим замыслом я набросал строчки о том, что это “книга про бойца, без начала, без конца”. Действительно, было “сроку мало начинать ее сначала”: шла война, и я не имел права откладывать то, что нужно сказать сегодня, немедленно, до того времени, как будет изложено все по порядку, с самого начала.

Почему же без конца?!

Просто жалко молодца.

   …С того времени как в печати появились главы первой части “Теркина”, он стал моей основной и главной работой на фронте.

   Ни одна из моих работ не давалась мне так трудно поначалу и не шла так легко потом, как “Василий Теркин”. Правда, каждую главу я переписывал множество раз, проверяя на слух, подолгу трудился над какой-нибудь одной строфой или строкой.

   …И все это, пусть даже было трудно, но не нудно, делалось всегда на большом душевном подъеме, с радостью, с уверенностью. Должен сказать вообще: по-моему, хорошо бывает то, что пишется как бы легко, а не то, что набирается с мучительном кропотливостью по строчечке, по словечку, которые то встанут на место, то выпадут - и так до бесконечности. Но все дело в том, что добраться до этой “легкости” очень нелегко, и вот об этих-то трудностях подхода к “легкости” идет речь, когда мы говорим о том, что наше искусство требует труда. А если ты так-таки и не испытал “легкости” радости, когда чувствуешь, что “пошло”, не испытал за все время работы над вещью, а только, как говорят, тащил лодку посуху, так и не спустив ее на воду, то вряд ли и читатель испытает радость от плода твоих кропотливых усилий.

   В это время я работал уже не на Юго-Западном, а на Западном (3-м Белорусском) фронте. Войска фронта находились тогда, примерно говоря, на земле восточных районов Смоленской области. Направление этого фронта, которому предстояло в недалеком будущем освободить Смоленщину, определило некоторые лирические мотивы книги. Будучи уроженцем Смоленщины, связанный с нею многими личными, биографическими связями, я не мог не увидеть героя своим земляком.

   С первых читательских писем, полученных мною, я понял, что работа моя встречена хорошо, и это придало мне сил продолжать ее. Теперь уже я не был с нею один на один: мне помогало теплое, участливое отношение читателя к ней, его ожидание, иногда его “подсказки”: “А вот бы еще отразить то-то и то-то”... и т. п.

…В 1943 году мне казалось, что, в соответствии с первоначальным замыслом, “история” моего героя завершается (Теркин воюет, ранен, возвращается в строй), и я поставил было точку. Но по письмам читателей я понял, что этого делать нельзя. В одном из таких писем сержант Шершиев и красноармеец Соловьев писали: “Очень огорчены Вашим заключительным словом, после чего не трудно догадаться, что Ваша поэма закончена, а война продолжается. Просим Вас продолжить поэму, ибо Теркин будет продолжать войну до победного конца”.

     Получалось, что я, рассказчик, поощряемый моими слушателями-фронтовиками, вдруг покидаю их, как будто чего-то не досказав. И, кроме того, я не видел возможности для себя перейти к какой-то другой работе, которая бы так захватила меня. И вот из этих чувств и многих размышлений явилось решение продолжать “Книгу про бойца”. Я еще раз пренебрег литературной условностью в данном случае условностью завершенности “сюжета”, и жанр моей работы определился для меня как некая летопись не летопись, хроника не хроника, а именно “книга”, живая, подвижная, свободная по форме книга, неотрывная от реального дела защиты народом Родины, от его подвига на войне. И я с новым увлечением, с полным сознанием необходимости моей работы принялся за нее, видя ее завершение только в победном завершении войны и ее развитие в соответствии с этапами борьбы – вступлением наших войск на новые и новые, освобождаемые от врага земли, с продвижением их к границам и т. д.

   Говоря об этой работе в целом, я могу только повторить слова, что уже были сказаны мною в печати по поводу “Книги про бойца”: “Каково бы ни было ее собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, ощущение очевидной полезности моего труда, чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся непринужденной форме изложения. “Теркин” был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю”.

   …В мае 1945 года была опубликована заключительная глава Теркина» - «От автора». Она вызвала много откликов в стихах и прозе. Девяносто девять процентов их сводилось к тому, что читатели хотят узнать Теркина в условиях мирной жизни.

 


[1] В газете Западного фронта "Красноармейская правда" публикация "Василия Теркина" А.Твардовского начата 4.09.1942

[2] Михайловский Н. Г. Таллинский дневник. Так начиналась победа  М.: Советская Россия, 1985. http://blokada.otrok.ru/library/tallin/26.htm

 

[3] В годы войны работал начальником отдела боевой подготовки газеты «На страже Родины», затем стал известным писателем, редактировал журнал «Октябрь».

[4] Редакция всю войну находилась на Невском, 2.

[5] Рожденная Октябрем. Л.: типография газеты «На страже Родины», 1968. С.- 190.

[6] Гордон М.И. Невский,2. Записки редактора фронтовой газеты. Л.: Лениздат, 1976. – С. – 123.

[7] Статья А.Твардовского была написана автором в 1951 – 1966 годах и публикуется в сокращении по тексту, опубликованному в томе 5-м шеститомного Собрания сочинений автора, изданного в Москве в 1980 году. С. 101 – 141.


ВСТРЕЧА НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Евтушенко говорил: «Твардовский был престраннейший поэт, не написавший о любви ни слова». Так и есть. Александр Трифонович не писал о любви, он была у него в жизни.

В 18 лет Твардовский уже писал стихи и публиковал в газетах заметки. Он только что переехал из родного хутора Загорье в Смоленск, был очень красивым и весёлым, в нём кипела жизнь. И понятно, что девушку он приметил такую же. Маша Горелова училась в педагогическом институте и была первой красавицей на курсе. Их историю можно уместить в одно предложение: встретились – полюбили – прожили вместе всю жизнь.

#люди_и_судьбы
Маша долго уговаривала Твардовского, чтобы он поступил на филологический факультет, и занималась с ним, чтобы он сдал вступительные экзамены. Первые четыре года Мария и Александр переезжали с одной квартиры на другую, снимали углы, иногда жили у знакомых. А у них уже родилась дочка.

Все, кто знал тогда Твардовского, вспоминают, что он постоянно стирал пелёнки – все запомнили его с корытом. Он всё время много работал и стал очень хорошим журналистом. Слава поэта пришла к Твардовскому после публикации поэмы «Страна Муравия». Твардовские перебрались в Москву. В 1941 году у них родилась вторая дочь, Ольга.

На второй день Великой Отечественной Твардовский уже ушёл на фронт. Мария беспокоилась: письма всё не было. Что муж жив, она узнала из газеты – там была заметка о том, что он перечислил свою Сталинскую премию на нужды фронта. Заметка оканчивалась так: «Маша, ты меня поймёшь!»

На фронте Твардовский писал свою поэму про Василия Тёркина, «Книгу про бойца без начала и конца».
Поэма состоит из сюжетов, которые объединены только героем, это череда самостоятельных историй, которые публиковались в газете Западного фронта «Красноармейская правда». В ней не было идеологической пропаганды, ни разу не упоминался Сталин и КПСС. Бойцы очень любили приключения весёлого солдата Василия Тёркина, и Твардовский стал самым почитаемым автором на фронте. Восхищались им не только фронтовики: Бунин, который, кажется, вообще всех, кроме Тэффи, презирал, пришёл от поэмы в полнейший восторг: ни слова фальши.

Всю Великую Отечественную Мария жила ожиданием писем. Письмо за письмом муж разговаривал с ней, рассказывал, о чём думает, спрашивал советов. Как она думает – повысить Тёркина в звании? Присылал наброски поэмы. Мария убедила мужа оставить Тёркина рядовым, и это было хорошее решение – фронтовики любили его за это ещё больше.

Как прошёл он, Вася Тёркин,
Из запаса рядовой,
В просолённой гимнастёрке
Сотни вёрст земли родной...

В треугольниках писем к Марии приходили самые важные и нежные мысли мужа: «Всё так серьёзно на свете, милая, что, я думаю, те люди, которые сберегут свою нежность и привязанность друг к другу теперь, те уж будут навеки неразлучны», «Я больше всего думаю о трёх вещах: о фронте, о своей работе и о тебе с детьми. И всё это не порознь, а вместе. Т.е. это и составляет мое каждодневное духовное существование...», «И не знаю, как бы тяжело мне было, в сто раз тяжелей, чем бывает порой, если б не было у меня тебя и детей».

Так у них было заведено. Личное – только для двоих. Стихов о любви Твардовский не публиковал и не посвящал жене своих поэм. Но каждый год на день рождения Марии, 28 января, Александр Трифонович дарил ей огромную охапку сирени. Она так никогда и не узнала, где он брал зимой её любимые цветы...

Были у них и трудные времена. После Победы у Александра Трифоновича был затяжной творческий кризис, он долго не мог писать и начал пить.
Они прожили вместе сорок лет. Друзья Твардовского называли Марию Илларионовну вторым крылом его совести. Она всегда помогала ему удержаться от сомнительных решений. Когда у Твардовского отняли «Новый мир», редактором которого он с перерывами был 20 лет, и у него случился инсульт, власти предложили взамен утешительный бонус: «кремлёвский паёк». Мария сразу же твёрдо сказала, что нет, никаких подачек они не примут.

Вскоре у Твардовского нашли рак. Мария до конца была рядом, и, как могла, облегчала его боль. После смерти мужа она опубликовала его письма, издала книгу воспоминаний... Она жила его памятью, и, пока была жива память, была жива и любовь.

Л. Хомайко




Александр Твардовский
Василий Теркин
1. От автора
На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,
Лучше нет простой, природной
Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки, какой угодной,
Из ручья, из-подо льда, -
Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б — вода.
На войне, в быту суровом,
В трудной жизни боевой,
На снегу, под хвойным кровом,
На стоянке полевой, -
Лучше нет простой, здоровой,
Доброй пищи фронтовой.
Важно только, чтобы повар
Был бы повар — парень свой;
Чтобы числился недаром,
Чтоб подчас не спал ночей, -
Лишь была б она с наваром
Да была бы с пылу, с жару —
Подобрей, погорячей;
Чтоб идти в любую драку,
Силу чувствуя в плечах,
Бодрость чувствуя.
Однако
Дело тут не только в щах.
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.
Не прожить, как без махорки,
От бомбежки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, -
Без тебя, Василий Теркин,
Вася Теркин — мой герой.
А всего иного пуще
Не прожить наверняка —
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
Что ж еще?.. И все, пожалуй.
Словом, книга про бойца
Без начала, без конца.
Почему так — без начала?
Потому, что сроку мало
Начинать ее сначала.
Почему же без конца?
Просто жалко молодца.
С первых дней годины горькой,
В тяжкий час земли родной
Не шутя, Василий Теркин,
Подружились мы с тобой,
Я забыть того не вправе,
Чем твоей обязан славе,
Чем и где помог ты мне.
Делу время, час забаве,
Дорог Теркин на войне.
Как же вдруг тебя покину?
Старой дружбы верен счет.
Словом, книгу с середины
И начнем. А там пойдет.


2. На привале
— Дельный, что и говорить,
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.
Суп — во-первых. Во-вторых,
Кашу в норме прочной.
Нет, старик он был старик
Чуткий — это точно.
Слышь, подкинь еще одну
Ложечку такую,
Я вторую, брат, войну
На веку воюю.
Оцени, добавь чуток.
Покосился повар:
«Ничего себе едок —
Парень этот новый».
Ложку лишнюю кладет,
Молвит несердито:
— Вам бы, знаете, во флот
С вашим аппетитом.
Тот: — Спасибо. Я как раз
Не бывал во флоте.
Мне бы лучше, вроде вас,
Поваром в пехоте.—
И, усевшись под сосной,
Кашу ест, сутулясь.
«Свой?» — бойцы между собой, —
«Свой!» — переглянулись.
И уже, пригревшись, спал
Крепко полк усталый.
В первом взводе сон пропал,
Вопреки уставу.
Привалясь к стволу сосны,
Не щадя махорки,
На войне насчет войны
Вел беседу Теркин.
— Вам, ребята, с серединки
Начинать. А я скажу:
Я не первые ботинки
Без починки здесь ношу.
Вот вы прибыли на место,
Ружья в руки — и воюй.
А кому из вас известно,
Что такое сабантуй?
— Сабантуй — какой-то праздник?
Или что там — сабантуй?
— Сабантуй бывает разный,
А не знаешь — не толкуй.
Вот под первою бомбежкой
Полежишь с охоты в лежку,
Жив остался — не горюй:
Это — малый сабантуй.
Отдышись, покушай плотно,
Закури и в ус не дуй.
Хуже, брат, как минометный
Вдруг начнется сабантуй.
Тот проймет тебя поглубже, —
Землю-матушку целуй.
Но имей в виду, голубчик,
Это — средний сабантуй.
Сабантуй — тебе наука,
Враг лютует — сам лютуй.
Но совсем иная штука
Это — главный сабантуй.
Парень смолкнул на минуту,
Чтоб прочистить мундштучок,
Словно исподволь кому-то
Подмигнул: держись, дружок…
— Вот ты вышел спозаранку,
Глянул — в пот тебя и в дрожь:
Прут немецких тыща танков…
— Тыща танков? Ну, брат, врешь.
— А с чего мне врать, дружище?
Рассуди — какой расчет?
— Но зачем же сразу — тыща?
— Хорошо. Пускай пятьсот.
— Ну, пятьсот. Скажи по чести,
Не пугай, как старых баб.
— Ладно. Что там триста, двести —
Повстречай один хотя б…
— Что ж, в газетке лозунг точен:
Не беги в кусты да в хлеб.
Танк — он с виду грозен очень,
А на деле глух и слеп.
— То-то слеп. Лежишь в канаве,
А на сердце маята:
Вдруг как сослепу задавит, -
Ведь не видит ни черта.
Повторить согласен снова:
Что не знаешь — не толкуй.
Сабантуй — одно лишь слово —
Сабантуй!.. Но сабантуй
Может в голову ударить,
Или попросту, в башку.
Вот у нас один был парень…
Дайте, что ли, табачку.
Балагуру смотрят в рот,
Слово ловят жадно.
Хорошо, когда кто врет
Весело и складно.
В стороне лесной, глухой,
При лихой погоде,
Хорошо, как есть такой
Парень на походе.
И несмело у него
Просят: — Ну-ка, на ночь
Расскажи еще чего,
Василий Иваныч…
Ночь глуха, земля сыра.
Чуть костер дымится.
— Нет, ребята, спать пора,
Начинай стелиться.
К рукаву припав лицом,
На пригретом взгорке
Меж товарищей бойцов
Лег Василий Теркин.
Тяжела, мокра шинель,
Дождь работал добрый.
Крыша — небо, хата — ель,
Корни жмут под ребра.
Но не видно, чтобы он
Удручен был этим,
Чтобы сон ему не в сон
Где-нибудь на свете.
Вот он полы подтянул,
Укрывая спину,
Чью-то тещу помянул,
Печку и перину.
И приник к земле сырой,
Одолен истомой,
И лежит он, мой герой,
Спит себе, как дома.
Спит — хоть голоден, хоть сыт,
Хоть один, хоть в куче.
Спать за прежний недосып,
Спать в запас научен.
И едва ль герою снится
Всякой ночью тяжкий сон:
Как от западной границы
Отступал к востоку он;
Как прошел он, Вася Теркин,
Из запаса рядовой,
В просоленной гимнастерке
Сотни верст земли родной.
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то — своя.
Спит герой, храпит — и точка.
Принимает все, как есть.
Ну, своя — так это ж точно.
Ну, война — так я же здесь.
Спит, забыв о трудном лете.
Сон, забота, не бунтуй.
Может, завтра на рассвете
Будет новый сабантуй.
Спят бойцы, как сон застал,
Под сосною впокат.
Часовые на постах
Мокнут одиноко.
Зги не видно. Ночь вокруг.
И бойцу взгрустнется.
Только что-то вспомнит вдруг,
Вспомнит, усмехнется.
И как будто сон пропал,
Смех прогнал зевоту.
— Хорошо, что он попал,
Теркин, в нашу роту.
______
Теркин — кто же он такой?
Скажем откровенно:
Просто парень сам собой
Он обыкновенный.
Впрочем, парень хоть куда.
Парень в этом роде
В каждой роте есть всегда,
Да и в каждом взводе.
И чтоб знали, чем силен,
Скажем откровенно:
Красотою наделен
Не был он отменной.
Не высок, не то чтоб мал,
Но герой — героем.
На Карельском воевал —
За рекой Сестрою.
И не знаем почему, -
Спрашивать не стали, -
Почему тогда ему
Не дали медали.
С этой темы повернем,
Скажем для порядка:
Может, в списке наградном
Вышла опечатка.
Не гляди, что на груди,
А гляди, что впереди!
В строй с июня, в бой с июля,
Снова Теркин на войне.
— Видно, бомба или пуля
Не нашлась еще по мне.
Был в бою задет осколком,
Зажило — и столько толку.
Трижды был я окружен,
Трижды — вот он! — вышел вон.
И хоть было беспокойно —
Оставался невредим
Под огнем косым, трехслойным,
Под навесным и прямым.
И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
А частично истреблен…
Но, однако,
Жив вояка,
К кухне — с места, с места — в бой.
Курит, ест и пьет со смаком
На позиции любой.
Как ни трудно, как ни худо —
Не сдавай, вперед гляди,
Это присказка покуда,
Сказка будет впереди.


3. Перед боем
— Доложу хотя бы вкратце,
Как пришлось нам в счет войны
С тыла к фронту пробираться
С той, с немецкой стороны.
Как с немецкой, с той зарецкой
Стороны, как говорят,
Вслед за властью за советской,
Вслед за фронтом шел наш брат.
Шел наш брат, худой, голодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.
Полем шел, лесною кромкой,
Избегая лишних глаз,
Подходил к селу в потемках,
И служил ему котомкой
Боевой противогаз.
Шел он, серый, бородатый,
И, цепляясь за порог,
Заходил в любую хату,
Словно чем-то виноватый
Перед ней. А что он мог!
И по горькой той привычке,
Как в пути велела честь,
Он просил сперва водички,
А потом просил поесть.
Тетка — где ж она откажет?
Хоть какой, а все ж ты свой.
Ничего тебе не скажет,
Только всхлипнет над тобой,
Только молвит, провожая:
— Воротиться дай вам бог…
То была печаль большая,
Как брели мы на восток.
Шли худые, шли босые
В неизвестные края.
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя!
Шли, однако. Шел и я…
Я дорогою постылой
Пробирался не один.
Человек нас десять было,
Был у нас и командир.
Из бойцов. Мужчина дельный,
Местность эту знал вокруг.
Я ж, как более идейный,
Был там как бы политрук.
Шли бойцы за нами следом,
Покидая пленный край.
Я одну политбеседу
Повторял:
— Не унывай.
Не зарвемся, так прорвемся,
Будем живы — не помрем.
Срок придет, назад вернемся,
Что отдали — все вернем.
Самого б меня спросили,
Ровно столько знал и я,
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя?
Командир шагал угрюмо,
Тоже, исподволь смотрю,
Что-то он все думал, думал…
— Брось ты думать, — говорю.
Говорю ему душевно.
Он в ответ и молвит вдруг:
— По пути моя деревня.
Как ты мыслишь, политрук?
Что ответить? Как я мыслю?
Вижу, парень прячет взгляд,
Сам поник, усы обвисли.
Ну, а чем он виноват,
Что деревня по дороге,
Что душа заныла в нем?
Тут какой бы ни был строгий,
А сказал бы ты: «Зайдем…»
Встрепенулся ясный сокол,
Бросил думать, начал петь.
Впереди идет далеко,
Оторвался — не поспеть.
А пришли туда мы поздно,
И задами, коноплей,
Осторожный и серьезный,
Вел он всех к себе домой.
Вот как было с нашим братом,
Что попал домой с войны:
Заходи в родную хату,
Пробираясь вдоль стены.
Знай вперед, что толку мало
От родимого угла,
Что война и тут ступала,
Впереди тебя прошла,
Что тебе своей побывкой
Не порадовать жену:
Забежал, поспал урывком,
Догоняй опять войну…
Вот хозяин сел, разулся,
Руку правую — на стол,
Будто с мельницы вернулся,
С поля к ужину пришел.
Будто так, а все иначе…
— Ну, жена, топи-ка печь,
Всем довольствием горячим
Мне команду обеспечь.
Дети спят. Жена хлопочет,
В горький, грустный праздник свой,
Как ни мало этой ночи,
А и та — не ей одной.
Расторопными руками
Жарит, варит поскорей,
Полотенца с петухами
Достает, как для гостей.
Напоила, накормила,
Уложила на покой,
Да с такой заботой милой,
С доброй ласкою такой,
Словно мы иной порою
Завернули в этот дом,
Словно были мы герои,
И не малые притом.
Сам хозяин, старший воин,
Что сидел среди гостей,
Вряд ли был когда доволен
Так хозяйкою своей.
Вряд ли всей она ухваткой
Хоть когда-нибудь была,
Как при этой встрече краткой,
Так родна и так мила.
И болел он, парень честный,
Понимал, отец семьи,
На кого в плену безвестном
Покидал жену с детьми…
Кончив сборы, разговоры,
Улеглись бойцы в дому.
Лег хозяин. Но не скоро
Подошла она к нему.
Тихо звякала посудой,
Что-то шила при огне.
А хозяин ждет оттуда,
Из угла.
Неловко мне.
Все товарищи уснули,
А меня не гнет ко сну.
Дай-ка лучше в карауле
На крылечке прикорну.
Взял шинель, да, по присловью,
Смастерил себе постель,
Что под низ, и в изголовье,
И наверх, — и все — шинель.
Эх, суконная, казенная,
Военная шинель, —
У костра в лесу прожженная,
Отменная шинель.
Знаменитая, пробитая
В бою огнем врага
Да своей рукой зашитая, -
Кому не дорога!
Упадешь ли, как подкошенный,
Пораненный наш брат,
На шинели той поношенной
Снесут тебя в санбат.
А убьют — так тело мертвое
Твое с другими в ряд
Той шинелкою потертою
Укроют — спи, солдат!
Спи, солдат, при жизни краткой
Ни в дороге, ни в дому
Не пришлось поспать порядком
Ни с женой, ни одному…
На крыльцо хозяин вышел,
Той мне ночи не забыть.
— Ты чего?
— А я дровишек
Для хозяйки нарубить.
Вот не спится человеку,
Словно дома — на войне.
Зашагал на дровосеку,
Рубит хворост при луне.
Тюк да тюк. До света рубит.
Коротка солдату ночь.
Знать, жену жалеет, любит,
Да не знает, чем помочь.
Рубит, рубит. На рассвете
Покидает дом боец.
А под свет проснулись дети,
Поглядят — пришел отец,
Поглядят — бойцы чужие,
Ружья разные, ремни.
И ребята, как большие,
Словно поняли они.
И заплакали ребята.
И подумать было тут:
Может, нынче в эту хату
Немцы с ружьями войдут…
И доныне плач тот детский
В ранний час лихого дня
С той немецкой, с той зарецкой
Стороны зовет меня.
Я б мечтал не ради славы
Перед утром боевым,
Я б желал на берег правый,
Бой пройдя, вступить живым.
И скажу я без утайки,
Приведись мне там идти,
Я хотел бы к той хозяйке
Постучаться по пути.
Попросить воды напиться —
Не затем, чтоб сесть за стол,
А затем, чтоб поклониться
Доброй женщине простой.
Про хозяина ли спросит, -
«Полагаю — жив, здоров».
Взять топор, шинелку сбросить,
Нарубить хозяйке дров.
Потому — хозяин-барин
Ничего нам не сказал?
Может, нынче землю парит,
За которую стоял…
Впрочем, что там думать, братцы.
Надо немца бить спешить.
Вот и все, что Теркин вкратце
Вам имеет доложить.


4. Переправа
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, -
Ни приметы, ни следа.
Ночью, первым из колонны,
Обломав у края лед,
Погрузился на понтоны
Первый взвод.
Погрузился, оттолкнулся
И пошел. Второй за ним.
Приготовился, пригнулся
Третий следом за вторым.
Как плоты, пошли понтоны,
Громыхнул один, другой
Басовым, железным тоном,
Точно крыша под ногой.
И плывут бойцы куда-то,
Притаив штыки в тени.
И совсем свои ребята
Сразу — будто не они,
Сразу будто не похожи
На своих, на тех ребят:
Как-то все дружней и строже,
Как-то все тебе дороже
И родней, чем час назад.
Поглядеть — и впрямь — ребята!
Как, по правде, желторот,
Холостой ли он, женатый,
Этот стриженый народ.
Но уже идут ребята,
На войне живут бойцы,
Как когда-нибудь в двадцатом
Их товарищи — отцы.
Тем путем идут суровым,
Что и двести лет назад
Проходил с ружьем кремневым
Русский труженик-солдат.
Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто
И минет ли в этот раз?
Налегли, гребут, потея,
Управляются с шестом.
А вода ревет правее —
Под подорванным мостом.
Вот уже на середине
Их относит и кружит…
А вода ревет в теснине,
Жухлый лед в куски крошит,
Меж погнутых балок фермы
Бьется в пене и в пыли…
А уж первый взвод, наверно,
Достает шестом земли.
Позади шумит протока,
И кругом — чужая ночь.
И уже он так далеко,
Что ни крикнуть, ни помочь.
И чернеет там зубчатый,
За холодною чертой,
Неподступный, непочатый
Лес над черною водой.
Переправа, переправа!
Берег правый, как стена…
Этой ночи след кровавый
В море вынесла волна.
Было так: из тьмы глубокой,
Огненный взметнув клинок,
Луч прожектора протоку
Пересек наискосок.
И столбом поставил воду
Вдруг снаряд. Понтоны — в ряд.
Густо было там народу —
Наших стриженых ребят…
И увиделось впервые,
Не забудется оно:
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно…
Под огнем неразбериха —
Где свои, где кто, где связь?
Только вскоре стало тихо, —
Переправа сорвалась.
И покамест неизвестно,
Кто там робкий, кто герой,
Кто там парень расчудесный,
А наверно, был такой.
Переправа, переправа…
Темень, холод. Ночь как год.
Но вцепился в берег правый,
Там остался первый взвод.
И о нем молчат ребята
В боевом родном кругу,
Словно чем-то виноваты,
Кто на левом берегу.
Не видать конца ночлегу.
За ночь грудою взялась
Пополам со льдом и снегом
Перемешанная грязь.
И усталая с похода,
Что б там ни было, — жива,
Дремлет, скорчившись, пехота,
Сунув руки в рукава.
Дремлет, скорчившись, пехота,
И в лесу, в ночи глухой
Сапогами пахнет, потом,
Мерзлой хвоей и махрой.
Чутко дышит берег этот
Вместе с теми, что на том
Под обрывом ждут рассвета,
Греют землю животом, -
Ждут рассвета, ждут подмоги,
Духом падать не хотят.
Ночь проходит, нет дороги
Ни вперед и ни назад…
А быть может, там с полночи
Порошит снежок им в очи,
И уже давно
Он не тает в их глазницах
И пыльцой лежит на лицах —
Мертвым все равно.
Стужи, холода не слышат,
Смерть за смертью не страшна,
Хоть еще паек им пишет
Первой роты старшина.
Старшина паек им пишет,
А по почте полевой
Не быстрей идут, не тише
Письма старые домой,
Что еще ребята сами
На привале при огне
Где-нибудь в лесу писали
Друг у друга на спине…
Из Рязани, из Казани,
Из Сибири, из Москвы —
Спят бойцы.
Свое сказали
И уже навек правы.
И тверда, как камень, груда,
Где застыли их следы…
Может — так, а может — чудо?
Хоть бы знак какой оттуда,
И беда б за полбеды.
Долги ночи, жестки зори
В ноябре — к зиме седой.
Два бойца сидят в дозоре
Над холодною водой.
То ли снится, то ли мнится,
Показалось что невесть,
То ли иней на ресницах,
То ли вправду что-то есть?
Видят — маленькая точка
Показалась вдалеке:
То ли чурка, то ли бочка
Проплывает по реке?
— Нет, не чурка и не бочка —
Просто глазу маята.
— Не пловец ли одиночка?
— Шутишь, брат. Вода не та!
Да, вода… Помыслить страшно.
Даже рыбам холодна.
— Не из наших ли вчерашних
Поднялся какой со дна?..
Оба разом присмирели.
И сказал один боец:
— Нет, он выплыл бы в шинели,
С полной выкладкой, мертвец.
Оба здорово продрогли,
Как бы ни было, — впервой.
Подошел сержант с биноклем.
Присмотрелся: нет, живой.
— Нет, живой. Без гимнастерки.
— А не фриц? Не к нам ли в тыл?
— Нет. А может, это Теркин? —
Кто-то робко пошутил.
— Стой, ребята, не соваться,
Толку нет спускать понтон.
— Разрешите попытаться?
— Что пытаться!
— Братцы, — он!
И, у заберегов корку
Ледяную обломав,
Он как он, Василий Теркин,
Встал живой, — добрался вплавь.
Гладкий, голый, как из бани,
Встал, шатаясь тяжело.
Ни зубами, ни губами
Не работает — свело.
Подхватили, обвязали,
Дали валенки с ноги.
Пригрозили, приказали —
Можешь, нет ли, а беги.
Под горой, в штабной избушке,
Парня тотчас на кровать
Положили для просушки,
Стали спиртом растирать.
Растирали, растирали…
Вдруг он молвит, как во сне:
— Доктор, доктор, а нельзя ли
Изнутри погреться мне,
Чтоб не все на кожу тратить?
Дали стопку — начал жить,
Приподнялся на кровати:
— Разрешите доложить.
Взвод на правом берегу
Жив-здоров назло врагу!
Лейтенант всего лишь просит
Огоньку туда подбросить.
А уж следом за огнем
Встанем, ноги разомнем.
Что там есть, перекалечим,
Переправу обеспечим…
Доложил по форме, словно
Тотчас плыть ему назад.
— Молодец! — сказал полковник.—
Молодец! Спасибо, брат.
И с улыбкою неробкой
Говорит тогда боец:
— А еще нельзя ли стопку,
Потому как молодец?
Посмотрел полковник строго,
Покосился на бойца.
— Молодец, а будет много —
Сразу две.
— Так два ж конца…
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.


5. О войне
— Разрешите доложить
Коротко и просто:
Я большой охотник жить
Лет до девяноста.
А война — про все забудь
И пенять не вправе.
Собирался в дальний путь,
Дан приказ: «Отставить!»
Грянул год, пришел черед,
Нынче мы в ответе
За Россию, за народ
И за все на свете.
От Ивана до Фомы,
Мертвые ль, живые,
Все мы вместе — это мы,
Тот народ, Россия.
И поскольку это мы,
То скажу вам, братцы,
Нам из этой кутерьмы
Некуда податься.
Тут не скажешь: я — не я,
Ничего не знаю,
Не докажешь, что твоя
Нынче хата с краю.
Не велик тебе расчет
Думать в одиночку.
Бомба — дура. Попадет
Сдуру прямо в точку.
На войне себя забудь,
Помни честь, однако,
Рвись до дела — грудь на грудь,
Драка — значит, драка.
И признать не премину,
Дам свою оценку.
Тут не то, что в старину, —
Стенкою на стенку.
Тут не то, что на кулак:
Поглядим, чей дюже, -
Я сказал бы даже так:
Тут гораздо хуже…
Ну, да что о том судить, -
Ясно все до точки.
Надо, братцы, немца бить,
Не давать отсрочки.
Раз война — про все забудь
И пенять не вправе,
Собирался в долгий путь,
Дан приказ: «Отставить!»
Сколько жил — на том конец,
От хлопот свободен.
И тогда ты — тот боец,
Что для боя годен.
И пойдешь в огонь любой,
Выполнишь задачу.
И глядишь — еще живой
Будешь сам в придачу.
А застигнет смертный час,
Значит, номер вышел.
В рифму что-нибудь про нас
После нас напишут.
Пусть приврут хоть во сто крат,
Мы к тому готовы,
Лишь бы дети, говорят,
Были бы здоровы…


6. Теркин ранен
На могилы, рвы, канавы,
На клубки колючки ржавой,
На поля, холмы — дырявой,
Изувеченной земли,
На болотный лес корявый,
На кусты — снега легли.
И густой поземкой белой
Ветер поле заволок.
Вьюга в трубах обгорелых
Загудела у дорог.
И в снегах непроходимых
Эти мирные края
В эту памятную зиму
Орудийным пахли дымом,
Не людским дымком жилья.
И в лесах, на мерзлой груде
По землянкам без огней,
Возле танков и орудий
И простуженных коней
На войне встречали люди
Долгий счет ночей и дней.
И лихой, нещадной стужи
Не бранили, как ни зла:
Лишь бы немцу было хуже,
О себе ли речь там шла!
И желал наш добрый парень:
Пусть померзнет немец-барин,
Немец-барин не привык,
Русский стерпит — он мужик.
Шумным хлопом рукавичным,
Топотней по целине
Спозаранку день обычный
Начинался на войне.
Чуть вился дымок несмелый,
Оживал костер с трудом,
В закоптелый бак гремела
Из ведра вода со льдом.
Утомленные ночлегом,
Шли бойцы из всех берлог
Греться бегом, мыться снегом,
Снегом жестким, как песок.
А потом — гуськом по стежке,
Соблюдая свой черед,
Котелки забрав и ложки,
К кухням шел за взводом взвод.
Суп досыта, чай до пота, —
Жизнь как жизнь.
И опять война — работа:
— Становись!
_______
Вслед за ротой на опушку
Теркин движется с катушкой,
Разворачивает снасть, -
Приказали делать связь.
Рота головы пригнула.
Снег чернеет от огня.
Теркин крутит: — Тула, Тула!
Тула, слышишь ты меня?
Подмигнув бойцам украдкой:
Мол, у нас да не пойдет, -
Дунул в трубку для порядку,
Командиру подает.
Командиру все в привычку, -
Голос в горсточку, как спичку
Трубку книзу, лег бочком,
Чтоб поземкой не задуло.
Все в порядке.
— Тула, Тула,
Помогите огоньком…
Не расскажешь, не опишешь,
Что за жизнь, когда в бою
За чужим огнем расслышишь
Артиллерию свою.
Воздух круто завивая,
С недалекой огневой
Ахнет, ахнет полковая,
Запоет над головой.
А с позиций отдаленных,
Сразу будто бы не в лад,
Ухнет вдруг дивизионной
Доброй матушки снаряд.
И пойдет, пойдет на славу,
Как из горна, жаром дуть,
С воем, с визгом шепелявым
Расчищать пехоте путь,
Бить, ломать и жечь в окружку.
Деревушка? — Деревушку.
Дом — так дом. Блиндаж — блиндаж.
Врешь, не высидишь — отдашь!
А еще остался кто там,
Запорошенный песком?
Погоди, встает пехота,
Дай достать тебя штыком.
Вслед за ротою стрелковой
Теркин дальше тянет провод.
Взвод — за валом огневым,
Теркин с ходу — вслед за взводом,
Топит провод, точно в воду,
Жив-здоров и невредим.
Вдруг из кустиков корявых,
Взрытых, вспаханных кругом, -
Чох! — снаряд за вспышкой ржавой.
Теркин тотчас в снег — ничком.
Вдался вглубь, лежит — не дышит,
Сам не знает: жив, убит?
Всей спиной, всей кожей слышит,
Как снаряд в снегу шипит…
Хвост овечий — сердце бьется.
Расстается с телом дух.
«Что ж он, черт, лежит — не рвется,
Ждать мне больше недосуг».
Приподнялся — глянул косо.
Он почти у самых ног —
Гладкий, круглый, тупоносый,
И над ним — сырой дымок.
Сколько б душ рванул на выброс
Вот такой дурак слепой
Неизвестного калибра —
С поросенка на убой.
Оглянулся воровато,
Подивился — смех и грех:
Все кругом лежат ребята,
Закопавшись носом в снег.
Теркин встал, такой ли ухарь,
Отряхнулся, принял вид:
— Хватит, хлопцы, землю нюхать,
Не годится, — говорит.
Сам стоит с воронкой рядом
И у хлопцев на виду,
Обратясь к тому снаряду,
Справил малую нужду…
Видит Теркин погребушку -
Не оттуда ль пушка бьет?
Передал бойцам катушку:
— Вы — вперед. А я — в обход.
С ходу двинул в дверь гранатой.
Спрыгнул вниз, пропал в дыму.
— Офицеры и солдаты,
Выходи по одному!..
Тишина. Полоска света.
Что там дальше — поглядим.
Никого, похоже, нету.
Никого. И я один.
Гул разрывов, словно в бочке,
Отдается в глубине.
Дело дрянь: другие точки
Бьют по занятой. По мне.
Бьют неплохо, спору нету.
Добрым словом помяни
Хоть за то, что погреб этот
Прочно сделали они.
Прочно сделали, надежно —
Тут не то что воевать,
Тут, ребята, чай пить можно,
Стенгазету выпускать.
Осмотрелся, точно в хате:
Печка теплая в углу,
Вдоль стены идут полати,
Банки, склянки на полу.
Непривычный, непохожий
Дух обжитого жилья:
Табаку, одежи, кожи
И солдатского белья.
Снова сунутся? Ну что же,
В обороне нынче — я…
На прицеле вход и выход,
Две гранаты под рукой.
Смолк огонь. И стало тихо.
И идут — один, другой…
Теркин, стой. Дыши ровнее.
Теркин, ближе подпусти.
Теркин, целься. Бей вернее,
Теркин. Сердце, не части.
Рассказать бы вам, ребята,
Хоть не верь глазам своим,
Как немецкого солдата
В двух шагах видал живым.
Подходил он в чем-то белом,
Наклонившись от огня,
И как будто дело делал:
Шел ко мне — убить меня.
В этот ровик, точно с печки,
Стал спускаться на заду…
Теркин, друг, не дай осечки.
Пропадешь, — имей в виду.
За секунду до разрыва,
Знать, хотел подать пример:
Прямо в ровик спрыгнул живо
В полушубке офицер.
И поднялся незадетый,
Цельный. Ждем за косяком.
Офицер — из пистолета,
Теркин — в мягкое — штыком.
Сам присел, присел тихонько.
Повело его легонько.
Тронул правое плечо.
Ранен. Мокро. Горячо.
И рукой коснулся пола:
Кровь, — чужая иль своя?
Тут как даст вблизи тяжелый,
Аж подвинулась земля!
Вслед за ним другой ударил,
И темнее стало вдруг.
«Это — наши, — понял парень, —
Наши бьют, — теперь каюк».
Оглушенный тяжким гулом,
Теркин никнет головой.
Тула, Тула, что ж ты, Тула,
Тут же свой боец живой.
Он сидит за стенкой дзота,
Кровь течет, рукав набряк.
Тула, Тула, неохота
Помирать ему вот так.
На полу в холодной яме
Неохота нипочем
Гибнуть с мокрыми ногами,
Со своим больным плечом.
Жалко жизни той, приманки,
Малость хочется пожить,
Хоть погреться на лежанке,
Хоть портянки просушить…
Теркин сник. Тоска согнула.
Тула, Тула… Что ж ты, Тула?
Тула, Тула. Это ж я…
Тула… Родина моя!..
_______
А тем часом издалека,
Глухо, как из-под земли,
Ровный, дружный, тяжкий рокот
Надвигался, рос. С востока
Танки шли.
Низкогрудый, плоскодонный,
Отягченный сам собой,
С пушкой, в душу наведенной,
Страшен танк, идущий в бой.
А за грохотом и громом,
За броней стальной сидят,
По местам сидят, как дома,
Трое-четверо знакомых
Наших стриженых ребят.
И пускай в бою впервые,
Но ребята — свет пройди.
Ловят в щели смотровые
Кромку поля впереди.
Видят — вздыбился разбитый,
Развороченный накат.
Крепко бито. Цель накрыта.
Ну, а вдруг как там сидят!
Может быть, притих до срока
У орудия расчет?
Развернись машина боком —
Бронебойным припечет.
Или немец с автоматом,
Лезть наружу не дурак,
Там следит за нашим братом,
Выжидает. Как не так.
Двое вслед за командиром
Вниз — с гранатой — вдоль стены.
Тишина.— Углы темны…
— Хлопцы, занята квартира, —
Слышат вдруг из глубины.
Не обман, не вражьи шутки,
Голос вправдашний, родной:
— Пособите. Вот уж сутки
Точка данная за мной…
В темноте, в углу каморки,
На полу боец в крови.
Кто такой? Но смолкнул Теркин,
Как там хочешь, так зови.
Он лежит с лицом землистым,
Не моргнет, хоть глаз коли.
В самый срок его танкисты
Подобрали, повезли.
Шла машина в снежной дымке,
Ехал Теркин без дорог.
И держал его в обнимку
Хлопец — башенный стрелок.
Укрывал своей одежей,
Грел дыханьем. Не беда,
Что в глаза его, быть может,
Не увидит никогда…
Свет пройди, — нигде не сыщешь,
Не случалось видеть мне
Дружбы той святей и чище,
Что бывает на войне.


