Янтарное ожерелье

 Автор Николай Петров, редактор Вячеслав Петров


Повесть

Светлой памяти Николая Петрова посвящается.

    Эту историю я услышал, когда ехал в электричке от станции «Ленинградская», что находится почти в центре Москвы, до подмосковной станции «Шаховская».  Было это 9 мая 1983 года. Я ехал к родственникам, которые живут в деревне Рябинки Шаховского района, чтобы пригласить их на свой 50-летний юбилей в конце мая. Вошел в вагон и осмотрелся. Сидячие места в вагоне почти все были заняты, особенно у окошек. Я прошел в середину вагона. Там на трехместных сиденьях осталось два незанятых места. С одной стороны, у окна, сидел мужчина средних лет, а рядом с ним - красивая блондинка, видимо его супруга. Эта блондинка рассматривала какой-то глянцевый журнал. Мужчина сидел с закрытыми глазами и подремывал.
      С другой стороны, напротив их, сидел мужчина приблизительно моего возраста и внимательно смотрел на эту красивую женщину.  У окна стояла его большая сумка. Я обратился к нему:
     - Не занято это место?
     - Нет, нет, садитесь, пожалуйста, - ответил мужчина, слегка повернув голову в мою сторону, и даже немного подвинулся.
      Я сел, достал из своей походной сумки газету с кроссвордом и стал разгадывать. Ехать до Шаховской долго, и надо было чем-то скоротать время.
      Кроссворд решению поддавался плохо – то ли от того, что был сложным, то ли от выпитой мной рюмки коньяка в честь дня Победы. И это заметил мой сосед, он сказал:
      - Что, не получается? – и добавил: – Бывает. А не хотите ли сыграть в шахматы, далеко ехать-то?
     - До Шаховской, - ответил я. - Но в шахматы я плохо играю, тем более в походные, маленькие…
     - Да и я не гроссмейстер, а шахматы у меня замечательные, сделаны на заказ, мне их в прошлом году на юбилей подарили.
-  Пятьдесят стукнуло? – уточнил я.
- Да, - вздохнул он, – жизнь идет…
      Тем временем он достал-таки из сумки шахматы, раскрыл доску и добавил:
     - Фигуры у меня с магнитным основанием, так что при движении и толчках хорошо держатся, не падают.
      Действительно, шахматы были отличные. Я смотрел и любовался на это творение искусного мастера. Особенно мне понравились кони. Их открытые пасти с белыми зубами должны, казалось, наводить страх на неприятеля.
       Мы стали расставлять фигуры на доске.
     - Давайте знакомиться, - сказал мой сосед, - так в дороге положено: меня зовут Сергей…
     - А меня – Николай, - представился я, - Мы почти ровесники с вами - мне тоже скоро пятьдесят будет.
     - Вот и хорошо, - взглянул на меня Сергей, - и раз вы ко мне подсели, значит, вы, Николай, будете моим гостем, то есть, за вами - право первого хода, у ваших фигур цвет белый.
      Я принял шахматы в свои руки, полюбовался общей картиной наших шахматных войск перед началом боя и, подобно Остапу Бендеру, двинул пешку е2 – е4. Сделав ход, я передал шахматы Сергею. Он ответил очень быстро. И снова взгляд его устремился на блондинку. Та, то ли не замечала его взгляда, просматривая  журнал, то ли нравилось ей, что является центром внимания этого мужчины, но виду не показывала. Так, делая поочередно ходы, мы передавали доску друг другу, притом Сергей делал это очень быстро, почти не думая, и я, как шахматист–любитель, понял, что он сильнее меня.
     Сделав десятый ход, я стал передавать ему шахматы, но он, даже не взяв их в руки, слегка повернув голову, тихо сказал:
     - Николай, вы сделали очень плохой ход. Переходите, пожалуйста - через два хода вам мат…
     - Нет уж, Сергей, перехаживать я не буду. Мы ведь не в поддавки, а в шахматы  играем. Мат так мат, не на турнире, чай, а так, чтобы скоротать время. И не важно, кто из нас проиграет или выиграет, - ответил я, протянув ему шахматы.
     - Так-то оно так, Николай, но мне не хотелось бы, чтобы наша партия закончилась так рано…
      Наверное, мы разговаривали с Сергеем чуть громче обычного, и мужчина, дремавший у окна, видимо, супруг прекрасной блондинки открыл глаза. Увидев шахматы, которые мы держали вместе с Сергеем, он воскликнул:
     - Какое чудо! В первый раз вижу такие красивые шахматы, - и добавил, - а в чем спор-то у вас?
     - Да мы не спорим, - сказал Сергей, - просто Николай сделал плохой ход, а я предложил ему переходить, а он не хочет этого делать.
     - А мне можно посмотреть вашу позицию? Меня зовут Юрий, а вас?
     - Меня – Николай, - еще раз представился я. И так как шахматы  в этот момент были в моих руках, я назвал имя и своего соперника: -  А его – Сергей,
 Я передал по просьбе шахматы Юрию.
     Юрий взял шахматы и стал изучать позицию. Оторвавшись от журнала, повернув голову к Юрию, стала рассматривать шахматы и блондинка. Сергей опять стал смотреть не на шахматы, а на неё. Это, кажется, заметил не только я, но и Юрий. И чтобы как-то начать разговор, он сказал:
     - Давненько я не брал в руки шахматы, а когда-то на Пролетарской я подавал большие надежды. Не хвалясь скажу, – однажды я сделал ничью с  Василием Смысловым в сеансе одновременной игры на 30 досках.
- А что значит – на Пролетарской? Станция или улица? – поинтересовался я.
- А, - спохватился Юрий, – на Пролетарской находился Дом пионеров…Посмотри, посмотрим…
      И, опять обратившись ко мне, он сказал:
     - Николай, я так понимаю, - твои фигуры белые и у тебя тяжелое положение. Так?
- Выходит, что так.
- А можно я ему помогу? - спросил Юрий, обращаясь к моему сопернику.
     - Да, да, пожалуйста, это я и хочу сказать, - быстро проговорил Сергей, слегка повернув голову в его сторону и отрывая свой взгляд от блондинки.
     Это опять заметил Юрий.
    - Ну, тогда сделайте свой очередной ход, от него тоже многое зависит…
     И он протянул шахматы Сергею, который уже снова глядел на его супругу. Словно очнувшись от своих мыслей, Сергей произнёс:
      - Ах, да…
     Он взял шахматы и очень быстро сделал свой десятый ход, потом приподнял шахматы вверх и тихо спросил:
     - Кому?
     - Николаю, конечно. Он же хозяин партии и ходить будет он, а я ему буду просто помогать.
     Я взял шахматы в руки у Сергея, посмотрел на Юру, на его  настороженное лицо и понял, что сейчас произойдет что-то неприятное. Так оно и случилось. Юра обвёл нас взглядом, посмотрел сначала на меня, потом на Сергея и тихо сказал, чтобы не привлекать к разговору посторонних.
     - Друзья мои, вернее попутчики. У нас с вами сложился очень приличный, интеллигентный коллектив, об этом говорят и эти шахматы. Но вот что мне неприятно, я к вам обращаюсь, Сергей…
     И тут блондинка подняла голову, оторвавшись от журнала.
    -…в таком приличном коллективе нахально и беззастенчиво всё время смотреть на чужую жену - это неприлично.
     Наступило молчание. Первым нарушил его Сергей. Он тоже тихо сказал:
     - Вы простите меня, Юрий, как вас по батюшке?
     - Иванович…
     - Так вот, Юрий Иванович, я всё время смотрел не на вашу жену, а на её красивое ожерелье. Да, ваша жена - очень красивая женщина, но не в этом дело. Я потому так долго смотрел на неё, что её ожерелье очень глубоко спрятано, и у меня возникло сомнение, не подводит ли меня память…
     - Танечка, проверь, своё ожерелье рукой, там у тебя всё в порядке? – повернулся к своей жене Юрий Иванович.
     Блондинка потрогала рукой янтарные бусинки на ожерелье и, поправляя их, сказала:
 - Да, Юра у меня всё в порядке…
 - Таня? - тихо произнес Сергей, - Её тоже звали Таня…
 - Объяснитесь же, наконец, Сергей, как вас там по отчеству…
- Андреевич…
 - Да, Сергей Андреевич, мы ждём.
- Юрий Иванович! Я заранее прошу прощения, но позвольте задать вашей жене ещё один вопрос, может быть, извините, неприятный, но очень нужный для дальнейшего разговора.
     - Ну, хорошо. И, надеюсь, последний…
     - Татьяна, теперь я напрямую спрошу Вас - вернее тебя спрошу - ведь сорок с лишним лет назад мы обращались друг к другу на «ты». Скажи, на какой ноге у тебя чуть выше колена находится небольшой шрам от немецкой пули?
     - На левой, - Татьяна сделала невольное движение рукой, чтобы поправить платье, но остановилась.,
 - Вот здесь, - показала она пальцем на бедро.
     - Ну, и что это значит? - спросил Юрий Иванович.
     - Это значит, что объяснение будет долгим. Таня, ты разве не говорила Юрию Ивановичу об этом ранении?
     - Нет, - ответил за неё Юрий Иванович.
      А Таня смотрела на Сергея, не понимая, что происходит.
     - Так вот, Юра, этот шрам у твоей жены Тани - от самой настоящей немецкой пули. И не смотрите на меня так удивленно. Тане было тогда всего шесть лет, и, конечно, она могла это забыть, - Сергей невольно возвысил голос, и сидящий вблизи народ стал оборачиваться в нашу сторону.
Я поставил шахматы себе на колени и тоже стал слушать. Сергей, сделав небольшую паузу, не спеша стал продолжать:
     - Шел 40-й год. Мне тогда было 8 лет. Отец у меня был военным инженером в звании подполковника; мама – учительница младших классов. Ещё у меня была сестренка Катя, которой тогда было 5 лет. Отец мой тогда инспектировал нашу южную границу с Афганистаном. И вот летом 1940 года его вызывают «в кадры», поблагодарили за службу и сказали ему, что сейчас здесь, на юге, пока всё спокойно, а на западной границе - неспокойно. Фашизм с каждым днём наглее. Постоянные провокации, споры из-за клочка земли на уровне государств. Поэтому возникла необходимость послать вас как специалиста по государственному праву по западным заставам проинспектировать  действующий режим.
      В Главке, где инструктировали отца, сказали:
      - Все замечания относительно вашей службы докладывать командиру воинской части, которая дислоцируется в районе Ужгорода, она находится там уже с 1939 года. Вы можете туда поехать или один либо с семьей, где вам предоставят все условия. Всё ли понятно, товарищ Дубровин Андрей Сергеевич?
