Сайгоны бывают разные. Есть, то есть был, Сайгон во Вьетнаме, есть «Сайгон» в Севастополе (уже пару лет), а есть главный и знаменитый – питерский Сайгон! О последнем и идет речь в данном повествовании. И то, не в его классическом виде, в достославные советские времена (о нем есть том «Сумерки Сайгона»), а во времена другие, но уже тоже отдалившиеся в прекрасное прошлое...
***
...Согласно установившейся традиции на Старый Новый Год я поехал в Питер – принять участие в сайгонской тусе, приуроченной к этой дате.
Согласно той же традиции Сайгонский Новый Год должен закончиться приключением.
...Я ехал 13-го, в 13-ом вагоне, на 13-ом месте. Эту ночь я провел почти без сна, в чтении под фонарь во лбу бесконечного Селина. Думал о том, как я изменился за этот год. Насколько я стал более зрел? Или не стал? И меня все еще можно задеть бессмысленным оскорблением в интернете.
...После моего недавнего путешествия – Питер кажется слишком близким, будто на дачу съездил. Никакого душевного трепета. Несмотря на ранний час, в переходе от вокзала к метро Маяковская уже играл старик-аккордеонист.
Питерские эскалаторы больше не кажутся такими длинными, питерская толпа – бедно одетой. Название станций в метро дублируются латиницей, и еще на двух языках просят придерживать стеклянные двери тамбуров. Но жетоны сохранились. Жаль, я не взял оставшиеся с прошлого года.
В «Рублях» на Черной речке купил блинов. И по знакомому маршруту пошел к Роме. Дорога очищена чуть лучше, чем год назад, хотя временами напоминает блокадные годы. Сыплется мокрый снег – и нет прошлогодней красоты.
Рому я поднял с постели, хотя он лишь недавно лег и не успел заснуть. Рома вручил мне новогодний подарок: хипповый шампунь. А я ему – крапалик гаша. Он думал тут же и выкурить, но я предложил оставить на вечер.
– Это хорошо, конечно, но лучше бы ты привез другое...
Это он вспомнил, как я в прошлом году не смог привезти ему LSD. (Я назвал себя тогда «курьером для епископа» – и честно пытался найти обещанную «закладку». Увы, курьер из меня вышел неудачный. Впрочем, не по моей вине.) Поэтому он до сих пор не пробовал LSD и не имеет психоделического опыта...
Теперь это уже не кажется мне серьезным упущением...
Болтали об Израиле, откуда я недавно вернулся.
Он считает, что Израиль – это та страна, где он, наверное, никогда не окажется.
– Просто не представляю, в каком бы качестве я туда поехал. По идее, если мне ехать туда, то подобало бы в формате паломничества, но этот формат меня, признаюсь честно, не привлекает. С другой стороны, ехать с сознательно не-паломническими целями – тоже как-то странно.
– Мне кажется, ты усложняешь. Езжай как частное лицо – а всех «паломнических» объектов все равно не избежишь. Вот и я не избежал. Все же Израиль стоит того. А зимой он особенно хорош.
– «Не избежишь» – это понятно... Но ты же сам писал, что это называется «восходить в Иерусалим», и к посещению этих объектов в христианской традиции принято относиться как к важному событию духовной жизни, а я, грешным делом, ни к каким объектам так не отношусь. Нет, мне, без сомнения, интересно было бы все это увидеть, но не более чем интересно. Короче, я боюсь что, попади я в Израиль, начну испытывать диссонанс от расхождения между тем, «как должно быть», и тем, что я на самом деле чувствую.
– Очень тебя понимаю. Это и называется когнитивным диссонансом. Но я бы не боялся, а, напротив, проверил. А вдруг совпадет? Или даже превзойдет… А нет, ну так что ж, одной иллюзией меньше...
(На самом деле, данный диалог – компиляция из нашей переписки, но подобное мы в тот день действительно обсуждали.)
Говорили о Марине, которая совсем обнищала в своей Бельгии – и этим больше нравится и понятна мне. О Соне Синицкой, которой ее пожилой лавер-иностранец, отец ее последней дочери, купил квартиру в Питере. Говорили про кино, будущий Старый Новый год, что устраивает сайгонская туса во главе с Кэт-Барабанщицей...
За окном метет метель, отговаривая от желания пройтись по улицам. Но после поезда и бессонной ночи бродить и так нету сил, а недавний марафон с Мангустой по московским музеям совершенно отбил желание ходить по питерским.
Рома пошел поспать. И я тоже – после трех чашек кофе. И, самое странное, сумел это сделать...
Когда проснулись – за окном уже вечерело. Съели супу, что изготовила тетенька-монашка Кассиана, по-домашнему Кася.