7. О награде
— Нет, ребята, я не гордый.
Не загадывая вдаль,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль.
На медаль. И то не к спеху.
Вот закончили б войну,
Вот бы в отпуск я приехал
На родную сторону.
Буду ль жив еще? — Едва ли.
Тут воюй, а не гадай.
Но скажу насчет медали:
Мне ее тогда подай.
Обеспечь, раз я достоин.
И понять вы все должны:
Дело самое простое —
Человек пришел с войны.
Вот пришел я с полустанка
В свой родимый сельсовет.
Я пришел, а тут гулянка.
Нет гулянки? Ладно, нет.
Я в другой колхоз и в третий —
Вся округа на виду.
Где-нибудь я в сельсовете
На гулянку попаду.
И, явившись на вечерку,
Хоть не гордый человек,
Я б не стал курить махорку,
А достал бы я «Казбек».
И сидел бы я, ребята,
Там как раз, друзья мои,
Где мальцом под лавку прятал
Ноги босые свои.
И дымил бы папиросой,
Угощал бы всех вокруг.
И на всякие вопросы
Отвечал бы я не вдруг.
— Как, мол, что? — Бывало всяко.
— Трудно все же? — Как когда.
— Много раз ходил в атаку?
— Да, случалось иногда.
И девчонки на вечерке
Позабыли б всех ребят,
Только слушали б девчонки,
Как ремни на мне скрипят.
И шутил бы я со всеми,
И была б меж них одна…
И медаль на это время
Мне, друзья, вот так нужна!
Ждет девчонка, хоть не мучай,
Слова, взгляда твоего…
— Но, позволь, на этот случай
Орден тоже ничего?
Вот сидишь ты на вечерке,
И девчонка — самый цвет.
— Нет, — сказал Василий Теркин
И вздохнул. И снова: — Нет.
Нет, ребята. Что там орден.
Не загадывая вдаль,
Я ж сказал, что я не гордый,
Я согласен на медаль.
_______
Теркин, Теркин, добрый малый,
Что тут смех, а что печаль.
Загадал ты, друг, немало,
Загадал далеко вдаль.
Были листья, стали почки,
Почки стали вновь листвой.
А не носит писем почта
В край родной смоленский твой.
Где девчонки, где вечерки?
Где родимый сельсовет?
Знаешь сам, Василий Теркин,
Что туда дороги нет.
Нет дороги, нету права
Побывать в родном селе.
Страшный бой идет, кровавый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.


8. Гармонь
По дороге прифронтовой,
Запоясан, как в строю,
Шел боец в шинели новой,
Догонял свой полк стрелковый,
Роту первую свою.
Шел легко и даже браво
По причине по такой,
Что махал своею правой,
Как и левою рукой.
Отлежался. Да к тому же
Щелкал по лесу мороз,
Защемлял в пути все туже,
Подгонял, под мышки нес.
Вдруг — сигнал за поворотом,
Дверцу выбросил шофер,
Тормозит:
— Садись, пехота,
Щеки снегом бы натер.
Далеко ль?
— На фронт обратно,
Руку вылечил.
— Понятно.
Не герой?
— Покамест нет.
— Доставай тогда кисет.
Курят, едут. Гроб — дорога.
Меж сугробами — туннель.
Чуть ли что, свернешь немного,
Как свернул — снимай шинель.
— Хорошо — как есть лопата.
— Хорошо, а то беда.
— Хорошо — свои ребята.
— Хорошо, да как когда.
Грузовик гремит трехтонный,
Вдруг колонна впереди.
Будь ты пеший или конный,
А с машиной — стой и жди.
С толком пользуйся стоянкой.
Разговор — не разговор.
Наклонился над баранкой, —
Смолк шофер,
Заснул шофер.
Сколько суток полусонных,
Сколько верст в пурге слепой
На дорогах занесенных
Он оставил за собой…
От глухой лесной опушки
До невидимой реки —
Встали танки, кухни, пушки,
Тягачи, грузовики,
Легковые — криво, косо.
В ряд, не в ряд, вперед-назад,
Гусеницы и колеса
На снегу еще визжат.
На просторе ветер резок,
Зол мороз вблизи железа,
Дует в душу, входит в грудь —
Не дотронься как-нибудь.
— Вот беда: во всей колонне
Завалящей нет гармони,
А мороз — ни стать, ни сесть…
Снял перчатки, трет ладони,
Слышит вдруг:
— Гармонь-то есть.
Уминая снег зернистый,
Впеременку — пляс не пляс —
Возле танка два танкиста
Греют ноги про запас.
— У кого гармонь, ребята?
— Да она-то здесь, браток… —
Оглянулся виновато
На водителя стрелок.
— Так сыграть бы на дорожку?
— Да сыграть — оно не вред.
— В чем же дело? Чья гармошка?
— Чья была, того, брат, нет…
И сказал уже водитель
Вместо друга своего:
— Командир наш был любитель…
Схоронили мы его.
— Так… — С неловкою улыбкой
Поглядел боец вокруг,
Словно он кого ошибкой,
Нехотя обидел вдруг.
Поясняет осторожно,
Чтоб на том покончить речь:
— Я считал, сыграть-то можно,
Думал, что ж ее беречь.
А стрелок:
— Вот в этой башне
Он сидел в бою вчерашнем…
Трое — были мы друзья.
— Да нельзя так уж нельзя.
Я ведь сам понять умею,
Я вторую, брат, войну…
И ранение имею,
И контузию одну.
И опять же — посудите —
Может, завтра — с места в бой…
— Знаешь что, — сказал водитель,
Ну, сыграй ты, шут с тобой.
Только взял боец трехрядку,
Сразу видно — гармонист.
Для началу, для порядку
Кинул пальцы сверху вниз.
Позабытый деревенский
Вдруг завел, глаза закрыв,
Стороны родной смоленской
Грустный памятный мотив,
И от той гармошки старой,
Что осталась сиротой,
Как-то вдруг теплее стало
На дороге фронтовой.
От машин заиндевелых
Шел народ, как на огонь.
И кому какое дело,
Кто играет, чья гармонь.
Только двое тех танкистов,
Тот водитель и стрелок,
Все глядят на гармониста —
Словно что-то невдомек.
Что-то чудится ребятам,
В снежной крутится пыли.
Будто виделись когда-то,
Словно где-то подвезли…
И, сменивши пальцы быстро,
Он, как будто на заказ,
Здесь повел о трех танкистах,
Трех товарищах рассказ.
Не про них ли слово в слово,
Не о том ли песня вся.
И потупились сурово
В шлемах кожаных друзья.
А боец зовет куда-то,
Далеко, легко ведет.
— Ах, какой вы все, ребята,
Молодой еще народ.
Я не то еще сказал бы, —
Про себя поберегу.
Я не так еще сыграл бы, —
Жаль, что лучше не могу.
Я забылся на минутку,
Заигрался на ходу,
И давайте я на шутку
Это все переведу.
Обогреться, потолкаться
К гармонисту все идут.
Обступают.
— Стойте, братцы,
Дайте на руки подуть.
— Отморозил парень пальцы, —
Надо помощь скорую.
— Знаешь, брось ты эти вальсы,
Дай-ка ту, которую…
И опять долой перчатку,
Оглянулся молодцом
И как будто ту трехрядку
Повернул другим концом.
И забыто — не забыто,
Да не время вспоминать,
Где и кто лежит убитый
И кому еще лежать.
И кому траву живому
На земле топтать потом,
До жены прийти, до дому, —
Где жена и где тот дом?
Плясуны на пару пара
С места кинулися вдруг.
Задышал морозным паром,
Разогрелся тесный круг.
— Веселей кружитесь, дамы!
На носки не наступать!
И бежит шофер тот самый,
Опасаясь опоздать.
Чей кормилец, чей поилец,
Где пришелся ко двору?
Крикнул так, что расступились:
— Дайте мне, а то помру!..
И пошел, пошел работать,
Наступая и грозя,
Да как выдумает что-то,
Что и высказать нельзя.
Словно в праздник на вечерке
Половицы гнет в избе,
Прибаутки, поговорки
Сыплет под ноги себе.
Подает за штукой штуку:
— Эх, жаль, что нету стуку,
Эх, друг,
Кабы стук,
Кабы вдруг —
Мощеный круг!
Кабы валенки отбросить,
Подковаться на каблук,
Припечатать так, чтоб сразу
Каблуку тому — каюк!
А гармонь зовет куда-то,
Далеко, легко ведет…
Нет, какой вы все, ребята,
Удивительный народ.
Хоть бы что ребятам этим,
С места — в воду и в огонь.
Все, что может быть на свете,
Хоть бы что — гудит гармонь.
Выговаривает чисто,
До души доносит звук.
И сказали два танкиста
Гармонисту:
— Знаешь, друг…
Не знакомы ль мы с тобою?
Не тебя ли это, брат,
Что-то помнится, из боя
Доставляли мы в санбат?
Вся в крови была одежа,
И просил ты пить да пить…
Приглушил гармонь:
— Ну что же,
Очень даже может быть.
— Нам теперь стоять в ремонте.
У тебя маршрут иной.
— Это точно…
— А гармонь-то,
Знаешь что, — бери с собой.
Забирай, играй в охоту,
В этом деле ты мастак,
Весели свою пехоту.
— Что вы, хлопцы, как же так?..
— Ничего, — сказал водитель, —
Так и будет. Ничего.
Командир наш был любитель,
Это — память про него…
И с опушки отдаленной
Из-за тысячи колес
Из конца в конец колонны:
— По машинам! — донеслось.
И опять увалы, взгорки,
Снег да елки с двух сторон…
Едет дальше Вася Теркин, —
Это был, конечно, он.


9. Два солдата
В поле вьюга-завируха,
В трех верстах гудит война.
На печи в избе старуха,
Дед-хозяин у окна.
Рвутся мины. Звук знакомый
Отзывается в спине.
Это значит — Теркин дома,
Теркин снова на войне.
А старик как будто ухом
По привычке не ведет.
— Перелет! Лежи, старуха.—
Или скажет:
— Недолет…
На печи, забившись в угол,
Та следит исподтишка
С уважительным испугом
За повадкой старика,
С кем жила — не уважала,
С кем бранилась на печи,
От кого вдали держала
По хозяйству все ключи.
А старик, одевшись в шубу
И в очках подсев к столу,
Как от клюквы, кривит губы —
Точит старую пилу.
— Вот не режет, точишь, точишь,
Не берет, ну что ты хочешь!..—
Теркин встал:
— А может, дед,
У нее развода нет?
Сам пилу берет:
— А ну-ка… —
И в руках его пила,
Точно поднятая щука,
Острой спинкой повела.
Повела, повисла кротко.
Теркин щурится:
— Ну, вот.
Поищи-ка, дед, разводку,
Мы ей сделаем развод.
Посмотреть — и то отрадно:
Завалящая пила
Так-то ладно, так-то складно
У него в руках прошла.
Обернулась — и готово.
— На-ко, дед, бери, смотри.
Будет резать лучше новой,
Зря инструмент не кори.
И хозяин виновато
У бойца берет пилу.
— Вот что значит мы, солдаты,
Ставит бережно в углу.
А старуха:
— Слаб глазами.
Стар годами мой солдат.
Поглядел бы, что с часами,
С той войны еще стоят…
Снял часы, глядит: машина,
Точно мельница, в пыли.
Паутинами пружины
Пауки обволокли.
Их повесил в хате новой
Дед-солдат давным-давно:
На стене простой сосновой
Так и светится пятно.
Осмотрев часы детально, —
Все ж часы, а не пила, —
Мастер тихо и печально
Посвистел:
— Плохи дела…
Но куда-то шильцем сунул,
Что-то высмотрел в пыли,
Внутрь куда-то дунул, плюнул,
Что ты думаешь, — пошли!
Крутит стрелку, ставит пятый,
Час — другой, вперед — назад.
— Вот что значит мы, солдаты.—
Прослезился дед-солдат.
Дед растроган, а старуха,
Отслонив ладонью ухо,
С печки слушает:
— Идут!
— Ну и парень, ну и шут…
Удивляется. А парень
Услужить еще не прочь.
— Может, сало надо жарить?
Так опять могу помочь.
Тут старуха застонала:
— Сало, сало! Где там сало…
Теркин:
— Бабка, сало здесь.
Не был немец — значит, есть!
И добавил, выжидая,
Глядя под ноги себе:
— Хочешь, бабка, угадаю,
Где лежит оно в избе?
Бабка охнула тревожно.
Завозилась на печи.
— Бог с тобою, разве можно…
Помолчи уж, помолчи.
А хозяин плутовато
Гостя под локоть тишком:
— Вот что значит мы, солдаты,
А ведь сало под замком.
Ключ старуха долго шарит,
Лезет с печки, сало жарит
И, страдая до конца,
Разбивает два яйца.
Эх, яичница! Закуски
Нет полезней и прочней.
Полагается по-русски
Выпить чарку перед ней.
— Ну, хозяин, понемножку,
По одной, как на войне.
Это доктор на дорожку
Для здоровья выдал мне.
Отвинтил у фляги крышку:
— Пей, отец, не будет лишку.
Поперхнулся дед-солдат.
Подтянулся:
— Виноват!..
Крошку хлебушка понюхал.
Пожевал — и сразу сыт.
А боец, тряхнув над ухом
Тою флягой, говорит:
— Рассуждая так ли, сяк ли,
Все равно такою каплей
Не согреть бойца в бою.
Будьте живы!
— Пейте.
— Пью…
И сидят они по-братски
За столом, плечо в плечо.
Разговор ведут солдатский,
Дружно спорят, горячо.
Дед кипит:
— Позволь, товарищ.
Что ты валенки мне хвалишь?
Разреши-ка доложить.
Хороши? А где сушить?
Не просушишь их в землянке,
Нет, ты дай-ка мне сапог,
Да суконные портянки
Дай ты мне — тогда я бог!
Снова где-то на задворках
Мерзлый грунт боднул снаряд.
Как ни в чем — Василий Теркин,
Как ни в чем — старик солдат.
— Эти штуки в жизни нашей, —
Дед расхвастался, — пустяк!
Нам осколки даже в каше
Попадались. Точно так.
Попадет, откинешь ложкой,
А в тебя — так и мертвец.
— Но не знали вы бомбежки,
Я скажу тебе, отец.
— Это верно, тут наука,
Тут напротив не попрешь.
А скажи, простая штука
Есть у вас?
— Какая?
— Вошь.
И, макая в сало коркой,
Продолжая ровно есть,
Улыбнулся вроде Теркин
И сказал:
— Частично есть…
— Значит, есть? Тогда ты — воин,
Рассуждать со мной достоин.
Ты — солдат, хотя и млад.
А солдат солдату — брат.
И скажи мне откровенно,
Да не в шутку, а всерьез.
С точки зрения военной
Отвечай на мой вопрос.
Отвечай: побьем мы немца
Или, может, не побьем?
— Погоди, отец, наемся,
Закушу, скажу потом.
Ел он много, но не жадно,
Отдавал закуске честь,
Так-то ладно, так-то складно,
Поглядишь — захочешь есть.
Всю зачистил сковородку,
Встал, как будто вдруг подрос,
И платочек к подбородку,
Ровно сложенный, поднес.
Отряхнул опрятно руки
И, как долг велит в дому,
Поклонился и старухе
И солдату самому.
Молча в путь запоясался,
Осмотрелся — все ли тут?
Честь по чести распрощался,
На часы взглянул: идут!
Все припомнил, все проверил,
Подогнал и под конец
Он вздохнул у самой двери
И сказал:
— Побьем, отец…
В поле вьюга-завируха,
В трех верстах гремит война.
На печи в избе — старуха.
Дед-хозяин у окна.
В глубине родной России,
Против ветра, грудь вперед,
По снегам идет Василий
Теркин. Немца бить идет.


10. О потере
Потерял боец кисет,
Заискался, — нет и нет.
Говорит боец:
— Досадно.
Столько вдруг свалилось бед:
Потерял семью. Ну, ладно.
Нет, так на тебе — кисет!
Запропастился куда-то,
Хвать-похвать, пропал и след.
Потерял и двор и хату.
Хорошо. И вот — кисет.
Кабы годы молодые,
А не целых сорок лет…
Потерял края родные,
Все на свете и кисет.
Посмотрел с тоской вокруг:
— Без кисета, как без рук.
В неприютном школьном доме
Мужики, не детвора.
Не за партой — на соломе,
Перетертой, как костра.
Спят бойцы, кому досуг.
Бородач горюет вслух:
— Без кисета у махорки
Вкус не тот уже. Слаба!
Вот судьба, товарищ Теркин.—
Теркин:
— Что там за судьба!
Так случиться может с каждым,
Возразил бородачу, —
Не такой со мной однажды
Случай был. И то молчу,
И молчит, сопит сурово.
Кое-где привстал народ.
Из мешка из вещевого
Теркин шапку достает.
Просто шапку меховую,
Той подругу боевую,
Что сидит на голове.
Есть одна. Откуда две?
— Привезли меня на танке, —
Начал Теркин, — сдали с рук.
Только нет моей ушанки,
Непорядок чую вдруг.
И не то чтоб очень зябкий, —
Просто гордость у меня.
Потому, боец без шапки —
Не боец. Как без ремня.
А девчонка перевязку
Нежно делает, с опаской,
И, видать, сама она
В этом деле зелена.
— Шапку, шапку мне, иначе
Не поеду! — Вот дела.
Так кричу, почти что плачу,
Рана трудная была.
А она, девчонка эта,
Словно «баюшки-баю»:
— Шапки вашей, — молвит, — нету,
Я вам шапку дам свою.
Наклонилась и надела.
— Не волнуйтесь, — говорит
И своей ручонкой белой
Обкололась: был небрит.
Сколько в жизни всяких шапок
Я носил уже — не счесть,
Но у этой даже запах
Не такой какой-то есть…
— Ишь ты, выдумал примету.
— Слышал звон издалека.
— А зачем ты шапку эту
Сохраняешь?
— Дорога.
Дорога бойцу, как память.
А еще сказать могу
По секрету, между нами, —
Шапку с целью берегу.
И в один прекрасный вечер
Вдруг случится разговор:
«Разрешите вам при встрече
Головной вручить убор.».;
Сам привстал Василий с места
И под смех бойцов густой,
Как на сцене, с важным жестом
Обратился будто к той,
Что пять слов ему сказала,
Что таких ребят, как он,
За войну перевязала,
Может, целый батальон.
— Ишь, какие знает речи,
Из каких политбесед:
«Разрешите вам при встрече.».;
Вон тут что. А ты — кисет.
— Что ж, понятно, холостому
Много лучше на войне:
Нет тоски такой по дому,
По детишкам, по жене.
— Холостому? Это точно.
Это ты как угадал.
Но поверь, что я нарочно
Не женился. Я, брат, знал!
— Что ты знал! Кому другому
Знать бы лучше наперед,
Что уйдет солдат из дому,
А война домой придет.
Что пройдет она потопом
По лицу земли живой
И заставит рыть окопы
Перед самою Москвой.
Что ты знал!..
— А ты постой-ка,
Не гляди, что с виду мал,
Я не столько,
Не полстолько, —
Четверть столько! —
Только знал.
— Ничего, что я в колхозе,
Не в столице курс прошел.
Жаль, гармонь моя в обозе,
Я бы лекцию прочел.
Разреши одно отметить,
Мой товарищ и сосед:
Сколько лет живем на свете?
Двадцать пять! А ты — кисет.
Бородач под смех и гомон
Роет вновь труху-солому,
Перещупал все вокруг:
— Без кисета, как без рук…
— Без кисета, несомненно,
Ты боец уже не тот.
Раз кисет — предмет военный,
На-ко мой, не подойдет?
Принимай, я — добрый парень.
Мне не жаль. Не пропаду.
Мне еще пять штук подарят
В наступающем году.
Тот берет кисет потертый.
Как дитя, обновке рад…
И тогда Василий Теркин
Словно вспомнил:
— Слушай, брат.
Потерять семью не стыдно —
Не твоя была вина.
Потерять башку — обидно,
Только что ж, на то война.
Потерять кисет с махоркой,
Если некому пошить, —
Я не спорю, — тоже горько,
Тяжело, но можно жить,
Пережить беду-проруху,
В кулаке держать табак,
Но Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Наши деды, наши дети,
Наши внуки не велят.
Сколько лет живем на свете?
Тыщу?.. Больше! То-то, брат!
Сколько жить еще на свете, —
Год, иль два, иль тыщи лет, —
Мы с тобой за все в ответе.
То-то, брат! А ты — кисет…


11. Поединок
Немец был силен и ловок,
Ладно скроен, крепко сшит,
Он стоял, как на подковах,
Не пугай — не побежит.
Сытый, бритый, береженый,
Дармовым добром кормленный,
На войне, в чужой земле
Отоспавшийся в тепле.
Он ударил, не стращая,
Бил, чтоб сбить наверняка.
И была как кость большая
В русской варежке рука…
Не играл со смертью в прятки, —
Взялся — бейся и молчи, —
Теркин знал, что в этой схватке
Он слабей: не те харчи.
Есть войны закон не новый:
В отступленье — ешь ты вдоволь,
В обороне — так ли сяк,
В наступленье — натощак.
Немец стукнул так, что челюсть
Будто вправо подалась.
И тогда боец, не целясь,
Хряснул немца промеж глаз.
И еще на снег не сплюнул
Первой крови злую соль,
Немец снова в санки сунул
С той же силой, в ту же боль.
Так сошлись, сцепились близко,
Что уже обоймы, диски,
Автоматы — к черту, прочь!
Только б нож и мог помочь.
Бьются двое в клубах пара,
Об ином уже не речь, —
Ладит Теркин от удара
Хоть бы зубы заберечь,
Но покуда Теркин санки
Сколько мог
В бою берег,
Двинул немец, точно штангой,
Да не в санки,
А под вздох.
Охнул Теркин: плохо дело,
Плохо, думает боец.
Хорошо, что легок телом —
Отлетел. А то б — конец…
Устоял — и сам с испугу
Теркин немцу дал леща,
Так что собственную руку
Чуть не вынес из плеча.
Черт с ней! Рад, что не промазал,
Хоть зубам не полон счет,
Но и немец левым глазом
Наблюденья не ведет.
Драка — драка, не игрушка!
Хоть огнем горит лицо,
Но и немец красной юшкой
Разукрашен, как яйцо.
Вот он — в полвершке — противник.
Носом к носу. Теснота.
До чего же он противный —
Дух у немца изо рта.
Злобно Теркин сплюнул кровью.
Ну и запах! Валит с ног.
Ах ты, сволочь, для здоровья,
Не иначе, жрешь чеснок!
Ты куда спешил — к хозяйке?
Матка, млеко? Матка, яйки?
Оказать решил нам честь?
Подавай! А кто ты есть,
Кто ты есть, что к нашей бабке
Заявился на порог,
Не спросясь, не скинув шапки
И не вытерши сапог?
Со старухой сладить в силе?
Подавай! Нет, кто ты есть,
Что должны тебе в России
Подавать мы пить и есть?
Не калека ли убогий,
Или добрый человек —
Заблудился
По дороге,
Попросился
На ночлег?
Добрым людям люди рады.
Нет, ты сам себе силен.
Ты наводишь
Свой порядок.
Ты приходишь —
Твой закон.
Кто ж ты есть? Мне толку нету,
Чей ты сын и чей отец.
Человек по всем приметам, —
Человек ты? Нет. Подлец!
Двое топчутся по кругу,
Словно пара на кругу,
И глядят в глаза друг другу:
Зверю — зверь и враг — врагу.
Как на древнем поле боя,
Грудь на грудь, что щит на щит, —
Вместо тысяч бьются двое,
Словно схватка все решит.
А вблизи от деревушки,
Где застал их свет дневной,
Самолеты, танки, пушки
У обоих за спиной.
Но до боя нет им дела,
И ни звука с тех сторон.
В одиночку — грудью, телом
Бьется Теркин, держит фронт.
На печальном том задворке,
У покинутых дворов
Держит фронт Василий Теркин,
В забытьи глотая кровь.
Бьется насмерть парень бравый,
Так что дым стоит сырой,
Словно вся страна-держава
Видит Теркина:
— Герой!
Что страна! Хотя бы рота
Видеть издали могла,
Какова его работа
И какие тут дела.
Только Теркин не в обиде.
Не затем на смерть идешь,
Чтобы кто-нибудь увидел.
Хорошо б. А нет — ну что ж…
Бьется насмерть парень бравый —
Так, как бьются на войне.
И уже рукою правой
Он владеет не вполне.
Кость гудит от раны старой,
И ему, чтоб крепче бить,
Чтобы слева класть удары,
Хорошо б левшою быть.
Бьется Теркин,
В драке зоркий,
Утирает кровь и пот.
Изнемог, убился Теркин,
Но и враг уже не тот.
Далеко не та заправка,
И побита морда вся,
Словно яблоко-полявка,
Что иначе есть нельзя.
Кровь — сосульками. Однако
В самый жар вступает драка.
Немец горд.
И Теркин горд.
— Раз ты пес, так я — собака,
Раз ты черт,
Так сам я — черт!
Ты не знал мою натуру,
А натура — первый сорт.
В клочья шкуру —
Теркин чуру
Не попросит. Вот где черт!
Кто одной боится смерти —
Кто плевал на сто смертей.
Пусть ты черт. Да наши черти
Всех чертей
В сто раз чертей.
Бей, не милуй. Зубы стисну.
А убьешь, так и потом
На тебе, как клещ, повисну,
Мертвый буду на живом.
Отоспись на мне, будь ласков,
Да свали меня вперед.
Ах, ты вон как! Драться каской?
Ну не подлый ли народ!
Хорошо же! —
И тогда-то,
Злость и боль забрав в кулак,
Незаряженной гранатой
Теркин немца — с левой — шмяк!
Немец охнул и обмяк…
Теркин ворот нараспашку,
Теркин сел, глотает снег,
Смотрит грустно, дышит тяжко, —
Поработал человек.
Хорошо, друзья, приятно,
Сделав дело, ко двору —
В батальон идти обратно
Из разведки поутру.
По земле ступать советской,
Думать — мало ли о чем!
Автомат нести немецкий,
Между прочим, за плечом.
Языка — добычу ночи, —
Что идет, куда не хочет,
На три шага впереди
Подгонять:
— Иди, иди…
Видеть, знать, что каждый встречный-
Поперечный — это свой.
Не знаком, а рад сердечно,
Что вернулся ты живой.
Доложить про все по форме,
Сдать трофеи не спеша.
А потом тебя покормят, —
Будет мерою душа.
Старшина отпустит чарку,
Строгий глаз в нее кося.
А потом у печки жаркой
Ляг, поспи. Война не вся.
Фронт налево, фронт направо,
И в февральской вьюжной мгле
Страшный бой идет, кровавый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.


12. От автора
Сто страниц минуло в книжке,
Впереди — не близкий путь.
Стой-ка, брат. Без передышки
Невозможно. Дай вздохнуть.
Дай вздохнуть, возьми в догадку:
Что теперь, что в старину —
Трудно слушать по порядку
Сказку длинную одну
Все про то же — про войну.
Про огонь, про снег, про танки,
Про землянки да портянки,
Про портянки да землянки,
Про махорку и мороз…
Вот уж нынче повелось:
Рыбаку лишь о путине,
Печнику дудят о глине,
Леснику о древесине,
Хлебопеку о квашне,
Коновалу о коне,
А бойцу ли, генералу —
Не иначе — о войне.
О войне — оно понятно,
Что война. А суть в другом:
Дай с войны прийти обратно
При победе над врагом.
Учинив за все расплату,
Дай вернуться в дом родной
Человеку. И тогда-то
Сказки нет ему иной.
И тогда ему так сладко
Будет слушать по порядку
И подробно обо всем,
Что изведано горбом,
Что исхожено ногами,
Что испытано руками,
Что повидано в глаза
И о чем, друзья, покамест
Все равно — всего нельзя…
Мерзлый грунт долби, лопата,
Танк — дави, греми — граната,
Штык — работай, бомба — бей.
На войне душе солдата
Сказка мирная милей.
Друг-читатель, я ли спорю,
Что войны милее жизнь?
Да война ревет, как море
Грозно в дамбу упершись.
Я одно скажу, что нам бы
Поуправиться с войной.
Отодвинуть эту дамбу
За предел земли родной.
А покуда край обширный
Той земли родной — в плену,
Я — любитель жизни мирной —
На войне пою войну.
Что ж еще? И все, пожалуй,
Та же книга про бойца.
Без начала, без конца,
Без особого сюжета,
Впрочем, правде не во вред.
На войне сюжета нету.
— Как так нету?
— Так вот, нет.
Есть закон — служить до срока,
Служба — труд, солдат — не гость.
Есть отбой — уснул глубоко,
Есть подъем — вскочил, как гвоздь.
Есть война — солдат воюет,
Лют противник — сам лютует.
Есть сигнал: вперед!..— Вперед.
Есть приказ: умри!..— Умрет.
На войне ни дня, ни часа
Не живет он без приказа,
И не может испокон
Без приказа командира
Ни сменить свою квартиру,
Ни сменить портянки он.
Ни жениться, ни влюбиться
Он не может, — нету прав,
Ни уехать за границу
От любви, как бывший граф.
Если в песнях и поется,
Разве можно брать в расчет,
Что герой мой у колодца,
У каких-нибудь ворот,
Буде случай подвернется,
Чью-то долю ущипнет?
А еще добавим к слову:
Жив-здоров герой пока,
Но отнюдь не заколдован
От осколка-дурака,
От любой дурацкой пули,
Что, быть может, наугад,
Как пришлось, летит вслепую,
Подвернулся, — точка, брат.
Ветер злой навстречу пышет,
Жизнь, как веточку, колышет,
Каждый день и час грозя.
Кто доскажет, кто дослышит —
Угадать вперед нельзя.
И до той глухой разлуки,
Что бывает на войне,
Рассказать еще о друге
Кое-что успеть бы мне.
Тем же ладом, тем же рядом,
Только стежкою иной.
Пушки к бою едут задом, —
Это сказано не мной.


