Сексуальное толкование
всего вокруг
происходит в результате
заболевания лобных долей
головного мозга.
(В.Чернов, Огонек, 1995г. № 9).
В эпоху перестройки экономика Украины теневой свой бок подставила солнцу законного бизнеса, и мы уже не первый год нежились в его лучах. В Судостроительном районе города N мы открыли сеть киосков, а для коммерческого маневра учредили еще две фирмы – с романтичным названием "Таврида" и с архаичным "Виконт".
Пятый год работал я исполнительным директором у Петра Леонидовича Червинского, у которого имелись строительная техника, грузовой транспорт, амбиции красного директора и жажда денег «нового русского». Я мечтал о бурной коммерческой деятельности. Ради бриллиантового дыма - сладостного и приятного - я бросил телевидение. Мысленно утешаясь, мол, на коммерческой ниве буду полезен «чисто и конкретно», - и своему району, и городу, и, пусть не покажется это громким лозунгом, - стране и народу...
Я с головой ушел в бизнес, но лучше бы она оставалась на поверхности.
Предполагался размах. Открытие туристических маршрутов на Ближний Восток и по Средиземному морю. Закупка, у тогда еще всесильного Березовского, ходовых моделей "Жигулей". Строительство коттеджей для иностранцев, положивших глаз на наш Алюминиевый завод. Медицинская профилактика для жителей района (не беспланая, конечно). Ну, и многое такое, что приносило бы вожделенную прибыль.
Марксистский мусор в голове, отсутствие крупных денег, а главное, знаний, как они образуются - не давали нам чувства подлинных хозяев жизни. Международная наша деятельность закончилась сразу же после пары поездок в Анталию за обоями и дешевыми коврами. А сотрудничество с крупным иностранным капиталом - в лице хозяев турецкой гостиницы - в день дикой попойки в третьесортном ресторане Стамбула.
Царьград мне откровенно не понравился. С улицами без тротуаров и сумасшедшим автомобильным движением. Того и гляди янычар на мятой иномарке переедет тебе ногу. Гул пестрых причалов, редкие полоски безнадежно загаженных пляжей, гортанные крики духанщиков, запах козлиной кожи, в непродуваемых узких улочках, вызывали во мне реликтовую тоску белоэмигранта. А не по-европейски длиннющий мост через Босфор – катетер для перекачки и выкачки ресурсов из голодной Азии в сытую Европу, - недосягаемый, висящий где-то высоко в небе, диссонировал с мелочностью царящей вокруг жизни.
В общем, мрак!
…Свой щит мы прибили на воротах «Сель отеля» - трехвездочной гостиницы, гордо возвышавшейся на скале у Мраморного моря, в прозрачных водах которого плавали длинные рыбки, расцвеченные под далматинских собак. Прямо со дна заливчика (на его берегу у хозяина отеля был оборудован кафешантан) нам выловили крупных креветок и подали на ужин.
Сидели долго. Выпили много.
Перед нами битый час выламывалась упитанная стриптизерша, тряся зеленым шелком кисточек, чудом державшихся на сосцах. До сих пор корю себя за то, что не расплатились с ней. И требовалось всего, кажется, пять долларов. Мы отмахнулись, когда она слишком близко к столу подала свое тело. Она громко возмутилась, мы тоже. Хозяин гостиницы тут же выставил ее на улицу. Благо дело из таких как она в ожидании места там выстроилась целая очередь. А чернявые хлопцы в белоснежно чистых рубахах быстро, подхватив нас под руки, повели на третий этаж спать.
В черном небе висел полумесяц точь-в-точь как на государственном флаге Турции. Приделай рукоять и подставь молоток – сбылась бы вековая мечта северной цивилизации - иметь Черное море внутренним водоемом Руси.
Муэдзин с ближайшего минарета прокричал что-то на предмет, спокойной ночи. Мы ответили ему тем же.
Я с детства думал о плохом, и это вошло в привычку.