Но все же надо куда-то выбраться. И так как сайгонское действо было перенесено с четверга на более удобную пятницу – я предложил моему хозяину вломиться в Старый Сайгон, на месте которого теперь кафе-бар гостиницы «Редиссон-Роял» – и нагло заказать себе маленький двойной. А заодно – анафематствовать его, по счастливому выражению Всеволода Чаплина (несколько лет назад с этими словами он, будучи у меня в гостях, ушел знакомиться с ОГИ).
...Узнать в этом жлобском месте бывший «Сайгон» невозможно. Интерьер выполнен в стиле купецкой квартиры средней руки: большие кресла с красной обивкой, мягкие красные диваны, трактирные шторы на окнах, ковер на полу, картины и зеркала в золотых рамах, кремовые стены, темное дерево, свечи. При этом мебель разностильная, люстры не сочетаются с мебелью, и официанты одеты как русские половые позапрошлого века. Все отдает легким кичем. Куча американцев, надо думать, жильцов «Редиссон».
– Могли ли мы подумать тогда, что когда-нибудь будем сидеть вот в таком «Сайгоне»? – спросил устроившийся на диване Рома.
– Видишь, как мы плохо разбирались в собственной стране. Что все в ней может настолько измениться, – ответил я из своего покойного кресла.
Что же: изменился и статус некоторых гостей Сайгона с тех достославных пор, когда здесь была богемная забегаловка-стоячка, а люди сидели на окнах.
Юноша-официант даже не знает, что было тут прежде, хотя слышал слово. К кофе положено бесплатное печенье. Кофе не смертельно дорогой, хотя Рома считает, что прежний «маленький двойной» был лучше. Не знаю, кофе вполне приличный. Сравним ли он с приснопамятным «маленьким двойным» – сложно сказать, потому что, думаю, никто его вкуса уже в реальности не помнит, а помнит лишь свой восторг. Тогда, на фоне ужасного вкуса всего, что порождал наш общепит, он должен был казаться божественным. Наш язык был не избалован, тем более кофе, поэтому ценители были еще те. Дешевые портвейны и грузинские вина – вот в чем хорошо разбирались завсегдатаи старого «Сайгона». А еще в том, чем шарахнуться по вене. Впрочем, и в этом не особенно хорошо, поэтому так мало их дожило до этих дней…
Метет снег, и, по-своему, украшает город. Рома показывает чудеса владения современной техникой – и прямо из машины по навигатору прокладывает путь до «современного Сайгона», как он его назвал. Это pianobar «Никаких орхидей» (придумывают же в Питере названия!) – на Коломенской улице.
Увы, он был по необъяснимой причине закрыт – и мы, в конце концов, сползли в симпатичный подвальчик «Чайная хижина» на Большой Конюшенной. Он оформлен в этно-стиле, имеет хороший чай и приличную музыку.
И вернулись уже к своему зеленому чаю, кальяну и Колтрейну.
Рома спросил: общаюсь ли я с Лесбией?
– Нет, – отрезал я.
Он стал расспрашивать про Мангусту. И я «разочаровал» его: мы не собираемся связывать наши жизни! И это не только мое желание, но и ее (во что не верит моя мама). И у меня нет никаких планов, ни на Израиль, ни на новый роман...
Он ждал чего-то другого, после моего разрыва с Лесбией, после больницы, после Израиля, какой-то новой жизни.
Но моя новая жизнь только началась. И даже не совсем по моей воле. Пока мне лишь пришлось ампутировать прошлое – и это лучший способ начать что-то новое.
Рома сказал, что если бы он начинал новую жизнь, то для начала остриг бы волосы. Нет, я не столь фанатичен. Или моя новая жизнь не столь нова.
За кальяном с примесью зелья говорить не хотелось. От нечего делать пытался научиться выпускать дым кольцами, что так отлично выходит у Ромы. Рома задремал, а я наслаждался Колтрейном (концерт в Антибе).
Я радовался музыке, но отдавал себе отчет, что внутренне зажат и мобилизован. И даже гаш не берет меня. Это было первый раз после больницы, и по отвычке могло бы и зацепить. Увы, я не мог расслабиться и обновиться настолько, чтобы получать удовольствие от любого момента, настроиться на медитацию, когда все легко и хорошо. Надо этому учиться, как и пускать дым кольцами.
...Ночью летал во сне. И показывал это Лесбии. Она не уходит из моих снов, не как жена, а как родственница.
...Я встал поздно, но Рома еще спал. Я позавтракал в одиночестве – и пошел гулять.
День был серым и холодным. Я зашел в буддийский храм на Приморском проспекте, недалеко от метро «Старая Деревня». Тут пестренько, экзотика, в середине помещения – лежанки с мягкими матами. Но сама архитектура не особо отличается от христианской. Купил агара. Зазвенели цимбалы, двери открылись – и выпустили монахов, бритых восточных людей в желтых накидках. В зал устремились верующие, в том числе несколько по виду славян. Они сыпали песок с монетками на маленькую статую у ног золотого Будды – и спиной вперед двигались к выходу. Всем есть место в этом городе, даже Будде.