13. «Кто стрелял?»
Отдымился бой вчерашний,
Высох пот, металл простыл.
От окопов пахнет пашней,
Летом мирным и простым.
В полверсте, в кустах — противник,
Тут шагам и пядям счет.
Фронт. Война. А вечер дивный
По полям пустым идет.
По следам страды вчерашней,
По немыслимой тропе;
По ничьей, помятой, зряшной
Луговой, густой траве;
По земле, рябой от рытвин,
Рваных ям, воронок, рвов,
Смертным зноем жаркой битвы
Опаленных у краев…
И откуда по пустому
Долетел, донесся звук,
Добрый, давний и знакомый
Звук вечерний. Майский жук!
И ненужной горькой лаской
Растревожил он ребят,
Что в росой покрытых касках
По окопчикам сидят.
И такой тоской родною
Сердце сразу обволок!
Фронт, война. А тут иное:
Выводи коней в ночное,
Торопись на пятачок.
Отпляшись, а там сторонкой
Удаляйся в березняк,
Провожай домой девчонку
Да целуй — не будь дурак,
Налегке иди обратно,
Мать заждалася…
И вдруг —
Вдалеке возник невнятный,
Новый, ноющий, двукратный,
Через миг уже понятный
И томящий душу звук.
Звук тот самый, при котором
В прифронтовой полосе
Поначалу все шоферы
Разбегались от шоссе.
На одной постылой ноте
Ноет, воет, как в трубе.
И бежать при всей охоте
Не положено тебе.
Ты, как гвоздь, на этом взгорке
Вбился в землю. Не тоскуй.
Ведь — согласно поговорке —
Это малый сабантуй…
Ждут, молчат, глядят ребята,
Зубы сжав, чтоб дрожь унять.
И, как водится, оратор
Тут находится под стать.
С удивительной заботой
Подсказать тебе горазд:
— Вот сейчас он с разворота
И начнет. И жизни даст.
Жизни даст!
Со страшным ревом
Самолет ныряет вниз,
И сильнее нету слова
Той команды, что готова
На устах у всех:
— Ложись!..
Смерть есть смерть. Ее прихода
Все мы ждем по старине.
А в какое время года
Легче гибнуть на войне?
Летом солнце греет жарко,
И вступает в полный цвет
Все кругом. И жизни жалко
До зарезу. Летом — нет.
В осень смерть под стать картине,
В сон идет природа вся.
Но в грязи, в окопной глине
Вдруг загнуться? Нет, друзья…
А зимой — земля, как камень,
На два метра глубиной,
Привалит тебя комками —
Нет уж, ну ее — зимой.
А весной, весной… Да где там,
Лучше скажем наперед:
Если горько гибнуть летом,
Если осенью — не мед,
Если в зиму дрожь берет,
То весной, друзья, от этой
Подлой штуки — душу рвет.
И какой ты вдруг покорный
На груди лежишь земной,
Заслонясь от смерти черной
Только собственной спиной.
Ты лежишь ничком, парнишка
Двадцати неполных лет.
Вот сейчас тебе и крышка,
Вот тебя уже и нет.
Ты прижал к вискам ладони,
Ты забыл, забыл, забыл,
Как траву щипали кони,
Что в ночное ты водил.
Смерть грохочет в перепонках,
И далек, далек, далек
Вечер тот и та девчонка,
Что любил ты и берег.
И друзей и близких лица,
Дом родной, сучок в стене…
Нет, боец, ничком молиться
Не годится на войне.
Нет, товарищ, зло и гордо,
Как закон велит бойцу,
Смерть встречай лицом к лицу,
И хотя бы плюнь ей в морду,
Если все пришло к концу…
Ну-ка, что за перемена?
То не шутки — бой идет.
Встал один и бьет с колена
Из винтовки в самолет.
Трехлинейная винтовка
На брезентовом ремне,
Да патроны с той головкой,
Что страшна стальной броне.
Бой неравный, бой короткий.
Самолет чужой, с крестом,
Покачнулся, точно лодка,
Зачерпнувшая бортом.
Накренясь, пошел по кругу,
Кувыркается над лугом, —
Не задерживай — давай,
В землю штопором въезжай!
Сам стрелок глядит с испугом:
Что наделал невзначай.
Скоростной, военный, черный,
Современный, двухмоторный
Самолет — стальная снасть —
Ухнул в землю, завывая,
Шар земной пробить желая
И в Америку попасть.
— Не пробил, старался слабо.
— Видно, место прогадал.
— Кто стрелял? — звонят из штаба.
Кто стрелял, куда попал?
Адъютанты землю роют,
Дышит в трубку генерал.
— Разыскать тотчас героя.
Кто стрелял?
А кто стрелял?
Кто не спрятался в окопчик,
Поминая всех родных,
Кто он — свой среди своих —
Не зенитчик и не летчик,
А герой — не хуже их?
Вот он сам стоит с винтовкой,
Вот поздравили его.
И как будто всем неловко —
Неизвестно отчего.
Виноваты, что ль, отчасти?
И сказал сержант спроста:
— Вот что значит парню счастье,
Глядь — и орден, как с куста!
Не промедливши с ответом,
Парень сдачу подает:
— Не горюй, у немца этот —
Не последний самолет…
С этой шуткой-поговоркой,
Облетевшей батальон,
Перешел в герои Теркин, —
Это был, понятно, он.


14. О герое
— Нет, поскольку о награде
Речь опять зашла, друзья,
То уже не шутки ради
Кое-что добавлю я.
Как-то в госпитале было.
День лежу, лежу второй.
Кто-то смотрит мне в затылок,
Погляжу, а то — герой.
Сам собой, сказать, — мальчишка,
Недолеток-стригунок.
И мутит меня мыслишка:
Вот он мог, а я не мог…
Разговор идет меж нами,
И спроси я с первых слов:
— Вы откуда родом сами —
Не из наших ли краев?
Смотрит он:
— А вы откуда? —
Отвечаю:
— Так и так,
Сам как раз смоленский буду,
Может, думаю, земляк?
Аж привстал герой:
— Ну что вы,
Что вы, — вскинул головой, —
Я как раз из-под Тамбова, —
И потрогал орден свой.
И умолкнул. И похоже,
Подчеркнуть хотел он мне,
Что таких, как он, не может
Быть в смоленской стороне;
Что уж так они вовеки
Различаются места,
Что у них ручьи и реки
И сама земля не та,
И полянки, и пригорки,
И козявки, и жуки…
И куда ты, Васька Теркин,
Лезешь сдуру в земляки!
Так ли, нет — сказать, — не знаю,
Только мне от мысли той
Сторона моя родная
Показалась сиротой,
Сиротинкой, что не видно
На народе, на кругу…
Так мне стало вдруг обидно, —
Рассказать вам не могу.
Это да, что я не гордый
По характеру, а все ж
Вот теперь, когда я орден
Нацеплю, скажу я: врешь!
Мы в землячество не лезем,
Есть свои у нас края.
Ты — тамбовский? Будь любезен.
А смоленский — вот он я,
Не иной какой, не энский,
Безымянный корешок,
А действительно смоленский,
Как дразнили нас, рожок.
Не кичусь родным я краем,
Но пройди весь белый свет —
Кто в рожки тебе сыграет
Так, как наш смоленский дед.
Заведет, задует сивая
Лихая борода:
Ты куда, моя красивая,
Куда идешь, куда…
И ведет, поет, заяривает —
Ладно, что без слов,
Со слезою выговаривает
Радость и любовь.
И за ту одну старинную
За музыку-рожок
В край родной дорогу длинную
Сто раз бы я прошел,
Мне не надо, братцы, ордена,
Мне слава не нужна,
А нужна, больна мне родина,
Родная сторона!


15. Генерал
Заняла война полсвета,
Стон стоит второе лето.
Опоясал фронт страну.
Где-то Ладога… А где-то
Дон — и то же на Дону…
Где-то лошади в упряжке
В скалах зубы бьют об лед…
Где-то яблоня цветет,
И моряк в одной тельняшке
Тащит степью пулемет…
Где-то бомбы топчут город,
Тонут на море суда…
Где-то танки лезут в горы,
К Волге двинулась беда…
Где-то будто на задворке,
Будто знать про то не знал,
На своем участке Теркин
В обороне загорал.
У лесной глухой речушки,
Что катилась вдоль войны,
После доброй постирушки
Поразвесил для просушки
Гимнастерку и штаны.
На припеке обнял землю.
Руки выбросил вперед
И лежит и так-то дремлет,
Может быть, за целый год.
И речушка — неглубокий
Родниковый ручеек —
Шевелит травой-осокой
У его разутых ног.
И курлычет с тихой лаской,
Моет камушки на дне.
И выходит не то сказка,
Не то песенка во сне.
Я на речке ноги вымою.
Куда, реченька, течешь?
В сторону мою, родимую,
Может, где-нибудь свернешь.
Может, где-нибудь излучиной
По пути зайдешь туда,
И под проволокой колючею
Проберешься без труда,
Меж немецкими окопами,
Мимо вражеских постов,
Возле пушек, в землю вкопанных,
Промелькнешь из-за кустов.
И тропой своей исконною
Протечешь ты там, как тут,
И ни пешие, ни конные
На пути не переймут,
Дотечешь дорогой кружною
До родимого села.
На мосту солдаты с ружьями, —
Ты под мостиком прошла,
Там печаль свою великую,
Что без края и конца,
Над тобой, над речкой, выплакать,
Может, выйдет мать бойца.
Над тобой, над малой речкою,
Над водой, чей путь далек,
Послыхать бы хоть словечко ей,
Хоть одно, что цел сынок.
Помороженный, простуженный
Отдыхает он, герой,
Битый, раненый, контуженный,
Да здоровый и живой…
Теркин — много ли дремал он,
Землю-мать прижав к щеке, —
Слышит:
— Теркин, к генералу
На одной давай ноге.
Посмотрел, поднялся Теркин,
Тут связной стоит,
— Ну что ж,
Без штанов, без гимнастерки
К генералу не пойдешь.
Говорит, чудит, а все же
Сам, волнуясь и сопя,
Непросохшую одежу
Спешно пялит на себя.
Приросла к спине — не стронет.
— Теркин, сроку пять минут.
— Ничего. С земли не сгонят,
Дальше фронта не пошлют.
Подзаправился на славу,
И хоть знает наперед,
Что совсем не на расправу
Генерал его зовет, —
Все ж у главного порога
В генеральском блиндаже —
Был бы бог, так Теркин богу
Помолился бы в душе.
Шутка ль, если разобраться:
К генералу входишь вдруг, —
Генерал — один на двадцать,
Двадцать пять, а может статься,
И на сорок верст вокруг.
Генерал стоит над нами, —
Оробеть при нем не грех, —
Он не только что чинами,
Боевыми орденами,
Он годами старше всех.
Ты, обжегшись кашей, плакал,
Ты пешком ходил под стол,
Он тогда уж был воякой,
Он ходил уже в атаку,
Взвод, а то и роту вел.
И на этой половине —
У передних наших линий,
На войне — не кто как он
Твой ЦК и твой Калинин.
Суд. Отец. Глава. Закон.
Честью, друг, считай немалой,
Заработанной в бою,
Услыхать от генерала
Вдруг фамилию свою.
Знай: за дело, за заслугу
Жмет тебе он крепко руку
Боевой своей рукой.
— Вот, брат, значит, ты какой.
Богатырь. Орел. Ну, просто —
Воин! — скажет генерал.
И пускай ты даже ростом
И плечьми всего не взял,
И одет не для парада, —
Тут война — парад потом, —
Говорят: орел, так надо
И глядеть и быть орлом.
Стой, боец, с достойным видом,
Понимай, в душе имей:
Генерал награду выдал —
Как бы снял с груди своей —
И к бойцовской гимнастерке
Прикрепил немедля сам,
И ладонью:
— Вот, брат Теркин, —
По лихим провел усам.
В скобках надобно, пожалуй,
Здесь отметить, что усы,
Если есть у генерала,
То они не для красы.
На войне ли, на параде
Не пустяк, друзья, когда
Генерал усы погладил
И сказал хотя бы:
— Да…
Есть привычка боевая,
Есть минуты и часы…
И не зря еще Чапаев
Уважал свои усы.
Словом — дальше. Генералу
Показалось под конец,
Что своей награде мало
Почему-то рад боец.
Что ж, боец — душа живая,
На войне второй уж год…
И не каждый день сбивают
Из винтовки самолет.
Молодца и в самом деле
Отличить расчет прямой,
— Вот что, Теркин, на неделю
Можешь с орденом — домой…
Теркин — понял ли, не понял,
Иль не верит тем словам?
Только дрогнули ладони
Рук, протянутых по швам.
Про себя вздохнув глубоко,
Теркин тихо отвечал:
— На неделю мало сроку
Мне, товарищ генерал…
Генерал склонился строго;
— Как так мало? Почему?
— Потому — трудна дорога
Нынче к дому моему.
Дом-то вроде недалечко,
По прямой — пустяшный путь…
— Ну, а что ж?
— Да я не речка;
Чтоб легко туда шмыгнуть.
Мне по крайности вначале
Днем соваться не с руки.
Мне идти туда ночами,
Ну, а ночи коротки…
Генерал кивнул:
— Понятно!
Дело с отпуском — табак.—
Пошутил:
— А как обратно
Ты пришел бы?..
— Точно ж так…
Сторона моя лесная,
Каждый кустик мне — родня.
Я пути такие знаю,
Что поди поймай меня!
Мне там каждая знакома
Борозденка под межой.
Я — смоленский. Я там дома.
Я там — свой, а он — чужой.
— Погоди-ка. Ты без шуток.
Ты бы вот что мне сказал…
И как будто в ту минуту
Что-то вспомнил генерал.
На бойца взглянул душевней
И сказал, шагнув к стене:
— Ну-ка, где твоя деревня?
Покажи по карте мне.
Теркин дышит осторожно
У начальства за плечом.
— Можно, — молвит, — это можно.
Вот он Днепр, а вот мой дом.
Генерал отметил точку.
— Вот что, Теркин, в одиночку
Не резон тебе идти.
Потерпи уж, дай отсрочку,
Нам с тобою по пути…
Отпуск точно, аккуратно
За тобой прошу учесть.
И боец сказал:
— Понятно.—
И еще добавил:
— Есть.
Встал по форме у порога,
Призадумался немного,
На секунду на одну…
Генерал усы потрогал
И сказал, поднявшись:
— Ну?..
Скольких он, над картой сидя,
Словом, подписью своей,
Перед тем в глаза не видя,
Посылал на смерть людей!
Что же, всех и не увидишь,
С каждым к росстаням не выйдешь,
На прощанье всем нельзя
Заглянуть тепло в глаза.
Заглянуть в глаза, как другу,
И пожать покрепче руку,
И по имени назвать,
И удачи пожелать,
И, помедливши минутку,
Ободрить старинной шуткой:
Мол, хотя и тяжело,
А, между прочим, ничего…
Нет, на всех тебя не хватит,
Хоть какой ты генерал.
Но с одним проститься кстати
Генерал не забывал.
Обнялись они, мужчины,
Генерал-майор с бойцом, —
Генерал — с любимым сыном,
А боец — с родным отцом.
И бойцу за тем порогом
Предстояла путь-дорога
На родную сторону,
Прямиком через войну.


16. О себе
Я покинул дом когда-то,
Позвала дорога вдаль.
Не мала была утрата,
Но светла была печаль.
И годами с грустью нежной —
Меж иных любых тревог —
Угол отчий, мир мой прежний
Я в душе моей берег.
Да и не было помехи
Взять и вспомнить наугад
Старый лес, куда в орехи
Я ходил с толпой ребят.
Лес — ни пулей, ни осколком
Не пораненный ничуть,
Не порубленный без толку,
Без порядку как-нибудь;
Не корчеванный фугасом,
Не поваленный огнем,
Хламом гильз, жестянок, касок
Не заваленный кругом;
Блиндажами не изрытый,
Не обкуренный зимой,
Ни своими не обжитый,
Ни чужими под землей.
Милый лес, где я мальчонкой
Плел из веток шалаши,
Где однажды я теленка,
Сбившись с ног, искал в глуши…
Полдень раннего июня
Был в лесу, и каждый лист,
Полный, радостный и юный,
Был горяч, но свеж и чист.
Лист к листу, листом прикрытый,
В сборе лиственном густом
Пересчитанный, промытый
Первым за лето дождем.
И в глуши родной, ветвистой,
И в тиши дневной, лесной
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
И в спокойной чаще хвойной
У земли мешался он
С муравьиным духом винным
И пьянил, склоняя в сон.
И в истоме птицы смолкли…
Светлой каплею смола
По коре нагретой елки,
Как слеза во сне, текла…
Мать-земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Край недавних детских лет,
Отчий край, ты есть иль нет?
Детства день, до гроба милый,
Детства сон, что сердцу свят,
Как легко все это было
Взять и вспомнить год назад.
Вспомнить разом что придется —
Сонный полдень над водой,
Дворик, стежку до колодца,
Где песочек золотой;
Книгу, читанную в поле,
Кнут, свисающий с плеча,
Лед на речке, глобус в школе
У Ивана Ильича…
Да и не было запрета,
Проездной купив билет,
Вдруг туда приехать летом,
Где ты не был десять лет…
Чтобы с лаской, хоть не детской,
Вновь обнять старуху мать,
Не под проволокой немецкой
Нужно было проползать.
Чтоб со взрослой грустью сладкой
Праздник встречи пережить —
Не украдкой, не с оглядкой
По родным лесам кружить.
Чтоб сердечным разговором
С земляками встретить день —
Не нужда была, как вору,
Под стеною прятать тень…
Мать-земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Край, страдающий в плену!
Я приду — лишь дня не знаю,
Но приду, тебя верну.
Не звериным робким следом
Я приду, твой кровный сын, —
Вместе с нашею победой
Я иду, а не один.
Этот час не за горою,
Для меня и для тебя…
А читатель той порою
Скажет:
— Где же про героя?
Это больше про себя.
Про себя? Упрек уместный,
Может быть, меня пресек.
Но давайте скажем честно:
Что ж, а я не человек?
Спорить здесь нужды не вижу,
Сознавайся в чем в другом.
Я ограблен и унижен,
Как и ты, одним врагом.
Я дрожу от боли острой,
Злобы горькой и святой.
Мать, отец, родные сестры
У меня за той чертой.
Я стонать от боли вправе
И кричать с тоски клятой.
То, что я всем сердцем славил
И любил, — за той чертой.
Друг мой, так же не легко мне,
Как тебе с глухой бедой.
То, что я хранил и помнил,
Чем я жил — за той, за той —
За неписаной границей,
Поперек страны самой,
Что горит, горит в зарницах
Вспышек — летом и зимой…
И скажу тебе, не скрою, —
В этой книге, там ли, сям,
То, что молвить бы герою,
Говорю я лично сам.
Я за все кругом в ответе,
И заметь, коль не заметил,
Что и Теркин, мой герой,
За меня гласит порой.
Он земляк мой и, быть может,
Хоть нимало не поэт,
Все же как-нибудь похоже
Размышлял. А нет, ну — нет.
Теркин — дальше. Автор — вслед.


17. Бой в болоте
Бой безвестный, о котором
Речь сегодня поведем,
Был, прошел, забылся скоро…
Да и вспомнят ли о нем?
Бой в лесу, в кустах, в болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь — по грудь;
Где брели бойцы понуро,
И, скользнув с бревна в ночи,
Артиллерия тонула,
Увязали тягачи.
Этот бой в болоте диком
На втором году войны
Не за город шел великий,
Что один у всей страны;
Не за гордую твердыню,
Что у матушки-реки,
А за некий, скажем ныне,
Населенный пункт Борки.
Он стоял за тем болотом
У конца лесной тропы,
В нем осталось ровным счетом
Обгорелых три трубы.
Там с открытых и закрытых
Огневых — кому забыть! —
Было бито, бито, бито,
И, казалось, что там бить?
Там в щебенку каждый камень,
В щепки каждое бревно.
Называлось там Борками
Место черное одно.
А в окружку — мох, болото,
Край от мира в стороне.
И подумать вдруг, что кто-то
Здесь родился, жил, работал,
Кто сегодня на войне.
Где ты, где ты, мальчик босый,
Деревенский пастушок,
Что по этим дымным росам,
Что по этим кочкам шел?
Бился ль ты в горах Кавказа
Или пал за Сталинград,
Мой земляк, ровесник, брат,
Верный долгу и приказу
Русский труженик-солдат.
Или, может, в этих дымах,
Что уже недалеки,
Видишь нынче свой родимый
Угол дедовский, Борки?
И у той черты недальной,
У земли многострадальной.
Что была к тебе добра,
Влился голос твой в печальный
И протяжный стон: Ура-а…
Как в бою удачи мало
И дела нехороши,
Виноватого, бывало,
Там попробуй поищи.
Артиллерия толково
Говорит — она права:
— Вся беда, что танки снова
В лес свернули по дрова.
А еще сложнее счеты,
Чуть танкиста повстречал:
— Подвела опять пехота.
Залегла. Пропал запал.
А пехота не хвастливо,
Без отрыва от земли
Лишь махнет рукой лениво:
— Точно. Танки подвели.
Так идет оно по кругу,
И ругают все друг друга,
Лишь в согласье все подряд
Авиацию бранят.
Все хорошие ребята,
Как посмотришь — красота,
И ничуть не виноваты,
И деревня не взята.
И противник по болоту,
По траншейкам торфяным
Садит вновь из минометов —
Что ты хочешь делай с ним.
Адреса разведал точно,
Шлет посылки спешной почтой,
И лежишь ты, адресат,
Изнывая, ждешь за кочкой,
Скоро ль мина влепит в зад.
Перемокшая пехота
В полный смак клянет болото,
Не мечтает о другом —
Хоть бы смерть, да на сухом.
Кто-нибудь еще расскажет,
Как лежали там в тоске.
Третьи сутки кукиш кажет
В животе кишка кишке.
Посыпает дождик редкий,
Кашель злой терзает грудь.
Ни клочка родной газетки —
Козью ножку завернуть;
И ни спичек, ни махорки —
Все раскисло от воды.
— Согласись, Василий Теркин,
Хуже нет уже беды?
Тот лежит у края лужи,
Усмехнулся:
— Нет, друзья,
Во сто раз бывает хуже,
Это точно знаю я.
— Где уж хуже…
— А не спорьте,
Кто не хочет, тот не верь,
Я сказал бы: на курорте
Мы находимся теперь.
И глядит шутник великий
На людей со стороны.
Губы — то ли от черники,
То ль от холода черны.
Говорит:
— В своем болоте
Ты находишься сейчас.
Ты в цепи. Во взводе. В роте.
Ты имеешь связь и часть.
Даже сетовать неловко
При такой, чудак, судьбе.
У тебя в руках винтовка,
Две гранаты при тебе.
У тебя — в тылу ль, на фланге, —
Сам не знаешь, как силен, —
Бронебойки, пушки, танки.
Ты, брат, — это батальон.
Полк. Дивизия. А хочешь —
Фронт. Россия! Наконец,
Я скажу тебе короче
И понятней: ты — боец.
Ты в строю, прошу усвоить,
А быть может, год назад
Ты бы здесь изведал, воин,
То, что наш изведал брат.
Ноги б с горя не носили!
Где свои, где чьи края?
Где тот фронт и где Россия?
По какой рубеж своя?
И однажды ночью поздно,
От деревни в стороне
Укрывался б ты в колхозной,
Например, сенной копне…
Тут, озноб вдувая в души,
Долгой выгнувшись дугой,
Смертный свист скатился в уши,
Ближе, ниже, суше, глуше —
И разрыв!
За ним другой…
— Ну, накрыл. Не даст дослушать
Человека.
— Он такой…
И за каждым тем разрывом
На примолкнувших ребят
Рваный лист, кружась лениво,
Ветки сбитые летят.
Тянет всех, зовет куда-то,
Уходи, беда вот-вот…
Только Теркин:
— Брось, ребята,
Говорю — не попадет.
Сам сидит как будто в кресле…
Всех страхует от огня.
— Ну, а если?..
— А уж если…
Получи тогда с меня.
Слушай лучше. Я серьезно
Рассуждаю о войне.
Вот лежишь ты в той бесхозной,
В поле брошенной копне.
Немец где? До ближней хаты
Полверсты — ни дать ни взять,
И приходят два солдата
В поле сена навязать.
Из копнушки вяжут сено,
Той, где ты нашел приют,
Уминают под колено
И поют. И что ж поют!
Хлопцы, верьте мне, не верьте,
Только врать не стал бы я,
А поют худые черти,
Сам слыхал: Москва моя.
Тут состроил Теркин рожу
И привстал, держась за пень,
И запел весьма похоже,
Как бы немец мог запеть.
До того тянул он криво,
И смотрел при этом он
Так чванливо, так тоскливо,
Так чудно, — печенки вон!
— Вот и смех тебе. Однако
Услыхал бы ты тогда
Эту песню, — ты б заплакал
От печали и стыда.
И смеешься ты сегодня,
Потому что, знай, боец:
Этой песни прошлогодней
Нынче немец не певец.
— Не певец-то — это верно,
Это ясно, час не тот…
— А деревню-то, примерно,
Вот берем — не отдает.
И с тоскою бесконечной,
Что, быть может, год берег,
Кто-то так чистосердечно,
Глубоко, как мех кузнечный,
Вдруг вздохнул:
— Ого, сынок!
Подивился Теркин вздоху,
Посмотрел, — ну, ну! — сказал, —
И такой ребячий хохот
Всех опять в работу взял.
— Ах ты, Теркин. Ну и малый.
И в кого ты удался,
Только мать, наверно, знала…
— Я от тетки родился.
— Теркин — теткин, елки-палки,
Сыпь еще назло врагу.
— Не могу. Таланта жалко.
До бомбежки берегу.
Получай тогда на выбор,
Что имею про запас.
— И за то тебе спасибо.
— На здоровье. В добрый час.
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Что с удачей постоянной
Теркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил!
Нет, товарищ, скажем прямо:
Был он долог до тоски,
Летний бой за этот самый
Населенный пункт Борки.
Много дней прошло суровых,
Горьких, списанных в расход.
— Но позвольте, — скажут снова,
Так о чем тут речь идет?
Речь идет о том болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь — по грудь;
Где в трясине, в ржавой каше,
Безответно — в счет, не в счет —
Шли, ползли, лежали наши
Днем и ночью напролет;
Где подарком из подарков,
Как труды ни велики,
Не Ростов им был, не Харьков,
Населенный пункт Борки.
И в глуши, в бою безвестном,
В сосняке, в кустах сырых
Смертью праведной и честной
Пали многие из них.
Пусть тот бой не упомянут
В списке славы золотой,
День придет — еще повстанут
Люди в памяти живой.
И в одной бессмертной книге
Будут все навек равны —
Кто за город пал великий,
Что один у всей страны;
Кто за гордую твердыню,
Что у Волги у реки,
Кто за тот, забытый ныне,
Населенный пункт Борки.
И Россия — мать родная —
Почесть всем отдаст сполна.
Бой иной, пора иная,
Жизнь одна и смерть одна.


18. О любви
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то…
Не подарок, так белье
Собрала, быть может,
И что дольше без нее,
То она дороже.
И дороже этот час,
Памятный, особый,
Взгляд последний этих глаз,
Что забудь попробуй.
Обойдись в пути большом,
Глупой славы ради,
Без любви, что видел в нем,
В том прощальном взгляде.
Он у каждого из нас
Самый сокровенный
И бесценный наш запас,
Неприкосновенный.
Он про всякий час, друзья,
Бережно хранится.
И с товарищем нельзя
Этим поделиться,
Потому — он мой, он весь —
Мой, святой и скромный,
У тебя он тоже есть,
Ты подумай, вспомни.
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то…
И приходится сказать,
Что из всех тех женщин,
Как всегда, родную мать
Вспоминают меньше.
И не принято родной
Сетовать напрасно, —
В срок иной, в любви иной
Мать сама была женой
С тем же правом властным.
Да, друзья, любовь жены, —
Кто не знал — проверьте, —
На войне сильней войны
И, быть может, смерти.
Ты ей только не перечь,
Той любви, что вправе
Ободрить, предостеречь,
Осудить, прославить.
Вновь достань листок письма,
Перечти сначала,
Пусть в землянке полутьма,
Ну-ка, где она сама
То письмо писала?
При каком на этот раз
Примостилась свете?
То ли спали в этот час,
То ль мешали дети.
То ль болела голова
Тяжко, не впервые,
Оттого, брат, что дрова
Не горят сырые?..
Впряжена в тот воз одна,
Разве не устанет?
Да зачем тебе жена
Жаловаться станет?
Жены думают, любя,
Что иное слово
Все ж скорей найдет тебя
На войне живого.
Нынче жены все добры,
Беззаветны вдосталь,
Даже те, что до поры
Были ведьмы просто.
Смех — не смех, случалось мне
С женами встречаться,
От которых на войне
Только и спасаться.
Чем томиться день за днем
С той женою-крошкой,
Лучше ползать под огнем
Или под бомбежкой.
Лучше, пять пройдя атак,
Ждать шестую в сутки…
Впрочем, это только так,
Только ради шутки.
Нет, друзья, любовь жены —
Сотню раз проверьте, —
На войне сильней войны
И, быть может, смерти.
И одно сказать о ней
Вы б могли вначале:
Что короче, что длинней —
Та любовь, война ли?
Но, бестрепетно в лицо
Глядя всякой правде,
Я замолвил бы словцо
За любовь, представьте.
Как война на жизнь ни шла,
Сколько ни пахала,
Но любовь пережила
Срок ее немалый.
И недаром нету, друг,
Письмеца дороже,
Что из тех далеких рук,
Дорогих усталых рук
В трещинках по коже,
И не зря взываю я
К женам настоящим:
— Жены, милые друзья,
Вы пишите чаще.
Не ленитесь к письмецу
Приписать, что надо.
Генералу ли, бойцу,
Это — как награда.
Нет, товарищ, не забудь
На войне жестокой:
У войны короткий путь,
У любви — далекий.
И ее большому дню
Сроки близки ныне.
А к чему я речь клоню?
Вот к чему, родные.
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то…
Но хотя и жалко мне,
Сам помочь не в силе,
Что остался в стороне
Теркин мой Василий.
Не случилось никого
Проводить в дорогу.
Полюбите вы его,
Девушки, ей-богу!
Любят летчиков у нас,
Конники в почете.
Обратитесь, просим вас,
К матушке-пехоте!
Пусть тот конник на коне,
Летчик в самолете,
И, однако, на войне
Первый ряд — пехоте.
Пусть танкист красив собой
И горяч в работе,
А ведешь машину в бой —
Поклонись пехоте.
Пусть форсист артиллерист
В боевом расчете,
Отстрелялся — не гордись,
Дела суть — в пехоте.
Обойдите всех подряд,
Лучше не найдете:
Обратите нежный взгляд,
Девушки, к пехоте.
Полюбите молодца,
Сердце подарите,
До победного конца
Верно полюбите!


19. Отдых Теркина
На войне — в пути, в теплушке,
В тесноте любой избушки,
В блиндаже иль погребушке, —
Там, где случай приведет, —
Лучше нет, как без хлопот,
Без перины, без подушки,
Примостясь кой-как друг к дружке,
Отдохнуть… Минут шестьсот.
Даже больше б не мешало,
Но солдату на войне
Срок такой для сна, пожалуй,
Можно видеть лишь во сне.
И представь, что вдруг, покинув
В некий час передний край,
Ты с попутною машиной
Попадаешь прямо в рай.
Мы здесь вовсе не желаем
Шуткой той блеснуть спроста,
Что, мол, рай с передним краем
Это — смежные места.
Рай по правде. Дом. Крылечко.
Веник — ноги обметай.
Дальше — горница и печка.
Все, что надо. Чем не рай?
Вот и в книге ты отмечен,
Раздевайся, проходи.
И плечьми у теплой печи
На свободе поведи.
Осмотрись вокруг детально,
Вот в ряду твоя кровать.
И учти, что это — спальня,
То есть место — специально
Для того, чтоб только спать.
Спать, солдат, весь срок недельный,
Самолично, безраздельно
Занимать кровать свою,
Спать в сухом тепле постельном,
Спать в одном белье нательном,
Как положено в раю.
И по строгому приказу,
Коль тебе здесь быть пришлось,
Ты помимо сна обязан
Пищу в день четыре раза
Принимать. Но как? — вопрос.
Всех привычек перемена
Поначалу тяжела.
Есть в раю нельзя с колена,
Можно только со стола.
И никто в раю не может
Бегать к кухне с котелком,
И нельзя сидеть в одеже
И корежить хлеб штыком.
И такая установка
Строго-настрого дана,
Что у ног твоих винтовка
Находиться не должна.
И в ущерб своей привычке
Ты не можешь за столом
Утереться рукавичкой
Или — так вот — рукавом.
И когда покончишь с пищей,
Не забудь еще, солдат,
Что в раю за голенище
Ложку прятать не велят.
Все такие оговорки
Разобрав, поняв путем,
Принял в счет Василий Теркин
И решил:
— Не пропадем.
Вот обед прошел и ужин.
— Как вам нравится у нас?
— Ничего. Немножко б хуже,
То и было б в самый раз…
Покурил, вздохнул и на бок.
Как-то странно голове.
Простыня — пускай одна бы,
Нет, так на, мол, сразу две.
Чистота — озноб по коже,
И неловко, что здоров,
А до крайности похоже,
Будто в госпитале вновь.
Бережет плечо в кровати,
Головой не повернет.
Вот и девушка в халате
Совершает свой обход.
Двое справа, трое слева
К ней разведчиков тотчас.
А она, как королева:
Мол, одна, а сколько вас.
Теркин смотрит сквозь ресницы:
О какой там речь красе.
Хороша, как говорится,
В прифронтовой полосе.
Хороша, при смутном свете,
Дорога, как нет другой,
И видать, ребята эти
Отдохнули день, другой…
Сон-забвенье на пороге,
Ровно, сладко дышит грудь.
Ах, как холодно в дороге
У объезда где-нибудь!
Как прохватывает ветер,
Как луна теплом бедна!
Ах, как трудно все на свете:
Служба, жизнь, зима, война.
Как тоскует о постели
На войне солдат живой!
Что ж не спится в самом деле?
Не укрыться ль с головой?
Полчаса и час проходит,
С боку на бок, навзничь, ниц.
Хоть убейся — не выходит.
Все храпят, а ты казнись.
То ли жарко, то ли зябко,
Не понять, а сна все нет.
— Да надень ты, парень, шапку, —
Вдруг дают ему совет.
Разъясняют:
— Ты не первый,
Не второй страдаешь тут.
Поначалу наши нервы
Спать без шапки не дают.
И едва надел родимый
Головной убор солдат,
Боевой, пропахший дымом
И землей, как говорят, —
Тот, обношенный на славу
Под дождем и под огнем,
Что еще колючкой ржавой
Как-то прорван был на нем;
Тот, в котором жизнь проводишь,
Не снимая, — так хорош! —
И когда ко сну отходишь,
И когда на смерть идешь, —
Видит: нет, не зря послушал
Тех, что знали, в чем резон:
Как-то вдруг согрелись уши,
Как-то стало мягче, глуше —
И всего свернуло в сон.
И проснулся он до срока
С чувством редкостным — точь-в-точь
Словно где-нибудь далеко
Побывал за эту ночь;
Словно выкупался где-то,
Где — хоть вновь туда вернись —
Не зима была, а лето,
Не война, а просто жизнь.
И с одной ногой обутой,
Шапку снять забыв свою,
На исходе первых суток
Он задумался в раю.
Хороши харчи и хата,
Осуждать не станем зря,
Только, знаете, война-то
Не закончена, друзья.
Посудите сами, братцы,
Кто б чудней придумать мог:
Раздеваться, разуваться
На такой короткий срок.
Тут обвыкнешь — сразу крышка,
Чуть покинешь этот рай.
Лучше скажем: передышка.
Больше время не теряй.
Закусил, собрался, вышел,
Дело было на мази.
Грузовик идет, — заслышал,
Голосует:
— Подвези.
И, четыре пуда грузу
Добавляя по пути,
Через борт ввалился в кузов,
Постучал: давай, крути.
Ехал — близко ли, далеко —
Кому надо, вымеряй.
Только, рай, прощай до срока,
И опять — передний край.
Соскочил у поворота, —
Глядь — и дома, у огня.
— Ну, рассказывайте, что тут,
Как тут, хлопцы, без меня?
— Сам рассказывай. Кому же
Неохота знать тотчас,
Как там, что в раю у вас…
— Хорошо. Немножко б хуже,
Верно, было б в самый раз…
— Хорошо поспал, богато,
Осуждать не станем зря.
Только, знаете, война-то
Не закончена, друзья.
Как дойдем до той границы
По Варшавскому шоссе,
Вот тогда, как говорится,
Отдохнем. И то не все.
А пока — в пути, в теплушке,
В тесноте любой избушки,
В блиндаже иль погребушке,
Где нам случай приведет, —
Лучше нет, как без хлопот,
Без перины, без подушки,
Примостясь плотней друг к дружке,
Отдохнуть.
А там — вперед.


