Савелий Мухин-Сибирский

         
            
            С портрета смотрели на меня глаза старого друга, кота Савелия. Работа заканчивалась, оставалось откорректировать, поправить неточности.
            Лет шестнадцать назад сосед принес нам в деревне пушистого резвого котенка, с московской помойки, но оказавшегося в дальнейшем своенравным сибиряком. Вася сразу ухватил Кайроса удачи за чуб и превратился в Сяву, Савелия Мухина-Сибирского. Он демонстрировал свою прыгучесть и умение охотиться, одаривал на завтрак отменными мышами, укладывая их около стола.  Поздним вечером, когда гасили свет, обожал бродить по коридору и комнатам, распевал свои песни, о чем-то поведывал. Но понимал я его плохо, да и не любил толком, так, кормил, раз уж взялся.
            И лишь пару лет тому Савелий нашел таки подход ко мне, усаживался на стол, на кровать или на стул напротив и смотрел в глаза, в промежутках позволяя чесать и гладить, поуркивая, а урчать умел как тот еще трактор. Мысли мои он считывал давно, что было неоднократно проверено, осталось только научить меня нормальному телепатическому общению. И Сява справился. То есть, по началу, я воспринимал не всё дословно, но в целом ясно. А потом стал отслеживать и весь ход его мысли.  И одновременно вдруг понял, что полюбил котов. Тут и интернет постарался, - одни котики. В конце понравилось ему и на руках сидеть. Савелий прекрасно видел всевозможных астральных сущностей, от лярв и простеньких мыслеформ до элементалов и пришлых духов, частенько сторожил у входа их появление, защищал квартиру. Однажды познакомил меня с закадычным приятелем, домовым Мефодием, которого я просто до того не замечал. С тех пор мы частенько усаживались втроем, я – в кресле, Сява – на коврике, Мефодий – на низкой бамбуковой табуретке, обсуждали насущное.
            В последнее время Савелий как-то примолк, похрипывал, с песнями по ночам не бродил, утром не будил своим грозным «Мя», но по прежнему усаживался вечером со мной у телевизора, обхватывая руку лапами, тихонько урчал. Конечно, возили к врачам, конечно, лечили, я делал уколы… В последнюю неделю Сява есть перестал, худел на глазах, но еще ползал по всем старым любимым местам в квартире. Почки сдали. Я гладил, и говорил с ним, и пытался поить. Увы. На седьмой день вечером приехал последний «врач» с целлофановым мешком и шприцем, чуть подколол почти безжизненное тело. «Он бы сегодня и так ушел», - пояснил «доктор».
            С нами Сява пробыл еще недели три. Иногда мелькал любимый мохнатый силуэт в старом зеркале. От меня не отходил, сидел на плече, на кровати рядом, в кресле. Мы продолжали беседы, но слышимость угасала. Оба сожалели, что нашли друг друга слишком поздно, столько не успели! Как-то утром Савелий сообщил, что после вечернего фильма уходит. Пора. Доброго пути!
            Я взял портрет, поставил его на вертикальный мольберт, сел в кресло напротив. В мастерскую, как всегда, тихо пробрался Мурий, забрался на стол, на Сявино место. С портрета смотрели совершенно живые, проникающие внутрь, всё понимающие мудрые глаза. В зрачках проглядывали то ли вечность, то ли отблеск другого мира. Вспомнились старые строчки: «Эта боль не пройдет, здесь целебное время бессильно». Слева на табуретке сидел Мефодий, не шевелясь, молча. В глазах его стояли слезы.

13.02.24