Перешел по мосту реку, где в больших полыньях плавают десятки уток, и углубился в Елагин остров. Красивые белые дали, засыпанные свежим снегом разлапистые деревья, замерзшие пруды – и белое безмолвие, словно зимой в лесу.
Дошел до вольера с камерунскими козами. Обычно тут бывают дети с родителями, но сейчас никого. Включившиеся фонари добавили теплого света, и заснеженный парк стал напоминать гигантский коралловый лес.
Перед Елагиным дворцом – ледяные скульптуры и горка. Горят фонари и гирлянды. Залит каток, в центре – елка, и вокруг нее катаются люди.
Все как год назад, но как много произошло в моей жизни! И не дай бог еще одного такого года!.. Тогда я лишь привыкал к одиночеству, делал первые шаги. Теперь оно стало привычно для меня. Тогда я втайне тосковал по спутнику, теперь мне без него легче. Тогда я еще не подозревал, как далеко и глубоко будет мое одиночество, вспоминал свой первый «личный» приезд в Питер в 81-ом или в 82-ом году, уже почти тридцать лет назад. И тогда я тоже искал спутника и думал о любви.
Теперь не думаю. Я больше не верю в спутников. В наших условиях спутник должен быть очень вынослив и закален. Иначе моя жизнь превратится в бесконечную заботу о нем.
Тем не менее, чувствую, что Мангуста реабилитировала для меня женщин, я снова могу смотреть на них с симпатией.
...По дороге на Сайгонский Новый Год заехали на улицу Садовая за очаровательной девушкой Макой (ставшей невольным свидетелем и участником этой безумной ночи). Оказывается, она моя читательница в ЖЖ.
– Не каждый день встречаешься со своими читателями! – сказал я, польщенный.
Она преподает в школе физику. У нее двое детей, 15 и 16 лет. Я немного рассказал про Израиль.
На этот раз действо проходило в бар-кафе «Арт-кросс» в Перекупном переулке. Бар подвальный, очень маленький, народу очень много. Что там было от «арта» – не знаю: это рядовое заведение без дизайна, как раз для футбольных болельщиков. Над сценой красный транспарант с белой надписью: «Старый Новый Сайгон». На сцене крайне плохо лабают три человека. В толпе увидели Рейни. Началось братание с лучшей частью публики. Познакомился с Мать-Натальей, большой страстной женщиной, едва не смявшей меня своими объятьями.
– Это – знаменитый Пессимист! Зануда и отличный писатель, – представляет она меня своим друзьям и своей дочери.
В маленькой комнатке при баре на длинном массивном столе раздавали «маленький двойной». Тут мы нашли Кэт-Барабанщицу, главного и бессменного организатора мероприятия, и Юлю Жукову, которая, вместе с приятельницей, заведовала кофе. Оказывается, действо идет с 7 вечера, а теперь двенадцатый час. Так что нам повезло.
Юля одета в пышное черное платье начала века (прошлого). Живет у Матильды, ходит за ее кошкой (пока та где-то путешествует).
– А мы с Пессимистом были вчера в старом «Сайгоне»! – интригующе заявил Рома.
– Как?..
– Просто вошли. И заказали «маленький двойной»!
– А что, туда пускают?..
Рассказ имел успех. Странно, что это никому не приходило в голову...
Рома спросил Кэт – будет ли трубочка?
– Сейчас, – пообещала она.
Я напомнил Роме, чем кончилась трубочка год назад в «Орландине», когда он заблудился в центре родного города.
– А мне понравилось, – ответил он, улыбаясь с мальчишеской бесшабашностью...
Трубочку предоставила не Кэт, а волосатый фотограф Патрик, со сложной осветительной палкой. У него нет зажигалки – и пользуемся моей, которая зачем-то живет в моей сумке. Я рассказал, как в Израиле, уйдя в «горы», боялся, что из-за нее меня сочтут поджигателем...
В комнатке тесно, куча народа и негде сесть. Курим стоя, узким кружком: Рома, Патрик, я и еще кто-то...
Первая трубочка прошла без последствий, хотя я что-то почувствовал на втором кругу. Взял еще кофе. И до меня дошла новая трубка. Я только дунул... И понял, что меня дико накрыло! Просто сплющило, как говорят молодые. Я прижался к стене, подальше от курителей, чтобы мне даже не предлагали.