Обидно, что девушка потеряла работу. Говорю же, перебрали какой-то пряной восточной дряни…
Потом у сопредельных государств начались таможенные войны. Как в анекдоте про «куплю билет, и назло кондуктору пойду пешком». В предпоследний наш вояж Румыния ввела квоты на проезд через свою территорию. Потом ввела их Болгария, а следом и Турция по старым ценам перестала пускать к себе автобусы с Украины. И наша связь с внешним миром прекратилась.
Вместо обещанных коттеджей для иностранцев, интересовавшихся крылатым металлом, босс на окраине - у берегов очистных прудов городской канализации - выстроил пять пеноблочных сараев, крытых вульгарным шифером. На архитектурную эту ахинею и «негр преклонных годов» не купился бы, не говоря о французских или английских специалистах.
Когда на подступах к Тольятти усилился дорожный бандитизм, торговля с Березовским тоже сошла на нет. И совсем остановилась, когда наш главный механик Витька Моргун при перегоне в Златоуст раскалашматил новенькую "шестёрку".
Медицина на фирме - статья отдельная. Скажу лишь: пылу у босса хватило на покупку бракованного гастродеуэндоскопа, пять лет провалявшегося за конторским диваном, пока порывом благотворительности не отнесло его в кишечное отделение районной больницы, где у Червинского супруга служила терапевтом.
Спектр наших интересов равно сиял как над Россией, так и Украиной. Мы даже политикой пробовали заниматься. Какую власть коррумпировать, нам было крайне инфракрасно или даже ультафиолетово. С Челябинским машиностроительным заводом у нас имелось прочное родство – у Петра Червинского служил там, в отделе снабжения свояк - Вася Буренков. И всегда мог оформить и отправить в наш адрес пару-тройку вагонов с холодильниками. Пока от неучтенной реализации уральской продукции водилась наличка, претенденты на депутатские кресла обоих парламентов покупались охотно. Правда, послушные и смирные до выборов, взобравшись на политический Олимп, они преображались вдруг в холеных, розовощеких и неуправляемых поросят. А раскабанев, совсем забывали, чьими стараниями и деньгами были допущены к госкормушке. Одним словом вели себя по-свински, никак не вырастая в конструктивных Наф-Нафов.
Завхоз в хасбулатовском ещё московском Белом Доме оказалась родственницей Петра по матери. Мы и эти связи использовали напольную. Правда, после событий октября 93-го из «уз дружбы между народами» хасбулатовское звено выпало. И связь с хозуправлением Совета Федерации прекратилась. Влиять на вновь избранные Думу и Верховную Раду уже не хватало сил. И в бессильной злобе, в память о "теплых дружественных отношениях и совместной деятельности", мы оставили за собой два довольно сносных автобуса, какие арендовали у россиян. Да и как их вернешь, если за неудачный гостиничный бизнес, они давно отошли мисхорским бандитам. На грозные письма из Кремля, мы слали рекомендации: «считать вышеуказанный транспорт пропавшим без вести под час вашей же октябрьской смуты». О чем и подпись вице-президента имелась, на врученном оторопелому гонцу акте, так и невторопавшему, как, сидя в московской тюрьме, можно подписываться в N-ске. Но, главное, что подпись Руцкого на документе была подлинной. Ну, или почти подлинной… Гонца же, опоив украинским «первачом», впихнули в обратный поезд, вручив ему и проводнику авоську вяленых лещей.
Тогда мне казалось - провалы и неудачи носили общий характер - вне зависимости от личных кчеств моих и Петра Леонидовича. Всё так же плохо было и у других дельцов. И, не представляя, как влиять на обстоятельства, я и не особенно огорчался. Смиренно принимал жизнь такой, какой на самом деле она и была. Петр Леонидович все ещё кипятился. Займами и ссудами отчаянно латал финансовые дыры. Но, не обладая широтой взглядов и без должного скепсиса, который, говорят, помогает умным людям отличатьправду от лжи. Без критического недоверия к происходящему, выходило, - он напрасно надувал щеки и сотрясал воздух.