      - Да, конечно. Все понятно.
 - И ещё, товарищ подполковник. Сейчас зайдите в 1-й отдел, там вам выдадут специальное удостоверение и соответствующие документы. Мы желаем вам успехов в этой ответственной службе. До свидания.
      Вечером на семейном совете отец изложил ситуацию маме. Мама в семейных делах была главной, и она тогда ответила папе:
     - Андрей, ты хоть и инженер, и подполковник, а в житейских вопросах… Поедем все вместе.
      И мы поехали с отцом в воинскую часть, которая стояла в пограничной зоне между Западной Украиной и Польшей. Мы прибыли туда в начале августа, это было лучшее время года. Воинская часть представляла собой небольшой военный городок, обнесенный высоким забором, с КПП, но без колючей проволоки поверх забора. В воинской части было всё свое - кухня, столовая с двумя залами, один солдатский, другой - офицерский, а также баня, прачечная, два туалета - мужской и женский - в виде утепленных бараков. Всё это хозяйство обслуживалось вольнонаемными  гражданами, прибывшими вместе с воинской частью. Там также был машинный парк, солдатская казарма с ленинской комнатой,  клуб, небольшие жилые домики на 4 семьи для офицерского состава и вольнонаемных.
      В штабе, разделенном на две половины, находилась и военторговская точка. В конце военного городка был подземный тир с мишенями, к нему вела пятидесятиметровая траншея для учебной стрельбы. Всё это было накрыто бетонными плитами, чтобы звуки от выстрелов не мешали окружающим.
     Мы быстро адаптировались в новой обстановке. Нашей семье выделили в одном из домиков 2 комнаты, но без кухни. При этом  питаться мы должны в офицерском зале столовой. Там-то, в столовой, мы и познакомились поближе с хорошей женщиной – поварихой Нюрой Гудковой. Она была женой старшины Николая Гудкова, который, если правильно понимаю, исполнял обязанности коменданта военного городка.
     Офицерский зал обслуживали официантки тоже из вольнонаемных. Нюра часто выходила в зал, подсаживалась к семьям с детьми и спрашивала у нас, что приготовить на завтра. Своих детей у Гудковых не было, но чувствовалось, что детей она  очень любила.
      Потом я познакомился со старшиной. Это был молодой высокий мужчина с пышными усами, как у Буденного, и большим пистолетом на боку. Я увидел его на КПП, куда его только что  вызвали.  У ворот стояла повозка со свежими овощами и фруктами. Управлял лошадью местный старичок интеллигентного вида с профессорской бородкой.  Звали его Константин Степанович. Он поздоровался со старшиной, и Гудков дал команду дежурному открыть ворота. При этом он осмотрел груз и велел ехать к складу возле кухни. Я шел сзади повозки и любовался яблоками, которые своими румяными боками блестели на солнце. Когда повозка подъехала к складу, из дверей вышел завхоз и тоже стал проверять груз. Старшина тем временем взял из корзины большое яблоко и протянул мне со словами:
  - Ну как, нравится тебе у нас?
     - Да…
     - А как звать-то тебя?
      - Сережа.
      - Ну, вот, Сережа. Мы и познакомились.
      - А вас как мне называть, - спросил я.
      - Зови меня просто: товарищ старшина.
      В это время старичок попросил у завхоза ведро воды, чтобы напоить лошадь. Пока Константин Степанович поил лошадь, старшина подошел к завхозу и спросил:
     - А что это вы продукты не взвешиваете?
     - А зачем? - отмахнулся завхоз. - Этого старика я знаю, он всегда вес продуктов занижает, да и цены у него пониже.
     - А вы с ним расплатились уже?
     - Да, товарищ старшина, вот накладная.
     Завхоз показал старшине документ, где стояли две подписи химическим карандашом.
     Напоив лошадь, Константин Степанович обратился к старшине:
     - Ну что, старшина, выезжать будем?
     - Да, поехали, - ответил тот.  И они поехали обратно на КПП.
     Я пошел домой и рассказал маме, что познакомился и подружился со старшиной, показал ей яблоко.
     Дни бежали быстро, отец почти каждый день рано утром на закрытой машине, а то и на двух, вместе с красноармейцами и командирами выезжал на границу. Возвращался всегда поздно, мы с сестренкой уже спали, а его ждала только мама. Поэтому мы с Катей редко видели отца. Но вот однажды, когда отец остался дома, и мы все вместе обедали в офицерском зале, мама его спросила:
      - Андрей, как там, на границе-то?
      И он, шутя, ответил:
      - «На границе тучи ходят хмуро»…
      - Ну, а если серьезно? - повторила мама.
      - Не надо серьезно, - сказал отец. - Завтра праздник - 1 сентября, и Сережа начнет учиться.
      - Да, - поддержала отца мама и продолжила, - а учиться он будет на дому, и учить его буду я.       
С 1 сентября мы с мамой стали заниматься по два часа каждый день, кроме воскресенья. Быстро пролетели эти два месяца учебы. И вот, придя пораньше со службы, отец сказал:
      - Дорогие мои ученик и учительница! Вы славно потрудились, не пора ли и отдохнуть? Я договорился с командиром части, что мы всей семьей пойдем в лес. Стоит золотая осень,  детям будет полезно побывать в таком лесу. Так что, готовьтесь к следующему воскресенью. С нами идут старшина Гудков и его жена Нюра, она и приготовит еду на целый день. Там, в лесу, мы и пообедаем.
      В воскресенье мы проснулись рано, начали надевать спортивную форму. Папа в спортивном костюме выглядел как-то странно, мы давно не видели его в гражданской одежде. Зато мама выглядела в спортивном костюме словно чемпионка-лыжница.
      Нам постучали в дверь, это были Гудковы. Старшина был в военной форме и с оружием, со своим большим пистолетом. Нюра - в своей белой поварской форме и с большой сумкой. Мама спросила её:
      - Почему ты так одета, Нюра? Ты что, с нами не пойдёшь?
      - Нет, Анечка, не пойду. Очень хотелось бы и сегодня у меня выходной, но вот какое дело -  заболела моя напарница, а народ кормить надо. Иду на работу, не взыщите!
      Старшина Гудков осмотрел отца со всех сторон, улыбнулся и сказал:
      - Товарищ подполковник, а оружие вы с собой взяли?
      - Нет, а зачем? Мой пистолет  в оружейной комнате, в штабе, я беру его только когда еду на задание.
      - Так-то оно так, товарищ подполковник, но мы ведь находимся в пограничной зоне, возможно, знаете ли, всякое, - проговорил старшина и хотел взять сумку с едой.
      - Нет, - сказал отец, - сумку понесу я, а ты, старшина, будешь нас охранять.
      И добавил:
     - Я шучу, товарищ Гудков. Просто я давно не носил хозяйственных сумок.
      Отец легонько хлопнул старшину по плечу и громко скомандовал нам:
     - Вперед, на природу! А ты, старшина, показывай нам дорогу.

     Сначала мы шли по большой и широкой дороге, потом свернули на узкую дорожку, которая шла к лесу, а около небольшого оврага дорожка обогнула овражек и превратилась в узкую тропинку, идущую через густые заросли кустарника прямо в лес.
     В лесу было хорошо - действительно, стояла золотая осень! И хотя сезон грибов и ягод прошел, зато было много опавших листьев разного цвета. Увидев разноцветный ковер на земле из листьев, мама сказала:
      - Берите листья самые красивые от разных деревьев, мы дома сделаем гербарий.
     Было красиво. Лучи солнца продирались через оставшиеся на ветках листочки, это напоминало живую картину. Неожиданно возле большого дуба мы увидели семью кабанов. Мы остановились. На южной границе тоже были кабаны, и мы знали, что иногда самцы этих диких свиней нападают на людей. Знал это и старшина Гудков. Он осторожно, не привлекая внимания самца, расстегнул кобуру, достал свой большой пистолет, а мы, огибая подальше  дуб, стали удаляться.   Вепрь всё же заметил нас, поднял морду  пятачком вверх и даже пошевелил ноздрями. Но, наверное, поняв, что мы не причиним никакого зла, опустил голову и дальше стал заниматься своим делом - поеданием желудей.
      Потом мы увидели двух белок, которые прыгали с дерева на дерево. Они то ли играли, то ли дрались, издавая какие-то писклявые звуки. А когда мы, нагулявшись вволю, выходили из леса, нашу тропинку перебежала семейка ежей. Они скрылись быстро в густом ельнике.
      Выйдя из леса, мы осмотрелись по сторонам, ища место для привала. В стороне от тропинки был небольшой ручей, а рядом небольшая поляна. Вот там-то мы и остановились, чтобы пообедать, отдохнуть и потом отправиться в обратный путь.
     На обратном пути мы собирали осенние, ещё не поблекшие, полевые цветы. Дойдя до овражка,  мы как бы разделились на 3 группки. Впереди шла мама с Катей, сзади них я, а за мной шел отец со старшиной. Они вели разговор по службе, о границе, о провокациях на ней. Они говорили хоть и негромко, но весь их разговор я слышал. А когда уже стали подходить к нашей войсковой части, отец сказал старшине:
      - Спасибо тебе, старшина, за этот поход, дети  долго будут помнить. Вот и обошлось без провокаций…
     - И всё же они бывают, товарищ подполковник, - сказал старшина, - особенно по большим советским праздникам. Их совершают местные националисты. Ещё с Петровских времен, когда шведы, используя предателя Мазепу, вторглись со своим войском на Украину через Польшу, и чем это закончилось, знают все даже из школьной программы. А вот зачем это нужно было Польше?
     - Вот что я скажу тебе, старшина. С этой страной дружить невозможно, она не понимает этот язык, с нею надо разговаривать жестким, крутым языком дипломатии. Она извлекает из всего только то, что ей выгодно и на компромисс редко когда идет.
      И вдруг отец неожиданно перевел разговор:
     - А как твое полное имя-отчество? То, что ты старшина Гудков, я знаю, а вот дальше…
     - Николай Тимофеевич…
     - А меня – Андрей Сергеевич.
     - А я знаю, товарищ подполковник, мне о вас моя жена сказала, Нюра. Она подружилась с вашей Анной, как только вы прибыли.
     - Это хорошо, когда женщины дружат, и плохо, ну ты сам понимаешь о чем я говорю…
     - Не понимаю, Андрей Сергеевич, - сказал старшина.
     - Ну, тогда слушай. Мужские тайны глубоко сидят под языком, а женские – на кончике языка.
     - Теперь понятно, - сказал старшина.   
Прошли через КПП.
     - Ну, будь здоров, Николай Тимофеевич…
     - До свидания, Андрей Сергеевич!