Нужно спокойное место пересидеть этот мощный приход. Я попытался найти его в зале. Там смотрят кино про питерский рок, мест нет. Вернулся в маленькую комнату. Тут все те же, хотя не вижу ни Ромы, ни Кэт, на Патрика. Люди орут, суетятся. Мозолит глаз какой-то пьяный. Их тут вообще много. Мне неуемно и худо, и подвал порождает чувство клаустрофобии...
Раздача кофе закончилась, и торговля в комнате сворачивается. Юля собирает здорового плешивого пьяного мэна, тетка в черном со своим молодым человеком собирает кофейное оборудование...
Хладнокровно раздвинул вещи и сел на лавку, впритык к чьим-то локтям и плечам. Душно и бросает в пот. Боюсь лишь одного, чтобы не начало тошнить. Ибо не добегу: ноги жили отдельно от меня, и вестибулярный аппарат полностью выключился.
...Это был настоящий психоделический трип, произошедший совершенно внезапно и в неподходящим месте. Я испытал много трипов, но сейчас меня накрыло «не по-детски», до легкой паники.
...Кажется, что все говорят специальный текст, глубокий и значительный. Неужели так всегда, а я не замечал? Или я просто сошел с ума? И вижу совершенно другую реальность – как видят ее безумные? Или такая она и есть, но я не умел ее увидеть? Или мое неведение, которое я считал «нормальностью», тоже было безумием? Не безумен ли я был всегда? Вообще: что есть «нормальность»? У мира множество измерений, и то, что мы испытываем, мы испытываем, пользуясь определенным фильтром. Оттого и видим его (мир) так, а не иначе...
Давно меня так не цепляло, так быстро и мощно. Если только от фенциклидина.
Больше всего меня травмировал неподходящий setting, как его называют психоделические путешественники. Однако дома на диване через меня не прошло бы столько информации, не было бы этой мешанины картин – и этой борьбы с самим собой... Обдумав все это, я решил относиться к трипу спокойно, даже с юмором, как к такому странному приколу. Мир был абсолютно свободен, незнаком, хаотичен, в нем было возможно все. И то, что это был Питер – лишь усиливало странность.
Я словно погружался в загадочные и глубокие сцены чужой жизни. Психоделия пробуждала воображение. Я мог представить себя всюду. Я мог легко убедить себя, что нахожусь в ресторане художников в Париже сто лет назад или в андеграундном кафе середины 60-х в Калифорнии. Я назвал это «Калифорнией» – и это стало Калифорнией, реальной и несомненной. Я улетел туда словно на машине времени. И все сразу стало очень интересным. Песен уже было не понять, хотя в них повторялись знакомые фразы, которых в них, вроде, не должно было быть.
Я мог представить себя в Крыму, даже в Израиле... Это было как кино, которое я смотрел, и в котором я участвовал, и которое я создавал, словно режиссер на голливудской площадке. Люди появлялись, потому что я хотел, чтобы они появились, и исчезали, потому что я хотел, чтобы они исчезли. Они говорили придуманный мной текст – и я заранее знал, что они скажут.
Закралось подозрение, что вся наша жизнь – снимаемое нами кино, такое управляемое сновидение. Поэтому ты не можешь умереть. Ты можешь умереть лишь как персонаж чужого кино, но не своего собственного. И эта мысль радовала...
Но тут я увидел Рому... Он сидел совсем недалеко от меня.
– Как ты?
– Саша, что это?!.. – вместо ответа спросил он.
– Что?
– Знаешь, я не могу встать, – тихо ответил он.
– Я тебя понимаю. Крепись, друг. Это пройдет.
И тут я осознал, что ему еще хуже, чем было мне. Он был бледный, как смерть, пот тек по лицу настоящими ручьями, взгляд был мрачный и какой-то ненормальный.
– Ты хотел испытать психоделическое путешествие? Вот это оно и есть, – утешил я.
– Правда? – спросил он с ужасом и тоской. – Мне кажется, я куда-то улетаю. Говори со мной.
Так засыпающие водители просят пассажиров. И я стал говорить. И когда на длинном массивном столе, у которого мы сидели, появилась чаша с чьей-то шапкой – я сравнил это с Тайной Вечерей. И в ту же секунду я понял, что мы и правда находимся на Тайной Вечери, но в таком авангардном исполнении, что ничего не меняет. И эти полупьяные люди в куртках – суть апостолы, которые только притворяются обычными людьми. И что Тайная Вечеря происходит всегда, на наших глазах, но мы этого не замечаем...
Я попытался выразить эту мысль, но Рома не оценил. Он слушал, но был где-то далеко.
Мне было проще, я проходил через это. А у Ромы это было в первый раз. Я стал успокаивать его, пытаясь убедить, что это, на самом деле, очень интересный экспириенс, пусть и в такой неподходящей обстановке... Что не надо напрягаться, бороться с трипом и переживать. Трипу надо отдаться и получить все, что он может дать. Все хорошо!.. В общем, внушал ему то же, что недавно самому себе.