Я же, сохраняя видимость активной работы, продолжал исправно ездить к нему на службу. Единственной отрадой в течение дня были просмотр утренней почты, персональная дряхленькая «Волга», на которой при случае можно было куда-нибудь завеяться, отчеты боссу и подтрунивание над его бухгалтершей.
* * *
В круге света от настольной лампы сидела Лайза и, шевеля губами, пересчитывала купюры. Гривны и двушки вперемешку высились внушительной горкой. Синие пятерки ровной пачкой лежали отдельно. Денег казалось много, но с лица бухгалтерши, за глаза которую я дразнил Лайзой Минелли, не сходила тень озабоченности. Природная награда комичной внешностью давала основания подозревать Джуди Гарленд (мать настоящей Лайзы) в хромосомном обмене с хлопцем с украино-польской границы. Артистизм и потрясающий голос в бухгалтерии, конечно, не важен, но рельеф лиц, аляповатая стрижка и безобразные носы потрясающе роднили нашу учетчицу фондов с актрисой из «Кабаре». Босс предпочитал не замечать этого, раз пол-лица занимали такие выразительные глазища. А может, ему и нос её нравился...
Наш главный счетовод была родом с Подлящья. Пятьдесят лет назад при операции «Висла» её родителей вывезли с лесистых берегов Сяна в засушливые степи Тилигула. И это все, что она знала о своих близких. Я случайно доведался, что в обескровленных сотнях УПА чуть ли не до середины 50-х бился один из ее родичей. А она же и родного языка не знала. И вообще не любила Украину, хотя, признаться, ровно столько же, сколько и Россию.
Лайза послюнявила пальцы и скорыми движениями еще раз пересортировала деньги. Отрывая от презренной кучи казначейских билетов лучезарные озера глаз, - правда, от бездонной глубины Минеллиных их отличала белёсая мелководность, - она спросила:
- Для расчета с "Афродитой" не хватает ста пятидесяти гривен! Что делать?
Её очи с глупой надеждой таращились на меня - будто я должен взять и вынуть из широких штанин эти злосчастные гривны…
- Не знаю, я не Чернышевский!, - выдохнул я в ответ, и
скоропалительно пробубнил чушь: - В тревожный месяц серпень спека била неможливая, пылюки - по кесточки. Горобец сидел на гилке и цверенькал доки вона не обломилась, а он все цверенькал и цверенькал, даже когда упал в пилюку по те самые кесточки. И вот тут-то и наступил тревожный месяц вересень…
В усилиях расслышать и понять, что я имел в виду, ноздри её вздулись, лоб наморщился.
- Что ты сказал? – спросила Лайза.
Когда в суетном волнении Лайза считала деньги или сортировала накладные, - ей было не до шуток. И я поспешил сменить тон:
- Я сказал: кредит портит отношения, давай «испортим» их с хлебокомбинатом. За хлеб не плати, но с «Афродитой» рассчитайся обязательно.
И все-таки я не мог начинать день в «сером режиме», и снова сбился на шутку:
- Не хлебом же единым сыт человек?..
- А ще й салом, - подхватила Лайза мой расхожий юмор.
«Ну, хоть это ты уразумела», - мысленно обрадовался я, и, набежавшее было, облачко настороженности улетучилось. Мы рассмеялись.
Без десяти восемь прибыл босс.
- Пройдем ко мне, - бросил он с порога.
Мы удалились в его кабинет.
- Что там по плану? - спросил он, хотя ни заданий, ни планов на фирме отродясь не водилось.
Проникновенно и озадачено я начал:
- Петр Леонидович, в сентябре истекает срок лицензии на торговлю пивом, это раз. Во-вторых, некто Вакарь из архитектурно-строительного отдела горисполкома уже догадался, что строим мы не временный павильон, а капитальный магазин. Рано или поздно, он затребует настоящий проект, которого у нас до сих пор нет.