20. В наступлении
Столько жили в обороне,
Что уже с передовой
Сами шли, бывало, кони,
Как в селе, на водопой.
И на весь тот лес обжитый,
И на весь передний край
У землянок домовитый
Раздавался песий лай.
И прижившийся на диво,
Петушок — была пора —
По утрам будил комдива,
Как хозяина двора.
И во славу зимних буден
В бане — пару не жалей —
Секлись вениками люди
Вязки собственной своей,
На войне, как на привале,
Отдыхали про запас,
Жили, Теркина читали
На досуге.
Вдруг — приказ…
Вдруг — приказ, конец стоянке.
И уж где-то далеки
Опустевшие землянки,
Сиротливые дымки.
И уже обыкновенно
То, что минул целый год,
Точно день. Вот так, наверно,
И война, и все пройдет…
И солдат мой поседелый,
Коль останется живой,
Вспомнит: то-то было дело,
Как сражались под Москвой…
И с печалью горделивой
Он начнет в кругу внучат
Свой рассказ неторопливый,
Если слушать захотят…
Трудно знать. Со стариками
Не всегда мы так добры.
Там посмотрим.
А покамест
Далеко до той поры.
________
Бой в разгаре. Дымкой синей
Серый снег заволокло.
И в цепи идет Василий,
Под огнем идет в село…
И до отчего порога,
До родимого села
Через то село дорога —
Не иначе — пролегла.
Что поделаешь — иному
И еще кружнее путь.
И идет иной до дому
То ли степью незнакомой,
То ль горами где-нибудь…
Низко смерть над шапкой свищет,
Хоть кого согнет в дугу.
Цепь идет, как будто ищет
Что-то в поле на снегу.
И бойцам, что помоложе,
Что впервые так идут,
В этот час всего дороже
Знать одно, что Теркин тут.
Хорошо — хотя ознобцем
Пронимает под огнем —
Не последним самым хлопцем
Показать себя при нем.
Толку нет, что в миг тоскливый,
Как снаряд берет разбег,
Теркин так же ждет разрыва,
Камнем кинувшись на снег;
Что над страхом меньше власти
У того в бою подчас,
Кто судьбу свою и счастье
Испытал уже не раз;
Что, быть может, эта сила
Уцелевшим из огня
Человека выносила
До сегодняшнего дня, —
До вот этой борозденки,
Где лежит, вобрав живот,
Он, обшитый кожей тонкой
Человек. Лежит и ждет…
Где-то там, за полем бранным,
Думу думает свою
Тот, по чьим часам карманным
Все часы идут в бою.
И за всей вокруг пальбою,
За разрывами в дыму
Он следит, владыка боя,
И решает, что к чему.
Где-то там, в песчаной круче,
В блиндаже сухом, сыпучем,
Глядя в карту, генерал
Те часы свои достал;
Хлопнул крышкой, точно дверкой,
Поднял шапку, вытер пот…
И дождался, слышит Теркин:
— Взвод! За Родину! Вперед!..
И хотя слова он эти —
Клич у смерти на краю —
Сотни раз читал в газете
И не раз слыхал в бою, —
В душу вновь они вступали
С одинаковою той
Властью правды и печали,
Сладкой горечи святой;
С тою силой неизменной,
Что людей в огонь ведет,
Что за все ответ священный
На себя уже берет.
— Взвод! За Родину! Вперед!..
Лейтенант щеголеватый,
Конник, спешенный в боях,
По-мальчишечьи усатый,
Весельчак, плясун, казак,
Первым встал, стреляя с ходу,
Побежал вперед со взводом,
Обходя село с задов.
И пролег уже далеко
След его в снегу глубоком —
Дальше всех в цепи следов.
Вот уже у крайней хаты
Поднял он ладонь к усам:
— Молодцы! Вперед, ребята! —
Крикнул так молодцевато,
Словно был Чапаев сам.
Только вдруг вперед подался,
Оступился на бегу,
Четкий след его прервался
На снегу…
И нырнул он в снег, как в воду,
Как мальчонка с лодки в вир.
И пошло в цепи по взводу:
— Ранен! Ранен командир!..
Подбежали. И тогда-то,
С тем и будет не забыт,
Он привстал:
— Вперед, ребята!
Я не ранен. Я — убит…
Край села, сады, задворки —
В двух шагах, в руках вот-вот…
И увидел, понял Теркин,
Что вести его черед.
— Взвод! За Родину! Вперед!..
И доверчиво по знаку,
За товарищем спеша,
С места бросились в атаку
Сорок душ — одна душа…
Если есть в бою удача,
То в исходе все подряд
С похвалой, весьма горячей,
Друг о друге говорят.
— Танки действовали славно.
— Шли саперы молодцом.
— Артиллерия подавно
Не ударит в грязь лицом.
— А пехота!
— Как по нотам,
Шла пехота. Ну да что там!
Авиация — и та…
Словом, просто — красота.
И бывает так, не скроем,
Что успех глаза слепит:
Столько сыщется героев,
Что — глядишь — один забыт.
Но для точности примерной,
Для порядка генерал,
Кто в село ворвался первым,
Знать на месте пожелал.
Доложили, как обычно:
Мол, такой-то взял село,
Но не смог явиться лично,
Так как ранен тяжело.
И тогда из всех фамилий,
Всех сегодняшних имен —
Теркин — вырвалось — Василий!
Это был, конечно, он.


21. Смерть и воин
За далекие пригорки
Уходил сраженья жар.
На снегу Василий Теркин
Неподобранный лежал.
Снег под ним, набрякши кровью,
Взялся грудой ледяной.
Смерть склонилась к изголовью:
— Ну, солдат, пойдем со мной.
Я теперь твоя подруга,
Недалеко провожу,
Белой вьюгой, белой вьюгой,
Вьюгой след запорошу.
Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
— Я не звал тебя, Косая,
Я солдат еще живой.
Смерть, смеясь, нагнулась ниже:
— Полно, полно, молодец,
Я-то знаю, я-то вижу:
Ты живой да не жилец.
Мимоходом тенью смертной
Я твоих коснулась щек,
А тебе и незаметно,
Что на них сухой снежок.
Моего не бойся мрака,
Ночь, поверь, не хуже дня…
— А чего тебе, однако,
Нужно лично от меня?
Смерть как будто бы замялась,
Отклонилась от него.
— Нужно мне… такую малость,
Ну почти что ничего.
Нужен знак один согласья,
Что устал беречь ты жизнь,
Что о смертном молишь часе…
— Сам, выходит, подпишись? —
Смерть подумала.
— Ну что же, —
Подпишись, и на покой.
— Нет, уволь. Себе дороже.
— Не торгуйся, дорогой.
Все равно идешь на убыль.—
Смерть подвинулась к плечу.—
Все равно стянулись губы,
Стынут зубы…
— Не хочу.
— А смотри-ка, дело к ночи,
На мороз горит заря.
Я к тому, чтоб мне короче
И тебе не мерзнуть зря…
— Потерплю.
— Ну, что ты, глупый!
Ведь лежишь, всего свело.
Я б тебя тотчас тулупом,
Чтоб уже навек тепло.
Вижу, веришь. Вот и слезы,
Вот уж я тебе милей.
— Врешь, я плачу от мороза,
Не от жалости твоей.
— Что от счастья, что от боли —
Все равно. А холод лют.
Завилась поземка в поле.
Нет, тебя уж не найдут…
И зачем тебе, подумай,
Если кто и подберет.
Пожалеешь, что не умер
Здесь, на месте, без хлопот…
— Шутишь, Смерть, плетешь тенета.—
Отвернул с трудом плечо.—
Мне как раз пожить охота,
Я и не жил-то еще…
— А и встанешь, толку мало, —
Продолжала Смерть, смеясь.—
А и встанешь — все сначала:
Холод, страх, усталость, грязь…
Ну-ка, сладко ли, дружище,
Рассуди-ка в простоте.
— Что судить! С войны не взыщешь
Ни в каком уже суде.
— А тоска, солдат, в придачу:
Как там дома, что с семьей?
— Вот уж выполню задачу —
Кончу немца — и домой.
— Так. Допустим. Но тебе-то
И домой к чему прийти?
Догола земля раздета
И разграблена, учти.
Все в забросе.
— Я работник,
Я бы дома в дело вник,
— Дом разрушен.
— Я и плотник…
— Печки нету.
— И печник…
Я от скуки — на все руки,
Буду жив — мое со мной.
— Дай еще сказать старухе:
Вдруг придешь с одной рукой?
Иль еще каким калекой, —
Сам себе и то постыл…
И со Смертью Человеку
Спорить стало свыше сил.
Истекал уже он кровью,
Коченел. Спускалась ночь…
— При одном моем условье,
Смерть, послушай… я не прочь…
И, томим тоской жестокой,
Одинок, и слаб, и мал,
Он с мольбой, не то с упреком
Уговариваться стал:
— Я не худший и не лучший,
Что погибну на войне.
Но в конце ее, послушай,
Дашь ты на день отпуск мне?
Дашь ты мне в тот день последний,
В праздник славы мировой,
Услыхать салют победный,
Что раздастся над Москвой?
Дашь ты мне в тот день немножко
Погулять среди живых?
Дашь ты мне в одно окошко
Постучать в краях родных,
И как выйдут на крылечко, —
Смерть, а Смерть, еще мне там
Дашь сказать одно словечко?
Полсловечка?
— Нет. Не дам…
Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
— Так пошла ты прочь, Косая,
Я солдат еще живой.
Буду плакать, выть от боли,
Гибнуть в поле без следа,
Но тебе по доброй воле
Я не сдамся никогда.
— Погоди. Резон почище
Я найду, — подашь мне знак…
— Стой! Идут за мною. Ищут.
Из санбата.
— Где, чудак?
— Вон, по стежке занесенной…
Смерть хохочет во весь рот:
— Из команды похоронной.
— Все равно: живой народ.
Снег шуршит, подходят двое.
Об лопату звякнул лом.
— Вот еще остался воин.
К ночи всех не уберем.
— А и то: устали за день,
Доставай кисет, земляк.
На покойничке присядем
Да покурим натощак.
— Кабы, знаешь, до затяжки —
Щец горячих котелок.
— Кабы капельку из фляжки.
— Кабы так — один глоток.
— Или два…
И тут, хоть слабо,
Подал Теркин голос свой:
— Прогоните эту бабу,
Я солдат еще живой.
Смотрят люди: вот так штука!
Видят: верно, — жив солдат.
— Что ты думаешь!
— А ну-ка,
Понесем его в санбат.
— Ну и редкостное дело, —
Рассуждают не спеша.—
Одно дело — просто тело,
А тут — тело и душа.
— Еле-еле душа в теле…
— Шутки, что ль, зазяб совсем.
А уж мы тебя хотели,
Понимаешь, в наркомзем…
— Не толкуй. Заждался малый.
Вырубай шинель во льду.
Поднимай.
А Смерть сказала:
— Я, однако, вслед пойду.
Земляки — они к работе
Приспособлены к иной.
Врете, мыслит, растрясете —
И еще он будет мой.
Два ремня да две лопаты,
Две шинели поперек.
— Береги, солдат, солдата.
— Понесли. Терпи, дружок.—
Норовят, чтоб меньше тряски,
Чтоб ровнее как-нибудь,
Берегут, несут с опаской:
Смерть сторонкой держит путь.
А дорога — не дорога, —
Целина, по пояс снег.
— Отдохнули б вы немного,
Хлопцы…
— Милый человек, —
Говорит земляк толково, —
Не тревожься, не жалей.
Потому несем живого,
Мертвый вдвое тяжелей.
А другой:
— Оно известно.
А еще и то учесть,
Что живой спешит до места, —
Мертвый дома — где ни есть.
— Дело, стало быть, в привычке, —
Заключают земляки.—
Что ж ты, друг, без рукавички?
На-ко теплую, с руки…
И подумала впервые
Смерть, следя со стороны:
До чего они, живые,
Меж собой свои — дружны.
Потому и с одиночкой
Сладить надобно суметь,
Нехотя даешь отсрочку.
И, вздохнув, отстала Смерть.
1942 г.






Тёркин на том свете
Тридцати неполных лет -
Любо ли не любо -
Прибыл Тёркин
На тот свет,
А на этом убыл.

Убыл-прибыл в поздний час
Ночи новогодней.
Осмотрелся в первый раз
Тёркин в преисподней…

Так пойдёт - строка в строку
Вразворот картина.
Но читатель начеку:
- Что за чертовщина!

- В век космических ракет,
Мировых открытий -
Странный, знаете, сюжет.
- Да, не говорите!..

- Ни в какие ворота.
- Тут не без расчёта…
- Подоплёка не проста.
- То-то и оно-то…

***

И держись: наставник строг
Проницает с первых строк…

Ах, мой друг, читатель-дока,
Окажи такую честь:
Накажи меня жестоко,
Но изволь сперва прочесть.

Не спеши с догадкой плоской,
Точно критик-грамотей,
Всюду слышать отголоски
Недозволенных идей.

И с его лихой ухваткой
Подводить издалека -
От ущерба и упадка
Прямо к мельнице врага.

И вздувать такие страсти
Из запаса бабьих снов,
Что грозят Советской власти
Потрясением основ.

Не ищи везде подвоха,
Не пугай из-за куста.
Отвыкай. Не та эпоха -
Хочешь, нет ли, а не та!

И доверься мне по старой
Доброй дружбе грозных лет:
Я зазря тебе не стану
Байки баять про тот свет.

Суть не в том, что рай ли с адом,
Чёрт ли, дьявол - всё равно:
Пушки к бою едут задом, -
Это сказано давно…

Вот и всё, чем автор вкратце
Упреждает свой рассказ,
Необычный, может статься,
Странный, может быть, подчас.
Но - вперёд. Перо запело.
Что к чему - покажет дело.

***

Повторим: в расцвете лет,
В самой доброй силе
Ненароком на тот свет
Прибыл наш Василий.

Поглядит - светло, тепло,
Ходы-переходы -
Вроде станции метро,
Чуть пониже своды.

Перекрытье - не чета
Двум иль трём накатам.
Вот где бомба ни черта
Не проймёт - куда там!

(Бомба! Глядя в потолок
И о ней смекая,
Тёркин знать ещё не мог,
Что - смотря какая.

Что от нынешней - случись
По научной смете -
Так, пожалуй, не спастись
Даже на том свете.)

И ещё - что явь, что сон -
Тёркин не уверен,
Видит, валенками он
Наследил у двери.

А порядок, чистота -
Не приткнуть окурок.
Оробел солдат спроста
И вздохнул:
- Культура…

Вот такие бы везде
Зимние квартиры.
Поглядим - какие где
Тут ориентиры.

Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет.
Ясно и понятно:
Значит, пламенный привет, -
Путь закрыт обратный.

Значит, так тому и быть,
Хоть и без привычки.
Вот бы только нам попить
Где-нибудь водички.

От неведомой жары
В горле зачерствело.
Да потерпим до поры,
Не в новинку дело.

Видит Тёркин, как туда,
К станции конечной,
Прибывают поезда
Изо мглы предвечной.

И выходит к поездам,
Важный и спокойный,
Того света комендант -
Генерал-покойник.

Не один - по сторонам
Начеку охрана.
Для чего - судить не нам,
Хоть оно и странно:

Раз уж списан ты сюда,
Кто б ты ни был чином,
Впредь до Страшного суда
Трусить нет причины.

По уставу, сделав шаг,
Тёркин доложился:
Мол, такой-то, так и так,
На тот свет явился.

Генерал, угрюм на вид,
Голосом усталым:
- А с которым, - говорит, -
Прибыл ты составом?

Тёркин - в струнку, как стоял,
Тем же самым родом:
- Я, товарищ генерал,
Лично, пешим ходом.

- Как так пешим?
- Виноват.
(Строги коменданты!)
- Говори, отстал, солдат,
От своей команды?

Так ли, нет ли - всё равно
Спорить не годится.
- Ясно! Будет учтено.
И не повторится.

- Да уж тут что нет, то нет,
Это, брат, бесспорно,
Потому как на тот свет
Не придёшь повторно.

Усмехнулся генерал:
- Ладно. Оформляйся.
Есть порядок - чтоб ты знал -
Тоже, брат, хозяйство.
Всех прими да всех устрой -
По заслугам место.
Кто же трус, а кто герой -
Не всегда известно.

Дисциплина быть должна
Чёткая до точки:
Не такая, брат, война,
Чтоб поодиночке…
Проходи давай вперёд -
Прямо по платформе.

- Есть идти! -
И поворот
Тёркин дал по форме.

И едва за стрелкой он
Повернул направо -
Меж приземистых колонн -
Первая застава.

Тотчас всё на карандаш:
Имя, номер, дату.
- Аттестат в каптёрку сдашь,
Говорят солдату.

Удивлён весьма солдат:
- Ведь само собою -
Не положен аттестат
Нам на поле боя.
Раз уж я отдал концы -
Не моя забота.

- Все мы, братец, мертвецы,
А порядок - вот он.
Для того ведём дела
Строго - номер в номер, -
Чтобы ясность тут была,
Правильно ли помер.
Ведь случалось иногда -
Рана несмертельна,
А его зашлют сюда,
С ним возись отдельно.
Помещай его сперва
В залу ожиданья…
(Тёркин мельком те слова
Принял во вниманье.)

- Ты понятно, новичок,
Вот тебе и дико.
А без формы на учёт
Встань у нас поди-ка.

Но смекнул уже солдат:
Нет беды великой.
То ли, сё ли, а назад
Вороти поди-ка.

Осмелел, воды спросил:
Нет ли из-под крана?
На него, глаза скосив,
Посмотрели странно.

Да вдобавок говорят,
Усмехаясь криво:
- Ты ещё спросил бы, брат,
На том свете пива…

И довольны все кругом
Шуткой той злорадной.
Повернул солдат кру-гом:
- Будьте вы неладны…
Позади Учётный стол,
Дальше - влево стрелки.
Повернул налево - стоп,
Смотрит:
Стол проверки.
И над тем уже Столом -
Своды много ниже,
Свету меньше, а кругом -
Полки, сейфы, ниши;
Да шкафы, да вертлюги
Сзади, как в аптеке;
Книг толстенных корешки,
Папки, картотеки.
И решёткой обнесён
Этот Стол кромешный
И кромешный телефон
(Внутренний, конечно).

И доносится в тиши
Точно вздох загробный:
- Авто-био опиши
Кратко и подробно…

Поначалу на рожон
Тёркин лезть намерен:
Мол, в печати отражён,
Стало быть, проверен.

- Знаем: «Книга про бойца».
- Ну так в чём же дело?
- «Без начала, без конца» -
Не годится в «Дело».
- Но поскольку я мертвец…
- Это толку мало.
- …То не ясен ли конец?
- Освети начало.

Уклоняется солдат:
- Вот ещё обуза.
Там же в рифму всё подряд,
Автор - член союза…

- Это - мало ли чего,
Той ли меркой мерим.
Погоди, и самого
Автора проверим…

Видит Тёркин, что уж тут
И беда, пожалуй:
Не напишешь, так пришьют
От себя начало.

Нет уж, лучше, если сам.
И у спецконторки,
Примостившись, написал
Авто-био Тёркин.

***

По графам: вопрос - ответ.
Начал с предков - кто был дед.
«Дед мой сеял рожь, пшеницу,
Обрабатывал надел.
Он не ездил за границу,
Связей также не имел.
Пить - пивал. Порой без шапки
Приходил, в сенях шумел.
Но, помимо как от бабки,
Он взысканий не имел.
Не представлен был к награде,
Не был дед передовой.
И отмечу правды ради -
Не работал над собой.
Уклонялся.
И постольку
Близ восьмидесяти лет
Он не рос уже нисколько,
Укорачивался дед…»

***

Так и далее - родных
Отразил и близких,
Всех, что числились в живых
И посмертных списках.

Стол проверки бросил взгляд
На его работу:
- Расписался? То-то, брат.
Следующий - кто там?

Впрочем, стой, - перелистал,
Нет ли где помарок.
- Фотокарточки представь
В должных экземплярах…

Докажи тому Столу:
Что ж, как не запасся,
Как за всю войну в тылу
Не был ты ни часа.
- До поры была со мной
Карточка из дома -
Уступить пришлось одной,
Скажем так, знакомой…
Но суров закон Стола,
Голос тот усопший:
- Это личные дела,
А порядок общий.

И такого никогда
Не знавал при жизни -
Слышит:
- Палец дай сюда,
Обмакни да тисни.

Передёрнуло всего,
Но махнул рукою.
- Палец? Нате вам его.
Что ещё другое?..

Вышел Тёркин на простор
Из-за той решётки.
Шаг, другой - и вот он, Стол
Медсанобработки.
Подошёл - не миновать
Предрешённой встречи.
И, конечно же, опять
Не был обеспечен.

Не подумал, сгоряча
Протянувши ноги,
Что без подписи врача
В вечность нет дороги;

Что и там они, врачи,
Всюду наготове
Относительно мочи
И солдатской крови.

Ахнул Тёркин:
- Что за чёрт,
Что за постановка:
Ну как будто на курорт
Мне нужна путевка!
Сколько всяческой возни
В их научном мире.

Вдруг велят:
- А ну, дыхни,
Рот разинь пошире.
Принимал?
- Наоборот. -
И со вздохом горьким:
- Непонятный вы народ, -
Усмехнулся Тёркин.

- Кабы мне глоток-другой
При моём раненье,
Я бы, может, ни ногой
В ваше заведенье…

***

Но солдат - везде солдат:
То ли, сё ли - виноват.
Виноват, что в этой фляге
Не нашлось ни капли влаги, -
Старшина был скуповат,
Не уважил - виноват.

Виноват, что холод жуткий
Жёг тебя вторые сутки,
Что вблизи упал снаряд,
Разорвался - виноват.
Виноват, что на том свете
За живых мертвец в ответе.

Но молчи, поскольку - тлен,
И терпи волынку.
Пропустили сквозь рентген
Всю его начинку.

Не забыли ничего
И науки ради
Исписали на него
Толстых три тетради.

Молоточком - тук да тук,
Хоть оно и больно,
Обстучали всё вокруг -
Чем-то недовольны.

Рассуждают - не таков
Запах. Вот забота:
Пахнет парень табаком
И солдатским потом.

Мол, покойник со свежа
Входит в норму еле,
Словно там ещё душа
Притаилась в теле.

Но и полных данных нет,
Снимок, что ль, нечёткий.
- Приготовься на предмет
Общей обработки.

- Баня? С радостью туда,
Баня - это значит
Перво-наперво - вода.
- Нет воды горячей.
- Ясно! Тот и этот свет
В данном пункте сходны.
И холодной тоже нет?
- Нету. Душ безводный.

- Вот уж это никуда! -
Возмутился Тёркин.
- Здесь лишь мёртвая вода.
- Ну, давайте мёртвой.

- Это - если б сверху к нам, -
Поясняет некто, -
Ты явился по частям,
То есть некомплектно.
Мы бы той тебя водой
Малость покропили,
Все детали меж собой
В точности скрепили.
И готов - хоть на парад -
Ты во всей натуре…
Приступай давай, солдат,
К общей процедуре.

Снявши голову, кудрей
Не жалеть, известно.
- Ах, валяйте, да скорей,
Мне бы хоть до места…

Раз уж так пошли дела,
Не по доброй воле,
Тёркин ищет хоть угла
В мрачной той юдоли.

С недосыпу на земле,
Хоть как есть, в одёже,
Отоспаться бы в тепле -
Ведь покой положен.

Вечный, сказано, покой -
Те слова не шутки.
Ну, а нам бы хоть какой,
Нам бы хоть на сутки.

Впереди уходят вдаль,
В вечность коридоры -
Того света магистраль, -
Кверху семафоры.

И видны за полверсты,
Чтоб тебе не сбиться,
Указателей персты,
Надписи, таблицы…

Строгий свет от фонарей,
Сухость в атмосфере.
А дверей - не счесть дверей,
И какие двери!

Все плотны, заглушены
Способом особым,
Выступают из стены
Вертикальным гробом.

И какую ни открой -
Ударяет сильный,
Вместе пыльный и сырой,
Запах замогильный.

И у тех, что там сидят,
С виду как бы люди,
Означает важный взгляд:
«Нету. И не будет».

Тёркин мыслит: как же быть,
Где искать начало?
«Не мешай руководить!» -
Надпись подсказала.

Что тут делать? Наконец
Набрался отваги -
Шасть к прилавку, где мертвец
Подшивал бумаги.

Мол, приписан к вам в запас
Вечный - и поскольку
Нахожусь теперь у вас,
Мне бы, значит, койку…

Взглядом сонным и чужим
Тот солдата смерил,
Пальцем - за ухо - большим
Указал на двери
В глубине.
Солдат - туда,
Потянул за ручку.
Слышит сзади:
- Ах, беда
С этою текучкой…

Там за дверью первый стол, -
Без задержки следуй -
Тем же, за ухо, перстом
Переслал к соседу.

И вели за шагом шаг
Эти знаки всуе,
Без отрыва от бумаг
Дальше указуя.

Но в конце концов ответ
Был членораздельный:
- Коек нет. Постели нет.
Есть приклад постельный.
- Что приклад? На кой он ляд?
Как же в этом разе?
- Вам же ясно говорят:
Коек нет на базе.
Вам же русским языком…
Простыни в просушке.
Может выдать целиком
Стружки
Для подушки.

Соответственны слова
Древней волоките:
Мол, не сразу и Москва,
Что же вы хотите?

Распишитесь тут и там,
Пропуск ваш отмечен.
Остальное - по частям.
- Тьфу ты! - плюнуть нечем.

Смех и грех: навек почить,
Так и то на деле
Было б легче получить
Площадь в жилотделе.

Да притом, когда б живой
Слышал речь такую,
Я ему с его «Москвой»
Показал другую.

Я б его за те слова
Спосылал на базу.
Сразу ль, нет ли та «Москва»,
Он бы понял сразу!

Я б ему ещё вкатил
По гвардейской норме,
Что такое фронт и тыл -
Разъяснил бы в корне…

И уже хотел уйти,
Вспомнил, что, пожалуй,
Не мешало б занести
Вывод в книгу жалоб.

Но отчётлив был ответ
На вопрос крамольный:
- На том свете жалоб нет,
Все у нас довольны.

Книги незачем держать, -
Ясность ледяная.
- Так, допустим. А печать -
Ну хотя б стенная?

- Как же, есть.
Пройти пустяк -
За угол направо.
Без печати - как же так,
Только это зря вы…

Ладно.
Смотрит - за углом -
Орган того света.
Над редакторским столом -
Надпись: «Гробгазета».

За столом - не сам, так зам, -
Нам не всё равно ли, -
- Я вас слушаю, - сказал,
Морщась, как от боли.

Полон доблестных забот,
Перебил солдата:
- Не пойдёт. Разрез не тот.
В мелком плане взято.

Авторучкой повертел.
- Да и места нету.
Впрочем, разве что в Отдел
Писем без ответа…

И в бессонный поиск свой
Вникнул снова с головой.

Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперёд:
То убавит, то прибавит,
То своё словечко вставит,
То чужое зачеркнёт.
То его отметит птичкой,
Сам себе и Глав и Лит,
То возьмет его в кавычки,
То опять же оголит.

Знать, в живых сидел в газете,
Дорожил большим постом.
Как привык на этом свете,
Так и мучится на том.

Вот притих, уставясь тупо,
Рот разинут, взгляд потух.
Вдруг навёл на строчки лупу,
Избоченясь, как петух.

И последнюю проверку
Применяя, тот же лист
Он читает снизу кверху,
А не только сверху вниз.
Верен памятной науке,
В скорбной думе морщит лоб.

Попадись такому в руки
Эта сказка - тут и гроб!
Он отечески согретым
Увещаньем изведёт.
Прах от праха того света,
Скажет: что ещё за тот?

Что за происк иль попытка
Воскресить вчерашний день,
Неизжиток
Пережитка
Или тень на наш плетень?
Впрочем, скажет, и не диво,
Что избрал ты зыбкий путь.
Потому - от коллектива
Оторвался - вот в чём суть.

Задурил, кичась талантом, -
Да всему же есть предел, -
Новым, видите ли, Дантом
Объявиться захотел.

Как же было не в догадку -
Просто вызвать на бюро
Да призвать тебя к порядку,
Чтобы выправил перо.

Чтобы попусту бумагу
На авось не тратил впредь:
Не писал бы этак с маху -
Дал бы планчик просмотреть.

И без лишних притязаний
Приступал тогда к труду,
Да последних указаний
Дух всегда имел в виду.

Дух тот брал бы за основу
И не ведал бы прорух…

Тут, конечно, автор снова
Возразил бы:
- Дух-то дух.
Мол, и я не против духа,
В духе смолоду учён.
И по части духа -
Слуха,
Да и нюха -
Не лишён.

Но притом вопрос не праздный
Возникает сам собой:
Ведь и дух бывает разный -
То ли мёртвый, то ль живой.
За свои слова в ответе
Я недаром на посту:
Мёртвый дух на этом свете
Различаю за версту.
И не той ли метой мечен
Мёртвых слов твоих набор.
Что ж с тобой вести мне речи -
Есть с живыми разговор!

Проходите без опаски
За порог открытой сказки
Вслед за Тёркиным моим -
Что там дальше - поглядим.

Помещенья вроде ГУМа -
Ходишь, бродишь, как дурной.
Только нет людского шума -
Всюду вечный выходной.

Сбился с ног, в костях ломота,
Где-нибудь пристать охота.

***

Галереи - красота,
Помещений бездна,
Кабинетов до черта,
А солдат без места.

Знать не знает, где привал
Маеты бессонной,
Как тот воин, что отстал
От своей колонны.

Догони - и с плеч гора,
Море по колено.
Да не те все номера,
Знаки и эмблемы.

Неизвестных столько лиц,
Все свои, все дома.
А солдату - попадись
Хоть бы кто знакомый.

Всем по службе недосуг,
Смотрят, не вникая…
И не ждал, не думал - вдруг
Встреча. Да какая!

В двух шагах перед тобой
Друг-товарищ фронтовой.

Тот, кого уже и встретить
Ты не мог бы в жизни сей.
Но и там - и на том свете -
Тоже худо без друзей…

Повстречал солдат солдата,
Друга памятных дорог,
С кем от Бреста брёл когда-то,
Пробираясь на восток.

С кем расстался он, как с другом
Расстаётся друг-солдат,
Второпях - за недосугом
Совершить над ним обряд.

Не посетуй, что причалишь
К месту сам, а мне - вперёд.
Не прогневайся, товарищ.
И не гневается тот.

Только, может, в миг прощальный,
Про себя, живой солдат
Тот безропотно-печальный
И уже нездешний, дальний,
Протяжённый в вечность взгляд
Навсегда в душе отметит,
Хоть уже дороги врозь…

- Друг-товарищ, на том свете -
Вот где встретиться пришлось…

Вот он - в блёклой гимнастёрке
Без погон -
Из тех времён.
«Значит, всё, - подумал Тёркин, -
Я - где он.
И всё - не сон».

- Так-то брат… -
Слова излишни.
Поздоровались. Стоят.
Видит Тёркин: друг давнишний
Встрече как бы и не рад.

По какой такой причине -
На том свете ли обвык
Или, может, старше в чине
Он теперь, чем был в живых?

- Так-то, Тёркин…
- Так, примерно:
Не понять - где фронт, где тыл.
В окруженье - в сорок первом -
Хоть какой, но выход был.

Был хоть запад и восток,
Хоть в пути паёк подножный,
Хоть воды, воды глоток!

Отоспись в чащобе за день,
Ночью двигайся. А тут?
Дай хоть где-нибудь присядем -
Ноги в валенках поют…

Повернули с тротуара
В глубь задворков за углом,
Где гробы порожней тарой
Были свалены на слом.

Размещайся хоть на днёвку,
А не то что на привал.
- Доложи-ка обстановку,
Как сказал бы генерал.

Где тут линия позиций, -
Жаль, что карты нет со мной, -
Ну, хотя б - в каких границах
Расположен мир иной?..

- Генерал ты больно скорый,
Уточнился бы сперва:
Мир иной - смотря который, -
Как-никак их тоже два.

И от ног своих разутых,
От портянок отвлечён,
Тёркин - тихо:
- Нет, без шуток?.. -
Тот едва пожал плечом.

- Ты-то мог не знать - заглазно.
Есть тот свет, где мы с тобой,
И конечно, буржуазный
Тоже есть, само собой.

Всяк свои имеет стены
При совместном потолке.
Два тех света, две системы,
И граница на замке.

Тут и там свои уставы
И, как водится оно, -
Всё иное - быт и нравы…
- Да не всё ли здесь равно?

- Нет, брат, - всё тому подобно,
Как и в жизни - тут и там.
- Но позволь: в тиши загробной
Тоже - труд, и капитал,
И борьба, и всё такое?..

- Нет, зачем. Какой же труд,
Если вечного покоя
Обстановка там и тут.

- Значит, как бы в обороне
Загорают - тут и там?
- Да. И, ясно, прежней роли
Не играет капитал.

Никакой ему лазейки,
Вечность вечностью течёт.
Денег нету ни копейки,
Капиталу только счёт.

Ну, а в части распорядка -
Наш подъём - для них отбой,
И поверка, и зарядка
В разный срок, само собой.

Вот и всё тебе известно,
Что у нас и что у них.

- Очень, очень интересно… -
Тёркин в горести поник.

- Кто в иную пору прибыл,
Тот как хочешь, а по мне -
Был бы только этот выбор, -
Я б остался на войне.

На войне о чём хлопочешь?
Ждёшь скорей её конца.
Что там слава или почесть
Без победы для бойца.

Лучше нет - её, победу,
Для живых в бою добыть.
И давай за ней по следу,
Как в жару к воде - попить.

Не о смертном думай часе -
В нём ли главный интерес:
Смерть -
Она всегда в запасе,
Жизнь - она всегда в обрез.

- Так ли, друг?
- Молчи, вояка,
Время жизни истекло.
- Нет, скажи: и так, и всяко,
Только нам не повезло.

Не по мне лежать здесь лежнем,
Да уж выписан билет.
Ладно, шут с ним, с зарубежным,
Говори про наш тот свет.

- Что ж, вопрос весьма обширен.
Вот что главное усвой:
Наш тот свет в загробном мире -
Лучший и передовой.

И поскольку уготован
Всем нам этак или так,
Он научно обоснован -
Не на трёх стоит китах.

Где тут пекло, дым иль копоть
И тому подобный бред?
- Всё же, знаешь, сильно топят, -
Вставил Тёркин, - мочи нет.

- Да не топят, зря не сетуй,
Так сдаётся иногда.
Кто по-зимнему одетый
Транспортирован сюда.

Здесь ни холодно, ни жарко -
Ни полена дров, учти.
Точно так же - райских парков
Даже званья не найти.

С басней старой всё несходно -
Где тут кущи и сады?
- А нельзя ль простой, природной
Где-нибудь глотнуть воды?

- Забываешь, Тёркин, где ты,
Попадаешь в ложный след:
Потому воды и нету,
Что, понятно, спросу нет.

Недалёк тот свет соседний,
Там, у них, на старый лад -
Все пустые эти бредни:
Свежесть струй и адский чад.

И запомни, повторяю:
Наш тот свет в натуре дан:
Тут ни ада нет, ни рая,
Тут - наука, там - дурман…

Там у них устои шатки,
Здесь фундамент нерушим,
Есть, конечно, недостатки, -
Но зато тебе - режим.

Там, во-первых, дисциплина
Против нашенской слаба.
И, пожалуйста, картина:
Тут - колонна, там - толпа.

Наш тот свет организован
С полной чёткостью во всём:
Распланирован по зонам,
По отделам разнесён.
Упорядочен отменно -
Из конца пройди в конец.
Посмотри:
Отдел военный,
Он, понятно, образец.

Врать привычки не имею,
Ну, а ежели соврал,
Так на местности виднее, -
Поднимайся, генерал…

И в своём строю лежачем
Им предстал сплошной грядой
Тот Отдел, что обозначен
Был армейскою звездой.

Лица воинов спокойны,
Точно видят в вечном сне,
Что, какие были войны,
Все вместились в их войне.