    
Приближался большой праздник – 23-я годовщина Великого Октября.  7 ноября было большое построение военнослужащих. Здесь же присутствовали и вольнонаемные. Они стояли отдельной кучкой за строем военных.  Командир части поздравил всех с праздником и пожелал всем здоровья, счастья и успехов в своем деле.  После построения все пошли в клуб. В клубе на стене висели портреты членов Политбюро во главе со Сталиным. А сбоку от зала была ленинская комната. В ленинской комнате стояли два стола, на них лежали шашки, шахматы, свежие газеты и журналы. В конце зала была небольшая сцена, где выступали самодеятельные артисты.
      Когда мы с Катей и мамой пришли в клуб, там уже выступал хор. Мне понравилась одна песня, которую исполнял хор, он начинал ее тихо-тихо: «Ви-хри   вра-ждеб-ные   ве-ют над нами, тем-ные  силы нас злобно  гне-е-тут…» А потом все громче, громче:  «Сме-е-ло мы в бой пойдем!..»
      К этому концерту я с мамой подготовил стихотворение. И рассказал его.  Смысл был таков: идут по красной площади во время демонстрации два паренька, назовем их Витя и Вова. Сталин с высокой трибуны Мавзолея приветствует всех демонстрантов. После демонстрации Витя обращается к своей маме:
      - Мама, Сталин улыбнулся мне, а Володя спорит, что ему…
      
      После праздника начались будни. Пришла зима, наступил новый 1941 год. В клубе для детей поставили ёлку с самодельными игрушками. Всем новогодним праздником занималась Танина мама - Елена Григорьевна, а Дедом Морозом был старшина Гудков. Он измазал мелом свои черные усы и брови, а на голову надел поварской колпак. А Снегурочкой была Таня в красивом белоснежном платьице с блестками. Танина мама организовала хоровод вокруг елки, и мамы, и их дети, взявшись за руки, ходили вокруг ёлки и пели детские песни, в том числе и песню «В лесу родилась елочка». А потом все дети получили подарки.
У меня тоже наступили зимние каникулы, и мы со старшиной несколько раз катались на лыжах за пределами воинской части.  И однажды старшина сказал мне:
      - Знаешь, Сережа, хороший ты парень, но ещё мал, а то бы я научил тебя стрелять из боевого оружия, и даже в темноте…
      - Как это?
      - А со свечкой… Потом расскажу, сейчас поедем домой и будем готовиться ко Дню Красной армии.
      К этому празднику, Дню рождения Красной Армии моя мама и Танина мама решили поставить в клубе пьесу про двух исторических личностей – Буденного С.М. и анархиста - батьки Махно. Они пошли в библиотеку, познакомились там со старичком- историком. Он дал им оба портрета тех времен и даже написал небольшой текст. Вечером мама сказала отцу о пьесе и даже показала портреты. Папа посмотрел на портреты С.М. Буденного и батьки Махно и сказал:
      - Это замечательно, но всё же сходите завтра к полковому комиссару и обо всем ему расскажите.
      Утром мама и Елена Григорьевна пошли в штаб, и дежурный отвел их к комиссару. Тот, увидев у себя в кабинете жену и Анну, встал из-за стола и вышел им навстречу:
      - Что случилось? - спросил замполит.
      - Ничего не случилось. Просто мы с Анной пришли к тебе по очень важному делу, касаясь праздника.
      Рассказали в чем дело. Комиссар внимательно посмотрел на оба портрета и спросил:
      - А где вы найдёте артистов на эти роли, ведь они должны быть похожи на них. И тогда мама сказала:
      - Семена Михайловича Буденного сможет сыграть старшина Гудков, а на роль Махно, так как он был небольшого росточка, будем искать женщину.
      - Ну, что ж, хорошо. Желаю вам успеха, действуйте!
            23 февраля утром было построение всего личного состава. День был хороший, погода отличная, зима шла на убыль. Командир части, полковник Новиков, поздравил всех с праздником, пожелал всем здоровья и успехов в боевой и политической подготовке. И добавил:
      - К этому нас обязывает обстановка на границе.
      После него полковой комиссар Красовский сказал:
      - Командир поздравил вас с праздником, а я приглашаю вас всех в клуб на праздничный концерт самодеятельных артистов нашей воинской части. Концерт будет из трех отделений. В первом отделении будет показана пьеса времен Гражданской войны с двумя историческими личностями, какими – сами увидите. Во втором будут читать стихи и интересные рассказы, а в третьем отделении сводный хор военнослужащих и вольнонаемных исполнит несколько песен в честь этого праздника. Концерт начнется в 11.00 утра. Прошу вас привести себя в надлежащий вид и не опаздывать, а командирам взводов необходимо обеспечить порядок.
      Закончив говорить, комиссар взглянул на командира, тот подал ему знак, и комиссар произнес команду:
     - А теперь – разойдись!  Все по своим местам!

      В 11 часов все собрались в клубе, пришли и мы всей семьей. Мама меня спросила:
      - Сережа, ты не забыл, что во втором отделении тебе надо рассказать стихотворение.
      - Помню, конечно…
      Занавес на сцене раздвинул сам комиссар, и все увидели в комнате за широким столом сидели двое: командир 1-й Конной Армии Семен Михайлович Буденный и анархист Нестор Махно. Они были в военной форме того времени и оба с оружием. В зале наступила абсолютная тишина. Впереди нас на подставленных стульях сидели командир части и начальник штаба. Командир что-то ему нашептывал на ухо.
      На сцене к Буденному подошел красноармеец – вестовой:
      - Товарищ командарм, я принес вам чай.
      - Спасибо, - сказал Буденный, - поставьте на стол.
      Вестовой удалился. Буденный взял поднос, подал чай батьке Махно, потом взял себе, отпил немного, снял буденовку и в раздумье стал ходить по комнате. Потом он стал что-то доказывать батьке Махно, жестикулируя и помогая выразить мысли руками. Махно ему возражал, но как-то слабо. Буденный говорил про красные полки и эскадроны, но Махно только кивал или возражал. Будённый напомнил батьке Махно, что война идет к концу:
      - Где сейчас Деникин, Юденич и Колчак? Тебе известно?  Врангель держит корабль под Новороссийском для побега… Так что думай, Нестор Иванович, с кем тебе надо дружить. Придёт время, и на Дальнем Востоке мы вышвырнем банды оголтелых врагов и точку поставим в непростом жизненном сценарии. Ты всё понял, Нестор Иванович?
      Махно встал со стула и хотел что-то сказать, но Буденный перебил его:
      - Нет, нет. Ответить ты должен только делом. А сейчас я тороплюсь, давай прощаться. Вестовой!
      - Слушаю вас, товарищ командарм.
      - Проводи батьку Махно с его охраной в 1-й эскадрон и передай командиру эскадрона мой приказ проводить их за пределы нашей конной армии. Только без фокусов, а там дальше уже их дело…
      И повернувшись в сторону Махно, Буденный сказал:
      - Будь здоров, Нестор Иванович!..
      Тот поднял руку в знак согласия, и Буденный помахал ему рукой. Потом, как бы сам себе говоря, Буденный произнес:
      - Ну и хитер же ты, батька Махно, чертяка… Но, смотри – самого себя не перехитри!..
      После этого занавес закрылся, наступила тишина. Пьеса длилась всего несколько минут. Потом занавес открылся снова, и на сцене появились авторы пьесы и исполнители ролей Буденного и батьки Махно. Зрители встали и дружно стали им аплодировать. Комиссар объявил:
      - Авторами пьесы являются Елена Григорьевна Красовская и Анна Ивановна Дубравина при содействии местного историка Петра Григорьевича Савчука. Роли исполняли: Буденного – старшина Гудков, вестового – военврач Белоусов. А вот роль батьки Махно исполняла работница прачечной Софья Степанова. А сейчас начнется 2-е отделение. В нем военврач Белоусов представит вам два монолога из произведений Максима Горького «На дне» и «Старуха Изергиль». Потом стихотворение о Красной Армии расскажет ученик 1 класса Сережа Дубравин. А в 3-м отделении наш самодеятельный хор исполнит под баян несколько песен. По окончании концерта вас ждут в столовой, где сейчас готовится праздничный обед.
      Когда комиссар закончил свою речь о праздничном концерте, некоторые зрители начали уходить, а мы всей семьей остались. Мама похвалила меня за декламацию стихотворения, а папа сказал, чтобы я был еще смелее на сцене.
      В 3-м отделении мне больше всего понравилась последняя песня «Там вдали за рекой зажигались огни, в небе ясном заря догорала. Сотни юных бойцов из буденновских войск…». А когда пошли вот такие слова: «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи…», у Кати даже навернулись слёзы, и она сказала:
      - Мама, и он умер, этот боец?
      - Да, доченька, он умер за правое дело…
      Потом все пошли в столовую. Обед был не только вкусным, но и сладким. Это для детей постаралась Нюра Гудкова.

      Дни бежали быстро, прошла зима, а с наступлением весенних дней все стали готовиться к майским праздникам. 1 мая тот же историк, автор пьесы, прочитал лекцию на тему, откуда пришли к нам эти праздники и кто их авторы. Особенно это понравилось молодым красноармейцам, а нам, детям, это было пока неинтересно. Поэтому мы в это время бегали по военному городку с маленькими красными флажками.
      После лекции зрители разделились. Одни остались в клубе слушать песни под баян, а я пошел в спортивный городок, где военнослужащие показывали свое мастерство. Потом мы пошли в столовую, с нами в столовой был и папа. Мама после клуба сказала, что у нас хороший хор, да и песни были хорошие, особенно вот эта песня, которую она тихонько напела: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…» А мне понравилось, как один красноармеец «крутил солнце». Катя, сидевшая рядом со мной, сказала:
      - А Танька флажок сломала…
      - Я нечаянно, - послышалось с другого стола.
      - Вот видите, - сказал папа, - у вас у каждого своё. А мне понравился обед. Ну, а если серьезно, то тебе, Сережа, надо позаниматься спортом.
      - Да, папа, это я понял. Вот начнутся каникулы, я каждый день буду ходить в спортгородок.
      20 мая я закончил учиться, мама выдала мне табель успеваемости, где было написано: чтение – отл.; письмо – хор.; арифметика – отл.; поведение – отл. И там было записано – переведен во второй класс. Подпись: учитель Дубравина, подпись родителей – Дубравина.
      Вечером я показал табель отцу.
      - Ну что же, давай и я распишусь, - сказал отец, - а вот с письмом ты немного сплоховал.
      - Ничего, ничего, - сказала мама, - письмо у девочек идёт лучше, они аккуратнее, зато арифметика у мальчиков - лучше.
      На этом вопрос с учебой и закончился. Пришло лето, наступили школьные каникулы, и я каждый день стал ходить в спортивный городок.