- Знаю, - недовольно буркнул босс, вылупив на меня прозрачные пузыри глаз.
- В-третьих, - невозмутимо продолжал я, - пивзавод, поднял цены...
При словах "поднял цены" в белках босса проросли кровавые прожилки.
- Поднял цены на бутылочное пиво, а нам велит снизить расценки на транспорт...
Пётр Леонидович смотрелся сейчас эдаким озадаченным Зевсом, теребящим свою седеющую бороду, которую отращивал к концу лета, а после зимы сбривал.
- Тоннаж наших машин, видите ли, их не устраивает! - гордым героем продолжал я. - И, я думаю, что в текущем месяце мы потеряем на три тысячи больше, чем планировали...
В этом месте следовало бы ожидать сиятельного гнева хозяина Олимпа, но, прерогатива богов не всегда понятна простым смертным. Босс молчал.
- И что ты предлагаешь? - только и буркнул недовольно Петр Леонидович.
- Взять на «Тавриду» еще один кредит, тысяч в пять оборотных средств…
Вероятно в этот момент в голове босса будущие расходы нарисовались эдаким снежным комом, вот-вот готовым сорваться с горы. Олимпийская его милость вдруг сменилась на гнев, и он взорвался:
- Тысяч в пять! Тысяч в пять! А с кредитом, который на "Виконте", под него мой дом заложен, что прикажешь делать?! Тебе легко швыряться деньгами! Не твое - не жалко!
«Что же тебе, толстому борову, мешает свое добро сделать и моим?» - подумал я.
- У нас и по дебиторам в этом месяце зависнет около двух тысяч, - продолжал я подливать масла в огонь. - По пивзаводу, однозначно, придется снижать расценки. Иначе нас прсто выставят за ворота, - сказал я и замолчал, давая боссу остыть перед тем как заглотить еще одну порцию неприятностей.
Играя желваками и сжав кулаки, Червинский упрямо смотрел в стол, заваленный прейскурантами и адресными книгами. Лицо его наливалось краской. Следующую фразу я выговаривал уже как можно бесстрастней и тише:
- Слушай, а давай еще раз проедемся по должникам и самым решительным образом скажем, что терпение наше лопается, и мы переходим к мерам внеэкономического воздействия.
- Что такое, Серега?! Какие меры? Нормально ты можешь выражаться?!
- Петя, - перешел я на громкий издевательский шепот, - давай, явим миру нашу силу. В конце концов, сколько можно терпеть и унижаться? Твои деньги болтаются неизвестно где, а мы смотрим на эти безобразия сквозь пальцы и, как в рот воды набрали, ей Богу!
При словах «твои деньги» глаза босса всегда очеловечивались - лицо Зевса теплело и делалось сентиментально мягким. В конторе, в киосках, на базе, а в потенциале – и все вокруг - Петр Леонидович считал своим. И льстивые выражения, напоминавшие о его возможностях, будили в нем сладостную мечту олигарха.
Я продолжал:
- Откровенно говоря, Петя, я устал строчить претензии и грозные письма этим негодяям. Скоро у нас не то, что на арбитраж, на конверты с марками денег не будет! Давай натравим на должников бандитов! - подытожил я, сам удивляясь, как в моей голове могло вызреть столь кровожадное и простое решение.
Начавшее было оттаивать лицо босса вдруг вновь залилось краской. Знакомить меня с бандитами он не хотел, смутно чувствуя угрозу своему благополучию. Мысль, что за услуги криминалитет потребует половину денег, а то и просто просто-напросто отберет всё, подняла у Червинского давление. Лицо его натужно покраснело. И явно теряя равновесие духа, он нервно стал искать ручку в бумажных развалах. Дрожащей пятерней босс отшвырнул какой-то справочник и стукнул рукой по калькулятору.
- Так, - рявкнул он, - займись проектом, кредитованием и пивзаводом, а с должниками я уж как-нибудь сам…
Он снял телефонную трубку и беспорядочно надавил несколько кнопок.