Не знаю, насколько это помогло Роме...
Подошла Мака и спросила, как дела? Я кратко объяснил ситуацию. Да она и сама все поняла, едва взглянув на Рому. И стала вытирать пот с его лица салфеткой. Сходила за водой, потом за чаем. Обняла его за голову. Очень нежная девушка.
Басманов, сын Бродского, попросил Рому подержать куртку, чтобы избавиться от визита к вешалке, но сидевший, как столб, Рома его даже не услышал. Куртку взял я. Потом еле-еле, с моей страховкой, он пил чай. И волновался: где его навороченный мобильник?
Пришла Кэт и спросила, что случилась? И пообещала найти автора травы Патрика, чтобы узнать, что он нам дал? Патрик появился вместе с Мать-Натальей. Услышав от меня, что мы покурили, и действие похоже на LSD, она разволновалась – не сердце ли у Ромы? Патрик уверяет, что это только бошки, но он, мол, предупреждал (не помню) – и рассказал про приятеля, который, покурив, ушел от него зимой в носках...
– Ну, и бошки в городе Питере! – иронизирую я (из последних сил).
Я назвал его Мефистофелем, явившимся погубить нас волшебным зельем...
Хуже всего было то, что Рому начало мутить, и надо было сваливать, пока не поздно...
Наконец, я нашел в себе силы встать. В отличие от Ромы я помню, где мы вешали куртки. Потом я долго возился с вешалкой, пытаясь добыть из-под чужих вещей наши. Под руку с Макой в гардеробе появился Рома с остановившимся взглядом. Он еле передвигал ноги, словно тяжелобольной. Я помог ему одеться и одеваюсь сам.
– Я не поднимусь, – безнадежно сказал он, глядя на лестницу.
– Мы тебе поможем, – пообещал я.
На лестнице было людно, народ тусовался туда-сюда...
– Эй, освободите нам лестницу! – закричал я. – Ведем раненного бойца!
И приказ был немедленно выполнен, в чем я не сомневался, потому что я по-прежнему руководил этим кино...
Вцепившись в Рому с двух сторон, мы как-то смогли выйти на улицу, к курившему народу. Тут ему полегчало. Я заставил нас пройти «круг» из пяти улиц в окрестностях кафе. Держим Рому, чтобы он не упал на скользком заснеженном тротуаре. Все выглядит очень странно, и улицы кажутся загадочным градостроительным пентаклем... Я надеялся, что от воздуха, холода и прогулки действие зелья ослабнет. Но оно не ослабло.
Хорошо, что Рома помнит, где мы оставили машину. Едва Рома сел – как быстро распахнул дверь и стал блевать на асфальт.
– У нас добрая традиция – устраивать трипы на Старый Новый Год, – веселю я его и Маку, которая с изумлением смотрит на происходящее.
– А в прошлом году было то же самое? – тревожно спросила она.
– Нет... Это не идет в сравнение...
Впрочем, Рому развеселить нельзя, настолько он погрузился в свои мрачные внутренние бездны. И он опять просит разговаривать с ним. Или просто разговаривать, чтобы он не «отъезжал».
Но разговаривать мне не очень хотелось, настолько интересно было то, что творилось во мне самом. На быстрой перемотке я смотрел захватывающие фильмы или меня посещали видения будущего... Это напоминало озарения, и в них не было ничего мрачного и пугающего, но что-то глубокое и многозначное...
– Захочу потом описать это состояние – и не смогу, – сказал я (и как в воду глядел).
Помню, как пытался объяснить Маке, что творится со временем. Ибо у меня было ощущение, что мы сидели в баре целую вечность, на деле же – 50 минут. Время не двигалось. Зато мысли летали со страшной скоростью, и я получил столько информации, сколько в обычном состоянии получаю за несколько часов. Или лет. Отсюда и ощущение, что времени прошло очень много – раз было столько прочувствовано...
Когда Мака вышла купить Роме воду – я попросил Рому рассказать про нее.
Она из Грузии, на половину или на три-четверти грузинка, но не смогла там жить и с двумя детьми перебралась в Орехово-Зуево. Но и там жить не захотела – и теперь снимает квартиру в Питере. Муж-грузин ничего ей не дает. Она чувствует здесь себя одиноко, поэтому он иногда вытаскивает ее на общие тусовки...
– Ну, ей повезло!..
С вернувшейся Макой я стал говорить об ее школе. С одним классом у нее все было хорошо, с двумя другими наоборот. Ученики хамили ей, не учились. Она срывалась, ставила барышням два. Это мне непонятно: зачем барышням физика? И если барышня делает задание, пусть и не сама, какая разница? К чему этот максимализм?