      Однажды там меня увидел старшина и спросил:
      - Ну как, Сережа, у тебя дела спортивные?
      - Да вроде ничего, - ответил я.
      - А давай посмотрим твои успехи…
      И он приподнял меня до перекладины турника. Я отжался три полных раза, а четвертый только до половины.
      - Для твоего возраста и это хорошо. Вот когда будешь отжиматься шесть раз, будешь сдавать на значок БГТО. Ну, продолжай тренироваться...
      - А когда стрелять будем? - спросил я.
      - Стрелять из боевого оружия, Сережа, тебе ещё рано. Я заказал два духовых ружья, вот с них и начнем.

      Прекрасное летнее время, быстро летят денечки. Прошло уже полмесяца, и вот 15 июня отец пришел из штаба слишком поздно, мы с Катей уже легли спать, а мама ждала папу. Я проснулся от их разговора. Отец рассказывал маме, как на ближайшей нашей заставе пограничники выловили из воды перебежчика. Он чуть не утонул, представился как чешский коммунист и сказал, что на той стороне немцы подтягивают к границе большое количество своих войск.
      - Вот, Аня, либо большая провокация готовится, либо это война.
      - А как же, Андрей, тот пакт между Германией и СССР? - спросила мама.
     - Видишь ли, Анечка, для фашистов нет ничего святого, хотя сам Гитлер и религиозен, об этом было где-то написано, а Европу он оккупирует страну за страной. Ну, ладно, поживем – увидим.
      И вот так, поздно, отец приходил домой с 15 по 20 июня, а 21 июня он вообще не пришел ночевать домой. 22 июня, когда слегка рассвело, в небе над военным городком раздался страшный звук летящих самолетов, послышались первые взрывы сброшенных бомб. В военном городке завыла сирена, весь личный состав на крытых машинах, с оружием и боеприпасами, стал выезжать в сторону государственной границы.
      Жители военного городка выскочили из своих домов и стояли на ступеньках, не понимая, что происходит. Мы тоже вышли из дома и ждали, что же будет дальше. Около нашего дома остановилась штабная машина. Из неё выскочил наш отец, он всех нас обнял, поцеловал и сказал:
      - Анечка, это война. Береги детей, и ждите сообщений.
      Он быстро сел в машину и уехал. Это было последнее прощание, больше отца мы не видели…
      За полтора – два часа весь военный городок опустел, остались только семьи, то есть жены и дети комсостава, да ещё вольнонаемные, на которых были возложены все хозяйственные работы. Народ выходил из своих домиков, собираясь кучками  и пытаясь узнать хоть что-нибудь друг от друга. И, не добившись результата, снова расходился.

      Тем временем немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы на украинские города и села, возвращались обратно. И вот сейчас, когда я вам рассказываю об этом, мне вспомнились слова очень популярной тогда песни: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили и нам объявили, что началася война…»
      А война двигалась вглубь нашей страны. На следующее утро и над нашим военным городком появился немецкий самолет. Он, как коршун, облетел его вокруг, словно выискивая добычу, и сбросил бомбу в центре городка на клуб. Это было самое высокое здание у нас. Люди стали выскакивать из своих домиков, началась паника, был слышен плач детей и крики испугавшихся женщин. Люди не знали, куда можно было бы спрятаться от бомбёжки. Через городок проходила большая дорога, и люди стали прятаться в её кюветы. А одна женщина из вольнонаёмных встала на колени в самом центре дороги и стала молиться, одновременно посылая проклятья этому самолету…
      Вдруг из своего домика выскочила Нюра Гудкова, жена старшины. В руках у неё был молоток, которым она размахивала над головой и кричала:
     - Граждане, товарищи, следуйте за мной, только без паники. Я знаю, где можно спрятаться от бомбёжки…
      Люди сначала не поняли, что она хочет, но увлекаемые её четким призывом, бросились за ней. Нюра подбежала к траншее, которая находилась на самом краю военного городка. Там раньше производились учебные стрельбы бойцов и командиров. Нюра опустилась по ступенькам в траншею, - на двери висел замок. Несколько ударов молотком, и замок раскрылся. Нюра открыла дверь, из темноты повеяло прохладой. В это время к ней и стали подходить люди.
     - Только без паники, проходите вглубь, держитесь за стенки траншеи, - успокаивала она женщин.
     В траншее было темно, свет проникал только через щели не плотно положенных железобетонных плит. И тут раздался второй взрыв, а затем и третий, и люди это ощутили даже в траншее.
      - Нюра, какая же ты молодец, - сказал кто-то из женщин, - ведь мы даже и не знали о существовании этой траншеи.
      И тут кто-то сказал:
      - Сюда бы ещё свет, и жить можно.
      - Здесь было электричество, но только от генератора, - ответила Нюра. – Хотя, постойте, постойте, будет вам сейчас свет. Просто забыла, ну, кто со мной?..     И она, держась за стенку, пошла вглубь траншеи. Две женщины пошли за ней. Через некоторое время они втроем шли обратно с зажженными свечами.
      - Нюра, откуда это чудо к нам пришло? – спросил кто-то из женщин.
      - Это не чудо, здесь всё настоящее, - ответила Нюра, - эта траншея сделана для учебной стрельбы, а чтоб звук от выстрелов не мешал городку, всё это как бы спрятали под землей, закрыв траншею бетонными плитами.
Стрельбы проходили здесь довольно часто. Сначала стреляли солдаты из личного боевого оружия по мишеням с расстояния 50 метров, а потом и офицеры - с 25 метров из личного боевого оружия. Сначала была пристрелка и у бойцов, и у офицеров, а затем и зачет. Каждому выдавали только 3 патрона,  результат фиксировался на бумагу. А для офицеров было придумано вот ещё что, - кто это придумал, не знаю -  супруг тоже не говорил, хотя всем этим он заведовал и руководил стрельбами. Офицер, получив 3 зачетных патрона, сам ставил зажженную свечу возле той спортивной мишени, отходил на положенное расстояние и делал три выстрела. Если он набирал 30 очков, то есть все попадания в «десятку», то ему давали четвертый патрон. Этим выстрелом он должен  был погасить пламя свечи. Но это удавалось немногим. Офицер, погасивший пламя свечи, и только пламя, а сама свеча должна оставаться нетронутой, этот офицер отмечался в приказе по части. Руководство это приветствовало, считая, что такой метод повышает уровень мастерства. Меня супруг несколько раз учил стрелять из пистолета, - ключ-то у него всегда был. Я сразу ему сказала, что каждый должен заниматься своим делом. А свечи присылал ему его друг детства, который стал священнослужителем. Их революция развела в разные стороны, а дружба осталась. Вот так, бабоньки, когда я услышала взрыв, то вспомнила об этой траншее, а ключа на месте не оказалось. Тогда я схватила молоток и сбила петлю…
Потом раздался второй взрыв, а за ним и третий, даже в траншее люди это почувствовали. После четвертого взрыва наступила тревожная тишина, продержавшаяся довольно долго. Нюра  открыла дверь, осмотрела небо и сказала:
      - Улетел гад, можно вылезать.
      Все поднялись наверх и не узнали своего военного городка. Высокие сооружения были разрушены, остались только низкие строения – оба туалета, прачечная и баня, но главное, - не пострадал склад с продуктами, который был рядом со столовой и кухней.
      Нюра собрала всех вокруг себя и спросила:
      - Ну что будем делать?  Жить-то как-то надо…
      - Нюра, теперь ты у нас будешь старшиной, говори, что надо делать,- раздалось несколько голосов.
 -  Хорошо, - сказала Нюра. -  Сережа, сбегай в баню и принеси тазик.
      Когда я принес ей тазик, Нюра ударила по нему молотком, звук получился достаточно громким. И она продолжила:
      - Сейчас мы повесим тазик в центре городка и ударами по нему будем объявлять воздушную тревогу. Дежурить будем по очереди, причем, только те будут дежурить, у кого нет детей. С меня начнем. А кого мы выберем завхозом, ведь продукты надо расходовать бережно и экономно, мы не знаем, сколько времени здесь проведем, - закончила Нюра.
      - Лену Красовскую! – раздалось несколько голосов.
      - Ну что ж, Лену так Лену, а теперь все по своим домам, если у кого они уцелели. А у кого нет, - перебирайтесь в баню и прачечную…
      Так прошел второй день войны после бомбежки. Больше военный городок немцы не бомбили, хотя их самолеты пролетали часто, и дежурные об этом напоминали.
      Проходил день за днем, но никаких сообщений ниоткуда не поступало, радио у нас тоже не было. Через две недели появилась еще одна беда - кончились продукты питания. Тетя Нюра узнала, что в двух километрах от военного городка есть какой-то поселок и там - рынок, на котором можно обменять вещи, драгоценности на продукты питания.
       Нюра практически жила вместе с нами, старалась помочь всем матерям. Она обменяла и свои драгоценности, и мамины золотые сережки на продукты питания.
      Был конец третьей недели войны. Наступило 13 июля, день, который я запомнил на всю свою жизнь. В этот день в бывший военный городок приехала довольно большая немецкая машина с открытым верхом и стала сигналить, сделав три длинных гудка. Народ стал собираться вокруг машины. Впереди в машине сидел немецкий офицер, а сзади него наш знакомый Константин Степанович, который привозил нам овощи и фрукты, а также два солдата в неопределенной форме, но с немецкими автоматами, шофер и немецкий солдат с овчаркой.
      Когда все вышли из своих домиков и собрались вокруг машины, наш знакомый достал бумагу и стал её читать. Смысл бумаги был таков: идет война между Германией и СССР. Доблестные немецкие войска захватили уже большую часть СССР и продвигаются всё дальше и дальше. Недалек тот день, когда страна будет полностью оккупирована. Поэтому вы все являетесь военнопленными и должны быть помещены в немецкие лагеря. Исполняющий обязанности главы возрожденного украинского государства Степан Бандера.
      Потом наш знакомый убрал бандеровский указ, достал обыкновенную школьную тетрадь и сказал:
      - Вы все пойдете в разные лагеря. Сейчас я зачитаю список, и те, чьи фамилии прочту, вместе с детьми перейдете на левую сторону дороги, а кого не назову - останетесь здесь, на правой стороне.
      На левой стороне оказались 7 женщин и 8 детей, в том числе и я. И наш знакомый сказал:
      - Вся левая сторона пойдет в лагерь военнопленных, где есть детское отделение, а правая сторона – в общий.
      И он стал убирать тетрадку. В это время тетя Нюра перебежала к нам на левую сторону, взяла у мамы мою руку и сказала:
      - Анечка, я с вами…
      Это заметил шофер и сказал нашему знакомому:
      - Казимир Стефанович, вон та женщина перебежала на ту сторону, - и показал пальцем на тетю Нюру.