- Вот ещё что, - держа трубку на весу, сказал он, - останешься за старшего, а я на день отлучусь, алё!
Босс, по-видимому, вспомнил: давно надо бы выправить документы на украденный в Саматлоре самосвал. С минуту, посидев на телефоне, он собрался и укатил в Днепродзержинск - тамошнее ГАИ обещало помощь в легализации «Татры».
Договор с пивзаводом был давно готов и без ведома Петра Леонидовича. А кредитную линию я открыл еще вчера. Оставалось, не снимая с лица коммерческой озабоченности, тихо исчезнуть.
Я глянул на давно не мытые конторские окна. Там за окнами в серой дымке улиц уже давно царило беспощадное солнце. Оно будто любовалось собой и сотворённым пеклом, вздымая к небу клубы раскалённого жара вместе с пылью. Оно пудрило ею свою самодовольно лучистую рожу. Редкие прохожие в камуфляжных пятнах пота едва переставляли ноги в поисках спасительной тени. Я выглянул во двор ещё раз убедиться в убийственном застое жары и пекла. В перманентно засаленноую «Волгу» возвращаться не хотелось, чтобы не пачкать светлых штанов и рубахи. Я решил никуда не ездить - не дышать ядовитыми выхлопами из задов стремительных иномарок, дерзко опережавших нас на перегоне между районами. Я вернулся в бухгалтерию и подсел к Лайзе. Надеясь хоть как-то унять интенсивность жары и обильное потоотделение, я заговорил с ней о Крайнем Севере.
* * *
Лайза с боссом, не будучи мужем и женой, давно жили «одной сатаной», но и первые семьи не бросали. Древнерусская модель брака – двоеженство было для них и законно, и привычно. Давно минул период, когда они ещё подумыали выбраться из этого порочного вихря, но в округе давно привыкли к их вызову общественной морали. Огласка была им даже на руку, - шла экономия душевных сил, без затрат на притворство, обман и тайны. Это и была их жизнь. В общем-то, не такая и новая под Луной.
Пётр Леонидович искренне наслаждался двойным сожительством, спутница же испытывала двойственные чувства. Ответ на вопрос, что ждет их союз дальше, озадаченная Лайза все чаще и чаще искала у оккультных сил. С утра она побывала у гадалки. Вполуха выслушав мой рассказ о цветении тундры, брусничных полянах и коврах из морошки, она с жаром стала излагать напророченное ей.
- Баба Люда сказала, что у меня искажена защита. Обещала поставить новую…
- А как это делается? - больше из вежливости, чем из любопытства, спросил я, зевая.
Широко раскрытыми глазами глядя на меня сквозь крашеный пух ресниц, Лайза с придыханием изрекала:
- Поводила вокруг меня руками, пошептала что-то, вышла в другую комнату, вернулась и сказала: готово, детка. Как уйдешь от меня, на третий день почувствуешь себя лучше…
- А сколько это представление стоило? - поинтересовался я.
- Десять гривен, а вообще двадцать, но мне бесплатно, - соврала Лайза, помня, что зарплата не начислялась уже три недели. Десятку «на бабку» она стащила из утренней выручки.
Лайза раскрыла косметичку, достала зеркальце и отточенной спичкой поправила на ресницах паучьи лапки.
- Не знаю, вообще-то я не очень этому верю... Посмотрим, - закрывая косметичку и, видимо, уловив мою ухмылку, уже конфузливо сказала она.
- А она не рассказала, где училась, и откуда в ней колдовские чары? - спросил я, лишь бы не обижать двойника Минелли молчанием.
- В детстве она сильно болела, говорила - желтухой вроде. Болела так сильно, что врачи лечить не брались. Сказали, не выживет... В предсмертном бреду явился ей образ необыкновенного юноши. Высокий молодой человек в светло-голубой блестящей одежде, похожий на космонавта или инопланетянина. И назвал ей свое имя, Кейс.
- В смысле, чемодан, что ли? – не удержался я от смеха.