Но она хочет научить их мыслить! Не думаю, что это возможно с помощью физики и двоек...
Я вспомнил свою учительницу физики, которая разбивала о головы нерадивых учеников указки. Одного так прямо с урока увезли на скорой помощи... Ей точно не хамили.
Я спорю, учу, что школа и так стресс, а тут еще уроки... – хотя состояние у меня такое, что я не уверен в полной адекватности своих слов.
Я слушаю ее голос, сравниваю с речью Мангусты. Теперь я стал замечать некий акцент и странные слова. Мне интересно наблюдать человека, смотря на него несколько со стороны, будто на актера в театре...
Мы сидели в машине несколько часов, не делая попытки поехать. Это даже в голову не приходило. Я думаю о такси – и то не теперь. Но Рома не хочет бросать здесь машину.
В три ночи мне стало чуть-чуть легче. Я предложил сесть за руль.
– Ты уверен, что доедешь? – спросил Рома.
– Постараюсь, если вы будете подсказывать, куда ехать.
Я завел машину. Обернулся к Маке:
– Смертельный номер, нервным лучше не смотреть...
Рома воспринял это буквально.
– Я шучу! – успокоил я его.
Насколько я сам был уверен? Какая тут может быть уверенность? Был некий вызов. И когда никто не берет на себя инициативу – приходится брать мне. Тогда во мне появляется нечто героическое. Я на самом деле не против роли героя, хотя мои подвиги какие-то невеликие...
Уже светает, но я все равно ничего не узнаю. Зато сохраняю координацию движений. Надо только напрячь волю и ни на секунду не терять контроля. Я водил пьяным, водил укуренным, водил под фенциклидином. Нам не привыкать...
С Ромой все наоборот: он не владеет телом, но зато сохранил способность ориентироваться. Мака тоже вносит лепту. Прошу лишь, чтобы они сообщали о поворотах максимально заранее – чтобы я заранее мог подготовиться к ним физически и психически.
Разумеется, я веду очень медленно. Улицы скользки и засыпаны снегом. И приятно плавают в предрассветном сумраке. Это тоже кино, продолжение трипа, только на это нельзя поддаваться.
Думал, что будет, если нас остановят менты? За что? Например, за подозрительно медленную езду. Алкоголя они не унюхают, но не покажемся ли мы им все равно несколько странными?
Но ментов не было, да и машин практически тоже. И людей, которые могли бы прыгнуть под колеса.
Сперва отвез Маку. Она пригласила к себе, но Рома хочет как можно быстрее оказаться на своем любимом диване.
Довез я ее, впрочем, не до дома, но довольно близко, чтобы не крутить по узким улицам.
– Извини, я отличный шофер, но сейчас могу рулить лишь прямо, – сказал я.
От Садовой до Черной речки – это надо проехать почти весь Питер, с парой мостов над Невой. Хорошо, что улицы в основном широкие и прямые. А в соседних машинах не знают, какой сумасшедший сидит рядом с ними за рулем. И я спрашивал себя: не пожалею ли я потом, если что-нибудь случится? Не слишком ли я легкомысленно ввязался в эту авантюру?
Я вспомнил, как в моих снах я веду машину, и там каждый раз была какая-то проблема с тормозами, рулем – и отсутствием обзора... Так что машина теряет управление и едет куда-то совсем не туда... Поэтому теперь я все время проверял, что тормоза есть, что вот это педаль – газ, а эта – тормоз, а эта палка на руле – включает поворотник. И все это надо не забыть и не перепутать... И что вообще все это не сон... Хотя на какие-то секунды это чувство возникало.
Я напоминал себе плохоуправляемый снаряд, который может наделать бед, но почему-то он все равно летит по улицам, вопреки здравому смыслу. То есть лишь из-за того, что Рома не хочет бросать машину в центре города... Нелепый повод – и это даже немного злит меня, что я поддался на такую ерунду. А можно было бы без стрема доехать на такси. Но это было бы не так героически. А мне иногда интересно проверять себя на «слабо».
Особенно, если доеду...
– Я сделал это! – воскликнул я, когда мы припарковались у его дома...
Уже совсем рассвело...
– Я не верил, что ты это сделаешь, я бы не смог... – сказал Рома, выдохнув.
– Возможности человека безграничны...
Хотя я и сам не очень верил.
За чаем говорили, разумеется, о трипе.
– Нам повезло... – сказал я, имея в виду Маку, которая была в эту ночь его ангелом-хранителем. Я очень оценил ее.
Рома просит не описывать в ЖЖ это приключение.
...Долго еще я не мог заснуть, ибо все еще тащит. И думал, что плохое настроение происходит от боязни рокового удара, к которому ты будешь не готов. Ты словно приучаешь себя к неопасным дозам яда, как Митридат, чтобы выдержать этот роковой удар, чтобы, живя на абсолютном нуле радости от жизни – не увидеть в несчастье ничего нового и непереносимого...