      Почему он назвал нашего знакомого Константина Степановича Казимиром Стефановичем, я не знаю, видимо, это было его настоящее имя, а нам он представлялся раньше как бы в переводе на русский. Казимир вышел из машины, подошел к тёте Нюре, выдернул мою руку из её руки и очень злобно и тихо сказал:
      - Куда ты лезешь, ты же повариха.
      Он взял её за воротник кофты и перевел на правую сторону. Потом сел в машину и спросил:
      - Всем всё понятно?
      Кто- то из толпы спросил:
      - С собой что-нибудь надо брать?
      - Брать ничего не надо, в лагерях всё есть.
      Казимир дал команду бандеровским солдатам:
      - Ведите!
      Они козырнули и повели нас по дороге. Немецкий солдат с овчаркой честь Казимиру не отдал, встал, отряхнул пыль и пошел сбоку от нас, держа собаку на поводке. Автомат у него был за спиной, а у бандеровцев спереди, наготове. Бандеровцы шли один спереди, другой сзади.
      Когда мы вышли на большую дорогу, мама держала нас с Катей за руки, и сжав мою руку, стала говорить тихо, но четко и ясно. Она сказала:
      - Сережа, ты помнишь, как в прошлом году я провожала тебя в туалет, а в это время мимо проходил твой папа, и он меня спросил, что я здесь делаю. И я ему сказала тогда про тебя. А когда ты вышел из туалета, то он тебя пристыдил, мол, ты же будущий мужчина. И тогда я заступилась за тебя, сказав отцу, что многие дети боятся темноты, а с возрастом это проходит. На этом разговор тогда закончился. А теперь, Сережа, слушай меня внимательно, я с тобой буду говорить не так, как с тем мальчиком, а хотя и с маленьким, но все же мужичком. Понимаешь, нас ведут не в лагерь, как военнопленных, а на расстрел. Я это поняла, когда этот бандеровец не разрешил быть с нами Нюре.
      Мама посмотрела по сторонам, конвоиры были от нас далеко, и мама тихо продолжила:
      - Нас, Сережа, предали. Видишь, здесь идут только семьи командиров и политработников. Предал нас этому Казимиру бывший завхоз. И у нас, Сережа, нет шансов на спасение. А у тебя этот шанс есть, хоть и очень маленький. Война кончится разгромом немцев, это у них временный успех. Наши - непобедимы, такой дружбы и сплоченности нет ни у одного народа в мире. А если папа останется жив, то вы придете на наши могилки и положите красивые цветы... Ну, а если и папа погибнет, тогда только ты сможешь это сделать.
       Мама помолчала. Потом ещё тише стала говорить:
      - А теперь слушай дальше. Когда нас начнут расстреливать, я брошусь на ближайшего к нам бандеровца. У тебя будут только  секунды, чтобы обогнуть овражек, пробежать немного по тропинке и броситься в густые заросли. А там, либо ползком, либо на четвереньках убегай как можно дальше от тропинки.
      - Мама, а ты? Я с тобой.
      - Нет, Сережа. Надо делать так, как я сказала.
      - А тот немец с собакой?
      - Я об этом думала. Он просто растеряется, соображая, как ему поступить. Видишь, немец всё время играет со своей овчаркой, значит, любит животных. А такие люди по своей природе бывают добрыми. И овчарка у него, как мне кажется, не злая, она на нас даже ни разу не тявкнула. Так что, Сережа, всё остается, как есть. Солдата с овчаркой, по-моему, оставили для устрашения…
      У меня подкатили слезы.
      - И последнее, - тихо, но твердо произнесла мама, -  возьми, вот это кольцо, оно наше с папой, обручальное. Береги его.
     Она сунула мне в руку кольцо. Я положил его в кармашек рубашки и стал смотреть на немца с овчаркой. Потом мы свернули с широкой дороги на малую и подошли к овражку. Я снова посмотрел на немца с овчаркой - он с нами не пошел, а сел прямо на дорогу и стал забавляться с овчаркой. Собака положила обе передние лапы ему на плечи, стараясь лизнуть его в лицо. Солдат не стал закрываться, а только закрывал ладонями морду собаки. Пытаясь всё же лизнуть, собака просовывала свою морду между ладонями немца, то и дела фыркая и чихая.
Шедший впереди бандеровец у овражка остановился, поднял руку. Поднял руку и задний бандеровец в знак того, что он понял своего напарника. Передний бандеровец отошел от нас мамой и Катей на два шага и сказал:
     - А сейчас мы будем вас немножко стрелять, москали проклятые, пук, пук - и вас нету!
      И он стал снимать с шеи автомат, чтобы было удобнее стрелять. В этот момент мама бросилась на него, а я побежал, краем глаза заметив, что оба они упали. Я обогнул овражек, пробежал немного по тропинке и бросился в густые заросли. Сначала двигался на четвереньках, потом ползком, а в голове слова мамы…
      Вдруг я услышал выстрел, и надо мной провизжала пуля. Я опустился ещё ниже, пуля пролетела второй раз, и я понял, что за мной остается след вдоль кустов. Тогда я просто лег на землю лицом вниз в небольшую ложбинку, и стрельба по мне прекратилась. Стрельба началась там, около овражка.
Стрельба шла короткими очередями. Я услышал громкий плач детей, не плач, а рыдания,  услышал крики женщин и их проклятия извергам. Я лежал и плакал, зажав в свои маленькие кулачки по кусочку земли, плакал от обиды, что не могу ничем помочь маме и Кате. Потом выстрелы стали одиночными, и я понял, что это бандеровцы добивают тех, кто ещё шевелился. Это длилось минут двадцать.
      Потом выстрелы прекратились, всё стихло. Вдруг я услышал, как сквозь заросли по моим следам кто-то пробирается. Я понял: это овчарка. От собаки не убежишь – это я знал и потому я притворился мертвым, раскинув руки и ноги. Милая моя мама! Спасая мне жизнь, она сказала: «Сережа, у тебя есть один шанс, и ты его должен использовать». Вот он, этот шанс, - в пасти большой собаки…
      Овчарка обошла вокруг меня, я это чувствовал всем телом, потом стала нюхать мои руки и ноги, всё время фыркая, будто человек чихает. Потом она своими передними лапами встала мне на спину, и стала нюхать мою голову и шею…
       Вдруг я услышал крик ее хозяина, немецкого солдата:
      - Рекс, цурюк!
      Собака прислушалась, это я понял потому как она замерла. Крик «Рекс, цурюк» повторился, и овчарка, лизнув мне затылок, соскочила со спины и убежала.
      Я ещё долго лежал и думал, что собака может вернуться, но её больше не было. Тогда я встал и быстро пошел к оврагу. Наверху, у края оврага, никого не было, все расстрелянные были на его дне. Я не знал, что мне делать, как узнать, жив человек или мертв. Где-то я слышал, что к губам человека подносят зеркальце, и если оно запотевает, значит человек жив. Но у меня не было ни стеклышка, ни зеркальца. Я стал переворачивать расстрелянных лицом в верх и к губам их прислонял своё ухо.
      Когда я подполз к другому концу оврага, то увидел Елену Григорьевну Красовскую. Она лежала лицом вниз. Тогда я подумал, а где же Таня? Среди проверенных мною людей её не было. И тут я заметил, что из-под тела Елены Григорьевны, сбоку, торчит детская нога, в крови вся. Я перевернул Елену Григорьевну. Она закрывала собой Таню. Я определил, что Танина мама мертва и вдруг раздался какой-то звук, будто всхлипывание. Он шел от Тани. Всхлипывание повторилось. Тогда я стал осматривать Танину ногу. Чуть выше колена была небольшая ранка, из неё сочилась кровь и текла ручейком по ноге.
      Я снял с себя рубашку, снял майку, обернул майку вокруг ноги Тани, а лямки завязал узлом. Больше ранений у Тани не было. Но она была без памяти, одной, правой, рукой она держалась за мамино ожерелье. Видимо, в момент расстрела мама закрыла Таню своим телом. Я снял с Елены Григорьевны ожерелье и надел его на Таню. Потом я прополз ещё раз по дну оврага, постоянно прислушиваясь, но больше никаких звуков не было. Что-то сдавливало мне горло. Я не плакал, только слезы сами капали из-под глаз… На прощанье я поцеловал маму и Катю. Потом я решил вытащить Таню из оврага. Взял её подмышки и потащил волоком к лесу. Хотелось поскорее уйти от этого страшного места.
      Подтащил Таню к ручью. Она всё время была без сознания. Я зачерпнул ладонями из ручья воды и полил ей лицо, легонечко пошлепал по щечкам. Таня зашевелилась, а потом  открыла глаза. Долго смотрела на меня, потом тихо спросила:
      - А где мама?
      И я не стал обманывать, я прямо сказал:
     - И твою маму, и мою маму убили бандеровцы, а тебя вот ранили. Ты сможешь идти? Давай попробуем!..
      Таня встала и сделала шаг. Я взял её под руку, мы пошли.
      - А куда мы идем? - спросила Таня.
      - К людям пойдем…
      Мы пошли краем леса, не заходя в него. Шли всю ночь. Стало уже совсем светло, и тут я услышал мычание коровы. Я обрадовался. Мы прибавили шаг. Вышли на какой-то хутор, где было всего три дома. Со двора одного из них слышалось мычание коровы. Подойдя к нему, я тихонько постучал в окошко. Открылась занавеска и на нас взглянула пожилая женщина. Потом она вышла на улицу и спросила:
  - Кто вы и откуда идете?
      Я ей сказал, что мы из военного городка, и нас вчера расстреляли. Но вот мы с ней, - я показал взглядом на Таню – спаслись. Она ранена, но легко…
     - Идите сюда, проходите в дом, - сказала женщина.
     Она привела нас в дом. Потом вышла и принесла крынку молока. Налила нам в кружки молока и отрезала по ломтю хлеба.
- Ешьте!
       Мы стали есть, а она, скрестив на груди руки, глядела на нас, молчала и только качала головой. Потом она сказала, что зовут её баба Дуня.
      - А вас-то как звать?
     - Меня зовут Сережа, а её Таня.
     - Знаешь, Сереж, я вижу, ты хороший хлопчик, но тебя к себе я взять не могу. Узнают злые люди - погибнем… Тут бандеровцы часто шастают, чего им только не хватает… А вот Таню я возьму. У меня была внучка, правда, постарше Тани, но погибла при бомбёжке… А ты иди к своим, в Россию, иди побыстрее и много о себе не рассказывай. Своей, мол, дорогой иду…
      - Понял, баба Дуня, - ответил я.