- Да, выходит, что чемодан. - Лайза тоже засмеялась, закрывая косметичку. - Слушай дальше. Кейс этот, говорит ей: ты девочка, выздоровеешь. И я, мол, помогу тебе. Быть мне твоим духовным отцом и учителем. Но запомни, пока не исполнится тебе шестьдесят…
- Сколько? Сколько?! - переспросил я, - мне послышалось «шестнадцать».
- Шестьдесят! – уточнила Лайза. - До этих пор, он просил, никому не рассказывать, что она его видела. В день твоего рождения, сказал Кейс, я опять приду и скажу, что тебе делать дальше. Представляешь, эти муки – ждать полвека?! За всю жизнь баба Люда ни словом не обмолвилась о Кейсе. Все исполнилось, как и говорил пришелец.
В 19... году наступила долгожданная дата. Юноша, как и обещал, вновь явился. Теперь он был значительно выше и мужественнее, чем тогда, в первый раз. Но всё-таки это был Кейс.
Бабе Любе он сказал, что прибыл из девятого круга или девятой сферы, какого-то пространства, где находится планета Дрон. И что все мы на Земле - проклятые каторжники. И собирают нас вместе, чтобы дать шанс исправиться, наладить свою духовную жизнь. Верховный Совет Дрона давно постановил уничтожить нас, как тупиковую ветвь цивилизации, но Кейс и его товарищи верят в нас. Они выпросили отсрочку приговора. И берутся доказать, что мы еще чего-то стоим. И у нас, мол, последний шанс...
Каждые полгода Кейс и его группа выбирают из землян самых достойных, чтобы сделать наставниками и целителями. Бабе Люде было сказано: исцелять неблагополучные души, жизнь посвятить лечению людей - исправлять их рисунок судьбы...
…Я в пол уха слушал эти бредни, думая, не плохо бы заделаться эдаким Кейсом и дать землянам набело переписать их историю. Но как это сделаешь, если она все еще полна легковерных дурочек, вроде нашей бухгалтерши, и сумасшедших - вот как эта баба Люба.
Борясь с сонливостью, в затуманенном временем мозгу я выискивал воспоминания, гадая, из какого же Лема или Стругацких вычитан этот замшелый сценарий спасения. Но без внимания к сюжетам и авторам, глотая в детстве фантастику скорее из подражания сверстникам, чем ради интереса, я не находил сейчас знакомых отголосков. Я просто сидел и в зудящей неопределенности думал о лайзиной жизни. О ее метаниях в страсти к человеку богатому, властному самодуру, каким был Петр, и между чувством женского долга связь эту прекратить.
Лайзин муж - тихий, бесшабашный пьяница - работал тут же, у Червинского на стройке. Днем месил раствор, таскал кирпич, а ночью сторожил автостоянку и кормил собак. На его счет у Лайзы был готовый рецепт: при малейшем ропоте вышвырнуть вон. А поскольку последний страдал молча, привык к унижениям, то повода, как бы и не было.
У Петра Леонидовича с законной супругой тоже все было определенно и просто - «гнать не гоню, а не нравится - не держу». Дети и совместно нажитое добро оправдывали сохранность брачных уз.
Чувствуя, что в их жизни что-то не так, ни во что и никому не веря, Лайза и босс смутно ревновали друг друга к затаённому где-то другому миру. Время от времени они бывали в нем оба.
Небезосновательно Петр Леонидович подозревал Лайзу в коварной неверности: в закулисных играх в «другую любовь». След чужого протектора на песке, и какие-то безделицы – то кулон, то клипсы, или маленькие пузырьки шампуни и туалетной воды, явно прихваченные из чужих поездов и гостиниц, слишком уж часто попадались в их спальне и ванной. Но главное в плохо выветренных комнатах всюду витал этот щекотливый запах другого самца. И что обидно - в доме, выстроенном на его же деньги. (Себя и Лайзу Петр Леонидович поселил там же - у очистных сооружений).