Встали поздно. Рома разбит, боится, что простыл вчера в машине.
...Холод такой, что не хотят открываться шторки объектива автопарата. Помогаю им пальцем, для чего все время приходится вынимать руку из перчатки. Зато город залит солнцем и над ним висит ледяное безоблачное небо, в которое упирается розовый дым редких труб.
Прошел едва не весь Каменноостровский проспект, по которому рано утром так героически ехал, не обращая ни на что внимания, вперившись в одну точку... Теперь я приглядываюсь к его архитектуре. Особенно привлек, разумеется, «Дом с Башнями» на пл. Льва Толстого, такой огромный торт-суфле в стиле нео-готики. Архитектурой проспекта я остался доволен: она целостна, разнообразна, практически без современных заплат.
Уткнулся в памятник Горькому, скорбно смотрящему на голубой купол мечети. Решил охватить и мечеть, чего ей пропадать? Но она оказалась занесена снегами без признаков обитания. Прошелся по Невскому до Дворцовой. Елка на площади какая-то жалкая и неукрашенная – и плохо конкурирует с колонной Монферрана.
Погулял в районе музея Достоевского.
К вечеру замерз до одеревенелости. Прежде в таких ситуациях мы шли кому-нибудь в гости или прятались в парадных. Теперь все иначе, цивилизованнее – и я оперативно спасся в «Кофе-Хаусе» напротив старого «Сайгона» на Владимирском проспекте.
Но тут слишком много неприятных мне соседей.
...Трип не закончился – и восприятие обострено и болезненно, люди кажутся крикливыми, их жесты раздражают. Они вообще ведут себя как сумасшедшие! Зато немного реанимировал себя.
И еще заболела правая коленка, еле ползу. В метро «Гостиный двор» четыре немолодые тетеньки поют «Прощание славянки»...
Полумертвый от холода добрел до Ромы. И столкнулся с подъехавшей Светой «Овцой» (из ЖЖ). Отворил ей дверь.
Рома еще больше расклеился, и Света распростерла над ним крыла заботы: налила ему супа, принесла в постель чай, гладит по голове, массирует шею. У них очень теплые отношения, едва не семейные. Температура 37,1, но ничего не болит. Он боится, что это грипп.
Света – тоже мой читатель в ЖЖ. Спросила: не хотела бы Мангуста приехать в Питер?
– Хотела бы, наверное, но только не зимой. Зимой ей нельзя, она слишком не хладостойкая...
А не хотел ли я остаться в Израиле?..
Болтаем о вчерашнем трипе, кино, машинах... У ее мужа угнали новый «Опель». А в Германии (где она с мужем жила или работала) говорят: «рано или поздно всякая машина превращается в “Опель”». А еще: «есть плохие машины, очень плохие и “Опель”». Тем не менее, она ездит именно на «Опеле».
После ее ухода я умилился, как монаха-Рому любят женщины, а он парировал, что меня тоже любят.
– Да я их нет! – пошутил я.
– Разве? А я, пожалуй, люблю...
И такая незадача...
Он рассказал, что Мака прислала мне письмо – ответ на наш вчерашний спор о школе. А Мать-Наталья распространяет слух, что я подсыпал в ромин чай LSD.
– Слава Богу, в свое время Никсону не подсыпали, – сказал я. – А ведь был такой план...
И мы заговорили про трипы, Грофа, который «лечил» LSD перинатальные травмы. Я считаю, что все они не важны, ибо надежно забыты, даже если бы реально были. Что кажется мне домыслом. Человек вообще мало что помнит до четырех лет.
Но и после четырех лет... Какие роковые ошибки мы могли тогда совершить? Когда мы были детьми, наши страхи и ошибки были естественны, они не могут сильно влиять на нас. Потому что теперь мы совсем другие – и проблемы и ошибки у нас совсем другие. Теперь важно – неправильное восприятие действительности, страх жизни, установка быть «жертвой», желание забыть болезненную информацию, не видеть болезненных моментов. И, следовательно, мы пропускаем важные сигналы...
Про «забыть» Рома решил, что я хотел бы забыть больницу.
– Напротив, это был важный опыт, я испытал даже что-то вроде инсайта. Мне кажется, я неплохо прошел через эту ситуацию и стал другим.
Роме интересно, в чем суть инсайта и в чем я стал другим? Ну, суть я сказать не могу, это слишком личное, а в чем я другой – об этом я постоянно пишу в ЖЖ. Я стал терпимее, я стал положительно смотреть на реальность, ценить ее, не бояться, стал стремиться жить ярко и свободно, не так, как раньше.