      - А Таня останется у меня жить, рану я вылечу…
      Я посмотрел на Таню, она уже спала за столом. Баба Дуня налила молока в бутылку, отрезала кусок хлеба, всё это положила в старенькую сумку и сказала:
      - Пойдём, хлопчик.
      Я опять взглянул на Таню, погладил ее по головке, и мы с бабой Дуней вышли на улицу.
      - А ты в одной рубашке, - сказала вдруг она. - Тогда подожди…
     Она вынесла мне девичью куртку и какую-то старенькую рубашку, сунула их в сумку. Потом показала, в какую сторону идти. И я пошел. Оглянулся: она стояла и смотрела вслед мне.
     Я шел двое суток. Шел только по ночам, днём отсыпался. На третьи сутки, в сумерках,  я увидел небольшой костер, вернее, даже не костер, а едва светившиеся угли от него. У костра сидели люди. Я не знал, кто они и стал, подкрадываясь,  прислушиваться к их негромкому разговору.
       Прямо передо мной, лицом к костру, сидел военный в фуражке со звездочкой. Я понял, что это наши. Тогда я встал и стал подходить к ним.
      - Стой!- сказал человек с винтовкой. - Ты кто?
      - Я мальчик, я свой…
      - Свой? Пидойдит-ко ко мне, - он убрал винтовку.
      За костром сидело пять человек, пятеро раненых бойцов вместе с командиром. У кого-то были забинтованы руки, у кого-то ноги,  у командира была забинтована грудь, это было видно из-под расстегнутой гимнастерки. Командир и начал меня спрашивать - как меня зовут, кто я, откуда и куда иду. И я сказал, что зовут Сережей, а иду из бывшего военного городка, из-под Ужгорода. Отец мой подполковник, мама учительница. Была у меня сестра Катя. Когда началась война, вся воинская часть выехала с оружием защищать границу. В городке остались только семьи военнослужащих и вольнонаёмные. Потом в наш городок приехал большой начальник от Бандеры и сказал, что все мы являемся военнопленными. Нас разделили на две группы - семьи военнослужащих с детьми в одну группу, вольнонаемных – в другую. Я не знаю, что стало с группой вольнонаемных, а нас бандеровцы обманули, вместо лагеря военнопленных подвели к лесному овражку и расстреляли. Я спасся, да еще одна девочка. Она была ранена в ногу, но мы с ней шли всю ночь от этого страшного места и пришли на какой-то хутор. Там встретили бабу Дуню.  Она сказала, что девочку приютит и вылечит, а меня - нет, так как, если узнают бандеровцы, и ее убьют вместе с нами. Баба Дуня проводила меня, наказала идти только ночью, вот я и у вас…
      - Да, времечко, - отводя от меня взгляд, сказал военный в фуражке. -  Про Бандеру я слышал, он ещё в 1939 году зверствовал на территории Польши, а теперь вот и у нас зверствует… А дальше, - военный опять взглянул мне в глаза, -  с нами пойдешь или один?
      - С вами, если возьмёте, - ответил я.
      - Тогда слушай, кто мы. Мы все - пограничники с одной заставы. Мы первыми приняли бой с немцами, держались целый день. Но силы были неравны. Застава почти вся погибла. Осталось пятеро, все мы раненые.  Решили отступить под покровом ночи и выходить из окружения. Нам бы залечить малость раны, собраться с силами, выйти к своим. Будем громить и разгромим эту сволочь…  А теперь давай знакомиться - зовут меня Егор Иванович, я - старший лейтенант, политрук. Справа от тебя Алексей, дядей Лешей зови его, а слева - Леонид, он ещё и сержант, его дядей Леней зови, вот, – он кивнул головой направо, - это Миша, а это – Костя… Они оба еще молоды, их так по именам и зови.
      - Эти звери – бандеровцы, даже детей не щадят, - отозвался
дядя Леша. - Гореть им в аду вечным пламенем!
      - Когда это будет… - неуверенно потянул дядя Леня. - Вот  сейчас бы их твой Господь покарал, когда они расстреливают...
      - Господь Бог на небе владыка, -  поднял вверх палец дядя Леша, а здесь, на земле, теперь сатана властвует…в сговоре с Гитлером и Бандерой.
      - Ну, всё, - вставая, сказал политрук, - будем готовиться к ночному переходу.
      - Сейчас, сейчас, Егор Иванович, только спрошу, Сережу спрошу - ты есть хочешь? – обратился ко мне дядя Леша.
      - Хочу.
      Он нагнулся над кострищем, вытащил из углей три картошины:
      - А соли-то у нас пока нет…
 Я никогда не ел печеную картошку. Очень вкусная оказалась и без соли…
Мы погасили красные ещё угли, дядя Леша и дядя Леня взяли политрука под руки, а Костя набросил на плечо винтовку и вышел вперед. Так, не спеша, и пошли.
Шли мы таким образом три ночи. Днем в лесу отдыхали. На исходе третьей ночи вышли на большое село, ещё издали, выйдя из лесочка, увидели купол церкви, который сверкал на восходящем солнце. Остановились. Никого нигде не было. Меня послали к ближнему дому узнать, есть ли в деревне немцы. Я пошел. Во дворе дома увидел девочку:
- Эй, - подозвал ее. – Немцы у вас есть?
      - Вчера были, а вечером ушли…
- А взрослые?
- Мама и бабушка…
- Иди спроси у взрослых - можно ли к вам зайти?
Она забежала в дом и почти сразу же вышла, помахала мне рукой тихо сказала:
- Можно.
- Со мной пятеро раненых красноармейцев, - доверился я. – Вон, в том лесочке.
Девочка опять скрылась в сенях.
- Все заходите, - почти шепотом сказала она.
Мы через несколько минут зашли в дом. Встретили нас две хозяйки - одна молодая, другая - старушка.  Посадили нас за большой стол. Последним сел политрук, он спросил, как их зовут.
      - Меня Зина, - сказала молодая, а мою свекровь - Прасковья Никитична.
      Представился по имени-отчеству и политрук.
      - Мы - пограничники с одной заставы, все раненые, выходим из окружения. И мальчик с нами. А где хозяин-то ваш?
      - Где-то под Ленинградом. Не знаем, жив или нет. Последнее письмо было в конце июня, больше не было, - ответила Зина. – Вы пока поговорите с мамой, а я приготовлю обед…
Много всего было сказано, пока обед готовился, но в основном говорил политрук:
      - Главное, не падайте духом! Тяжелая ноша свалилась на ваши плечи, но, поверьте моему слову, победа будет за нами. Наполеон тоже дошел до Москвы и взял её, а что потом с ним было? Так же и с Гитлером будет.
На стол поставили чугунок с молодой картошкой и миску соленых огурцов. Ели мы молча. Вошла в комнату девочка, и мама её спросила:
- Ну как там, Женя?
      - Около леса никого нет, а  к церкви по большой дороге проехала большая черная машина…
      - Все, братцы, - закругляемся, тут же начал вставать политрук.  По одному, к лесу! А вам, дорогие хозяюшки, спасибо за всё! Извините нас!..
      - Господь Бог отблагодарит вас за это, - присоединился к словам политрука и дядя Леша. Он перекрестился и низко поклонился:
      - Можно ли с собою забрать со стола?
      - Ой, господи, да конечно, можно, - сказала Прасковья Никитична. – Так, а ты верующий, Алексей?
      - Да, Прасковья Никитична, верую.
Взяв остатки еды и попросив ещё соли, он сложил всё в свою котомку и, полусогнувшись и озираясь, побрел к лесу. В лесу остановились, найдя подходящее место, расположились, выжидая вечера.
      - А знаете, что я вам скажу, братья, ведь это Господь Бог послал нам Сережу, - сказал, улыбаясь, Алексей. – Без него, неизвестно, приняли бы нас в селе или нет.
      - Так бог же на небе, - поддержал разговор Миша.
- Что ж, что на небе? Он через бабу Дуню сообщил… - предположил Леонид.
     И тут прозвучало любимое слово политрука:
-Братцы, кончайте морочить мальчишке голову! Подрастет, сам во всем разберется.
      Был конец августа. После тяжелой грозовой ночи они вышли на небольшое мелколесье, соседствующее с болотцем. Осмотрелись, вдруг политрук повис на руках у Алексея и Леонида. Они посадили его на землю. 
      - Всё, - сказал Егор Иванович, - отказывают ноги. Паралич, верно, зараза… 
Все молчали.
 - Оставьте меня здесь, - снова заговорил политрук, - вон под той березой. Дня через два все кончится… Сейчас грибное время, люди пойдут за грибами, увидят  и похоронят…
      -  Нет, Егор Иванович, этого сделать мы не можем, это не по - божески. Господь Бог нас накажет.
- Господь, Господь!.. А мы что,  не люди, что ли? И где наш воинский долг?- прямо «взорвался» дядя Леня.
- А что будем делать-то? – тихо спросил Костя.
     - Что делать, что делать! Носилки будем делать! Ты, Мишка, срубишь два кола двухметровых кинжалом, а ты, Костя, нарежь гибких прутьев. Поняли?  Я пойду в болото за тростником, а ты, Сережа, смотри за дорогой к лесу.
      - А мне что делать, товарищ сержант?
      - Попробуй помассировать ему ноги.
Через час весь материал для носилок был готов. Носилки получились хорошие, их  тут же испытали, положив меня на лежбище. Миша и Костя пронесли меня шагов двадцать и пришли к выводу, что политрука надо нести вчетвером.  Это все поняли даже без слов. Когда сели перекусить перед походом, политрук сказал:
- Спасибо, вам, братцы, за всё. Каждый из вас прав по-своему…
Максима Горького на одном из диспутов спросили: есть ли Бог или его нет?  Он ответил: «Тот, кто верит в бога,  для того он есть, а кто не верит – значит, его нет».
         В таком положении мы шли три ночи. Часто отдыхали. На исходе третьей вышли к широкой речке, заросшей кустарником. За речкой проглядывалась деревушка. Был последний день лета, теплый и солнечный.
      - А что, братва, искупаемся?
      - А как – в бинтах? Полностью в воду не влезешь…
- Ну, тогда будем мыться, - сказал сержант. - Алексей, тебе нужен помощник? Сперва Егора Ивановича…
      - Нет, сам справлюсь.
- Тебе, Сережа, задание - подежурить, пока мы будем в воде. Ты походишь от плёса, где дядя Алексей с политруком, в обе стороны метров по пятьдесят. Потом и ты искупаешься.
      - Хорошо,- сказал я.