На примете у Лайзы и, правда, был стройный молодой бизнесмен из начинавших челноков, с обещанием стелить к ногам возлюбленной парижские и лондонские газоны. Но он никак не мог отладить свою ржавую «Тойоту». И прагматичная Лайза, юному восторженному коммивояжеру все-таки предпочитала толстого, пузатого, с затрудненным дыханием, купца-Петьку. Червинский выстроил ей дом, доверил деньги, позволяя раз в год потратиться на дорогие наряды, закрывал глаза на её легкое подворовывание… В ответ же платил грубостью, невнимание и бестактным обращением даже на людях.
С младых ногтей, боясь перед слабым полом показаться несостоятельным, как бы споря с известной опереточной строчкой «без женщин жить нельзя на свете, нет», Петр Леонидович убеждал себя, что может обойтись и без них. В частности, - без всех этих прелюдий и ухаживаний. От недающегося секса уходил он любой ценой. Но если терпеть не получалось, то жгучие пожелания собственного организма транслировались чаще в постели у одной очень некрасивой, но безотказной вакханки Леры. Она жила на противоположном конце города. С ней он предавался всякому свинству и в мыслях непозволительному ни с женой, ни с любовницей. Лайза знала о его пристрастиях – благо Петр Леонидович особо и не таился. С кем угодно в грубой комичности мог и поделиться своими похождениями. Либеральность взглядов была ему присуща не в силу умственной работы, а в силу устройства психики. Вычитанную когда-то в юности фразу «хотите в вашем новом государстве чистых нравов – исповедуйте порнографию, и наоборот…» он воспринимал не диалектично - без критической оглядки на то, что иной автор «ради красного словца не жалеет и отца». Ну, не видел он ничего зазорного в спаривании через неадекватные отверстия.
Жалуемся на алкоголизм, жестокость, патологическую ревность. Никто и никогда – на сексуальную неудовлетворённость. Боимся – засмеют.
«Боже мой, - думал я, глядя на Лайзу, - истинность чувства разменяно на мнимый престиж птички в золочёной клетке... Ну, что ж, в конце концов, она не виновата в том, что суетна и слаба. Её можно понять : птицам, не умевшим летать, не приходится скорбеть по утрате радости полета. Жизнь в курятниках, пусть не орлам, но курам - в радость».
Тот, второй, с которым Лайза познакомилась в Мисхоре на крымском курорте и тайно виделась почти каждую неделю, чувствовал в ней дружескую душу. Но кроме любви, даже помноженную надвое, он предлагал еще и гору трудностей. Он имел торговую точку - ракушку на вещевом рынке, куда всякий раз не хватало честного и порядочного реализатора. И они менялись как перчатки. Ржавая иномарка, доставшаяся от деда-капитана дальнего плавания, заводилась через раз. Наконец после потери жены у него оставалось двое малолетних близнецов. И к ним, чтобы заменить мать, надо было ещё поискать подход.
В минуты навернувшегося отчаяния, впрочем, длившегося недолго, Лайза вдруг начинала всхлипывать. В глазах ее выступали слезы. Петр Леонидович также грубо отшучивался:
- Ну, поплачь, поплачь, дорогая, меньше в туалет сходишь...
Мне вдруг стало тоскливо и скучно в стенах этой малозначащей фирмы, этой дутой «Тавриды» - с претензией на широкую работу в регионе. В пустом звуке её названия ничего не отражалось, кроме кальки с карты Новоросского края постпетровского времени. Знойно-солоноватый ветер Крыма, тихий тенистый Херсон, где-то затаившийся в днепровских плавнях, легендарное Запорожье с её Хортицей и гранитными глыбами - вот была настоящая Таврида - божье наследие, оставленное нам для испытаний и проб! ОНА, суровой испепеляющей жарой, влияла на нас сейчас! Никак не наоборот!
И мне окончательно захотелось бросить эту работу, уйти от неинтересных и ограниченных людей, у которых кроме желания быть еще богаче не предвиделось никаких радостей.
(продолжение следует)