Прежде я был достаточно инфантилен и воспринимал пустяки за трагедии. После многих дней боли и привыкания к ней – эти уколы кажутся смешными. Мне есть, с чем сравнить...
Утром Роме совсем плохо, мать Кассиана суетится с лекарствами, сварила легкую кашу. Похоже на грипп. Тогда, наверное, и меня захватит. Я тоже ощущаю себя разбитым, но из чувства долга все равно вылезаю в город.
Питер для меня – архитектурное чудо, изысканное художественное блюдо, радость гурмана, стоящая всех музеев, и мне жаль лишиться его, застряв в чужих теплых стенах.
Придумал цель: музей Ахматовой, что между Литейным и Фонтанкой, в знаменитом Фонтанном Доме, то есть в пристройках к Шереметевскому дворцу. В его саду со стороны Литейного, где могила Жемчуговой, год назад я доблестно выпивал с художницей из «Борея». Так что место знакомо.
Обычная дверь с номером 44 и почтовым ящиком. Уже выглядит, как инсталляция. Предельно жалкая кухня, от нее – длинный коридор с одной стороны квартиры и анфилада дверей через все комнаты с другой, как в квартире Достоевского. Очень неудобно так жить, если не запирать эти двери и не сообщаться с миром через двери в коридор.
Звучит ее «Реквием» в исполнении автора: глухой мужской голос: «Эта женщина больна, Эта женщина одна. Муж в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь обо мне»… А потом: «Не бывать тебе в живых, Со снегу не вставать. Двадцать восемь штыковых, Огнестрельных пять… Горькую обновушку Другу шила я. Любит, любит кровушку Русская земля…»
Я совершил этот визит в честь Мангусты, написавшей мне когда-то про «узкую постель» великой поэтессы (в пандан к моему стиху «Колдыри идут хлебать вино И ложатся в узкую постель...»). И я специально искал эту узкую постель, на которой она принимала Исайю Берлина. Но, во-первых, все «постели» оказались не совсем узкими, а, во-вторых, в музее почти не осталось прежней мебели: с 50-х по 80-е тут располагался Институт Арктики и Антарктики. Обстановка собрана по фотографиям и воспоминаниям дочери Пунина Ирины. Это все я узнал от женщины-смотрительницы.
Кроме меня и ее тут лишь одна молодая пара и два рыжих кота.
Мороз крепчает, шторки автопарата опять не фурычат. Дошел по Фонтанке до Михайловского замка и впадения в нее Мойки, то бишь до Чижика-Пыжика. Он припорошен снегом, в снегу желтеют монетки. Под Чижиком в полынье плавают утки. Они знают, где тусоваться. Вдоль Мойки по пустой до лунатичности заснеженной набережной с подсвеченными в темноте мостами дошел до квартиры Пушкина, но опоздал: после пяти поэт не принимал. Ладно, 25 лет назад я уже побывал у него в гостях. Однако я промерз до неприличия, а потому спрятался в близлежащее кафе «Троицкий мост», по совпадению входившее в сеть вегетарианских кафе (на самом деле, никакого Троицкого моста тут, естественно, не было, а был Певческий мост). Милый камерный интерьерчик, с книгами, как в ОГИ. Несколько женщин обсуждают здоровье и развод…
Снова кофе – четвертый вариант за четыре дня. Пью кофе и читаю Достоевского, «Дневник писателя», что купил на Ленинградском вокзале. И прихожу в себя.
Опять болит нога. Но никаких признаков серьезной болезни, вроде, нет. Очень скверно это было бы – заболеть в чужом городе.
С трудом доковылял до метро, а потом до дома.
Тут опять мать-Кассиана. У Ромы было 38,9, но сбили. Она напоила его новейшими антивирусными лекарствами. Весь день он спит.
Касю сменяет Света. В халате из своей комнаты появился Рома, вялый и бледный, как тень. Поел с ним супа, потом попил чая. Я даже выпил коньяку, чисто для здоровья. И «антигриппина». Я рассказал об ахматовской квартире, где они не были. И разное другое. Но Рома слаб – и скоро, шаркая тапками, ушел лежать. Света ушла с ним: сидит у постели, мерит температуру. А потом уехала: у нее еще больная мама и больной муж. Тяжелое время – зима!
Потом Рома невероятным усилием поднял себя с одра болезни, чтобы снова попить чая. Доволен ли я путешествием?
Мы еще раз вспомнили трип.
– Один этот трип стоит всего путешествия! – смеюсь я.
У Ромы из-за болезни он растянулся на три дня. Он сомневается, что завтра сможет осуществить водосвятие.
Мы сердечно простились – и я налегке побрел к метро.
В переходе со станции Маяковская к вокзалу играл «Ламбаду» все тот же старик-аккордеонист. Кинул ему оставшиеся четыре жетона на метро.
2011-24