 Я прошел туда, куда указал сержант. В одну сторону прошел, в другую… Потом увидел, что все собрались около политрука. Я тоже подошел и услышал, как дядя Леша сказал сержанту:
 - Очень он плох…
Егор Иванович, наш политрук, лежал с закрытыми глазами, но почуяв, что все собрались вокруг него, тихо сказал:
- Спасибо вам, братцы.  Теперь чистым и помирать не страшно…
      - Как там дела? – спросил у меня дядя Леня.
      - В левой стороне какой-то дед ловит рыбу, кажется, корзинкой, но меня он не видел. А справа - вон в тот большой дом зашел немец, но безоружный.
      - Молодец!  Иди, купайся.
Искупавшись,  я поднялся на берег. Там все четверо, окружив носилки, тихо о чем-то говорили. Когда я подошел, дядя Леня сказал:
- …А без лопаты нам не обойтись… Сережа видел старика-рыбака…
Он повернулся ко мне:
- Пойдём покажешь!
     Дядя Леня «на всякий случай» взял нож у Кости и мы пошли. Разувшись, перешли плес, подошли к дому старика. Он сидел уже на крыльце и грел ноги на солнце.
     - Здравствуй, батя, - сказал сержант.
     - Здравствуй, сынку, откуда ты такой?
     - Да всё оттуда, из окружения выходим,  от самой границы… Немцы-то есть в деревне?
     - Да, есть, проклятые, в правлении колхоза обосновались…
     - Батя, а нам лопата нужна часа на два.
     - Умер кто?..
     - Да, хороший человек умер.
     - Ну, я с вами пойду…
     - Бери лопату и пойдём.
     Старик приоткрыл дверь в дом и крикнул:
     - Маша, жарь рыбу, я скоро приду…
     И мы пошли. Могилу на пригорке возле березки копали долго. Корни плотно засели в земле, а тупой лопатой их было не перерубить, резали ножом… Похоронили Егора Ивановича, фуражку его положили к изголовью.
     - Ещё бы крест поставить, - сказал Алексей.
     - Политруку-то зачем? - возразил Мишка.
-  По-христиански, вот зачем!..
     Сержант распорядился делать крест.
     - Давайте, ребята, не спешить. Я хороший крест сделаю и поставлю, - сказал дед. - Сейчас небольшой можно на могилу положить и сгодится…
     Алексей встал перед могилой и трижды перекрестился.
     - Ну а ты, батя, - спросил сержант, -  что ж, не крестишься?
     - Не могу, в эскадроне комиссаром был. Не признаю религию. Старуха моя, она верующая. Каждому своё…
     - Вот, вот, - вступился сержант, - Хорошо ты, батя, сказал. И я выполню свой долг.
     И он поднял винтовку стволом вверх:
     - Ты прости нас, политрук Егор Иванович, нечем тебе отсалютовать, как положено.
     Он трижды передернул затвор у винтовки и трижды нажал на спусковой крючок. Выстрелов не было, но щелчки в тишине показались громкими.
          - Спасибо тебе, батя, за помощь, за лопату, - обернулся сержант к буденовскому комиссару. – Носилки возьми, в хозяйстве пригодятся…
- Сгодятся, сгодятся, возьму…
     Стали готовиться к ночному походу. Отдохнули. Перед выходом постояли около могилки и пошли вдоль речки искать брод.
     Чем дальше мы шли, тем чаще и чаще нам стали попадаться группы, небольшие отряды, которые своими смелыми вылазками наносили врагу урон. Через недели две мы вышли на большой партизанский отряд, у которого был свой аэродром и своя санитарная часть. Все мои попутчики остались в этом отряде, а меня не взяли. Вернее, сначала взяли, а потом меня и ещё двоих мальчиков моего возраста на самолете переправили, как они говорили, на «большую землю».
 Так я попал в детский дом в подмосковном Орехово-Зуево. Там пробыл до совершеннолетия, окончил 7 классов, получил паспорт и был направлен в школу ФЗО в город Электросталь. Там получил специальность слесаря-монтажника, вступил в комсомол. После шести месяцев учебы нас, уже как рабочих, послали на комбинат «Строймонтаждеталь», находившийся на окраине Москвы, в Ховрино.  Для нас уже было приготовлено общежитие. Работа заключалась в том, чтобы изготавливать металлические конструкции и оснастку для строящихся домов.
Познакомился я на комбинате с девушкой,  Люсей звали.  Она работала штамповщицей.  Подружились с ней. Она тоже жила в общежитии. Полюбили друг друга. На комбинате я проработал три года, вплоть до призыва в армию. Люся отпросилась с работы и провожала меня на призывной пункт. Расставались со слезами оба. Но скоро призывников построили, офицер проверил список и сказал:
     - Прощайтесь с родными и садитесь в машину.
     Мы с Люсей опять стали прощаться.  Она сказала:
     -  Я буду ждать тебя.  Когда вернешься - поженимся. Давай дадим друг другу клятву верности.
    - Какую клятву, о чем ты говоришь, Люся?
    - Пусть у нас будет все так, как в книжках пишут. Вот я, например, клянусь... А ты?
Я машинально полез в грудной карман пиджака, там завернутое в крафтовую бумагу лежало мамино кольцо.
    - Вот это кольцо моей мамы. Возьми это кольцо. Пусть оно и будет моей клятвой.
     Мы поцеловались. Я пошел к покрытому тентом автомобилю...
Нас, призывников, привезли на пересыльный пункт и стали распределять по командам. Я попал в авиационную часть, в ШМАС - школу младших авиаспециалистов. Там получил еще одну специальность - моториста.. Мне повезло: раньше в авиации служили 4 года, а в 1955 году вышел приказ Министра обороны СССР, и в авиации стали служить 3 года.  Отслужив свой срок, я вернулся домой. Встречала меня со службы Люся. В женском общежитии собрались все ее подруги, нас поздравляли. Но работать на комбинат я не пошел - устроился мотористом в авиационный научно-исследовательский институт. Там дали мне и комнату в общежитии. С Люсей встречались по вечерам - ходили в кино или на танцы, которые устраивались тогда на временных «пятачках», а после расходились по своим общежитиям.
     Послевоенное время шло быстро. Страной руководил Никита Сергеевич Хрущев. Не знаю, чего больше он сделал для страны – хорошего или плохого, - пусть этим займутся историки, но выскажу и своё мнение. При нем развернулось широкое строительство жилых и общественных зданий. Народ получал хорошие по тем временам квартиры. Сносились ветхие дома, бараки, осваивались методы панельного строительства, появилась даже новая строительная отрасль – самострой общественных помещений. Хрущевские пятиэтажки возводились очень быстро, люди были рады получить новое жилье. Молодые парни, придя со службы, устраивались «на самострой», то есть строили себе жилье, уводили невест из бараков, а комнаты в некоторых бараках стали пустовать. Вот и нам с Люсей выделили такую комнату в семейном общежитии. Это был 1957 год. Мы с Люсей расписались, узаконив свой брак.

Семейная жизнь спокойная. В этом уюте и спокойствии чаще стали появляться воспоминания о детстве, о войне. Я рассказывал об этом Люсе, и она как-то предложила мне подкопить денег и съездить в Ужгород. Мы обсудили кое-какие детали поездки, и решение было принято.
Прошел год. Взяв отпуска, мы с Люсей поехали в Западную Украину. На месте нашего военного городка и вокруг него раскинулся большой парк с памятником погибшим. Мы подошли к памятнику и положили цветы. Город нам понравился. Мы устроились в гостинице и хорошо отдыхали. Много гуляли, эти прогулки, будто давно прочитанная книга,  побуждали  меня к воспоминаниям. Все это – и сам город, и наш отдых, и мои рассказы о детстве – интересны были для Люси, и опять же она, она предложила разыскать и сходить на тот хутор, где жила баба Дуня и где оставил я у нее Таню. Никакого хутора мы не нашли. Но местность была мне знакомой. Земля, как мы поняли, входила во владения местного совхоза. Пошли в его центральное селение, зашли в сельсовет. Ни людей, что-либо слышавших о бабе Дуне, ни документов о ней в сельсовете не нашлось. Собрались уже уходить, как откуда-то, из другой комнаты, вышла уборщица, пожилая женщина:
- Так вы, мабудь, Евдокию Мироновну ищете?
Мы пожали плечами. Полного имени бабы Дуни я не знал, а называл ее так, как она нам тогда представилась.
     - Она подорвалась, - сказала женщина.
 Мы будто остолбенели: 
      - Как?
      - Да так. При отступлении немцы стали расставлять мины.  Ловушками их называли. Спрятанные от глаза, хитро устроенные. От них много людей погибло. Вот и баба Дуня - вместе с коровой попала на эту мину. Вместе и разнесло их. А была у нее приемная внучка. Она в это утро не пошла пастить и осталась жива. На хуторе оставался один старик, вот он приютил девочку.  А когда немцев совсем прогнали, то сирот малых увезли в Россию. Там ее надо искать...
     Мы с Люсей поблагодарили старушку за эти сведения и вернулись в гостиницу. Делать было нечего, стали собираться в обратный путь.
Помню, по приезду домой нас ждала очень приятная новость: госкомиссия утвердила снос нашего барака, и нам с Люсей давали однокомнатную квартиру в новом доме. Это, как говорится, было пределом наших мечтаний!
      В 1960 году у нас родилась дочка, Катей её назвали. Люся ушла в декретный отпуск и целый год не работала. Потом пошла работать не на комбинат, а в детский садик - сначала няней, а затем, после курсов воспитательниц, пошла на повышение. А я курсы мастеров окончил стал мастером механической группы. Вот эти шахматы, - Сергей указал взглядом на расставленные фигурки, которые были у меня в руках, - подарили мне ребята на юбилей.
Жили мы хорошо. Радовались и наслаждались жизнью.  Когда дочка пошла учиться в 1-й класс, нам дали двухкомнатную квартиру и даже с балконом. У нас с Люсей - отдельная комната, и у дочки - свой уголок, где ей никто не мешает делать уроки.
     И вот однажды, это было в 1970 году, придя с работы, я обнаружил в своем почтовом ящике заказное письмо. Обратил внимание на обратный адрес: станция Шаховская, Московской области, горвоенкомат. Я распечатал письмо: Дубравину Сергею Андреевичу, мне, то есть, предлагается прибыть в ближайшую субботу в горвоенкомат, расположенный по адресу...
Хм, меня это заинтриговало. Мелькнула мысль: уж не призыв ли на сборы? Засомневался. Подумал, что, может быть, это связано с моим отцом?..
     На другой день я зашел в «свой» военкомат, к которому приписан, и обратился к дежурному с этим письмом. Тот сопроводил меня к военкому.
     - Нет никакой ошибки, Сергей Андреевич, - улыбнулся подполковник. - Поезжайте обязательно. Там организуется интересное мероприятие, в том числе и с вашим участием. Вас будут ждать.
