Дождь

               
               
Дождь стучал по жестяным карнизам окон и, казалось,   нет ему конца. Будто бы по голове бил. «Зальет  город… – думал я, ворочаясь в постели. – Доконает дороги!»
 Иногда стук по жестянке обрывался – видать, ветер отшвыривал дождь от многоэтажки, но через миг дробный стукоток возобновлялся. …Вроде бы что-то звякнуло в прихожей? Нет… Показалось.
– Не слышишь, что ли? – раздался сонный голос жены. – Посмотри, кто в дверь звонит?
Прошлепал в прихожую.
– Я это… Ваш сосед Гога! – глухо донеслось из-за двери. Затем говоривший, будто поперхнулся и поправил себя: - Георгий! …Можно от вас в милицию позвонить?
 Ах, вот ты кто, ночной гость… Гога – Магога! Только голос у тебя сейчас, Гога,  почему-то не сытый, как обычно, а слабый и заискивающий. Видать, случилось что-то, вот соседи и понадобились. Нет уж, друг ситный, не всё в жизни так просто! Ты сначала соседей-то зауважай… Или хотя бы не досаждай им – тогда и они к тебе лицом повернуться!
- Кто приходил? – скрипнула постелью жена.
- Сосед,  студент из двадцать седьмой квартиры. Телефон ему понадобился: в милицию надо позвонить …Сейчас!   – И, как бы   обеляя себя, буркнул: - Откроешь дверь, а с ним еще два таких же отморозка.  Дадут по голове и ходи потом, рассказывай в милиции, как было дело… А ты бы что, - вызывающе бросил в темноту, - открыла дверь?
Постель недовольно ворохнулась, потом от стенки донеслось:
- Знаешь ведь, что только у Ефимыча  да у нас телефоны есть, а прогнал парня! …Я бы сама с его слов в милицию позвонила.
- Вот уж не догадался! …Пусть сначала научится с соседями себя вести, потом - приходит.               
                *   *   *

Студент появился в соседях совсем недавно. Прежние хозяева квартиры переехали в другой город, а их жилье купил северянин, поселил сына, студента местного института, и все бы ничего, да сынок оказался не особо усидчив в учебе. И он, и его частые гости любили  повеселиться и вскоре изрядно всем надоели. Особенно докучала несущаяся из-за студенческой двери музыка.
Но кто из человечьего рода не был молодым и  уверенным в том, что веселье, захватывающее его, так же действует и на людей живущих рядом? Поэтому я не слишком прислушивался к вакханалии за стенкой. …А вот Бронислав Ефимович Полуэктов, сухонький восьмидесятилетний старик, что жил этажом выше, объявил настоящую войну нарушителю тишины. Заскакивая домой на обед, я не однократно заставал его у дверей гогиной квартиры. Старик нервно топал шлепанцами по усыпанному пеплом пятаку лестничной клетки и негодующе восклицал:
- Вот ведь какой, а?! – опять нажимал на звонок, но тщетно. Сотрясаемая какофонией бухающих звуков дверь не открывалась.
Но иногда дверь все же отпахивалась и на пороге возникал взъерошенный Гога. Недоумевающе смотрел на Ефимыча, затем кидался в глубь квартиры и выскакивал с будильником: день, мол, дедушка, сейчас, день - не ночь… Отстань!
Так и жили мы последние полгода: то какофония за стеной, то ещё какой-то выкрутас.
Как-то я встретил Гогу на лестнице:
- Чего, Георгий, у тебя опять шумно было?  Старые люди рядом живут, а ты…
Гога потупился, потом поднял на меня голубые глаза:
- А чего - нельзя? …У себя ведь музыку гоняю, не в вашей квартире!
- Опять двадцать пять! Еще бы ты у меня гонял…
И вроде бы согласился он с доводами, пообещал притихнуть, но буквально через день тишина приказала долго жить.
                *   *   *