Отгремел их край передний,
Мнится им в безгласной мгле,
Что была она последней,
Эта битва на земле;

Что иные поколенья
Всех пребудущих годов
Не пойдут на пополненье
Скорбной славы их рядов…

- Чёткость линий и дистанций,
Интервалов чистота…
А возьми Отдел гражданский -
Нет уж, выправка не та.
Разнобой не скрыть известный -
Тот иль этот пост и вес:
Кто с каким сюда оркестром
Был направлен или без…
Кто с профкомовской путёвкой,
Кто при свечке и кресте.
Строевая подготовка
Не на той уж высоте…

Тёркин будто бы рассеян, -
Он ещё и до войны
Дань свою отдал музеям
Под командой старшины.

Там соха иль самопрялка,
Шлемы, кости, древний кнут, -
Выходного было жалко,
Но иное дело тут.

Тут уж верно - случай редкий
Всё увидеть самому.
Жаль, что данные разведки
Не доложишь никому.

Так, дивясь иль брови хмуря,
Любознательный солдат
Созерцал во всей натуре
Тот порядок и уклад.

Ни покоя, мыслит Тёркин,
Ни веселья не дано.
Разобрались на четвёрки
И гоняют в домино.

Вот где самая отрада -
Уж за стол как сел, так сел,
Разговаривать не надо,
Думать незачем совсем.

Разгоняют скукой скуку -
Но таков уже тот свет:
Как ни бьют - не слышно стуку,
Как ни курят - дыму нет.

Ах, друзья мои и братья,
Кто в живых до сей поры,
Дорогих часов не тратьте
Для загробной той игры.

Ради жизни скоротечной
Отложите тот «забой»:
Для него нам отпуск вечный
Обеспечен сам собой…

Миновал костяшки эти,
Рядом - тоже не добро:
Заседает на том свете
Преисподнее бюро.

Здесь уж те сошлись, должно быть,
Кто не в силах побороть
Заседаний вкус особый,
Им в живых изъевший плоть.

Им ни отдыха, ни хлеба, -
Как усядутся рядком,
Ни к чему земля и небо -
Дайте стены с потолком.

Им что вёдро, что ненастье,
Отмеряй за часом час,
Целиком под стать их страсти
Вечный времени запас.

Вот с величьем натуральным
Над бумагами склонясь,
Видно, делом персональным
Занялися - то-то сласть.

Тут ни шутки, ни улыбки -
Мнимой скорби общий тон.
Признаёт мертвец ошибки
И, конечно, врёт при том.

Врёт не просто скуки ради,
Ходит краем, зная край.
Как послушаешь - к награде
Прямо с ходу представляй.

Но позволь, позволь, голубчик,
Так уж дело повелось,
Дай копнуть тебя поглубже,
Просветить тебя насквозь.

Не мозги, так грыжу вправить,
Чтобы взмокнул от жары,
И в конце на вид поставить
По условиям игры…

Стой-постой! Видать персону.
Необычный индивид
Сам себе по телефону
На два голоса звонит.

Перед мнимой секретаршей
Тем усердней мечет лесть,
Что его начальник старший -
Это лично он и есть.

И упившись этим тоном,
Вдруг он, голос изменив,
Сам с собою - подчинённым -
Наставительно учтив.

Полон власти несравнимой,
Обращённой вниз, к нулю,
И от той игры любимой
Мякнет он, как во хмелю…

Отвернувшись от болвана
С гордой истовостью лиц,
Обсудить проект романа
Члены некие сошлись.

Этим членам всё известно,
Что в романе быть должно
И чему какое место
Наперёд отведено.

Изложив свои намётки,
Утверждают по томам.
Нет - чтоб сразу выпить водки,
Закусить - и по домам.

Дальше - в жёсткой обороне
Очертил запретный круг
Кандидат потусторонних
Или доктор прахнаук.

В предуказанном порядке
Книжки в дело введены,
В них закладками цитатки
Для него застолблены.

Вперемежку их из книжек
На живую нитку нижет,
И с неё свисают вниз
Мёртвых тысячи страниц…

За картиною картина,
Хлопцы дальше держат путь.
Что-то вслух бубнит мужчина,
Стоя в ящике по грудь.

В некий текст глаза упрятал,
Не поднимет от листа.
Надпись: «Пламенный оратор» -
И мочалка изо рта.

Не любил и в жизни бренной
Мой герой таких речей.
Будь ты штатский иль военный,
Дай тому, кто побойчей.

Нет, такого нет порядка,
Речь он держит лично сам.
А случись, пройдёт не гладко,
Так не он её писал.
Всё же там, в краю забвенья,
Свой особый есть резон:
Эти длительные чтенья
Укрепляют вечный сон…

Вечный сон. Закон природы.
Видя это всё вокруг,
Своего экскурсовода
Тёркин спрашивает вдруг:

- А какая здесь работа,
Чем он занят, наш тот свет?
То ли, сё ли - должен кто-то
Делать что-то?
- То-то - нет.

В том-то вся и закавыка
И особый наш уклад,
Что от мала до велика
Все у нас руководят.

- Как же так - без производства, -
Возражает новичок, -
Чтобы только руководство?
- Нет, не только. И учёт.

В том-то, брат, и суть вопроса,
Что темна для простаков:
Тут ни пашни, ни покоса,
Ни заводов, ни станков.
Нам бы это всё мешало -
Уголь, сталь, зерно, стада…

- Ах, вот так! Тогда, пожалуй,
Ничего. А то беда.
Это вроде как машина
Скорой помощи идёт:
Сама режет, сама давит,
Сама помощь подаёт.

- Ты, однако, шутки эти
Про себя, солдат, оставь.
- Шутки!
Сутки на том свете -
Даже к месту не пристал.

Никому бы не мешая,
Без бомбёжки да в тепле
Мне поспать нужда большая
С недосыпу на земле.

- Вот чудак, ужели трудно
Уяснить простой закон:
Так ли, сяк ли - беспробудный
Ты уже вкушаешь сон.
Что тебе привычки тела?
Что там койка и постель?..

- Но зачем тогда отделы,
И начальства корпус целый,
И другая канитель?

Тот взглянул на друга хмуро,
Головой повёл:
- Нельзя.
- Почему?
- Номенклатура, -
И примолкнули друзья.

Тёркин сбился, огорошен
Точно словом нехорошим.

***

Всё же дальше тянет нить,
Развивая тему:
- Ну, хотя бы сократить
Данную Систему?
Поубавить бы чуток,
Без беды при этом…

- Ничего нельзя, дружок.
Пробовали. Где там!

Кадры наши, не забудь,
Хоть они лишь тени,
Кадры заняты отнюдь
Не в одной Системе.

Тут к вопросу подойти -
Шутка не простая:
Кто в Системе, кто в Сети -
Тоже Сеть густая.

Да помимо той Сети,
В целом необъятной,
Cколько в Органах - сочти!
- В Органах - понятно.
- Да по всяческим Столам
Список бесконечный,
В Комитете по делам
Перестройки Вечной…

Ну-ка, вдумайся, солдат,
Да прикинь, попробуй:
Чтоб убавить этот штат -
Нужен штат особый.

Невозможно упредить,
Где начёт, где вычет.
Словом, чтобы сократить,
Нужно увеличить…

Тёркин под локоть дружка
Тронул осторожно:
- А какая всё тоска,
Просто невозможно.
Ни заботы, ни труда,
А тоска - нет мочи.
Ночь-то - да. А день куда?
- Тут ни дня, ни ночи.

Позабудь, само собой,
О зиме и лете.
- Так, похоже, мы с тобой
На другой планете?

- Нет, брат. Видишь ли, тот свет
Данный мир забвенный,
Расположен вне планет
И самой Вселенной.

Дислокации иной -
Ясно?
- Как не ясно:
То ли дело под луной
Даже полк запасный.
Там - хоть норма голодна
И гоняют лихо,
Но покамест есть война -
Виды есть на выход.

- Пообвыкнешь, новичок,
Будет всё терпимо:
Как-никак - оклад, паёк
И табак без дыма…

Тёркин слышит, не поймёт -
Вроде, значит, кормят?
- А паёк загробный тот
По какой же норме?

- По особой. Поясню
Постановку эту:
Обозначено в меню,
А в натуре нету.

- Ах, вот так… - Глядит солдат,
Не в догадку словно.
- Ну, ещё точней, оклад
И паёк условный.

На тебя и на меня
Числятся в расходе.
- Вроде, значит, трудодня?
- В некотором роде…

Всё по форме: распишись -
И порядок полный.
- Ну, брат, это же - не жизнь!
- Вон о чём ты вспомнил.
Жизнь! И слушать-то чудно:
Ведь в загробном мире
Жизни быть и не должно, -
Дважды два - четыре…

***

И на Тёркина солдат
Как-то сбоку бросил взгляд.
Так-то близко, далеко ли
Новый видится квартал.
Кто же там во власть покоя
Перед вечностью предстал?

- Любопытствуешь?
- Ещё бы.
Постигаю мир иной.
- Там отдел у нас Особый,
Так что - лучше стороной…

- Посмотреть бы тоже ценно.
- Да нельзя, поскольку он
Ни гражданским, ни военным
Здесь властям не подчинён.

- Что ж. Особый есть Особый.
И вздохнув, примолкли оба.

***

…Там - рядами по годам
Шли в строю незримом
Колыма и Магадан,
Воркута с Нарымом.

За черту из-за черты,
С разницею малой,
Область вечной мерзлоты
В вечность их списала.

Из-за проволоки той
Белой-поседелой -
С их особою статьёй,
Приобщённой к делу…

Кто, за что, по воле чьей -
Разберись, наука.
Ни оркестров, ни речей,
Вот уж где - ни звука…

Память, как ты ни горька,
Будь зарубкой на века!

***

- Кто же всё-таки за гробом
Управляет тем Особым?

- Тот, кто в этот комбинат
Нас послал с тобою.
С чьим ты именем, солдат,
Пал на поле боя.
Сам не помнишь? Так печать
Донесёт до внуков,
Что ты должен был кричать,
Встав с гранатой. Ну-ка?

- Без печати нам с тобой
Знато-перезнато,
Что в бою - на то он бой -
Лишних слов не надо.

Что вступают там в права
И бывают кстати
Больше прочих те слова,
Что не для печати…

Так идут друзья рядком.
Вволю места думам
И под этим потолком,
Сводчатым, угрюмым.

Тёркин вовсе помрачнел.
- Невдомёк мне словно,
Что Особый ваш Отдел
За самим Верховным.

- Всё за ним, само собой,
Выше нету власти.
- Да, но сам-то он живой?
- И живой. Отчасти.

Для живых родной отец,
И закон, и знамя,
Он и с нами, как мертвец, -
С ними он и с нами.

Устроитель всех судеб,
Тою же порою
Он в Кремле при жизни склеп
Сам себе устроил.

Невдомёк ещё тебе,
Что живыми правит,
Но давно уж сам себе
Памятники ставит…

Тёркин шапкой вытер лоб -
Сильно топят всё же, -
Но от слов таких озноб
Пробежал по коже.

И смекает голова,
Как ей быть в ответе,
Что слыхала те слова,
Хоть и на том свете.

Да и мы о том, былом,
Речь замнём покамест,
Чтоб не быть иным числом,
Задним, - смельчаками…

Слишком памятны черты
Власти той безмерной…

- Тёркин, знаешь ли, что ты
Награждён посмертно?
Ты - сюда с передовой,
Орден следом за тобой.

К нам приписанный навеки,
Ты не знал наверняка,
Как о мёртвом человеке
Здесь забота велика.

Доложился - и порядок,
Получай, задержки нет.

- Лучше всё-таки награда
Без доставки на тот свет.

Лучше быть бы ей в запасе
Для иных желанных дней:
Я бы даже был согласен
И в Москву скатать за ней.

Так и быть уже. Да что там!
Сколько есть того пути
По снегам, пескам, болотам
С полной выкладкой пройти.

То ли дело мимоходом
Повстречаться с той Москвой,
Погулять с живым народом,
Да притом, что сам живой.

Ждать хоть год, хоть десять кряду,
Я б живой не счёл за труд.
И пускай мне там награду
Вдвое меньшую дадут…

Или вовсе скажут: рано,
Не видать ещё заслуг.
Я оспаривать не стану.
Я - такой. Ты знаешь, друг.

Я до почестей не жадный,
Хоть и чести не лишён…
- Ну, расчувствовался. Ладно.
Без тебя вопрос решён.
Как ни что, а всё же лестно
Нацепить её на грудь.

- Но сперва бы мне до места
Притулиться где-нибудь.

- Ах, какое нетерпенье,
Да пойми - велик заезд:
Там, на фронте, наступленье,
Здесь нехватка спальных мест.

Ты, однако, не печалься,
Я порядок наведу,
У загробного начальства
Я тут всё же на виду.

Словом, где-нибудь приткнёмся.
Что смеёшься?
- Ничего.
На том свете без знакомства
Тоже, значит, не того?

Отмахнулся друг бывалый:
Мол, с бедой ведём борьбу.
- А ещё тебе, пожалуй,
Поглядеть бы не мешало
В нашу стереотрубу.

- Это что же ты за диво
На утеху мне сыскал?
- Только - для загробактива,
По особым пропускам…

Нет, совсем не край передний,
Не в дыму разрывов бой, -
Целиком тот свет соседний
За стеклом перед тобой.

В чёткой форме отраженья
На вопрос прямой ответ -
До какого разложенья
Докатился их тот свет.

Вот уж точно, как в музее -
Что к чему и что почём.
И такие, брат, мамзели,
То есть - просто нагишом…

Тёркин слышит хладнокровно,
Даже глазом не повёл.
- Да. Но тоже весь условный
Этот самый женский пол?..

И опять тревожным взглядом
Тот взглянул, шагая рядом.

***

- Что условный - это да,
Кто же спорит с этим,
Но позволь и мне тогда
Кое-что заметить.

Я подумал уж не раз,
Да смолчал, покаюсь:
Не условный ли меж нас
Ты мертвец покамест?

Посмотрю - ни дать ни взять,
Всё тебе охота,
Как в живых, то пить, то спать,
То ещё чего-то…
- Покурить! - И за кисет
Ухватился Тёркин:
Не занёс ли на тот свет
Чуточку махорки?

По карманным уголкам
Да из-за подкладки -
С хлебной крошкой пополам -
Выгреб все остатки.

Затянулся, как живой,
Той наземной, фронтовой,
Той надёжной, неизменной,
Той одной в страде военной,
В час грозы и тишины -
Вроде старой злой жены,
Что иных тебе дороже -
Пусть красивей, пусть моложе
(Да от них и самый вред,
Как от лёгких сигарет).

Угощаются взаимно
Разным куревом дружки.
Оба - дымный
И бездымный
Проверяют табаки.

Тёркин - строгий дегустатор,
Полной мерой раз и два
Потянул, вернул остаток
И рукой махнул:
- Трава.
На-ко нашего затяжку.
Друг закашлялся:
- Отвык.
Видно, вправду мёртвым тяжко,
Что годится для живых…

- Нет, а я оттуда выбыл,
Но и здесь, в загробном сне, -
То, чего не съел, не выпил, -
Не даёт покоя мне.

Не добрал, такая жалость,
Там стаканчик, там другой.
А закуски той осталось -
Ах ты, сколько - да какой!

За рекой Угрой в землянке -
Только сел, а тут «в ружьё!» -
Не доел консервов банки,
Так и помню про неё.

У хозяйки белорусской
Не доел кулеш свиной.
Правда, прочие нагрузки,
Может быть, тому виной.

А вернее - сам повинен:
Нет - чтоб время не терять -
И того не споловинил,
Что до крошки мог прибрать.

Поддержать в пути здоровье,
Как тот путь бывал ни крут,
Зная доброе присловье:
На том свете не дадут…

Тут, встревожен не на шутку,
Друг прервал его:
- Минутку!..

***

Докатился некий гул,
Задрожали стены.
На том свете свет мигнул,
Залились сирены.

Прокатился долгий вой
Над глухим покоем…

Дали вскорости отбой.
- Что у вас такое?

- Так и быть - скажу тебе,
Но держи в секрете:
Это значит, что ЧП
Нынче на том свете.

По тревоге розыск свой
Подняла Проверка:
Есть опасность, что живой
Просочился сверху.

Чтобы дело упредить,
Срочное заданье:
Ну… изъять и поместить
В зале ожиданья.

Запереть двойным замком,
Подержать негласно,
Полноценным мертвяком
Чтобы вышел.
- Ясно.

- И по-дружески, любя,
Тёркин, будь уверен -
Я дурного для тебя
Делать не намерен.

Но о том, что хочешь жить,
Дружба, знаешь, дружбой,
Я обязан доложить…
- Ясно….
- …куда нужно.

Чуть ли что - меня под суд.
С места же сегодня…
- Так. Боишься, что пошлют
Дальше преисподней?

- Всё ты шутки шутишь, брат,
По своей ухватке.
Фронта нет, да есть штрафбат,
Органы в порядке.

Словом, горе мне с тобой, -
Ну какого чёрта
Бродишь тут, как чумовой,
Беспокоишь мёртвых.

Нет - чтоб вечности служить
С нами в тесной смычке, -
Всем в живых охота жить.
- Дело, брат, в привычке.

- От привычек отвыкай,
Опыт расширяя,
У живых там, скажешь, - рай?
- Далеко до рая.

- То-то!
- То-то, да не то ж.
- До чего упрямый.
Может, всё-таки дойдёшь
В зале в этой самой?

- Не хочу.
- Хотеть - забудь.
Да и толку мало:
Всё равно обратный путь
Повторять сначала.

- До поры зато в строю -
Хоть на марше, хоть в бою.

Срок придёт, и мне травою
Где-то в мире прорасти.
Но живому - про живое,
Друг бывалый, ты прости.

Если он не даром прожит,
Тыловой ли, фронтовой -
День мой вечности дороже,
Бесконечности любой.

А ещё сознаться можно,
Потому спешу домой,
Чтоб задачей неотложной
Загорелся автор мой.

Пусть со слов моих подробно
Отразит он мир загробный,
Всё по правде. А приврёт -
Для наглядности подсобной -
Не беда. Наоборот.

С доброй выдумкою рядом
Правда в целости жива.
Пушки к бою едут задом, -
Это верные слова…

Так что, брат, с меня довольно
До пребудущих времён.
- Посмотрю - умён ты больно!
- А скажи, что не умён?

Прибедняться нет причины:
Власть Советская сама
С малых лет уму учила -
Где тут будешь без ума?

На ходу снимала пробу,
Как усвоил курс наук.
Не любила ждать особо,
Если понял что не вдруг.

Заложила впредь задатки
Дело видеть без очков,
В умных нынче нет нехватки,
Поищи-ка дураков.

- Что искать - у нас избыток
Дураков - хоть пруд пруди,
Да каких ещё набитых -
Что в Системе, что в Сети…

- А куда же их, примерно,
При излишестве таком?
- С дураками планомерно
Мы работу здесь ведём.

Изучаем досконально
Их природу, нравы, быт,
Этим делом специальный
Главк у нас руководит.

Дуракам перетасовку
Учиняет на постах.
Посылает на низовку,
Выявляет на местах.

Тех туда, а тех туда-то -
Чёткий график наперёд.
- Ну, и как же результаты?
- Да ведь разный есть народ.

От иных запросишь чуру -
И в отставку не хотят.
Тех, как водится, в цензуру -
На повышенный оклад.

А уж с этой работенки
Дальше некуда спешить…
Всё же - как решаешь, Тёркин?
- Да как есть: решаю жить.

- Только лишняя тревога.
Видел, что за поезда
Неизменною дорогой
Направляются сюда?

Все сюда, а ты обратно,
Да смекни - на чём и как?
- Поезда сюда, понятно,
Но отсюда - порожняк?

- Ни билетов, ни посадки
Нет отсюда «на-гора».
- Тормозные есть площадки,
Есть подножки, буфера…

Или память отказала,
Позабыл в загробном сне,
Как в атаку нам, бывало,
Доводилось на броне?

- Трудно, Тёркин, на границе,
Много легче путь сюда…
- Без труда, как говорится,
Даже рыбку из пруда…

А к живым из края мёртвых -
На площадке тормозной -
Это что - езда с комфортом, -
Жаль, не можешь ты со мной
Бросить эту всю халтуру
И домой - в родную часть.

- Да, но там в номенклатуру
Мог бы я и не попасть.
Занимая в преисподней
На сегодня видный пост,
Там-то что я на сегодня?
Стаж и опыт - псу под хвост?..
Вместе без году неделя,
Врозь на вечные века…

И внезапно из тоннеля -
Вдруг - состав порожняка.

Вмиг от грохота и гула
Онемело всё вокруг…
Ах, как поручни рвануло
Из живых солдатских рук;
Как хватало мёртвой хваткой
Изо всех загробных сил!
Но с подножки на площадку
Тёркин всё-таки вступил.

Долей малой перевесил
Груз, тянувший за шинель.
И куда как бодр и весел,
Пролетает сквозь тоннель.

Комендант иного мира
За охраной суетной
Не заметил пассажира
На площадке тормозной.

Да ему и толку мало:
Порожняк и порожняк.
И прощальный генералу
Тёркин ручкой сделал знак.

Дескать, что кому пригодней.
На себя ответ беру,
Рад весьма, что в преисподней
Не пришёлся ко двору.

И как будто к нужной цели
Прямиком на белый свет,
Вверх и вверх пошли тоннели
В гору, в гору. Только - нет!

Чуть смежил глаза устало,
И не стало в тот же миг
Ни подножки, ни состава -
На своих опять двоих.

Вот что значит без билета,
Невесёлые дела.
А дорога с того света
Далека ещё была.

Поискал во тьме руками,
Чтоб на ощупь по стене…
И пошло всё то кругами,
От чего кричат во сне…

Там в страде невыразимой,
В темноте - хоть глаз коли -
Всей войны крутые зимы
И жары её прошли.

Там руин горячий щебень
Бомбы рушили на грудь,
И огни толклися в небе,
Заслоняя Млечный Путь.

Там валы, завалы, кручи
Громоздились поперёк.
И песок сухой, сыпучий
Из-под ног бессильных тёк.

И мороз по голой коже
Драл ножовкой ледяной.
А глоток воды дороже
Жизни, может, был самой.

И до робкого сознанья,
Что забрезжило в пути, -
То не Тёркин был - дыханье
Одинокое в груди.

Боль была без утоленья
С тёмной тяжкою тоской.
Неисходное томленье,
Что звало принять покой…

Но вела, вела солдата
Сила жизни - наш ходатай
И заступник всех верней, -
Жизни бренной, небогатой
Золотым запасом дней.

Как там смерть ни билась круто,
Переменчива борьба,
Час настал из долгих суток,
И настала та минута -
Дотащился до столба.

До границы. Вот застава,
Поперёк дороги жердь.
И дышать полегче стало,
И уже сама устала
И на шаг отстала Смерть.

Вот уж дома - только б ноги
Перекинуть через край.
Но не в силах без подмоги,
Пал солдат в конце дороги.
Точка, Тёркин. Помирай.

А уж то-то неохота,
Никакого нет расчёта,
Коль от смерти ты утёк.
И всего-то нужен кто-то,
Кто бы капельку помог.

Так бывает и в обычной
Нашей сутолоке здесь:
Вот уж всё, что мог ты лично,
Одолел, да вышел весь.

Даром всё - легко ль смириться.
Годы мук, надежд, труда…
Был бы бог, так помолиться.
А как нету - что тогда?

Что тогда - в тот час недобрый,
Испытанья горький час?
Человек, не чин загробный,
Человек, тебе подобный, -
Вот кто нужен, кто бы спас…

Смерть придвинулась украдкой,
Не проси - скупа, стара…

И за той минутой шаткой
Нам из сказки в быль пора.

В этот мир живых, где ныне
Нашу службу мы несём…

- Редкий случай в медицине, -
Слышит Тёркин, как сквозь сон.

Проморгался в тёплой хате,
Простыня - не белый снег,
И стоит над ним в халате
Не покойник - человек.

И хотя вздохнуть свободно
В полный вздох ещё не мог,
Чует - жив! Тропой обходной
Из жары, из тьмы безводной
Душу с телом доволок.
Словно той живой, природной,
Дорогой воды холодной
Выпил целый котелок…

Поздравляют с Новым годом.
- Ах, так вот что - Новый год!
И своим обычным ходом
За стеной война идёт.

Отдохнуть в тепле не шутка.
Дай-ка, думает, вздремну.

И дивится вслух наука:
- Ай да Тёркин! Ну и ну!
Воротился с того света,
Прибыл вновь на белый свет.
Тут уж верная примета:
Жить ему ещё сто лет!

***

- Точка?
- Вывернулся ловко
Из-под крышки гробовой
Тёркин твой.
- Лиха концовка.
- Точка всё же с запятой…

- Как же: Тёркин на том свете!
- Озорство и произвол:
Из живых и сущих в нети
Автор вдруг его увел.
В мир загробный.

- А постольку
Сам собой встаёт вопрос:
Почему же не на стройку?
- Не в колхоз?
- И не в совхоз?
- Почему не в цех к мотору?
- Не к мартену?
- Не в забой?
- Даже, скажем, не в контору? -
Годен к должности любой.

- Молодца такой закваски -
В кабинеты - не расчёт.
- Хоть в ансамбль грузинской пляски,
Так и там не подведёт.

- Прозевал товарищ автор,
Не потрафил в первый ряд -
Двинуть парня в космонавты.
- В космонавты - староват.

- Впору был бы по отваге
И развитию ума.
- В космонавты?
- Нет, в завмаги!
- Ох, запутают.
- Тюрьма…

- Укрепить бы сеть Нарпита.
- Да не худо бы Жилстрой…
- А милиция забыта?
- А пожарник - не герой?..

Ах, читатель, в этом смысле
Одного ты не учёл:
Всех тех мест не перечислить,
Где бы Тёркин подошёл.

Спор о том, чьим быть герою
При наличье стольких свойств,
Возникал ещё порою
Меж родами наших войск.

Тёркин - тем ли, этим боком -
В жизни воинской своей
Близок был в раскате дней
И с войны могучим богом,
И гремел по тем дорогам
С маршем танковых частей,
И везде имел друзей,
Оставаясь в смысле строгом
За царицею полей.

Потому в солдатском толке,
По достоинствам своим,
Признан был героем Тёркин
Как бы общевойсковым…

И совсем не по закону
Был бы он приписан мной -
Вдруг - по ведомству какому
Или отрасли одной.

На него уже управа
Недействительна моя:
Где по нраву -
Там по праву
Выбирает он края.

И не важно, в самом деле,
На каком теперь посту -
В министерстве иль артели
Занимает высоту.
Там, где жизнь, ему привольно,
Там, где радость, он и рад,
Там, где боль, ему и больно,
Там, где битва, он - солдат.
Хоть иные батареи
И калибры встали в строй,
И всему иной покрой…
Автор - пусть его стареет,
Пусть не старится герой!

И такой сюжет для сказки
Я избрал не потому,
Чтобы только без подсказки
Сладить с делом самому.

Я в свою ходил атаку,
Мысль одна владела мной:
Слажу с этой, так со всякой
Сказкой слажу я иной.

И в надежде, что задача
Мне пришлася по плечу,
Я - с чего я книжку начал,
Тем её и заключу.

Я просил тебя покорно
Прочитать её сперва.
И теперь твои бесспорны,
А мои - ничто - права.

Не держи теперь в секрете
Ту ли, эту к делу речь.
Мы с тобой на этом свете:
Хлеб-соль ешь,
А правду режь.

Я тебе задачу задал,
Суд любой в расчёт беря.
Пушки к бою едут задом -
Было сказано не зря.
1954-1963



ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ...

А. ТВАРДОВСКИЙ.

«ВАСИЛИЙ ТЕРКИН». (Продолжение 59)

ОТ АВТОРА (продолжение 1).

Жив-здоров. Бодрей, чем прежде.
Помирать? Наоборот,
Я в такой теперь надежде:
Он меня переживет.

Все худое он изведал,
Он терял родимый край
И одну политбеседу
Повторял:
- Не унывай!

С первых дней годины горькой
Мир слыхал сквозь грозный гром, -
Повторял Василий Теркин:
- Перетерпим. Перетрем...

Нипочем труды и муки,
Горечь бедствий и потерь.
А кому же книги в руки,
Как не Теркину теперь?!

Рассуди-ка, друг-товарищ,
Посмотри -ка, где ты вновь
На привалах кашу варишь,
В деревнях грызешь морковь.

Снова воду привелося
Из какой черпать реки!
Где стучат твои колеса,
Где ступают сапоги!

Оглянись, как встал с рассвета
Или ночь не спал, солдат,
Был иль не был здесь два лета,
Две зимы тому назад.

Вот она - от Подмосковья
И до Волжского верховья
До Днепра и Заднепровья -
Вдаль на запад сторона, -
Прежде отданная с кровью,
Кровью вновь возвращена.

Вновь отныне это свято:
Где ни свет, то наша хата,
Где ни дым, то наш костер,
Где ни стук, то наш топор.
Что ни груз идет куда-то, -
Наш маршрут и наш мотор!

И такую-то махину,
Где гони, гони машину, -
Есть где ехать вдаль и вширь,
Он пешком, не половину,
всю промерил, богатырь.

Богатырь не тот, что в сказке -
Беззаботный великан,
А в походной запояске,
Человек простой закваски,
Что в бою не чужд опаски,
Коль не пьян. А он не пьян.

Но покуда вздох в запасе,
Толку нет о смертном часе.
В муках тверд и в горе горд,
Теркин жив и весел, черт!

Праздник близок, мать-Россия,
Оберни на запад взгляд:
Далеко ушел Василий,
Вася Теркин, твой солдат.

То серьезный, то потешный,
Нипочем, что дождь, что снег, -
В бой, вперед в огонь кромешный
Он идет, святой и грешный,
Русский чудо-человек.

Разносись, молва, по свету:
Объявился старый друг...
Ну-ка, к свету.
- Ну -ка, вслух.

Продолжение следует...



Владимир Горошит
Есть хорошая поэма,
Что Твардовский написал,
Веселей живее темы,
Я до этого не знал.
И скажу вам откровенно,
Не тая в душе греха,
Что о Теркине поэма
Вышла в общем не плоха,
Но имеются сомненья,
Среди нас оно живет,
Что герой его поэмы,
Вася Теркин был не тот,
Кто же был Василий Теркин,
Я вам с этого начну,
Как прошел он ситы, терки,
Чем прославился в войну.
Вася был большой проныра,
Много видел, пережил,
Проскользнет везде без мыла,
Что ты знаешь, он забыл.
Через все протерся Теркин,
Исключительный пример,
Представлял собою Теркин,
Гражданина СССР.
Кто разбил, да Теркин Вася,
Кто украл, да то же он,
Стой, схватили собирайся
И в Столыпинский вагон.
Отсидел, права отдали,
Ну, наверное, поймет,
Не того вы Васю знали,
Только вышел, вновь крадет.
И вполне закономерно,
Рассуждает так герой,
Зав. крадет, крадет отменно,
Ну а я, что не живой.
Жизнь текла подобно раю,
День ко дню не шел, канал,
Вдруг в июне объявляют,
Враг на родину напал.
Ну и надо ж так случиться,
В этот день беда к беде,
Теркин с кражей завалился
И по новой он в тюрьме.
Быстро дело закруглили,
Суд Васек берет на понт
И порядок заменили,
Срок с отправкою на фронт.
Открываются ворота,
Черный ворон-эшелон
И уже уличил кто –то,
Братцы Теркин это он.
Пол часа и вновь в малине,
Посреди своих ребят,
Молодец наш дед Калинин,
Громко хлопцы говорят.
Разговоров было много,
Кто где был, за что попал,
И короче за дорогу
Ни один не убежал,
Да и ехали не долго,
Привезли передний край,
Только выгрузили в Ровно,
На винтовку, получай,
Вон шинель, бери пилотку,
Там ботинки подберешь,
Старшина берет на глотку,
Он к нему, чего орешь,
Видишь хлопчики прибыли,
Ты кому дерьмо суешь,
В нем пятьсот уже убили,
Поищи новей найдешь.
Спорить с ним плохое дело,
Этот может и побить.
Старшина был, правда смелый,
Но пришлось НЗ открыть.
Достает шинель с иголки,
Гимнастерку, сапоги,
Получай товарищ Теркин,
На здоровье брат, носи.
Началася подготовка,
Бей, коли, вперед, назад,
Теркин наш успел винтовку,
Променять на автомат
И за первую неделю
Все уладил, обкатал,
Слазил к немцам в тыл в деревню,
Магазин обворовал.
Водка есть, закуски вдоволь,
Есть в запасе провиант,
Взвод Василием доволен
И доволен лейтенант.
У него берут советы,
Поболтать с ним каждый рад,
Он у всех в авторитете,
У начальства и солдат,
Кто в разведку, Вася Теркин,
Кто на отдых, тоже он,
По полку был самый ловкий,
Смел, находчив и шустер.
А в разведке часто было
Им навязывали бой,
Тех, что были с ним убило,
Он пожалуйста живой.
Все отдаст он для народа,
Но не жизнь, она одна
И у Теркина не в моде
Подставлять врагу рога.
Как-то раз на зорьке рано,
Лейтенант принес приказ,
Языка ребята надо
И немедленно сейчас,
Кто в разведку?
Вася смело подбирает
Трех солдат и уже порядок дела,
Так считает лейтенант.
Диск пристроил к автомату,
Двадцать штук берет гранат,
Ну пора, пошли ребята
Ждите к вечеру назад
И уже гадать не надо,
Теркин взвод не подведет,
Из могилы если надо,
Оживит и приведет.
Извини меня читатель,
Здесь поставлю точку я,
Дело в том, что мой приятель,
Вася Теркин № 2, здесь сейчас,
Со мною рядом, недовольно
Сдвинул бровь,
Про войну поэт не надо,
Опиши-ка лучше новь,
Те штрафные батальоны,
В бой за Сталина ура,
Был тогда совсем зеленым,
Мой приятель № 2,
Что за точка, как же точка
С чем мы Вася свяжем новь,
Проштампуй пятьсот так строчек
И валяй не в глаз, а в бровь.
Что же точка, как же точка
И без всяких лишних слов,
На тот свет пришла к нам почта,
С полным вкладышем стихов.
На тот свет, да вы в уме ли,
В век космических ракет,
Нет позвольте в самом деле,
Не свихнулся ли поэт.
Все как – будто бы на месте,
Ад и рай в руках людей,
Мы с Василием тут вместе,
В силу дьявольских идей,
Дело только за живою
Волга донскою водою,
Ох и Теркин, ну хитрец
И Твардовский молодец
Тычет пальцем в строки эти,
Что в «известиях» в газете
Всполошили мертвецов
Ты слыхал, в конце концов
Вася Теркин на том свете
В полосатом он берете,
Ты видал его юнец
Говорил другой мертвец,
Шустрый, тертый, перетертый,
Отпрессованный в скелет,
Приглядишься, будто мертвый,
А принюхаешься, нет.
Он и там не унывает,
Мурку весело поет,
В рамс со Сталиным играет,
С Аллилуевой живет.
Вот лафа, вот это сила,
Рамс милок, я поканал,
Ус намылился без мыла
В страхе трубку потерял.

Вы писали девять лет,
Это все же скука,
Я всего за девять дней,
Сделал эту штуку.




СТИХИ ДНЯ
Сегодня – два стихотворения Е. А. Евтушенко.

Первое – публицистически-пафосная маленькая поэма о нашем земляке А. Т. Твардовском. Она была написана 8-10 июня 1990, к 80-летию классика советской литературы (напомним: Твардовский появился на свет именно 8 июня, это мы отмечаем его день рождения 21 июня по новому стилю). Приведём несколько цитат:

БАЛЛАДА О ТВАРДОВСКОМ

В России быть поэтом – приговор,
но если быть поэтом – так в России.
Ты можешь быть растоптан, словно вор,
но и зато попасть почти в святые.
А русским быть поэтом в СССР –
Крест и одновременно серп и молот.
То молотом ты можешь быть расколот,
то кое-что отрезать может серп.
Но этот молот (тут одно из двух!)
сломает или выкует твой дух.
Твардовский – сын антиотцовской эры
где в павлики стремились огольцы,
когда и принимали в пионеры,
как будто принимали в мертвецы.
Твардовский был орешек непростой:
тяжёлый телом и тяжёлый нравом.
Под крепостным литературным правом
он был в медалях барских крепостной.
……………………………….
А Тёркина слепил он из частушек,
из чьих-то васильковых глаз, веснушек,
из песен, плавных, как плывёт паром,
из шутки: «Будем живы – не помрём!»
Война была несчастьем для народа.
А для поэтов – счастием не врать,
как не врала штыком четыре года
из тёркиных сложившаяся рать.
Но Теркину спасения России
вождь не простил завистливо, трусливо,
быть может, мысль неглупую тая:
сегодня Гитлер сброшен, завтра – я …
…………………………………
Твардовский был тяжёлый человек,
но без таких не держится держава.
Он – волкодав среди паршивых шавок –
не огрызался челяди в ответ.
Он знал одну любовь на свете белом
и ради так истерзанной земли
тяжёлым телом и тяжёлым делом
пробил пролом, в который мы прошли.
……………………………….