А дождь за окнами словно бы подавился своим стуканьем и затих. …Нет, чтобы побыстрее уснуть, надо совсем ни о чем не думать!
Да не тут-то было…
Месяц назад я увидел, как к нашему подъезду подкатила   легковушка и из-за руля выскочил Гога. Суетливо метнулся к противоположной стороне машины, выпуская на волю рыжеволосую женщину в брюках и курточке из джинсы. Очевидно, мамашу. Затем нырнул в салон и выволок оттуда яркую желтую коробку. …Опять, поди,  музыкальную новинку прикупил! И уж с кем, с кем, а с родителями студента мне давно хотелось поговорить.
Но джинсовая мамаша напрочь разбила мои представления о   родительской любви и посеяла в груди такую смуту, что впору было   коренным образом менять свои моральные установки.
Выслушав меня, она негодующе тряхнула огненной головой:
- Вы что, сговорились?! Сначала старик прибежал в восемь  утра!  …Только приехала, а он тут как тут! Георгий, понимаешь ли, думать мешает! Президент нашёлся… А вот на  сколько децибел можно музыку включать, знаете?
Вот дама, так дама попалась! Сто квартир в многоэтажке, и все как-то ладят между собой… Лишь Гоге децибелы понадобились.
                *   *   *      
И Бронислав Ефимович не спит: нет-нет да и скрипнут половицы над потолком. Ходит старик по своей квартире, ищет пятый угол. И его, видать, поднял Гога, получил от ворот-поворот и смотался.   
А может зайти к нему, покурим вместе?  …Старуха у Ефимыча умерла  год назад, и месяца три после её смерти половицы над моим потолком вот также подолгу скрипели: привыкал старик к одиночеству. 
Я тихонько поднялся, нашарил висевшие на спинке стула спортивные штаны и направился в прихожую. Курил я редко, все больше глядя на других, и поэтому сигареты пришлось поискать.
И вроде бы даже не удивился моему ночному визиту Ефимыч. Стоял в прямоугольнике света в клетчатых, словно шотландская юбка, трусах, и в такой же, но еще более просторной, рубахе и не удивлялся. Потом, молвив: «Покурим, так покурим…» повел меня на кухню. Не любил он прихожую: тесно ему было в ней от старомодных шкафчиков, но и выкинуть их не мог: память о старухе.   
- И тебя пацанчик разбудил?  – нарушил я вязкую тишину. - Чего хоть случилось у него?
- Как чего? …Разве он не сказал? – спохватился Ефимыч.
- Да я и не слушал… - шугнул ладонью дымок, направляя его в форточку. – Научись людей уважать,  друг ситный, а  потом уже  заходи! 
- Оно, конечно… - согласился Ефимыч. Но как-то вяло согласился, будто бы мне в угоду. Их, стариков, не понять: то возмущением кипит, то мнется... – Ограбили ведь парня! Постучались ему в дверь, и голос, говорит, знакомый! Он и открыл. А те - в масках, связали Гошку. И все из  квартиры вынесли: и музыку, и одежду! Потом развязался и к тебе. …Ко мне-то он уже потом прибежал. Сейчас милицию ждет. Он у себя, а я здесь караулю, на телефоне. …Вот, служаки, – старик вкрутил окурок в розовое чайное блюдце, - тут не вор – тут безногий  за версту убежит!
- Караулишь, значит?!
Ну, дедушка, то-то ты, гляжу, крутишься, как намыленный! «Оно, конечно…» Я был готов взорваться от возмущения и высказать сердобольному деду все, что о нём думал.
Добрый он, значит.  …Вчера, значит, тот Гошка с ним разговаривать не захотел, плевал на всех, потому что ему было хорошо! …А сегодня ему плохо. Бежит к соседям и те  помогают. Человеку, даже чуть-чуть не осознавшему своей дрянности! …Если бы он осознал, то бежал бы не к соседу, а к телефону-автомату.
Ефимыч ошеломленно молчал: не ожидал, видать, от меня таких страстей. Потом насупился: 
- Ты, Борис, прямо  прокурор… А я - не такой! В крови это, с пеленок. …Жизнь ведь учит, не мы! Научит и Гошку… Нау-у-учит! – убежденно повторил, выразительно вытягивая «у».
Желая сказать чего-то ещё, он приподнялся было с табуретки, но я перебил:
- Жизнь… Да жизнь-то мы с тобой и есть! Кто же ещё?!  Вот и учи, пока время позволяет…
Ефимыч устало уселся на табуретку:
- Стар я, Борис, учить! Стар… Лучше помогу.
- Ну, тогда уж и не знаю: и бардак не по тебе, и  учить - не будешь! 
Хотел изо всех сил стукнуть дверью на прощанье, да не стал: ночь все-таки. Пошел к себе.
- Спишь-нет? – спросил у темноты и сел на край постели. – Ограбили парня-то, а Ефимыч милицию вызвал! Добрый какой…
- Не как ты, учитель нашелся! – жена  ворохнулась под  бугром одеяла. – И ходишь, и ходишь… Будешь спать сегодня - нет?
Чертов дождик… Барабанит и барабанит!