Кстати, в свой единственный визит в Смоленск с творческим вечером в 2014 Евтушенко делился воспоминаниями о Твардовском.

***
Второе – написанное 8 июня 2013 нехарактерно-короткое, но очень узнаваемое открытым, публицистическим выражением мысли стихотворение без названия:

Ничто само собой не скажется.
Трава сама собой не скашивается,
не подслащается полынь.
Ничто само собой не скажется,
а ты к любой беде подсаживайся
и людям песенку подкинь.
Когда Россия образумится,
то улыбнутся образа,
и совесть –
умница-разумница –
протрет нам начисто глаза.

Ну что тут сказать… Читайте – и будет вам счастье!


Сергей Юрасов.
Василий Теркин после войны

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

«Василий Тёркин после войны» С. Юрасова сейчас же порождает в читателе вопрос о степени родства героя Юрасова с героем поэмы «Книга про бойца» советского поэта Александра Твардовского.
Но прежде, чем говорить об этом, нужно остановиться на одной особенности советской литературы. Несмотря на широко разветвленный издательский аппарат и большой штат критиков и рецензентов, знакомящих читателей с художественными новинками, образы советской литературы не входят в жизнь советских современников, как это было с героями русской литературы в дореволюционную эпоху. Впервые на эту особенность робко намекнул (в сборнике «Голоса против») в начале 30 х годов советский критик Георгий Горбачев.
Над этой особенностью стоит задуматься. Многие образы классической литературы, начиная с Митрофанушки Фонвизина и кончая чеховским унтером Пришибеевым, принимали активное участие в русской жизни, а некоторые из них, как Молчал ин и Хлестаков, продолжают участвовать и в жизни современного советского общества. Чацкий, Онегин, Печорин, Чичиков, Манилов, Рудин, Базаров, Обломов – все эти порождения русской жизни, пройдя сквозь горнило творчества художников слова, превратились в типические характеры и в этом новом своем качестве возвратились в жизнь, стали именами нарицательными, помогая современникам глубже понять окружающую их действительность.
Действующие лица советской литературы, за редкими исключениями, живут какой то замкнутой, призрачной жизнью. За 35 лет советского периода только очень немногим героям, да и то не надолго, удалось сбежать с книжной полки в живую жизнь. Таков был Назар Ильич Синебрюхов – «бывалый солдат» Зощенки, Беня Крик Бабеля, Остап Бендер Ильфа и Петрова. Из героев новейших произведений широкую известность приобрел только Василий Тёркин Александра Твардовского. Сегодня мало кто из читателей помнит его биографию. О ней рассказал сам А. Твардовский в статье «Ответ читателям Василия Тёркина» («Новый Мир», № 11, 1951 г.).
«Василий Тёркин» известен читателям, в первую очередь армейским, с 1942 года. Но «Вася Тёркин» постучался в литературу еще в 1939 40 гг., в период финской кампании, когда стали появляться стихи о солдате  балагуре во фронтовой печати.
Во время финской войны в армейской газете Ленинградского военного округа «На страже родины» работала бригада поэтов и писателей: Н. Тихонов, В. Саянов, А. Щербаков, С. Вашенцев, П. Солодарь и А. Твардовский.
Кто то из этой «бригады» предложил назвать их общего героя Васей Тёркиным. Имя это встретило возражение, так как в одном из романов Боборыкина под этой фамилией выведен купец пройдоха Василий Иванович Тёркин. Но этому совпадению имени Тёркина с именем боборыкинекого героя Твардовский не придал никакого значения.
Вопросы, с которыми читатели обращаются к Твардовскому вот уже около десяти лет, при всем многообразии оттенков и частностей, поэт сводит к трем основным:
1. Вымышленное или действительно существовавшее в жизни лицо Василий Тёркин?
2. Как была написана эта книга?
3. Почему нет продолжения книги о Тёркине в послевоенное время?…
«Случаи адресования писем не мне, автору, а Василию Тёркину – также свидетельство представления о том, что Тёркин – живое лицо»… Тем не менее, Василий Тёркин, каким он является в книге, по словам поэта, «лицо вымышленное от начала до конца, плод воображения, создание фантазии»… «Но дело в том, что задуман и вымышлен он не одним только мною,–добавляет поэт,– а многими людьми, в том числе литераторами, а больше всего не литераторами, и в значительной степени самими моими корреспондентами. Они активнейшим образом участвовали в создании «Тёркина», начиная с первой его главы и до завершения книги, и поныне продолжают развивать в различных видах и направлениях этот образ».
В первое время основным автором «Тёркина» был А. Щербаков, красноармейский поэт, давнишний работник редакции «На страже родины».
«Успех у читателя красноармейца Тёркин имел больший, – замечает Твардовский, – чем все наши статьи, стихи и очерки, хотя тогда к этому успеху мы все относились несколько свысока, снисходительно».
Но уже летом и осенью сорокового года Твардовский стал жить «этим замыслом». Поэту очень помогли разговоры с фронтовиками: шофером Володей Артюхом, кузнецом артиллеристом Григорием Пулькиным, танковым командиром Василием Архиповым, летчиком Михаилом Трусовым, военврачом Марком Рабиновичем.
«В 1943 году мне казалось, – пишет Твардовский, – что в соответствии с первоначальным замыслом история моего героя завершается и я поставил было точку». Это почувствовали читатели и стали забрасывать поэта письмами. Твардовский тут же приводит отрывки из таких писем:
«Очень огорчены вашим заключительным словом, после чего не трудно догадаться, что ваша поэма закончена, а война продолжается. Просим вас продолжать поэму, ибо Тёркин будет продолжать войну до победного конца.
Сержант Шершнев и красноармеец Соловьев».
«Уважаемый Александр (не знаю, как по отчеству), – писал боец Иван Андреев, – если вам потребуется материал, могу сделать услугу. Год на передовой линии фронта и семь боев кое чему научили и кое что дали мне».
«Я слышал на фронте рассказ бойца о Васе Тёркине, который в вашей поэме не читал, – сообщил П. В. Зорин из Вышнего Волочка, – может быть, он вас интересует?»
«Почему нашего «Василия Тёркина» ранило? – спрашивали меня в коллективном письме, – как он попал в госпиталь? Ведь он так удачно сшиб фашистский самолет и ранен не был. Что он – простудился и с насморком попал в госпиталь? – Так наш Тёркин не таковский парень. Так нехорошо. Не пишите так про Тёркина. Тёркин должен быть всегда с нами на передовой, веселым, находчивым, смелым и решительным малым…»
«Много таких писем, где читательское участие в судьбе героя книги перерастает в причастность к самому делу написания этой книги», – говорит Твардовский.
Еще в декабре 1944 года московский журнал «Знамя» поместил обзор писем фронтовиков, посвященных поэме «Василий Тёркин». Большинство читателей полюбило Тёркина вовсе не за его балагурство: за внешностью шутника и за шутливым тоном фронтовики верно почувствовали серьезность и правдивость поэмы. Среди почитателей «Василия Тёркина» нужно выделить группу участников первых недель войны, переживших тяжелое отступление. Один из них, сержант Коньков, писал, что, читая поэму, у него исчезает представление о поэте и ему кажется «уж не был ли автор сам одним из Тёркиных?» Особенно сильное впечатление произвел на Конькова рассказ о том, как брел Василий Тёркин из окружения:
Шел наш брат босой, голодный,
Потерявши связь и часть,
Шел по ротно и по взводно,
Группировкою свободной
И один, как перст, – подчас.
Именно так, рассказывает Коньков, пришлось и ему пробираться из окружения. 260 километров он шел 72 дня, иной раз приходилось ползти по два три километра. «Случалось, на мгновение, приходила мысль: бросить всё, что идти некуда, нет России». Немцы сбрасывали листовки, призывая «бродяг» прекратить розыски своих. Как и Тёркин, Коньков порой не знал, «где Россия, по какой рубеж своя». Но, как и Тёркину, ему удалось справиться со своим отчаянием и в конце концов добраться до своих. Случайно прочтя после возвращения отрывок поэмы, Коньков вспомнил все свои переживания первых недель войны, и ему захотелось достать всю поэму. В конце письма Коньков к своей фамилии прибавил: «Один из Тёркиных».
Другой корреспондент с фронта рассказал, что многие бойцы знают наизусть отрывки из «Тёркина» и в часы фронтового затишья часто можно услышать стихи «О шинели» или рассуждения о «сабантуях». В упомянутой выше статье Твардовского поэт дает следующее истолкование этому слову, как его употребляли фронтовики: «сабантуй» от сабан – плуг, туй – праздник (по тюркски). Как это часто бывает с полюбившимся словечком, «сабантуй» имел много значений: «и ложное намерение и действительную угрозу со стороны противника, и нашу готовность устроить ему угощение». Фронтовики говорили: «Немец угостил нас», «Веселую закуску преподнес», и т. п.
Помимо писем литературный резонанс «Тёркина» сказался в распространении на фронте подражаний поэме в виде писем «Васе Тёркину», и в самостоятельно разработанных эпизодах вроде «Трофеи Тёркина». Один боец даже задумал поэму о брате Васи Тёркина и обратился к Твардовскому с просьбой, чтобы он в своей поэме где нибудь упомянул о том, что «у Васи есть брат, хотя бы двоюродный».
Когда в начале третьей части продолжение поэмы вдруг оборвалось, ефрейтор Зуев послал Твардовскому письмо в стихах, запрашивая – где Тёркин?
…На привале шутки, толки,
Кто то вдруг сказал:
Где же наш Василий Тёркин?
Где он запропал?
***
…Тёркин – парень в нашем вкусе,
Парень на все сто.
Веселил в часы досуга,
Помогал в беде,
Потерять такого друга…
Где ты, Вася, где?
В своем «Ответе читателям» Твардовский отмечает, что задолго до завершения «Тёркина» в редакции газет и журналов стали поступать «продолжения» «Тёркина» в стихах. Одним из первых опытов была «Третья часть Тёркина», присланная гвардии старшим сержантом Кондратьевым.
«Кроме продолжения «Тёркина» большое место среди писем читателей, особенно в послевоенное время, – пишет Твардовский, – занимают стихотворные послания к Василию Тёркину с настоятельными пожеланиями, чтобы «Книга про бойца» была мною продолжена».
Несмотря на всё ширившуюся популярность поэмы, Твардовский чувствовал, что ее герою – русскому солдату Василию Тёркину, отстоявшему свой народ и свою землю, после победы достанется… судьба миллионов советских солдат, что он перестанет быть героем для власти. В заключительной главе «От автора», опубликованной в августовской книжке «Знамени» за 1945 год, Твардовский обращается к своему герою, говоря:
Тёркин, Тёркин, в самом деле
Час настал, войне отбой.
И как будто устарели
Тотчас оба мы с тобой.
Еще раньше, предчувствуя грядущую несправедливость режима к своему герою, А. Твардовский писал:
И не знаем почему, –
Спрашивать не стали, –
Почему тогда ему
Не дали медали.
С этой темы повернем,
Скажем для порядка:
Может, в списке наградном
Вышла опечатка.
Поэт знал, как щедро раздавались медали и ордена политическим комиссарам и бойцам партийцам, и он подчеркивает, что его Тёркин воевал не за медали:
Мне не надо, братцы, ордена,
Мне слава не нужна,
А нужна, больна мне родина,
Родная сторона!
Прощание поэта со своим героем овеяно глубоким лиризмом.
Опубликование заключительной главы вновь вызвало много откликов в стихах и прозе. Большинство их сводилось к тому, что читатели хотели и продолжают поныне хотеть знать про Тёркина «в условиях мирной жизни»:
«Одни желали бы, чтобы Тёркин, оставшись в рядах армии, продолжал свою службу, обучая молодое пополнение бойцов и служа им примером. Другие хотят его видеть непременно вернувшимся в колхоз и работающим в качестве предколхоза или бригадира. Третьи находят, что наилучшее развитие его судьбы было бы в работе на какой нибудь из великих послевоенных строек, например, на сооружении Волго донского канала».
«По моему, – пишет Твардовскому В.В. Леншин из Воронежской области, – вы и сами чувствуете и вам самому жаль, что вы кончили писать «Тёркина». Надо бы еще его продолжить… Написать, что делает Тёркин сейчас».
От себя Твардовский замечает, что «из продолжений и подражаний Тёркину можно было бы составить книгу, пожалуй, не меньшего объема, чем существующая «Книга про бойца».
И всё же Твардовский не решился удовлетворить желание своих многочисленных почитателей и не написал о жизни Василия Тёркина в мирное время. В заключение поэт намекает на то, что послевоенная обстановка в Советском Союзе настолько иная, что в ней трудно было бы продолжать писать: «Тёркин – книга, родившаяся в особой, неповторимой атмосфере военных лет… Завершенная в этом своем особом качестве, книга не может быть продолжена на ином материале». Твардовский еще раз оговаривает, что «Книга про бойца» – произведение не собственно мое, а коллективного авторства».
Выйдя из полуфольклорной стихии, «Тёркин» сам породил множество вариантов и продолжений, т. е. вернулся, по выражению поэта, «туда, откуда вышел».
И здесь начинается «биография» Василия Тёркина С. Юрасова, автора романа «Враг народа». С. Юрасов – бывший подполковник советской армии, сам увлекался «Тёркиным», не раз слышал в лад Твардовскому создаваемые варианты в советской армии и в Советском Союзе и, оказавшись в конце концов на свободе, на Западе, написал «Василия Тёркина после войны». Многое в своей поэме Юрасов просто восстановил по памяти из того, что слышал. Так был написан тот «Тёркин», которого так хотели и создавали фронтовики и бывшие фронтовики.

ОТ АВТОРА

В оккупационных частях советской армии в Германии я много раз встречал солдат и младших офицеров с кличкою «Тёркин». Это были веселые ребята, заводилы, шутники прибауточники. Почти каждая рота и каждый батальон имели своего «Тёркина». Многие из них даже не подозревали о литературном происхождении «Василия Тёркина», но знали много рассказов в стихах и прозе о приключениях бывалого солдата, часть которых описал в своей книге А. Твардовский, а больше такие, о которых он не писал и не мог писать.
В конце войны и в первые годы после победы мне пришлось много ездить по Советскому Союзу. С первым «Тёркиным» «на гражданке» я встретился на Урале в апреле 1945 года. Это был однорукий парень, бывший гвардии сержант, кавалер солдатского ордена Славы всех степеней. Он работал в «Доме приезжих» на вокзале в городе Асбесте, в котором я прожил несколько дней. От него я впервые услышал «Про солдата сироту». Потом я встречал других «Тёркиных», чаще среди инвалидов войны. В поездах, на базарах они рассказывали или пели о похождениях Василия Тёркина на войне и после войны. Публике, особенно бывшим фронтовикам, их рассказы, песни и шутки, часто очень рискованные по содержанию, нравились и «Тёркиным» охотно подавали милостыню. Одну из таких картинок я описал в главе «В вагоне».
Часть книги «Василий Тёркин после войны» состоит из того, что я слышал в армии и в Советском Союзе – в этом ее значение. Некоторые места этой части совпадают с отдельными местами у А. Твардовского, но имеют совсем иной смысл. Что здесь является подражанием безымянных «Тёркиных» поэту, а что, наоборот, принадлежит фольклору и было использовано А. Твардовским, – сказать трудно. Поэт сам неоднократно свидетельствует о том, что он широко пользовался солдатским фольклором и помощью многочисленных «Тёркиных» еще с финской войны.
Написанное собственно мною по замыслу своему продолжает мотивы и настроения рассказов и песен «Тёркиных», которых я встречал.
Тематически книга состоит из двух частей: «Тёркин дома» – о похождениях солдата победителя после демобилизации в условиях послевоенной советской жизни и «Тёркин оккупант» – о его службе в оккупационной армии в Германии. Имеются и другие рассказы: о «Тёркине» в советском лагере и о «Тёркине» перебежчике. Может быть, со временем мне удастся обработать и этот материал.
Можно сказать, что «Василий Тёркин» такой, каким он живет и поныне создается в гуще солдатских и народных масс, – это свободное народное творчество. Советские писатели и поэты в условиях партийной диктатуры лишены возможности пользоваться этим творчеством. «Книга про бойца» А. Твардовского могла появиться только в условиях войны, когда власть была вынуждена дать стране некоторые свободы, в том числе некоторую свободу творчества. После войны эти свободы были отняты.
Вся история с «Василием Тёркиным» напоминает мне слова покойного академика А. С. Орлова на одной из лекций о древней русской литературе в Ленинградском университете. Он сказал:
«Сюжет или образ, созданный литературой, подобен глиняному сосуду, сработанному руками мастера. Со временем этот сосуд опускается на дно океана народа. Вынутый через многие годы со дна, он, сохраняя первоначальную форму, которую придал ему мастер, в фантастических растениях, драгоценных кораллах и ракушках предстает перед нами более жизненным и прекрасным. Так было со многими литературными образами и сюжетами, которые из книг попали в океан народного творчества».

С. Юрасов

Часть первая. Тёркин дома

ТЁРКИН НАШЕЛСЯ


По которой речке плыть,
Той и славушку творить.

С дней войны, с годины горькой,
В тяжкий час земли родной,
Не шутя, Василий Тёркин,
Подружились мы с тобой.

И никто не думал, право,
Что с печатного листа
Всем придешься ты по нраву,
А иным войдешь в сердца.

До войны едва в помине
Был ты, Тёркин, на Руси:
«Тёркин?» – «Кто такой?». А ныне
Тёркин – кто такой? – спроси.

– Тёркин, как же!
– Знаем!
– Дорог.
– Парень свой, как говорят.
– Тёркин – это тот, который
На войне лихой солдат,
На гулянке гость не лишний,
На работе хоть куда…
– Жаль, давно его не слышно.
– Может, что худое вышло?
– Может, с Тёркиным беда?
– Может, в лагерь посадили –
Нынче Тёркиным нельзя…
– В сорок пятом, – говорили, –
Что на Запад подался…

Где нибудь сержант в каптерке
Вспоминает иногда:
– Где теперь Василий Теркин?..
Вот был парень – это да!

Или где в углу пивнушки
С рукавом пустым солдат
Скажет после третьей кружки:
– Где ты, Вася – друг и брат?

Слух за слухом раздается,
Слухи ходят стороной,
Правда правдой остается,
А молва себе молвой.

Нет, товарищи, герою,
Столько лямку протащив,
Выходить совсем из строя, –
Извините! Тёркин жив!

Жив здоров, орел, как прежде.
Помирать? – Наоборот.
Я теперь в такой надежде –
Сталина переживет!

Хуже редьки, хуже горькой
Стала жизнь в краю родном.
Повторяет так же Тёркин!
– Перетерпим, перетрем…

Снова пот и снова муки,
Горечь бедствий и потерь,
Много лет прошло в разлуке,
Что ж ты делаешь теперь?

Боевой мой друг товарищ!
Тень войны кружится вновь,
Снова кашу сечку варишь,
В деревнях грызешь морковь.

Отдохнуть не привелося,
Хоть и згинули враги.
Где стучат твои колеса?
Где ступают сапоги?

Посмотри: народ с рассвета
И до ночи запряжён,
И зимой, и в грязь, и летом
Ту же лямку тянет он.

Вся земля – от Подмосковья
До Амурского низовья,
От Камчатки до Днепровья
И на Север сторона –
Плачет, политая кровью,
Как в Ежова времена!

Всё у нас опять отнято:
Отвоеванная хата,
Завоеванных побед
Наша вера на рассвет,
Снова хлеб везут куда то,
И без хлеба вновь ребята,
Снова мать над сыном тужит,
Снова коршун в небе кружит…

Праздник близок был, Россия,
Каждый с верою глядел…
Что же это ты, Василий,
Прозевал, недосмотрел?

Тёркин курит, смотрит строго,
Думой занятый своей,
Он прошел войны дорогу,
Волги матушки длинней.

Он за Родину в обиде,
За народ таит упрек,
Много знал и много видел,
А победу не сберег.

– Мать моя – земля родная,
Вся смоленская родня,
Ты прости, за что – не знаю,
Только ты прости меня.

Не терялся в час жестокий
На дороге фронтовой,
А в родном тылу глубоком
Растерялся Тёркин твой.

– Мать земля моя родная,
Вся Российская земля,
Ты прости, за что – не знаю,
Только ты прости меня.

Я не знал, что взором горьким
Встретишь ты своих ребят…
– Что ж ты, брат, Василий Тёркин,
Плачешь, вроде?
– Виноват…


ДЕНЬ ПОБЕДЫ В МОСКВЕ


День Победы никогда
Мы не позабудем,
Не сотрут его года,
Где мы жить не будем.

Над столичною Москвой
Лопались ракеты,
Оглушали нас пальбой
В славный день Победы.

Запрудил поток людской
Улицы, панели,
Барахлишко всей Москвой
Новое надели.

Целовалася Москва,
Пьяная от счастья,
Эй, гуляй пляши, братва, –
Кончились ненастья!

На углу, среди прохожих
Приспособился солдат:
И целует всех пригожих
Майских девушек подряд.

Самокрутка из махорки.
Пригляделся: точно, он!
– Ты что делаешь тут, Тёркин?
Отвечает:
– Пригвожден.

Поцелуи, точно гвозди –
Оторваться не могу,
Средство верное от злости
К довоенному врагу.

Век бы стольких мне красавиц
Целовать не привелось…
Поцелуями заправясь,
Подобреет, может, злость.

Воевали не за это,
Так хоть что нибудь урву
От Москвы и от победы –
Защищал я рядом где то
И красавиц и Москву!

– Ты ли это, Вася Тёркин?
Весельчак, добряк – и вдруг:
В шутках злость и привкус горький…
Что с тобою, Тёркин друг?

– Ничего. Не то бывает…
Помолчал. Достал кисет –
Память роты боевая.
Закурил и молвил:
– Нет!

Не для этого сражался,
В обороне загорал,
Не для этого старался
И Берлин далекий брал,

Не для этого был ранен,
Раз десяток умирал,
Не для этого в страданьях
Замерзал и голодал,
И товарищей терял!

Ради праздника все ждали:
Белый будет нынче хлеб!
Но и этого не дали, –
Как победу, хлеб украли,
Дали черный ширпотреб!

Что салют? – Завесы вроде
Дымовой – атака вслед:
Хочет партия в народе
Одержать пятьсот побед .

За победную гулянку,
За ракеты над Москвой
Мы заплатим завтра лямкой
Над Россией, друг ты мой.

День Победы – это дата
Разделения труда:
Жизнь жестянка для солдата,
А победа, как награда,
Опять Сталиным взята!


ПРО МЕЧТЫ О ЛЮБВИ И ОТДЫХЕ


Тёркин – парень он такой,
Скажем откровенно:
Просто парень он собой
Так – обыкновенный,

И чтоб знали, чем силен,
Скажем откровенно,
Красотою наделен
Не был он отменной.

Не высок, не то, чтоб мал,
Но герой героем:
За народ свой воевал
И Отчизну отстоял
Храбрым смертным боем!

Парень верный, парень, словом,
Мировой, короче – свой.
Был он демобилизован
И веселый шел домой.

Шел домой легко и браво,
По причине по такой,
Что махал рукою правой,
Как и левою рукой.

Хорошо идти, спокойно –
Жив остался, невредим
Под огнем косым, трехслойным,
Под навесным и прямым…

Сколько раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян он частично,
А частично истреблен!

Но войне отбой, однако,
И домой идет вояка.

Всё же с каждым переходом,
С каждым днем чем ближе к
Сторона, откуда родом,
Становилась больней.

– Мать земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Приднепровский отчий край,
Здравствуй, сына привечай!

Мать земля моя родная,
Я твою изведал власть,
Как душа моя больная
Издали к тебе рвалась!

Я загнул такого крюку,
Я прошел такую даль,
Я видал такую муку,
И такую знал печаль.

Мать земля моя родная,
Дымный дедовский большак,
Я про то не вспоминаю,
Не хвалюсь, а только так…

Я иду к тебе к востоку,
Я тот самый, не иной,
Ты взгляни, вздохни глубоко,
Встреться наново со мной…

Шел и думал – с полустанка
Про старушку мать, про дом,
Про тот вечер, про гулянку,
Где любовь узнает он.

И про то, что он достоин…
Что теперь понять должны…
Дело самое простое –
Человек идет с войны.

Человек идет с похода,
Видел Запад, знает много,
Он теперь желает жить,
Быть любимым и любить.

И, мечтая про вечорку,
Шел и думал человек:
Угостят друзья махоркой,
А он вытащит «Казбек».

И как будет папиросой
Угощать ребят вокруг,
Как на всякие вопросы
Отвечать не станет вдруг:

Как, мол, что? – Бывало всяко.
Трудно всё же? – Как когда.
Много раз ходил в атаку? –
Приходилось иногда.

А девчонки на вечорке
Позабудут про ребят,
Только слушают девчонки,
Как ремни на нем скрипят.

И как будет между ними
Та, заветная, одна…
Что ей скажет, как обнимет,
Как зардеется она…

Он не знал, какого цвета
Будут милые глаза,
Ни лица, ни как одета,
Ни какие волоса…

Но куда же сердцу деться
Молодому на пути?
Шел солдат домой, и сердце
Тихо, таяло в груди.

Вдруг сигнал за поворотом –
Показался грузовик,
Тромозит:
– Садись, пехота!
Знать, водитель – фронтовик.

– Далеко ль?
– В деревню Горки.
– Ну, порядок – по пути.
А ты чей?
– Василий Тёркин.
– А… А нет ли, брат, махорки?
– Есть, конечно, на, крути.

Едут, курят. Гроб – дорога:
Грузовик то вверх, то вниз.
Оба стали понемногу
Разговаривать про жизнь…

– Я по чистой год как списан,
Ранен был… Варшаву брал…
Хоть и знал про жизнь из писем,
Но такой не ожидал.

За баранкой, как на фронте,
День и ночь… Как чорт устал…
Дотемна в колхозной роте
Вкалывает мал и стар.

То посев, а то уборка,
То копать какой то ров,
То очередная гонка
В лес на заготовку дров…

Дети матери не видят,
Бабы мужа и детей,
И в каком бы не был виде,
Всё – давай! Давай! Скорей!

Укрупненным то колхозам
Укрупнен поставок план…
Урожай везут обозы
На ссыппункты по ночам.

А получку – одну малость
Выдают на трудодень,
По весне в домах осталось
Только пыль, труха да тень.

Ну, а нам, что помоложе,
Так совсем не жизнь, а кнут!
Кто смелей, да кто, как может,
В города тайком бегут.

Ни одёжи, ни махорки,
Ни веселья, ни вечорки,
Ни девчат, ни то, чтоб что –
Дать на праздник грамм по сто!

Нет, товарищ мой хороший,
Не за то я воевал…
Соберусь и к чорту брошу!
Надоело… И устал…

Молча слушал Вася Тёркин,
Знал, что встретился в пути
Со своей судьбой, что горькой
Будет доля впереди…
И мечты, как дым махорки,
С болью таяли в груди.

И едва ль уже наш Тёркин,
Жизнью тёртый человек,
При девчонках на вечорках
Помышлял курить «Казбек».

Так ли нет – сказать – не знаю,
Только вдруг от мысли той
Сторона ему родная
Показалась сиротой.

Сиротинкой, что не видно,
На народе, на кругу…
Стало так ему обидно, –
Рассказать вам не могу.


ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕРЕПРАВЕ


– Дело было под Полтавой:
Бились мы за переправу…
Дважды плавал я тогда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода –
Не осталось и следа.

Помню лед и помню воду,
Немцы клали наших в ряд…
Густо было там народу,
Наших стриженых ребят.

Хоть и было невпервые, –
Не забудется оно –
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно…

Переправы след кровавый
Смыт давно, исчез во мгле,
Позабыла власть наш правый
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.

Я тогда всего награды
Одну стопку получил, –
На войне мы были рады,
Не страшились и снаряда,
Если глотку промочил.

Орден дали комиссару,
Что умел поддать нам жару,
Так, что лез в огонь и лед
Серый, стриженый народ.

Комиссар тот – ваш знакомый,
Секретарь теперь райкома:
На гражданке нас берет
В тот же самый переплёт!

Чтоб, о доме забывая,
От зари и до зари,
Чтобы потом обливаясь,
Гнули спину косари.

Чтоб заем, налог, поставки,
План, заданье, встречный дать,
Чтоб учет во всём – до травки,
Чтоб забыл отца и мать.

Чтоб молясь сто раз цитатой
Из газет, забыть ребят,
Что пошли на дно когда то
За Россию, чтоб назад
Не глядел усталый взгляд.

Мертвым писем не напишешь
На речное дно,
Мертвые живых не слышат,
Мертвым – всё равно.

Но за них моя обида
Много тяжелей,
Не за то они убиты,
Не за слёзы матерей,
Не за стоны лагерей.

Воевали – обещали:
Отдохнем потом,
Победили – нам сказали:
После отдохнем.

Секретарь живет на даче,
Орден бережет,
Над сынами баба плачет –
Снова лиха ждет.

Плачь, Россия, плачь слезами,
Отдохнуть не привелось,
Точат слезы землю камень,
Чтоб пробить ее насквозь.

Лейтесь, слезы, лейтесь сами,
Больше ночью, меньше днем,
Шар земной пробьем слезами
И в Америку пройдем.


ПРО БАБУШКУ


– Дело было под Берлином.
Встретил бабку с посошком,
Шла она дорогой длинной
В пестром сборище людском.

– Стой, ребята, не годится,
Чтобы этак с посошком
Шла домой из за границы
Мать солдатская пешком.

Нет, родная, по порядку
Дай нам делать, не мешай!
Перво наперво лошадку
С полной сбруей получай.

Получай экипировку,
Ноги ковриком укрой,
А еще тебе коровку
Вместе с приданной овцой.

В путь дорогу чайник с кружкой,
Да ведерко про запас,
Да перинку, да подушку, –
Немцу в тягость, нам как раз…

– Ни к чему. Куда, родные?
А ребята – нужды нет –
Волокут часы стенные
И ведут велосипед.

– Ну, прощай. Счастливо ехать!
Что то силится сказать,
И закашлялась от смеха,
Головой качает мать.

– Как же, детки, путь не близкий,
Вдруг задержат где меня:
Ни записки, ни расписки
Не имею на коня.

– Ты об этом не печалься,
Поезжай и поезжай, –
Что касается начальства, –
Ты на них теперь начхай.

Поезжай, кати, как с горки,
А случится что нибудь,
То скажи, не позабудь,
Мол, снабдил Василий Тёркин –
И тебе свободен путь.

Будем живы, в Заднепровье
Завернем на пироги.
– Дай Господь тебе здоровья
И от пули сбереги…

– Очень были мы довольны
Этим случаем и днем, –
Пограничный пункт контрольный,
Пропусти ее с конем!

Мне недавно в Заднепровье
Выпал случай побывать,
Вспомнил бабушки здоровье
И решил к ней крюку дать.

Отыскал колхоз «Победу»,
Отыскал я избача,
Так и так, мол, бабка где тут,
Что в Берлине повстречал?

Тары бары, растабары, –
Мне избач и говорит
(С костылем, совсем не старый,
Видно, с фронта инвалид):

– Вижу, парень ты бывалый,
Боевой солдат, видать,
Только как бы мать не стала
Тебя с хаты в шею гнать!

Помнит все твои подарки,
Ох, как помнит – не забыть,
Только как бы она палкой
Нас не вздумала крестить!

Пост контрольный, пограничный
Задержал ее с конем,
Допросил начальник лично –
Понимаешь сам, о чем…

Ничего, кабы отняли –
Ей не жалко барахла…
В лагерях пять лет держали, –
Еле еле отошла!

– Вот она какая штука,
Славно мать ты наградил…
Мы прошли войны науку,
А наука впереди!

«Вот те, думаю, заехал!»
А как к хате подошли,
То совсем сробел и сдрейфил,
Откатило от души.

Но, на наше удивленье,
Лаской встретила она,
Выставила угощенье –
Даже баночку варенья,
Даже чарочку вина.

Угостила, рядом стала
Земляку бойцу под стать,
Деревенская, простая
Наша труженица мать.

Мать святой извечной силы,
Из безвестных матерей,
Что в труде неизносимы
И в любой беде своей.

Что судьбою, повторенной
На земле сто раз подряд,
И растят в любви бессонной,
И теряют нас, солдат.

И живут и рук не сложат,
Не сомкнут своих очей,
Коль нужны еще, быть может,
Внукам, вместо сыновей.

– Вот что я скажу, ребята,
Правду матери скажу:
И какие ж вы, солдаты,
Дураки, как погляжу!

Воевали, умирали,
Я звалась у немцев «ост»,
Столько горя мы узнали,
А оружие как сдали –
Всё пошло коту под хвост!

Пусть же будет вам наукой:
Не умели воевать;
Не умели ружья руки
Крепко накрепко держать.

Но когда наступят даты –
Новых войн прочтут приказ,
Вспомните меня, солдаты,
Материнский мой наказ!


ПРО СОЛДАТА СИРОТУ


Был земляк не стар, не молод,
Но с войны пришел седой,
Не такой уже веселый,
А скорей и вовсе злой.

Даже в годы, когда драпал,
Бодрый дух всегда берег,
Повторял: «Вперед на запад!»,
Продвигаясь на восток.

В общем, битый, тертый, жженый,
Раной меченый двойной,
Даже трижды награжденный,
Возвратился он домой.

Возвратился, как другие,
Всю войну о том мечтал,
Только что то он России
Сразу будто не признал.

Оглянулся он на Запад,
Головой поник седой:
Край родной, за что ж ты заперт
За железною стеной?

Нет, казалось, такой силы,
Русской, собственной, своей.
Но опять стоит Россия
У кремлевских у дверей.

Срок иной, иные даты,
Мысли были не легки…
Вышли, встретили солдата
Оборванцы земляки.

Вышли молча, не спросили
Ни о чем… Стоит не свой.
Только бабы голосили
У соседа за стеной.

– Всю родню арестовали
В дни, когда ты брал Берлин…
– Вот за что вы воевали, –
Шопотом сказал один.

– Воевали – обещали
Волю дать, а дали вот…
– За народ вы воевали,
Вышло всё наоборот…

Был солдат слуга народа,
С честью думал доложить:
Воевал четыре года,
Воротился из похода,
А теперь желаю жить.

Дом родной, жена и дети,
Брат, сестра, отец и мать –
Всё погибло и на свете
Некому тебе писать.

На земле всего дороже,
Коль имеешь про запас
То окно, куда ты можешь
Постучаться в некий час.

На походах, заграницей,
В чужедальной стороне
Ах, как бережно хранится
Боль мечта о том окне!

А у нашего солдата,
Хоть войне давно отбой,

Ни окошка нет, ни хаты,
Ни хозяйки, хоть женатый,
Ни сынка, а был, ребята, –
Рисовал дома с трубой.

И бездомный, и безродный,
Придавив зубами стон,
Земляков ел суп холодный
После всех и плакал он.

Ел за домом, у канавы,
С горькой, детской дрожью рта,
Плакал, сидя с ложкой в правой,
С хлебом в левой – сирота.

Плакал, может быть, о сыне,
О жене, о чем другом,
О себе, что знал: отныне
Плакать некому о нем.

Должен был солдат и в горе
Закусить и отдохнуть,
Потому, друзья, что вскоре
Ждал его далекий путь.

Путь далекий – до болота,
До лесной глуши лежал:
Там в лесу остался кто то,
Мстил властям и друга ждал.

Грозен счет, страшна расплата
За милльоны душ и тел,
Уплати – и дело свято,
И вдобавок за солдата,
Что в войну осиротел!


ПРО ИНВАЛИДА И МИЛИЦИОНЕРА


Дело было на базаре –
Инвалид безногий пел:
Про войну, и про пожары,
Про товарищей удел.

На груди его медали
За Москву и за Берлин…
Люди слушали, вздыхали,
Милостыню подавали,
Кто полтинник, кто алтын.

Над медалями солдатский
Орден Славы боевой…
Люд рабочий, люд крестьянский
Слушал горестно его.

И глядели, и вздыхали
За безногих, за больных,
Бабы слезы вытирали
И, жалея, вспоминали
Про сынов, мужей своих.

Оборвалась песня сразу –
Грозный окрик:
– Разойдись!
Ты опять завел, зараза,
Агитацию на жизнь!

И толкая в хвост и в гриву,
К инвалиду сквозь толпу
Пробирался мент по виду –
Боров с звездочкой на лбу.

– Тоже ж мне нашелся Тёркин!
И, схватив, как ломовик,
Он порвал у гимнастерки
Выгоревший воротник.

Отшвырнул ногою шапку,
Чтоб рассыпались гроши,
Инвалида взял в охапку –
– Разойдись! – и потащил.

Кто был рядом, те слыхали
Жалобный калеки стон,
Кто был рядом, те видали
Боль слезу в глазах – за что?

И тащил калеку боров,
Как мешок крупы какой,
Ни протеста, ни укора
Не раздалось над толпой.

Расступались для проходу,
Провожали позади…
Мент тащил, крича народу:

– Разойдись и осади!
И никто не смел, казалось,
Заступиться, подойти,
Только вдруг в толпе раздалось:

– Эй, приятель, погоди.
Видит мент: стоит какой то,
Не дает ему пройти, –
– Осади!
– Да ты постой ка,
Раньше парня отпусти.

В жизни часто так бывает:
Мент опешил – кто такой?
Инвалида выпускает,
И калека за толпой
В миг исчез, как за волной.

Но опомнясь, свирепеет
Боров мент: за пистолет,
Только парень был смелее –
Раз ногой – нагана нет!

– А, ты так! – и парню в челюсть,
Так, что челюсть подалась,
Тот пригнулся и, не целясь,
Хряснул мента промеж глаз.

Мент был сытый, береженный,
Дармовым добром кормленный,
На измученной земле
Отоспавшийся в тепле.

Сдачу дал рукой в перчатке,
Сам уверен, не кричит,
Парень знал, что в этой схватке
Он слабей: не те харчи.

И опять схватились с жаром,
Об ином уже не речь, –
Ладит парень от ударов
Хоть бы зубы уберечь.

Но покуда парень зубы,
Сколько мог, свои берег,
Двинул мент его, как дубом,
Да не в зубы, а под вздох.

Охнул парень: плохо дело,
Плохо, думает боец,
Хорошо, что легок телом –
Отлетел, а то б – конец…

Устоял – а сам с испугу
Но такого дал леща,
Так, что собственную руку
Чуть не вырвал из плеча.

Чорт с ней! Рад, что не промазал.
Кулаки ведут свой счет,
Мент глядит и правым глазом
Наблюденья не ведет.

Двое топчутся по кругу,
Словно пара на лугу,
И глядят в глаза друг другу:
Зверю – зверь и враг – врагу.

Драка – драка, не игрушка:
Хоть огнем горит лицо,
Но и мент уж красной юшкой
Разукрашен под яйцо.

Бьются двое на базаре,
Загорожены толпой,
Чтоб никто не видел пары,
Чтоб никто не видел парня,
Парня с русой головой.

Парня в старой гимнастерке,
Кто такой – никто не знал,
Только дед один в опорках
Вспомнил вдруг:
– Да это ж Тёркин!
Ванькин сын! Вот это дал!

Как на древнем поле боя,
Грудь на грудь, что щит на щит,
Вместо тысяч бьются двое,
Словно схватка всё решит.

Бьется Тёркин, бьется бравый,
Так, что пыль идет горой,
То народ и власть держава
Словно спор решают свой.

Бьется Тёркин, бьется бравый,
Так, как бился на войне,
И уже рукою правой
Он владеет не вполне.

Кость гудит от раны старой,
И ему, чтоб крепче бить,
Чтобы слева класть удары,
Хорошо б левшою быть.

Кровь из носа, но однако,
В самый жар вступает драка.
Мент – он горд, и Тёркин горд;
Тот – за власть, тот – за народ.

– Бей, не милуй. Зубы стисну,
А убьешь, так и потом
На тебе, как клещ, повисну,
Мертвый буду на живом.

Добрым людям люди рады,
Ну, а ты другим силён:
Бить калеку – твой порядок?
Нам хомут – тебе закон?

Кто ж ты есть? На фронт – так нету,
Молодец среди овец,
Человек по всем приметам, –
Человек ты? Нет. Подлец.

За калеку и за этот
Замордованный народ…
Ах, ты вот как! Бить кастетом?!
Ну, держись, собачий рот!
Драка всякая близка мне, –

Злость и боль собрав в кулак,
Подхватив ближайший камень,
Тёркин мента – с левой – шмяк!
Тот шатнулся и обмяк…

Тёркин ворот нараспашку,
Дышит трудно, дышит тяжко.
В страхе шепчут земляки:
– Пропадешь! Давай беги!

Окружили инвалиды:
– Будь спокоен, корешок,
Не такие знали виды…
Дуй за нами. Хорошо!


В ВАГОНЕ


Кто на полках, кто в проходе,
Кто в уборной, а кто вроде
Навесу в волнах махры –
Вешают же топоры.

Дети, бабы, полушубки,
Сундуки, узлы, мешки,
Храп и вонь вторые сутки…

От вагонной от тоски
Подрались бы мужики,
Если б не было в народе,
Если б не было в проходе
На полу, как на панели,
Парня в старенькой шинели.

Жить в вагоне можно сутки,
Можно больше, но порой
Невтерпеж, когда б не шутки
Парня в шапке фронтовой.

Не прожить, как без махорки,
От стоянки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой,
Без тебя, Василий Тёркин,
Наш товарищ и герой!

А всего иного пуще
Не прожить наверняка –
Без чего? – Без правды сущей,
Правды прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.

– В тесноте, да не в обиде –
Равноправия пример…
Не услышит, не увидит
Никакой милицьонер!

– Каждый ездит в третьем классе,
Не для каждого купе,
Третий класс, он ближе к массе,
Первый класс – к ВКП(б).

– Поездов таких нет в мире,
Как у нас в СССР:
Бег с препятствием к сортирам
Для веселья пассажирам –
Чем не спорт вам, например!

На полу сидит сутулясь,
Ноги где то под скамьей…
Тетка в страхе оглянулась,
Шепчет:
– Парень будто свой?

– Вы, мамаша, не глядите –
Это место не продам,
Получил, как победитель,
Только Сталину отдам.

– Свой ли? – вновь переглянулись
Пассажиры меж собой,
– Свой, конечно, – улыбнулись,
– Парень тот! Видать, что свой…

Балагуру смотрят в рот,
Слово ловят жадно,
Правду режет, обормот,
Весело и складно.

За вагонною стеной
Дождик непогодит,
Хорошо, как есть такой
Парень на проходе.

И несмело у него
Просят: ну ка на ночь
Расскажи еще чего,
Василий Иваныч…

– Нет, ребята, спать пора,
Начинай стелиться,
Может вдруг мне до утра
Что нибудь приснится?

Будто я в купе с женой,
На столе мадера,
Будто нету надо мной
Милиционера…

Будто по Москве брожу,
Наряжен по моде,
В Кремль с ребятами хожу
На прогулку вроде…

Доброй ночи, третий класс.
Спит, наверно, первый,
Правда, классов нет у нас,
Но зато есть стервы.

Спите крепко, земляки.
Если нет подушек,
Подложите кулаки
Крепкие под уши.

Отсыпайся, третий класс,
Отсыпайся вволю,
Будет станция у нас –
Поменяться ролью.

Спите крепко, земляки,
Берегите нервы,
Пригодятся кулаки
Разгонять класс первый.

«Баю баюшки», – поет
Мать на верхней полке.
Помолившись за народ,
Спать ложится Тёркин.

И шинельку подтянул,
Укрывая спину,
Чью то тещу помянул,
Печку и перину.

От уборной след сырой,
Аромат знакомый,
На полу сыром герой
Спит себе, как дома.

И не видно, чтобы он
Удручен был этим,
Чтобы сон ему не в сон,
Что нибудь на свете.

Спит, хоть голоден, хоть сыт,
С земляками в куче,
Слать за вечный недосып,
Спать в запас приучен.


ПРО ГАРМОНЬ


Скучно скучно у крылечка,
Зевота карёжит рты,
– Хоть бы, Тёркин, ты словечко
Подпустил от зевоты.

Не меняя скучной позы,
Отвечает Тёркин мой:
– Ну, и жизнь: во всем колхозе
Нет гармошки ни одной.

Далеко над темным лесом
Первых звезд мерцает свет,
Никакого интереса
Жить в колхозе парням нет.

– Стало быть, шабаш, ребята…
– От тоски подохнешь здесь…
Только кто то вдруг из хаты
Говорит:
– Гармонь то есть…

Слышат парни: голос кроткий,
Видят: бледное лицо,
Видят: что то Марья тётка
Подает им на крыльцо.

Подает в футляре Марья
Им трехрядную гармонь,
Но молчат смущенно парни,
Будто кто сказал: не тронь.

Знали парни, что гармошку
Тётка годы берегла,
Берегла и всё Тимошку,
Всё сынка с войны ждала.

Знали, плачет сиротина
По ночам над ней в избе,
Гладит ласково, как сына,
Горько жалуясь судьбе.

Хорошо играл когда то
На гармони Тимофей…
– Ничего, бери, ребята,
Ведь гармонь не виновата,
Что ж ей ждать… Бери, Бог с ней.

И с неловкою улыбкой
Тёркин взял гармонь из рук,
Словно тётку он ошибкой,
Нехотя, обидел вдруг.

Сел, ссутулился немножко,
Будто кто вздохнул в мехах,
И вдруг стала та гармошка
Оживать в его руках.

Позабытый деревенский
Вдруг завел, глаза закрыв,
Стороны родной смоленской
Грустный памятный мотив.

И от той гармошки старой,
Что осталася одна,
Как то вдруг теплее стало
На крылечке у окна.

И от хат – уже стемнело –
Шел народ, как на огонь.
И кому какое дело –
Кто играет, чья гармонь!

А гармонь зовет куда то,
Далеко легко ведет,
Ах, какой вы все, ребята,
Ах, какие ж вы, девчата,
Молодой еще народ!

Я не то еще сказал бы,
Про себя поберегу,
Я не так еще сыграл бы –
Жаль, что лучше не могу.

Разговаривают пальцы –
Надо помощь скорую.
– Знаешь, брось ты эти вальсы,
Дай ка ту, которую…

Тёркин сдвинулся немножко,
Оглянулся молодцом,
И как будто ту гармошку
Повернул другим концом.

И забыто – не забыто,
Чья гармонь, где сын, где мать,
Где и кто лежит убитый,
И кому еще лежать.

И кому еще живому
По земле траву топтать,
И кого во век до дому
Не дождется чья то мать…

Плясуны, за парой пара,
С места кинулися вдруг.
Засмеялись девки парням,
Завертелся тесный круг.

– Веселей нажмите, дамы!
– На носки не наступать!
И бежит шофер тот самый,
Опасаясь опоздать.

Растолкал, что с танца сбились,
Замешался тесный круг,
Крикнул так, что раступились:
– Дайте мне, а то помру!

И пошел, пошел работать,
Наступая и грозя,
Да как выдумает что то,
Что и высказать нельзя.

Удивленные девчонки
Прижимаются к избе.
Прибаутки, поговорки
Сыпет под ноги себе.

Подает за штукой штуку:
– Эх, жаль, что нету стуку,
Эх, друг,
Кабы стук,
Кабы вдруг
Мощеный круг!

Кабы тапочки отбросить,
Подковаться на каблук,
Припечатать так, чтоб сразу
Каблуку тому каюк!

А гармонь ведет куда то.
Далеко, легко зовет,
Нет, какой же вы, ребята,
Удивительный народ.

Хоть бы что ребятам этим,
Позабыт колхоз и стон,
Позабыто всё на свете –
Хоть бы что – гудит гармонь.

Я не то еще сказал бы, –
Про себя поберегу,
Я не так еще сыграл бы, –
Жаль, что лучше не могу.

Я забылся на минутку,
Заигрался на ходу,
А теперь другую шутку
Про иное заведу.

– Эх, играй, играй, гармошка,
Чтоб на зависть соловью,
Я колхозные частушки
Под гармошку вам спою.

Если б не было жены,
Не было бы тещи:
Если б не было колхоза,
Не ходил бы тощим.

Если б не было земли,
Не было бы неба,
Госпоставки отвезли
И сидим без хлеба.

Если б не было тюрьмы,
Если б не милиция,
Разговаривали б мы
С радостными лицами.

Скоро, скоро Троица,
Наш колхоз накроется…
Лопухом и лебедой –
Передохнем все весной.

Наш шофер за кучера –
Замучило горючее:
Запряг пару лошадей –
Погоняй, брат, поскорей.

Выйду в поле, в огород,
Помолюся за народ,
Чтоб цвели, росли картошки,
Чтоб не вытянули ножки

Не грусти, моя гармошка,
Разливайся соловьем,
Не останется картошки –
Госпоставки отдаем.

Разгулялся ветер в поле
И зовет с собой, зовет,
От колхозной нашей доли
Я сорвуся на завод.

На заводе Машу встречу,
Мне расскажет обо всем,
И однажды в теплый вечер
Мы с завода удерем.

Где то есть в лесу полянка,
Себе выроем землянку,
Перетерпим, перетрем
И счастливо заживем.

Воевали, воевали,
А теперь заплакали,
То свободу обещали,
А теперь заакали.

Говорят, опять война –
Мое сердце радо:
Сталина сожрет она –
Так ему и надо.

Эх, калина калина,
Нам не надо Сталина,
Нам не надо ВКП,
Жить хотим мы по себе.

Песня спета до конца,
Милые приятели,
Вспомните «вождя отца»
И пошлите к матери.


***
– Ну, и Тёркин, ну, и малый,
И в кого ты удался,
Только мать, наверно, знала…
– Я от тетки родился.

– Тёркин теткин, ёлки палки,
Сыпь еще на зло врагу!
– Не могу. Таланта жалко.
На потом поберегу.

Песни разные на выбор,
Часть оставлю про запас.
– И на том тебе спасибо.
– На здоровье. В добрый час.


КОЛХОЗНЫЙ СТОРОЖ


Ходит сторож, носит грозно
Дулом книзу ружьецо.
Ночью на земле колхозной
Сторож – главное лицо.

Осторожно, однотонно
У столба отбил часы,
Ночь давно. Армяк суконный
Тяжелеет от росы.

И по звездам знает сторож, –
По приметам, как всегда,
Тень двойная станет скоро
Проходить туда сюда.

Молодым – любовь да счастье,
Хороша соседа дочь!
Провожает Тёркин Настю,
Провожаются всю ночь.

Проведет он до порога:
– Ну, прощай, стучись домой…
– Нет, и я тебя немного
Провожу, хороший мой…

И доводит до окошка:
– Ну, прощай, хороший мой…
– Дай и я тебя немножко
Провожу теперь домой…

Дело близится к рассвету,
Ночь свежеет – не беда,
– Дай и я тебя за это…
– Дай и я тебя тогда…

Под мостом курлычет речка,
Днем неслышная совсем.
На остывшее крылечко
Отдохнуть старик присел:

– Что мне шляться влево вправо?
Что я буду сторожить?
От кого? И кто дал право
Не давать народу жить?

Чудаки! Голодным детям
Мать картошки накрадет…
Это ли зовут на свете
Воровством? – Свое берет.

Вор один – в Кремле удавом
Озирается кругом,
Воровство назвал он правом,
Справедливость – воровством.

Сторожить меня поставил,
Самому чтоб больше взять –
Займов, взносов да поставок, –
А народу голодать.

В небе звезды, словно свечки,
Тихо светят. Тишина.
На остывшем на крылечке
Деда тень едва видна.

Свесил голову, как птица,
Ружьецо у ног, как кол.
– Что то, дед, и мне не спится, –
Тёркин к деду подошел.

– Ну, садись. А мне привычно.
Тем и должность хороша:
Ночью обо всем отлично
Можно думать не спеша.

О земле, забытом Боге,
О скитаниях людей,
О своей, твоей дороге,
О судьбе твоей, моей.

Позабыт порядок древний,
Жизнь, конечно… Да не та…
Правят нынче на деревне
Суета да маята…

Посох вырезать бы крепкий,
Сто рублей в пиджак зашить,
И пойти, как наши предки,
По Руси, покуда жив.

По окольным по дорогам
Обойти Россию всю,
За народ просить у Бога
На молитве где в лесу.

Горе всякое сносили –
Завещал терпеть Иисус…
Не один же я в России
Верен Богу остаюсь.

Где нибудь тропой ночною
Старец с посохом бредет.
Мы вот здесь сидим с тобою,
Говорим, а он идет.

А дорог на свете много,
Пролегли и впрямь и вкось,
Ходят люди по дорогам,
Жаль одно, что ходят врозь.

В небе вспыхнула зарница.
– По весне слыхал о том,
Как пошел через границу
Человек один пешком.

И идет, поди, далече,
Без куска, один, как перст,
На войне был искалечен,
А обижен властью здесь.

По лесам идет, по тропам,
По долинам древних рек,
Пробирается в Европу,
Как из плена, человек.

Он идет тропой глухою,
Смерть повсюду стережет.
Мы вот здесь сидим с тобою,
Говорим, а он идет.

Мало всякое начало –
К большаку ведет тропа…
Говорят еще – с канала
Пробирается Степан.

Он идет, жилье минуя, –
Для чего ему канал?
Потерял семью родную,
Дом и двор свой потерял.

Придавив тоску зубами,
Знает, с кем свести расчет,
Днями спит, идет ночами…
Мы сидим, а он идет…

В небе звезды поредели,
Поседело всё вокруг,
Где то первые пропели
Петухи спросонья вдруг.

– Скоро день. Уже недолго
Будет день и на Руси.
Ночь еще крадется волком,
Только свет не погасить!

И до отчего порога,
До родимого села,
До восхода та дорога
Через муку пролегла.

Что поделаешь – иному
И еще кружнее путь,
И идет иной до дому
То ли степью незнакомой,
То ль горами где нибудь.

Дед встает. Светло и строго
Утомленное лицо.
Где то рядом за дорогой
Тихо звякнуло кольцо.

И невольно вздрогнул Тёркин:
В самом деле – кто идет?
Тихо тихо. Только зорьке
Где то вновь петух поет.

Ветерок с полей повеял
И донес, донес, донес
Звук тальянки: плакал, млея,
Затихал и снова рос.

И брела гармонь куда то,
Только слышалось едва:
«В саду мята
Не примята,
Да не скошена
Трава…»


НОЧЬЮ В ПОЛЕВОЙ БРИГАДЕ


– Дельный, что и говорить,
Был тот предок самый,
Что придумал суп варить
Да еще с грибами.

Суп во первых, во вторых
Гречневую кашу.
Нет, тот предок был старик,
Видно, русским, нашим.

По полям пополз туман,
И в ночной прохладе
Полевой колхозный стан
Спать ложиться ладил.

Привалясь на тяжкий сноп,
Не щадя махорки,
Чтоб комар не жалил лоб, –
Вел беседу Тёркин:

– Вам, ребята, с серединки
Начинать, а я скажу:
Я не первые ботинки
В этой жизни без починки
Износил и всё хожу.

Подавай скорей заявки,
Всё равно от мошкары
Не уснуть… Возьмем козявки
Или эти комары.

Это ведь хитрее пули:
Не дают, хоть лопни, спать,
Жалят, чтоб не отдохнули,
Чтоб уборки срок сорвать.

Расчесал, а утром – ранки,
А к обеду – разнесло!
Не иначе, братцы, янки
Это выдумали зло.

Комара еще пристукнешь,
Иль залезешь под снопы.
Ну, а дома? – В хату вступишь,
А со всех сторон клопы!

Мухи жалят днем, нет спасу,
Тараканы, блохи, вошь!
Ведь в Америке заразы
Этой столько не найдешь.

Это как понять? Смотрите,
То не муха, то не клоп,
Это агент Уолл Стрита
Загоняет, братцы, в гроб!

Не читали в «Правде» разве,
Что в Америке пятьсот
Фабрик выстроили разных
И еще гигант завод?

Сто по выделке мушиной,
Сто по выделке блошиной,
Триста делают клопов,
Тараканов, комаров,
А завод еще скорей
Заготавливает вшей.

И всё выделки машинной,
Заграничной, на все сто!
Если «Правда», то чин чином
Разузнали как и что.

Хохот катится по стану:
– Ну, и Тёркин!
– Врёт, как ест!
– Я причем здесь? Врать не стану:
«Правда» пишет – вот те крест.

– Там напишут, только слушай…
– Вот бумага не трава –
Для махорки нету лучшей…
– Ай да Тёркин! Оторвал!

Хорошо в степи, не тесно,
Все свои, на всё наплюй.
– А кому из вас известно,
Что такое сабантуй?

– Сабантуй – какой то праздник?
Или что там – сабантуй?
– Сабантуй бывает разный,
А не знаешь – не толкуй.

Вот когда берут корову,
Лошадь, землю и когда
Начинаешь в хлеб полову
Досыпать, то не беда:
Жив остался – не бунтуй,
Это малый сабантуй.

Привыкай, забудь о грусти,
Раз колхозник – в ус не дуй,
Хуже, брат, когда припустит
Укрупненный сабантуй.

Тот проймет тебя поглубже, –
Укрупнен, но не бунтуй,
Потому, пойми, голубчик,
Это средний сабантуй.

Сабантуй – тебе наука,
Привыкай, терпи, лютуй,
Но совсем иная штука
Это – главный сабантуй.

Тёркин смолкнул на минутку,
Чтоб прочистить мундштучок,
Словно исподволь кому то
Подмигнул: держись, браток…

– Раз проснешься ты во мраке,
Глянул – в пот тебя и дрожь:
Вышки, проволка, бараки –
Лагерь!

– Ну, брат, это врешь…
– Ас чего мне врать? Мне враки
Не к лицу, и не толкуй…
Лагерь, проволка, бараки,
А порядок, как в полку!

День – с «подъема» по команде,
Строем к завтраку, потом
Строем в поле по бригадно,
И в работе и во всём.

Если что не так ты сделал,
Отлучился или воз
Завернул к куме за делом –
Сразу суд и в штраф колхоз.

Если ты женат и надо
Срочно жинку повидать,
То и тут нужна команда,
А команду долго ждать.

Сабантуй тот главный, словом,
Весь в команде – сверху вниз,
Он другим зовется словом,
Иностранным: коммунизм.

Повторить согласен снова:
Что не знаешь – не толкуй,
Сабантуй – одно лишь слово –
Сабантуй, но сабантуй
Может так тебя ударить –
Срежет начисто башку.
Вот у нас один был парень…
Дайте, что ли, табачку…

Ночь глуха, костер дымится,
Приумолкли у костра.
– Что ж, братва, давай стелиться…
– Хватит страхов, спать пора…

И к снопу припав лицом,
На пригретом взгорке,
Не горюя ни о чём,
Лег Василий Тёркин.

И приник к земле родной,
Одолен истомой,
И лежит он, мой герой,
Спит себе, как дома.

Спит, забыв о трудном лете,
Сон, забота, не бунтуй,
Может завтра на рассвете
Будет новый сабантуй.

Зги не видно. Ночь вокруг.
Кто не спит – взгрустнется,
Только вспомнит что то вдруг,
Вспомнит – усмехнется.

Ничего, что сон пропал,
Случай дал отраду:
– Хорошо, что он попал,
Тёркин, к нам в бригаду!


ТЁРКИН НА СТРОИТЕЛЬСТВЕ КАНАЛА ВОЛГА ДОН


Казака донского хата
Переделана в барак,
Со строительства ребята
Разместились кое как.

Понагнали из колхозов,
С разных мест и областей…
За лопатой от морозов
Промерзают до костей.

Чья здесь печка, чья здесь хата? –
На дрова распилен хлев,
Кто назябся – дело свято –
Тому надо обогрев.

Где казак – хозяин хаты?
Кто же нынче разберет.
Грейся, радуйся, ребята,
Сборный, смешанный народ!

Нары, грязная солома,
Задремалось, так ложись,
Жизнь советская знакома:
Жизни нет, но всё же жизнь.

Тот сидит, разувши ногу,
Приподняв, глядит на свет,
Всю прощупывает строго, –
Отморозил или нет?

Телогрейку сняв без страху,
Высоко задрав рубаху,
Прямо в печку хочет влезть..
– Не один ты, братец, здесь.

– Отслонитесь, хлопцы…
– Стой ка!
– Вот те сталинская стройка!
– Будто фронт войны какой…
Воевал, а нынче строй…

– Власть народом не скупится.
– Всё же с фронтом не сравниться..
– Тот порядочек, ребятки…
– А ты думал. Вот чудак!..
– Лучше нет – чайку в достатке,
Хмель, он греет, да не так…

– Это чья же установка
Греться чаем? Вот и врешь…
– Дело знаешь, в обстановке…
– А еще кулеш хорош…

Опрокинутый истомой,
Тёркин дремлет на спине,
От беседы в стороне.
Дело ясное – не дома,
И не то, чтоб на войне.

– Пацанам и то известно:
Раз советский человек,
Значит строй! Отсюда – тесно,
Человеку нету места:
Стройка – всё: жена, невеста,
Дом родной на весь твой век.

А кого ты там оставил:
Мать, жену, семью, детей –
Это знает, братцы, Сталин, –
Стройки строй, а жить не смей.

– Что с того, что жить ты хочешь,
Что с того, что – человек?
– Власть, она сильна…
– Не очень!
– Не хватает силы рек…

– Помню – полк наш инженерный
Днепрострой рвал в сорок первом…
– Так всю жизнь: то строй, то рой,
Потом рви и снова строй.

Разговоры. Дым махорки.
Рассужденья. Мысли вслух.
– Где то наш Василий Тёркин? –
Это слышит Тёркин вдруг.

Привстает, шурша соломой,
Что там дальше – подстеречь.
Никому он не знакомый,
А о нем как будто речь.

Но сквозь шум и гам веселый,
Что кипел вокруг огня,
Вдруг он слышит новый голос:
– Это кто там про меня?
– Про тебя?

Без оговорки
Тот опять:
– Само собой,
– Почему?
– Так я же Тёркин. –
Это слышит Тёркин мой.

Что то странное творится,
Непонятное уму.
Повернулись тотчас лица
Молча к Тёркину. К тому.

Люди вроде оробели:
– Тёркин – лично?
– Я и есть.
– В самом деле?
– В самом деле.
– Хлопцы, хлопцы, Тёркин здесь!

– Не хотите ли махорки? –
Кто то тянет свой кисет.
И не мой, а тот уж Тёркин
Говорит:
– Махорки? Нет.

Не курю.
А мой поближе,
Отгибает воротник,
Поглядел, а он то рыжий –
Тёркин тот, его двойник.

Если б попросту махорки
Тёркин выкурил второй,
То не встрял бы, может, Тёркин,
Промолчал бы мой герой.

Не любил людей спесивых,
И, обиду затая,
Он сказал, вздохнув лениво:
– Врешь, приятель, Тёркин я…

Смех, волненье.
– Новый Тёркин!
– Братцы, двое…
– Вот беда…
– Как дойдет их до пятерки,
Разбуди меня тогда.

– Нет, брат, шутишь, – отвечает
Тёркин тот, поджав губу, –
Тёркин – я.
– Да кто их знает, –
Не написано на лбу.

Из кармана гимнастерки
Рыжий – книжку:
– Что ж я вам…
– Точно: Тёркин.,.
– Только Тёркин
Не Василий, а Иван.

Но, уже с насмешкой глядя,
Тот ответил моему:
– Ты пойми, что рифмы ради
Можно сделать и Фому.

Тёркин будто бы растерян,
Грустно щурится в огонь.
– Я бы мог тебя проверить,
Будь бы здесь у нас гармонь.

Все кругом:
– Гармонь найдется!
У прораба есть.
– Не тронь.
– Что не тронь?
– Смотри, проснется.
– Ничего! Держи гармонь.

Только парень взял трехрядку,
Сразу видно гармонист.
Для началу, для порядку
Кинул пальцы сверху вниз.

И к мехам припав щекою,
Строг и важен, хоть не брит,
И про вечер над рекою
Завернул, завел навзрыд…
Тёркин мой махнул рукою:

– Ладно, можешь, – говорит.
– Но одно тебя, брат, губит:
Рыжесть Тёркину нейдет.
– Рыжих девки больше любят,
Отвечает Тёркин тот.

Тёркин сам уже хохочет, –
Сердцем щедрым наделен, –
И не так уже хлопочет
За себя – что Тёркин он.

Чуть обидно, да приятно,
Что такой же рядом с ним.
Непонятно, да занятно
Всем ребятам остальным.

Молвит Тёркин:
– Сделай милость,
Будь ты Тёркин насовсем.
И пускай однофамилец
Буду я…
А тот:
– Зачем?

– Кто же Тёркин?
– Ну, и лихо!
Хохот, шум, неразбериха.
Вдруг какой то бригадир
Встал и крикнул на задир:

– Что вы тут как будто атом
Обнаружили какой!
По приказу всем бригадам
Будет придан Тёркин свой.

Слышно всем? Порядок ясен?
И чтоб тихо у меня…
Дисциплинка…, но согласен
С бригадиром этим я.

И замечу мимоходом,
К разговору вставлю я:
Всем колхозам и заводам
Дать по Тёркину в друзья.



Часть вторая. Тёркин оккупант

ПОЯВЛЕНИЕ ТЁРКИНА


Рано утром вдоль по стежке,
Соблюдая свой черед,
Котелки забрав и ложки,
К кухне шел за взводом взвод.

Суп да каша, чай до пота,
Не ропщи, солдат, на жизнь,
Что с того, что есть охота,
Ничего, на то пехота,
– Становись!

Хорошо в полку, где повар
Парень тот, как говорят,
Когда повара такого
Уважает брат солдат.

Хорошо, когда добавком
На двоих и на троих
Угощает, как подарком,
Парней верных и своих.

Чтобы числился недаром
По профессии своей,
Чтоб еда была с наваром,
Да была бы с пылу, с жару
Подобрей и горячей.

– Слышь, подкинь еще одну,
Ложечку, другую,
Говорят, опять войну
Сталин гнет втихую.

Подкрепи, пока есть срок…
Покосился повар:
– Ничего себе едок,
Ваш сержант то новый!

Ложку лишнюю кладет,
Молвит не сердито:
– Вам бы, знаете, во флот
С вашим аппетитом.
Тот:

– Спасибо. Я как раз
Не бывал во флоте,
Мне бы лучше вроде вас,
Поваром в пехоте.

Мне б готовить кашу так,
Заправляя жирно,
Чтоб в котле стоял черпак
По команде «смирно».

И, усевшись под стеной,
Кашу ест, сутулясь.
«Свой?» – бойцы между собой,
«Свой!» – переглянулись.

Подзаправился, встает,
Поправляет ремень,
На часы глядит, на взвод,
Проверяя время.

Гимнастерочка, штаны,
И почти что новые,
С точки зренья старшины,
Сапоги керзовые.

И ребятам остальным,
Что еще возились,
Захотелось вместе с ним –
Все заторопились.

Не затем, что он стоял
Выше в смысле чина,
А затем, что жизни дал
За едой мужчина.

Любит русский человек
Праздник силы всякий,
Потому и хлеще всех
Он в еде и драке.

Взвод на двор выводит он,
Все бойцы в восторге:
Шепчут сзади:
– Ну, силен!
– Всё равно, что Тёркин!

– Это кто там про меня?
Подавясь махоркой,
Взвод присел:
– Как про тебя?
– Я – Василий Тёркин.

Окружил сержанта взвод –
Не бойцы, а рыбы,
Смотрит стриженый народ:
Кто к ним ночью прибыл.

– Тёркин – лично?
– Я и есть.
Люди оробели.
– Как же Тёркин и вдруг здесь?
– Тёркин – в самом деле?

Но признала вдруг братва,
Угадала с виду:
– Точно!
– Тёркин!
– Вот лафа!
– Он не даст в обиду…

Тут команду подает
Им сержант: – Отставить!
– Становись!
Но видит взвод:
Парня радость давит.


***
Хорошо, друзья, приятно,
Сделав дело, поутру
В батальон идти обратно
Из столовой по двору.

По двору шагать казармы,
Думать – мало ли о чём,
Взвод свой чувствовать по парный,
Между прочим, за плечом.

Доложить потом по форме
Командиру не спеша,
Хоть солдата плохо кормят,
Зато бравая душа.

Кормят плохо маловато,
То, что каша – не беда,
Хороши зато ребята,
Уважают, как всегда.

А солдатам помоложе,
Что впервой с тобой идут,
Им теперь всего дороже –
Знать одно, что Тёркин тут.

Остальным – когда придется
Не мечтают об ином:
Не последним самым хлопцем
Показать себя при нем.

Свет пройти, нигде не сыщешь
Среди взрослых и ребят
Дружбы той святей и чище,
Что бывает меж солдат.


ПРО ПИСЬМО


Получил письмо солдат,
И совсем солдат не рад:
От начала и до точки –
Перечеркнутые строчки,
Цел поклон, привет и дата,
А по почерку – от брата.

Говорит солдат:
– Досадно.
Отписал домой привет.
Ждал два месяца. Ну, ладно.
Нет, так на тебе – ответ!

Для солдата нету кроме
Утешенья, как махра,
Примостился на соломе,
Перетертой, как костра,
Закурил, взглянул вокруг:
Спят бойцы, кому досуг.

А неспящие у койки
У сержантовой торчат:
Смех столбом… Опять, знать, Тёркин,
Что то выдумал сержант.

Но глядит с тоской солдат,
Ничему солдат не рад,
И, вздохнув, горюет вслух:
– Без письма то, как без руки!

Без письма и у махорки
Вкус уже не тот. Слаба.
Вот судьба, товарищ Тёркин…
Тёркин:
– Что там за судьба!

Так случиться может с каждым,
Цензор – там, а мы под ним.
Вот со мной какой однажды
Случай был, с письмом одним!

Получаю раз из дома –
Из деревни друг прислал:
О колхозе и знакомых
Всё, как было, отписал.

И не то, чтоб одной строчки
Цензор вычеркнул бы там,
Даже черточки и точки
Сам расставил по местам.

Замполиту же посланье
Так понравилося вдруг –
Приказал мне на собранье
Прочитать солдатам вслух.

А писал в письме мне Паша:
«Жизнь зажиточная наша,
Дружно трудится колхоз –
Урожай едва весь свез.

Все одеты и обуты,
Чаша полная всему.
Я оделся – фу ты, ну ты, –
Переплюнул и Фому!

А едим, что даже Зинке
Стало нравиться… А мать
Так поправилась, что к Димке
Хочет в гости уезжать!»

Только тот Фома был нищим –
Век в тряпье ходил одном,
Дядя Димка на кладбище
Был свезен давным давно.
Что ж касается про Зинку –
Так в колхозе звали свинку.

Дальше было: «Ты смотри там,
Будь готов, как сын страны,
Разгромить из Уолл Стрита
Поджигателей войны.

А за то, что малой кровью
Мы их тоже будем гнать,
Руку правую готов я
Про заклад мою отдать!»

Но начальство ведь не знало,
Что приятелю моему
Под Берлином оторвало
Руку правую ему!

Вот оно какое дело,
Мой товарищ и сосед:
Пишет брат твой неумело,
Потому такой ответ.

Потерять письмо обидно,
Не твоя на то вина,
Падать духом – вот что стыдно,
Здесь смекал очка нужна.

Ничего на атом свете
Не приходит к нам само,
Мы с тобой за всё в ответе.
То то, брат! А ты – письмо.


ПРО ОТПУСК


– Был герой я – это точно,
Но и я войне не рад:
Вроде службы той бессрочной –
Изнывай и жди за кочкой
Скоро ль мина влепит в зад!

Обморозишь руки, ноги,
В снег зароешься лицом,
В ожидании подмоги
Землю греешь животом.

Про войну скорей расскажешь,
О солдатской о тоске,
Как недели кукиш кажет
В животе кишка кишке.

Посыпает дождик редкий,
Кашель злой терзает грудь,
Ни клочка какой газетки
Козью ножку завернуть.

И ни спички, ни махорки –
Всё раскиснет от воды…
Так что раз и я – ваш Тёркин
Запросился из беды.

Надоела мне винтовка,
Надоело грязь месить,
И, хоть было мне неловко,
Отпуск я решил просить.

Я явился к командиру:
– Разрешите доложить:
Так и так – хочу квартиру
На деревне навестить.

Капитан был парень свой,
За солдат стоял горой,
Покумекал, покумекал –
Стало жалко человека.

– Вот что, Тёркин, наш герой,
Комиссар то надо мной!
Хоть пиши, хоть не пиши –
Еще подвиг соверши!

«Языка» ли приведешь,
Пулемет ли принесешь,
Или что еще от немца –
Будет некуда нам деться.

Знаю – отпуска достоин,
Отличался много раз,
Знаю сам, что лучший воин
Ты в дивизии у нас.

– Награжу поездкой в гости
Есть на то такой приказ.
Комиссаровой я злости
Не боюся в этот раз.

Я ответил капитану:
– Есть, товарищ капитан!
Всё в порядке – я достану
И трофей немецкий дам.

Через день при комиссаре
Капитану пулемет
Я немецкий сдал и с жаром
Рапортую:
– Так что вот…
Разрешите доложить…
И когда могу отбыть?

Делать нечего начальству:
Пишут – отпуск пару дней,
Я ж возьми и бац с нахальством:
– Еще стопочку бы мне?

Комиссар от злости вышел,
Я сто грамм скорее в рот,
Капитан ко мне – чуть слышно:
– Расскажи про пулемет.

– Очень просто: выполз к фрицу,
Будто в плен, а сам:
– Камрад!
Так и так, мол, – объяснился,
Немец понял – тоже рад.
Пулемет я наш получше
Дал ему, а он мне свой:
Отпуск фриц теперь получит,
Получу и я впервой.


БЕСЕДА О ВОЙНЕ


И хотя, пригревшись, спал
Крепко полк усталый,
В первом взводе сон пропал,
Вопреки уставу.

Привалясь к углу стены,
Не щадя махорки,
Для бойцов насчет войны
Вел беседу Тёркин.

– Разрешите доложить
Коротко и просто:
Я большой охотник жить
Лет до девяносто.

Потому хочу сказать –
Сердцем, братцы, чую:
Сталин строит за глаза
Нам судьбу иную.

Я пять лет отвоевал,
Защищал отчизну,
Но, воюя, я мечтал
Про другое в жизни.

И не вышло ни хрена
Из надежды этой –
Снова Сталину нужна
Нам ненужная война,
Чтоб владеть планетой.

Вспоминаю по ночам,
Понимаю больше:
Он и прошлую начал
С Гитлером ведь в Польше.

Что ему, что та война
Унесла милльоны!
Что ему, что вся страна
Гнется, плачет, стонет!

Сколько нас тогда легло…
Сколько нас убито…
Потому и тяжело –
Тяжела обида.

Если б знали наперед
Сталина науку –
Обманул усатый чорт
Родину старуху!

Потому солдатский путь
Мне забыть нет силы,
Шепчут: «Тёркин, не забудь» –
Братские могилы.

Тридцать лет нам Сталин врет,
Потому в ответе:
За солдат и за народ,
И за всё на свете.

От Ивана до Фомы,
Где б нас ни носило,
Все мы вместе – это мы:
И народ, и сила.

А поскольку это мы,
То скажу вам, братцы,
Нам из этой кутермы
Некуда деваться.

Тут не скажешь: я – не я,
Ничего не знаю,
Не докажешь, что твоя
Нынче хата с краю.

Не велик тебе расчет
Думать в одиночку,
Потому то он и врет
Тридцать лет, как в бочку.

Сталин новую войну
Нам готовит, чтобы
Перед смертью всю страну
До конца угробить.

Нам же, хлопцы, наплевать
На его делишки,
Можем только пожелать
Ни дна, ни покрышки, –
Дорога отчизна мать,
Дом, семья, детишки.

Но признать не премину,
Дам свою оценку:
Тут не то, что в старину,
Не пробьешь лбом стенку.

Тут не то, что на кулак:
Поглядим, чей дюже, –
Я сказал бы даже так:
Тут гораздо хуже.

Со смекалочкой во всем
Действуй осторожно,
Перетерпим, перетрем,
Выждем, когда можно…

Ну, да что там толковать,
Ясно, как на смотре:
Сталин хочет воевать,
Ну, а мы посмотрим.

Хочешь жить – не забывай,
Забывать не вправе:
Он нам скажет: умирай!
Мы ему: – Отставить!

Вот тогда перед страной
Выполнишь задачу,
А к тому еще живой
Будешь сам в придачу.

Потому и доложить
Захотел вам просто,
Что большой охотник жить
Лет до девяносто.


ПИКОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ


Год назад, а может ныне,
По дороге на Берлин
Ехал Тёркин на машине
За нарядом на бензин.

С ним была его команда:
Полковой шофер сержант.
Газовали два сержанта
Получить скорей наряд.

Не подумайте худого –
Запланировали путь:
На обратном рейсе снова
В гости к немкам завернуть.

Час назад свою подружку
Каждый коротко обнял,
Потому на всю катушку
Жал шофер и газовал.

Жизнь в казарме всем знакома –
Жить живи, дышать не смей:
Ни подруги, ни знакомой,
Ни чужой и ни своей.

Потому и сердце бьется,
Если выйдет из ворот:
Будет случай, подвернется –
Чью то долю ущипнет.

А сержантам в полк вернуться
По приказу надо в срок,
Если ж раньше обернуться –
Ущипнут еще кусок.

Потому неслась машина,
Лес мелькал по сторонам…
Но вдруг – бац! – и к чорту шина
Разорвалась пополам!

Тёркин вылез и с опаской
На запаску поглядел,
И была она запаска
Лишь для виду, не у дел.

Красной армии привычно
Без запасных ездить шин,
Выручал всегда обычный
Способ хитростный один:

Наш шофер большой искусник
Всё на свете починять:
Плюнет, дунет, латку пустит –
И порядочек опять.

В этот раз – иное дело:
Клеить – значит опоздать,
И сказал шофер несмело:
– Неужели загорать?!

Но, как будто отвечая
Им на это, где то вдруг
Появился, наростая,
Сзади их моторный звук.

Много нужно ли солдату,
Услыхав такой ответ:
Тёркин сразу к автомату,
А шофер за пистолет.

Подъезжают. Вроде немцы.
Один толстый и седой.
Тёркин, взяв на мушку дверцы,
Подает команду: – Стой!

Толстый в ярости выходит,
Красный, злющий, что твой бык,
И такое вдруг заводит,
Что аж страшное выходит –
Оказался Вильгельм Пик!

Тёркин – новую команду:
– Хоть ты Пик, а не пищи!
А потом уже сержанту:
– Шевелись! Давай ключи!

Пик попятился в машину,
С перепугу замолчал,
А шофер тотчас резину
И колеса даже снял.

Заменил свое чин чином,
Погрузился, а потом
Говорит с лицом невинным:
– А кого мы, Вася, ждем?..

И как будто с сожаленьем,
Головой сержант поник:
– В пиковое положенье
Влип геноссе Вильгельм Пик.

А потом – с другой заходит;
Призадумавшись на миг,
Говорит с поклоном вроде:
– Загорай, товарищ Пик.

Власть советскую ты, шкура,
Устанавливаешь здесь,
Так вот это, знай, в натуре
Власть советская и есть!


ТЁРКИН СЛУШАЕТ РАДИО


Как то под вечер до срока
Возвращался Тёркин в полк,
И, как будто ненароком,
Повернул немного вбок.

Повернул к знакомцу другу,
К дому немца одного,
Что услугой за услугу
Выручал не раз его.

В увольнительной имелось
Час до срока с небольшим,
А ему давно хотелось
Делом заняться одним.

Делом правильным и нужным,
Скажем прямо – не простым,
Невозможным для послушных,
Для трусливых и недружных,
А наш Тёркин – был иным.

Одним словом, Тёркин вскоре
В доме немца заседал,
Дверь держали на запоре,
Чтоб никто не помешал.

Молчаливый, что твой скромник,
В руку горсточку курил,
И, ссутулившись, приемник
Он внимательно крутил.

Где то скрипка, где то пенье,
Повернул еще – трещит,
И вдруг слышит:
– Говорит
Радио «Освобожденье».

Тёркин ближе к аппарату,
Ухом влип в него сержант,
Объявляют:
– Про солдата,
Имя:
– Тёркин оккупант.

Тёркин ахнул – что такое?!
Непонятное уму –
Про него же, про героя
Сыпет радио ему!

Тёркин, стой! Дыши ровнее,
Тёркин, сердцем не части!
Тёркин, слышишь? Чтоб вернее,
Слева звуку подпусти.

Тёркин, Тёркин, что с тобой?
Скажем откровенно:
Славы ты не ждал такой
Необыкновенной.

И не то, чтоб ты впервой
С нею повстречался…
Словом, Тёркин, наш герой
Малость растерялся.

Знать, не только на войне
Был со славой дружен,
Ты теперь уже вдвойне
Родине, знать, нужен.

Чтоб никто в стране не знал
Про тебя, такого,
Кремль поэту приказал –
О тебе ни слова.

Как обманут властью был,
Как теперь живется…
Но выходит: только б жил,
А поэт найдется.

Только б жил не просто так –
Подхалимом серым,
А чтоб был во всём мастак,
Правильным и смелым.

Но когда услышал Тёркин,
Что победу не сберег,
Подавился от махорки
Дымом, ставшим поперёк.

– Вот те на, брат, удружили!
Голос снова поднасел:
– Что же это ты, Василий,
Прозевал, недосмотрел?

Потемнел с лица мой Тёркин
От обиды от такой,
Повернулась слава горькой,
Оборотной стороной.

– Вот ты как! Корить солдата!
Не суди, брат, ты не Бог,
Это я то виноватый?
Хорошо. А что я мог?

Что я мог, ведь он – Усатый
Обманул не только нас,
Но меня, скажу, – солдата
Обманул в последний раз.

Я согласен и не спорю,
Что войны милее жизнь,
Ну, а жизнь то стонет морем,
В дамбу власти упершись?

Спору нет – построить кран бы,
И не бомбой, не войной
Отодвинуть эту дамбу
С нашей родины долой.

Я – любитель мирной жизни,
Воевать хотя мастак,
И войны своей отчизне
Не желаю я никак.

Но, а если взять серьёзно,
Что я сделаю с Кремлем:
Сталин рано или поздно
Доиграется с огнем.

Вот тогда мы и рванемся,
Живы будем – не помрем,
И к себе домой вернемся,
Что отняли – отберем.

А пока на этом свете
Мне не стоит умирать:
Я одной политбеседе
Всех учу – не унывать.

Ты ж для большего порядка,
Чтобы действовать вдвоём,
Всем рассказывай, как сладко
Мы под Сталиным живем:
Что изведано горбом,
Что исхожено ногами,
Что испытано руками,
Что мы видим здесь в глаза,
И о чем у нас покамест
Вслух рассказывать нельзя.

Потому что у солдата
Адресатом белый свет.
Кроме радио, ребята,
Близких родственников нет.


БЕСЕДА О МАРКСИЗМЕ


Взвод однажды торопился
Уложиться в малый срок;
Заправлялся» брился, мылся –
Первым был политурок.

Тёркин тоже брился спешно,
Исцарапался до глаз,
И советские, конечно,
Бритвы он ругнул не раз.

– Чтоб им, бритвам, пусто было!
Брить бы ими старшину!
Весь в крови, а сбрил лишь мыло,
Да щеку с трудом одну.

Так ругался он, к небритой
Руку приложив щеке, –
Слышит:
– Тёркин, к замполиту
На одной давай ноге!

Вытер щёку – что такое?
Старшина стоит:
– Ну, что ж,
С недобритой бородою
К замполиту не пойдешь…

– Кончу вот, тогда хоть к чорту.
– Тёркин, сроку пять минут!
– Ничего, такую морду
Дальше кухни не пошлют…

Говорит, чудит, а всё же
Сам, волнуясь и сопя,
Смотрит в зеркальце на кожу,
Выражаясь про себя.

Подзаправился на славу
И гадает наперед,
На какую там расправу
Замполит его зовет.

Оказалось – очень просто:
Срочный выполнить наряд –
Над казармой на помосте
Вывесить портретов ряд.

Тёркин взял подмышку десять
Приготовленных вождей,
Повернулся:
– Есть повесить!
И пошел к братве своей.

Выбрав трех ребят повыше,
Всё, что надо, прихватив,
Тёркин вскоре был на крыше,
Всем на свете угодив:

Замполиту – что высоко
Будут те вожди видны,
Парням – от политурока
Были освобождены.

И когда вождей подвесил,
Пригвоздил и закрепил,
Тёркин с крыши ноги свесил,
Сплюнул вниз и закурил.

И ребята сели следом.
– Вот что, хлопцы, верь не верь,
Должен я политбеседу
Вам продолжить здесь теперь.

И еще раз сплюнув скромно,
К удивлению солдат,
Стал рассказывать подробно
Про вождей, висящих в ряд.

– Маркс и Энгельс начинали,
Ленин наш продолжил их,
Сталин больше…, а вон дале
Маленков совсем постиг.

Поясню: жил Маркс и Энгельс,
Каждый думал и писал,
Про товар тот Маркс и деньги
Сочинил свой «Капитал».

Каждый был из них собратом
Волосатым, бородатым,
Знать, всегда ученый брат
От ученья волосат.

Но потом у нас марксизмом
Ленин занялся, и вот:
Всяк эпоху ленинизма
По портретам узнает.

Ленин, Троцкий да Калинин,
И другие в те года
Под губой носили клинья,
Где у Маркса борода.

Сталин Ленина продолжил:
Бороды остаток сбрить
Каждый сталинец был должен
И одни усы носить.

А теперь уже – смотрите:
Явно виден новый сдвиг,
Для дальнейшего развитья
Маленков усы состриг.

И, чтоб это все поняли,
Для понятия умов,
Замыкающими стали
Берия и Маленков.

Был марксизм, знать, от рожденья
Философское ученье,
А у нас, в конце концов,
Он остался без усов.

И глядят солдаты:
– Точно!
От портрета на портрет –
Будто кто сбривал нарочно
Маркса бороду на нет.

И, смеясь, дымят махоркой,
Снова смотрят на вождей.
– Ну, и парень! Ну, и Тёркин!
Пошутил, а нам ясней.

С той поры не раз в казарме
Слышен был между бойцов
Разговор какой то странный
Насчет Маркса без усов.


ЖАЛОБА ТЁРКИНА


За казармой, книзу, с горки,
По над речкою в кустах
Оккупант Василий Тёркин
Загорал в одних трусах.

После доброй постирушки,
Гимнастерку и штаны
Поразвесил для просушки –
Тоже ведь служить должны

За колючим за забором
Немцы вольные видны,
В оккупированный город
Смотрят Тёркина штаны.

Сам на солнце обнял землю,
Руки выбросил вперед,
И лежит сержант и дремлет,
Позабывши даже взвод.

А речушка – неглубокий
Родниковый ручеек –
Шевелит травой осокой
У его разутых ног.

И курлычет с тихой лаской,
Моет камушки на дне,
И выходит не то сказка,
Не то песенка во сне.

Я на речке ноги вымою,
Куда, реченька, течешь?
В сторону мою родимую,
Может, где нибудь свернешь.

И не надо тебе отпуска,
Уволнительной просить,
Протечешь везде без пропуска,
Где и людям не ходить.

По границе меж окопами,
Меж застав и меж постов,
Возле ДОТов, в землю вкопанных,
Промелькнешь из за кустов.

На мосту солдаты с ружьями,
Ты под мостик – и прошла,
Дотечешь дорогой кружною
До родимого села.

Там печаль свою великую,
Что без края – без конца,
Над тобой, над речкой, выплакать
Может, выйдет мать бойца.

Может быть, бельишка ветхого
Груду выйдет полоскать,
И под ивы старой веткою
Отдохнуть присядет мать.

Над тобой, над малой речкою,
Над водой, чей путь далек,
Услыхать бы хоть словечко ей,
Как живет её сынок.

Рук усталых кожу в трещинках
Приласкай и освежи,
И про жизнь мою ей, реченька,
Ты тихонько расскажи.

Как живу я меж казармами,
За ворота – никуда,
Как проходят в серой армии
Мои лучшие года.

Далеко в чужой Германии
Как я жалуюсь тебе,
И к какой меня заранее
Приготовили судьбе.

Я солдат бывалый, стреляный,
Мне ль не знать про жизнь бойца –
Нам, солдатам, сверху велено
Умирать за власть «отца».

Потому судьбу солдатскую
Проклинаю и кляну,
Чую яму где то братскую,
Чую новую войну.

Расскажи, что я попрежнему
Для людей веселый брат,
И живому и умершему
Земляку служить я рад.

Много в жизни было пройдено,
Человек вконец устал,
Дорога больна мне родина,
За которую страдал!

Замполитами замученный,
Убегаю иногда,
Где под проводку колючую
Протекает лишь вода.

В шутке крепкой всяк нуждается,
Любят Тёркина – меня,
Только мать и догадается,
Что могу и плакать я.

Я лицо на речке вымою
И никто не будет знать,
Из воды рукой родимою
Ту слезу достанет мать.

Расскажи ей: может, станется,
Мне терпеть – не хватит сил,
Что тогда велел я кланяться,
И простить меня просил.

Здесь в Германии случается –
Не один ушел солдат,
Только пусть не убивается,
Я вернусь еще назад.

Нет тебе цензуры, реченька,
Чистой будешь там, как здесь,
Передай ты до словечка ей,
Расскажи про всё, как есть.


ОТ АВТОРА


Что ж еще? И всё, пожалуй.
Скажут, книга без конца.
Но она и без начала,
Как и жизнь ее творца,
Как и жизнь ее героя:
Позабудут – перетрёт,
Перетерпит – вновь откроют
Потому что он – Народ.



ПОЗЫВНОЙ «ТЁРКИН»

;Священник Владимир Русин

Не в потёртой гимнастёрке –
Он одет в бронежилет.
Только в том, что это Тёркин,
Никаких сомнений нет.

Воротился с того света,
Взял у смерти выходной.
А о том, что Тёркин это,
Говорит сей позывной.

Хоть его поэт Твардовский
В райских кущах поселил,
Вася Тёркин не таковский,
От призыва не косил.

Как услышал, что в Отчизне
Нужен опыт боевой,
Взял отгул у райской жизни
И с небес помчался в бой.

Ну, не мог спокойно Вася
Оставаться в стороне.
Плачут дети на Донбассе,
Слышен плач и в вышине.

Что с того, что заслужил он
Славу, почести, покой;
Что своё уже отжил он;
Что немножко неживой?

Живы, знаем мы, у Бога
Все, кто был одушевлён.
Раз родным нужна подмога,
Раз работы ратной много,
Бог для верующих в Бога
Воскресит и батальон.

Полк, дивизия, бригада
Десантирует с небес,
Если будет очень надо
(А ведь было очень надо,
Чтобы Тёркин наш воскрес).

*
Годен в прадеды (не в деды)
Предок Тёркин для ребят.
С ним вести политбеседы
На привале все хотят.

Смотрит Тёркин непредвзято,
Чужд корысти и интриг.
Удивляются ребята:
Вник во все проблемы вмиг.

В прошлом был печник и плотник.
Раз в избе часы чинил.
Тут освоил беспилотник,
Тепловизор изучил.

- Да, военная наука,
Вижу, сделала скачок.
Ну-ка, что это за штука?
- Это, дядя, «Солнцепёк».

- Нам таких под Сталинград бы
Пару штук… Да хоть одну!
Наша армия смогла бы
Сократить в пять раз войну.

- А ещё у нас в запасе
Есть таинственный «Сармат».
Но, по правде, дядя Вася,
Все о нём лишь говорят.

Прячут этого «Сармата»,
Как царевну, от людей.
- Что ж хотели вы, ребята?
Кто ж заходит с козырей?

Дяде Васе сообщили:
«Крым в Россию вновь приплыл».
Удивляется Василий:
«Разве он нерусским был?».

- Ох, пока Вы посещали
Тот небесный дивный свет,
В этом свете раздавали
Бесам суверенитет.

Заложили босы мину,
На груди пригрев змею».
- То-то ж, братцы, Украину
Я в упор не узнаю.

- Как узнать её, когда там
Скачут все: и стар, и млад?
Уподобились приматам.
Только матом говорят.

То в Россию целят пушки.
То Европе лижут зад.
Им мешает даже Пушкин.
- Чем же Пушкин виноват?

- Тем, что выпорол Мазепу
Стихотворною строкой…
Словом, рвёт за скрепой скрепу
Украинец удалой.

- С кем теперь танцует танцы
Политический хохол?
- Ляхи, немцы и британцы,
И другие иностранцы
Там играют рок-н-ролл.

Присылают помощь галлы.
Мутит Балтику прибалт.
Набирают янки баллы
И что делать говорят.

Их душа чернее ваксы.
Их в аду давненько ждут.
Ведь за баксы англосаксы
Мать родную продадут.

И вопрос один Василий
Не задать никак не мог:
- Кто ж союзник у России?
- Из надёжных – только Бог…

Стал опять наш Тёркин весел,
Разминает кулаки:
«Факт последний перевесил.
Все другие – пустяки.

И моя душа повинна.
Зря я встал на полпути.
Долго тянется резина.
Надо бы не до Берлина –
До Америки идти
В том победном сорок пятом.
Я ж попятился назад.
Уж простите вы, ребята.
Не допетрил. Виноват».

*
Ни парома, ни моторки,
Все разрушены мосты.
На Днепре Василий Тёркин
Был, да след его простыл.

Не отправился ли часом
Он обратно в мир иной?
Вызываем раз за разом –
Безответен позывной.

Он ушёл вчера за ленту.
Он нырнул в туман и грязь.
Чтобы не привлечь ракету,
Только с Богом держит связь.

Тёркин жив. В строю дед Вася.
Тёркин наш неистребим.
С ним не только на Донбассе,
С ним повсюду победим.

10.02.2023 г.
Священник Владимир Русин




Защитники
Владимир Шевков
 Когда-то князь, поцеловав  супругу,
Надев пудовую кольчугу
И, опоясавшись мечом,
На сына свой оставив дом,
Собравши рать,
Пошёл с Мамаем воевать.

Мужик ,взяв на плечо  дубину,
Шёл вместе вместе с княжеской дружиной .
В котомке хлеб, а в жбане квас,
Лаптей три пары про запас-
Дошёл ,Мамая победил
И Русь святую защитил.

Но супостат не уставал
 И каждый раз мужик  вставал,
Чтобы давать отпор злодею.
В мундир одетый, при фузее,
Покрыл себя бессмертной славой,
Разбивши шведа под Полтавой.

И позже, на другой войне,
Долг отдавал своей стране
Уже в мундире гренадерском
В Бородино и под Смоленском
 Своим штыком дырявил он,
 Кого привёл Наполеон.

Наш современник Вася Тёркин
В своей защитной гимнастёрке
Четыре года воевал
И до Берлина немца гнал
Но мир спокойный не настал.

Едва умолк салют победы,               
Грозят стране другие беды.
Заокеанские ребята
Ведут себя как обезьяна
Вооружённая гранатой.

Они действительно сильны.
На территории у них
 Ни разу не было войны
И от того им не понять
Что значит дом свой защищать.

А потому не может быть
Чтоб удалось нас победить.
Тысячу лет жила Россия
И суждено ей дальше жить.

  Владимир Шевков


© Copyright: Владимир Шевков, 2024г.


ВАСЯ ТЁРКИН
__________________________

Едет дальше Вася Тёркин,
Чертит по войне круги,
Медицинские сестрёнки
Починили две ноги.

Через Марьинку на Бахмут,
Он теперь уж - генерал,
Чтобы натовских поставок
Уничтожить арсенал.

Вася Тёркин- парень бравый-
Тёзка прежнего бойца,
На врагов найдёт управу-
До победного конца

Будет Вася их колбасить,
Вражий фронт сойдёт с ума,
А гвардейский полк у Васи-
Все получат ордена!







24 февраля 2020;г.
Маргарита Володина 2



Тёркин Вася


Вы слыхали? В нашем классе
Появился Тёркин Вася.
Он такой,как все мальчишки -
Белокурый,озорной.
Дед мой сразу удивился;
Заспешил,засуетился.
Познакомь меня с парнишкой:
Знать желаю, кто такой?

Я,конечно,их представил
И наедине оставил.
Пусть знакомятся получше,
Я,сегодня,как связной.
Без меня они сдружились:
Хохотали,веселились.
Дед сказал,что наш Василий
Удивительно простой!

Скоро праздник - День Победы.
В классе дед провёл беседу:
Рассказал про бой с врагами,
Про "Катюши",про привал.
И про то,как на привале
Все солдаты отдыхали.
А солдат - ВАСИЛИЙ ТЁРКИН
На гармошке им играл.

Как забрасывал гранаты,
Вёл огонь из автомата.
Всю войну пешком протопал,
За плечами - вещмешок.
Вёл бои и в зной ,и в стужу;
Был везде и всюду нужен.
Он за Родину сражался,-
Защищал её,как мог!

Стал известен в нашем классе
Просто мальчик - Тёркин Вася.
Не такой,как все мальчишки,
Он теперь у нас - герой!
А сейчас и вы знакомы:
Чемпион по биатлону,
Виртуоз аккордеона,
Вася Тёркин - он такой!




Невероятная история о том, как всенародный герой и любимец Василий Тёркин, вернувшись с того света, решил навести должный порядок в России.
автор  Гордеев Евгений Владимирович, 2010г.


Есть в Смоленске сквер неброский
( пусть смоляне мне простят),
Вася Тёркин и Твардовский
Там на брёвнышке сидят...

Не живые, правда, в бронзе,
Но... душа живая в них,
Коли, прозу позабросив,
Взялся я за этот стих...
                ***
По Смоленску, словно байкер
По московскому шоссе,
Носится такая байка
Поистёртая уже:
Мол, когда стемнеет, ночью,
Видел кто-то, кто не пьёт,
Не спросонок, а воочью:
Тёркин с брёвнышка встаёт...

И шагает по Смоленску,
Правды не ища в ногах,
Прямо по Большой Советской...
В гимнастёрке, в сапогах...
Тех ещё размеров ножка,
Всю Европу ведь прошла,
А в руках его - гармошка!
Вот такие, брат, дела...
          
Только, брат, у нас, советских,
Недоверчивость в крови,
Чьим-то домыслам простецким
Не поверим мы, увы...
И решил я сам проверить,
Порешил увидеть сам  ,
То, как в ночь, уйдя из сквера,
Бродит Тёркин по домам...
                ***
Ночь. Жена сопит в кровати.
Сын компьютером сражён.
И луной ( совсем некстати)
Древний город освещён...
Синий "треник" и кроссовки,
Кепкой лысину прикрыл,
Отбываю на тусовку
Тёмных полуночных сил...

Через дамбу пешим ходом,
По Дзержинке - с километр...
Сквер. С поборником пехоты
Рядом -
              сам Твардовский, - мэтр!

Я  в кусты проник густые,
Слышу тихий говорок,
То поэт, певец России,
Тёркину даёт урок:

Вася, ты - моё творенье,
Дум и чаяний итог,
Ты в моих стихотвореньях
Стать обрёл и голосок,
Сплавил я в тебе натуру
Славных воинов Руси,
Ты вошёл в литературу,
Не Христом на небеси...

Знает стар тебя и малый.
Вася Тёркин всем знаком...
Постучи в окно  усталый,-
Впустит всяк солдата в дом...

С прибаутками, с трёхрядкой,
В орденах, в медалях весь...
Для начала, для порядку
Можешь слово произнесть...
Рассказать, как воевал ты,
По каким прошёл фронтам
И как спуску не давал ты
Нашей Родины врагам.
А не впустят,- не в обиде,
Обижаться проку нет,
Ведь тебя, Василий, видит
Только тот, кто сам поэт...

Разузнай, как жизнь народа,
Чтут ли дедов и отцов,
И за эту ли  свободу
Хоронили мы бойцов?!

Ну, иди, Василий, что ли...
Началась  твоя пора,
Эх, мне б сейчас махнуть в Загорье,
Да не управлюсь до утра...

По плечу его похлопал,
Обнял, как отец родной
И Василий наш потопал,
Как рабочий с проходной...

                ***
Я, как, типа, привиденье,
Вмиг восстал из-за кустов...
Задержался на мгновенье,
Да и был себе таков...
Обежал вокруг сберкассы,
Филармонию минул,
И по Ленина в экстазе
До Советской сиганул...

Мимо той библиотеки,
Где журчит порой "Родник",
Гастронома и аптеки,
Где провизор - просто псих...
Прям по белой полосе,
Посреди планеты всей,
По соборной мостовой,
Хоть и в бронзе, но... живой,
Он идёт,- Василий Тёркин!
На фронтах, в окопах тёртый,
Не испитый, не убитый,
В сапу танком не зарытый,
Наш земляк, рожок, смоляк,
Балагур и весельчак...

А куда идёт- не знает...
Вот лицо он задирает
И глядит на купола...
Перекрестится?!
Нет... зря...
Видно, парень- атеист,
Или просто коммунист...

Тут-то я и подкатил...
-Тёркин?- вежливо спросил,-
Ради что ль эксперимента
вы встаёте с постамента?
Мне понять никак невмочь
Для чего идёте в ночь?
И куда идёте вы?
Не понять никак, увы...

Тёркин, не повысив голос,
Так ответил на вопрос:
Я уже - не просто образ,
Я теперь ещё - и спрос...

Я спросить хочу у них,
У правителей твоих:
Всё ли в государстве ладно?
Ведь мы шли на подвиг ратный,
Не для красного словца,-
Бить фашистов до конца!
Ради жён своих, детей
Били нечисть всех мастей,
Ради отческой земли
В землю многие легли...

Как живётся ветеранам
Чьи доныне стонут раны?
Всё ль у них сегодня есть,
Отстоявших нашу честь?
И стоят ли обелиски
Там, где наш солдат российский
Во сырой лежит земле?
Вот, что знать бы надо мне...

Чтоб пойти и доложить
Тем, кто не успел дожить,
И геройски принял смерть,
Чтобы вам пожить успеть...
               
И Василий наш сурово
Сдвинул к переносью брови:
- Ну, рассказывай, земеля!
Я, сдержавшись еле-еле,
( думал, точно закричу,
когда Тёркин по плечу,
потрепал меня легко)
завернул рассказ такой...
***
Мы отнюдь не процветаем,
Что ни день,- то катаклизм...
Лишь на Кубе, да в Китае
Есть ещё социализм...
А в Эстонии Героя,
Как преступника,- под суд,
Монументы с поля боя
Где снесли, а где снесут...
И огонь уж Вечный гасят
Дорог, мол, мемориал!
А Бандеру, приукрасив,
Возвели на пьедестал...

Ветеранов льгот лишили,
Заменив грошами их.
Вот, квартиры дать решили
Тем, кто есть ещё в живых...
Только им уже не в радость,
В развалюхах жизнь прошла...
Вот такая, Вася, гадость
Наши грешные дела...
                ***
Вдруг зубов раздался скрежет,
Словно траки по камням,
И слеза скупая режет
Бронзу по его щекам...
Засверкали гневно очи!
В грудь ударил кулаком...
Что-то, высказать мне хочет,
Только, видно, - в горле ком...

- Растащили всю Россию?!
  Развалили наш Союз?!
  Эх, жаль в обойме холостые...
  За себя не поручусь!!!

- Вам не стыдно ветеранам,
словно нищим  подавать?!
Сыпать солью им на раны,
Льгот заслуженных лишать?!
А под занавес - квартиры,
Как подачки, но не всем...
Что там ваши командиры,
Позажралися совсем?!

Ну, а сыновья, а внуки
Тех, кто не пришёл с войны?
Их надежда и порука,
Что не зря легли они
Там, в огне, на поле боя,
смело заслонив собою
от коричневой чумы
всё, о чём мечтали мы?!
Почему они молчат-то,
Как пред алтарём ягнята?!
Не спасут от подлецов
Память дедов и отцов?!
               ***
- Не простое это дело!-
говорю в ответ несмело,-
Хоть и нет КПСС,
в коей совесть, ум и честь,
Так единороссы есть,
Им числа в Госдуме несть...
Принимают, вишь, законы,
по которым миллионы
хуже нищего живут...
А кто против,- тех под суд!

        ***      
Тут вдруг Тёркин встрепенулся:
-Нам суды те - нипочём!
И лукаво улыбнулся:
- Мы с тобой ещё споём!
Рвёт с плеча свою гармошку,
А в глазах его - огонь,
Я гляжу - не понарошку
Тянет он с плеча гармонь...

Только взял боец трёхрядку,
Сразу видно - гармонист...
Для начала, для порядку
Кинул пальцы сверху вниз...
Ах, басам покоя нету...
И запели тенора...
- Эй, ребята, с того света
Вам на этот свет пора...

Расплескал меха по ветру...
Что за чудная игра!
-Эй, ребята, с того света
Вам не этот свет пора!

И ведёт, поёт, наяривает,
И вещает вновь, и вновь...
Со слезами выговаривает
И надежду, и любовь...

- Что ж не слышу я ответа,
Ведь недолго до утра...
Эй, ребята, с того света
Вам на этот свет пора!!!

Вдруг, смотрю,- зелёным склоном,
Где кончается стена,
Поднимается колонна
Странно вооружена...
В скатках на плечах шинели,
Автоматы ППШ,
Видно, что давно не ели,
В чём там держится душа?!
Но в глазах, глядящих смело,
Негасимый тот огонь,
И кому какое дело:
Кто играет? чья гармонь?!

Снова Родина призвала
Тех, кто пали за неё!
Вася Тёркин, из металла,
Впереди полков встаёт:
-Вы, ребята, мне поверьте,
Слава ваша, подвиг ваш
Подарили вам бессмертье,
Нас не выведешь в тираж!

Кто захочет, тот услышит,
Кто услышит, тот поймёт,
Понимающий напишет,
Написавший, - нам прочтёт...

Разойдёмся по России
И расскажем, братцы, всем:
Что с Отчизной сотворили
Нам не нравится совсем.
Не за то мы воевали!
Не за то мы полегли!
Не за то врага мы гнали
Вон с родной своей земли!
Без оружия, без крови,
Без обиды и без драк,
Наведём порядок в доме,
прекратим этот бардак!
Все согласны?! Так, нале-во!
Шаго-ом арш! по городам...
               
                ***
И пошли по миру все вы,
Те, кто мир вручили нам!!!

                ***
Если где-то к вам, усталый
Тихо подошёл солдат,
Я хочу, чтобы вы знали,-
Васи Тёркина он брат...
Вы впустите, накормите,
Уложите его спать,
С ним о том поговорите,
Как его достойным стать.
Как нам, не ломая строя,
Не круша, без суеты,
Так Россию обустроить,
Чтобы их сбылись мечты...
Чтоб правители не лгали,
Не давали воровать,
Чтобы граждане не стали
Друг по другу вдруг стрелять...

Чтобы танки не палили
По Парламенту в Москве...
Мысли добрые чтоб были
В каждой светлой голове...
Чтобы все...

                ***
Тут я проснулся
В этом сквере на скамье...
Мне Твардовский улыбнулся.
Тёркин подмигнул вдруг мне.

Кто-то в ухо мне вещает:
-Да очнись ты, наконец!
               
                ***
Но...,
          как прищурю глаз,  - шагает
Вдоль по улице боец...

13-15 мая 2010 г.