     В субботу мы всей семьей поехали в Шаховскую. Вот он, горвоенкомат.  Мы обратились к дежурному офицеру, показав ему письмо. Тот провел нас по коридору и показал на комнату для посетителей. Постучав в дверь, мы вошли в комнату. Мне на шею бросилась пожилая седая женщина с громким криком:
   - Коля, Коля! Это - Сережа! Я знала и верила, что он жив! Тогда ведь его не было среди убитых…
     Я сразу понял, кто это. Обнимала меня тетя Нюра, та самая –помните? -  повариха из военного городка 41-го года.    
     - Ой, Сережа, мы с Колей все эти годы искали тебя по разным адресам и инстанциям. И вот теперь нашли.
     Передо мной стоял, опираясь на трость, дядя Коля – наш старшина из военного городка. Как же я был им рад! И дяде Коле, и тете Нюре. Дядя Коля, отбросив свою палку, присоединился к нам, и мы все трое обнялись. Я почувствовал, как по моим щекам потекли слезы, а посмотрев на дядю Колю, увидел и на его лице струйки от слез…  Мои жена и дочка смотрели на эти объятия и не ничего понимали до тех пор, пока тетя Нюра не переключилась на них.
Через какие-то минуты женщины, достав платочки, стали вытирать слезы сначала мужьям, а потом и себе.
      Потом в комнату вошел военком и спросил:
      - Ну, как, встреча состоялась?
      - Да, – в разнобой отвечали все мы.
      - Вот что, товарищи. Рядом, на правую сторону от нас, - гостиница. Два номера на сутки для вас заказаны и оплачены. Пройдите туда и наслаждайтесь вашей встречей! Поговорите, побеседуйте, походите, погуляйте по Шаховской. Потом вы уж сами назначите себе новую встречу, без нас. Вот вам
квитанция, - военком вручил дяде Коле сиреневую бумажку.
      Мы поблагодарили офицеров военкомата за нашу встречу и   пошли в гостиницу… Эти сутки никто, кроме Кати, не спал. Всю ночь говорили и говорили. Мы стали своими. Мы нашла себе новых родителей в лице Гудковых. А они восприняли нас как своих  детей и внучку. Мы договорились встречаться теперь каждый год 9 мая,  у них в деревне, в Шаховском районе. Наутро же, позавтракав и погуляв по Шаховской, мы пришли на автовокзал, проводили своих новых родителей, а сами на пригородном поезде поехали домой.
      -  А как же складывалась жизнь у Гудковых во время войны,  что они вам рассказали? – спросил Юрий Иванович.
Сергей Андреевич обвел всех нас взглядом, будто выспрашивая продолжать ли дальше. Все мы одобрительно закивали – ехать еще было долго…
           - Тогда я начну с тети Нюры, - сказал Сергей и поправился: - С Анны Трофимовны Гудковой. Помните, когда Казимир Стефанович вырвал её из моих рук, злобно схватив за воротник кофты, и затолкал её на другую сторону дороги с причитанием «куда ты лезешь, дуреха!», нашу группу бандеровцы сразу же увели.  Прибывшая немецкая охрана начала формировать из остальных жителей городка новую колонну. Её, ничего не говоря, вывели из городка и направили в поле, к развернутому там лагерю. 
Шли километра три.  Остановились, темнело уже. На ночь им объяснили, что теперь они будут находиться в этом лагере под присмотром надзирателей.  Утром заключенных вывели на плац, начальник лагеря что-то сказал переводчику по-немецки и ушел.
Переводчик на ломаном русском языке стал рассказывать, как надо вести себя в лагере, соблюдая все инструкции и предписания.
      - По всем вопросам внутреннего распорядка у вас будет надзиратель, это женщина. Пока она ни по-русски, ни по-украински не говорит, у неё будет переводчик.
      Перед заключенными появились две женщины - одна в форме немецкого офицера с плеткой в руке, другая - в лагерной одежде, видимо, русская учительница немецкого языка. Переводчик представил:
      - К надзирателю надо обращаться: «герр Хильда».
     Тетя Нюра стала осматривать лагерь военнопленных. Это было квадратное поле, обнесенное колючей проволокой. По углам стояли вышки с часовыми и пулеметами. Лагерь был разделен на две половины – женскую и мужскую. Но мужчин в лагере пока не было, но забор уже стоял, и там, за забором, продолжались какие-то строительные работы.
      Примерно через неделю, утром, после завтрака, собрали бригаду женщин, тех, кто мог держать лопату, и сказали, что надо засыпать землей овражек, где были расстреляны бандеровцами семьи командиров и политработников.
      Стояла жара, трупный запах стал витать в воздухе. Бригаду женщин,  человек в пятнадцать, с лопатами вывели под охраной к этому врагу.  Тут же стали подъезжать машины с землей.
      Охрана, состоявшая из двоих солдат, в работу не вмешивалась. Работой руководила надзирательница Хильда. Она показывала своей плеткой что и как надо делать. Шоферы открывали у машин задний борт, женщины помоложе залезали в кузов и сбрасывали землю, а остальные засыпали  этой землей овраг. Нюре удалось рассмотреть трупы на дне оврага, там среди убитых она меня не обнаружила. Она подумала, что каким-то чудом я остался жив. Мысль эта жила с ней всю её лагерную жизнь.
      Надзирательница за короткое время освоила несколько русских слов. Её голос звучал, не переставая:
     - Русишь, ком шнэль! Сюда, швайн!..
       Во второй половине дня овражек был засыпан землей.  Женщины присели отдохнуть, приехала черная машина с тем же офицером и Казимиром. Офицер из машины не вышел, а Казимир прошел вдоль засыпанного овражка и, видимо, остался доволен. Увидев среди женщин Нюру, он подошел к Хильде и что-то ей сказал.  Сел в машину и  уехал.
      За бригадой приехала грузовая машина, накрытая брезентом, с сиденьями в кузове, и увезла женщин в лагерь. Уставшие женщины, поужинав, тут же легли на нары отдыхнуть. В барак к пришла Хильда, подошла к тете Нюре и сказала:
     - Русишь, со мной!
      Тетя Нюра пошла с ней. Хильда привела её в другой барак, стоящий рядом с кухней. В этом бараке нары были разделены перегородками, и каждый военнопленный имел свою нишу. Хильда показала Нюре её место и повела дальше, на кухню. Там в это время рабочие мыли котлы и грязную посуду. Хильда подвела  Нюру к старшему повару и сказала:
      - Русишь – повар, - и ещё что-то добавила по-немецки.
      Повар, то ли чех, то ли финн, сказал:
      - «Гут, карашо,  герр Хильда...»
      И Хильда ушла. Старший повар объяснил Нюре, чем она будет заниматься…
      Тетя Нюра проработала на кухне весь лагерный период.
      В лагере крематория не было, трупы умерших мужчин и женщин отвозили на машинах на расположенное рядом кладбище военнопленных. Лагерные команды рыли могилы и их закапывали.

…Война шла к концу. Тетя Нюра рассказывала, что  даже по лицам охранников было видно, какие дела были на фронте. Но чем ближе к границе подходила Красная Армия, тем злее становилась эти прислужники…
      Как-то рано утром, приступая к работе на кухне, тетя Нюра услышала лай сторожевой собаки у центрального входа. Она выглянула в окно: из управления лагеря шли двое военных с собакой. В одном она узнала начальника лагеря, а в другом –того молодого солдата с овчаркой, который ушел вместе с бандеровцами. Овчарку свою он также держал на поводке.
     Тете Нюре захотелось выскочить и задать хотя бы один вопрос солдату, но сообразив, что этого делать нельзя, она стала смотреть дальше. Сзади подошел старший повар, обнял её за плечи и тихо сказал:
     - Это начальник с сыном…
     В это же время из управления выскочила и Хильда. Она была без головного убора, её красивые волосы осветились восходящим солнцем. Хильда подождала пока попрощались отец с сыном. Отец  на прощанье погладил Рекса по голове, но тот остался равнодушен к этой ласке. Кстати, начальник к этой реакции собаки – тоже, он спокойно отошел от сына и направился к плацу. А к солдату быстрыми шагами подошла Хильда, она бросилась к нему на шею, обняла и поцеловала его. Потом погладила Рекса, и тот приветливо завилял перед ней хвостом.
Нюра отшатнулась от окна, она подумала: эти нелюди тоже подвержены человеческим чувствам? Ей стало плохо… Шеф-повар, взглянув ей в лицо, приложил  палец к своим губам, мол, надо держаться…
      Где-то через месяц (был уже  август 1944 года) в лагере ночью поднялся шум, громко и злобно залаяли собаки. Охрана пустилась к центральным воротам. Туда же устремились немцы из своего жилого особняка… Кто-то им доложил, что на лагерь идут 
русские танки, они - близко.
     Действительно, послышался рев моторов, раздались выстрелы. Танки с десантом на броне появились в лагере. Они расстреляли охранные вышки на углах лагеря и начали крушить заборы из колючей проволоки. На территорию из бараков высыпали кучки военнопленных… За десантом появилась санитарная часть. Узников лагеря отправили в Ужгород, где формировался  санитарный поезд вглубь России.
      Тетя Нюра с вещмешком за плечами оказалась в Москве. Из документов у нее была только справка бывшего военнопленного.
Нюра задумалась: куда же ей податься? Где она будет жить?  В Калининской области, в селе Глебово, где она родилась, никого из родных не осталось. И она решила ехать на родину своего супруга в село Бредово Шаховского района Московской области.
      Целые сутки добиралась она до Шаховской, на привокзальной площади, сев в раздумье на лавочку, немного задремала. Проснулась от того, что кто-то легонько тряс её за плечо. Открыла глаза – милиционер. Тихо он спросил:
      - Мамаша, вам куда?
      - В Бредово, сынок, - она тут же показала справку.
      Милиционер прочитал справку, взглянул на тетю Нюру и, увидев ещё не старую, но седую женщину, также тихо сказал:
      - Пойдемте со мной.
      Выйдя на дорогу, он стал высматривать ей машину.
- До Бредова, подбросишь? – спросил он у шофера. – А Гудковых там знаешь? Довези прямо до дома…
          Когда через час подъехали к дому, шофер, молодой человек, проводил тетю Нюру до крыльца, поставил перед дверью ее чемодан.
- Всего Вам хорошего! – повернулся  и пошел обратно к машине.
 Оставшись одна у крыльца, она подумала: «А может, в доме Николая и в живых-то никого нет?..»
     Но тут из дома вышла старушка с веником в руке.
      - Здравствуй, мама! - узнала она свекровь. Нюра в первый раз произнесла это слово чужой женщине.
      - Здравствуй, дочка, если не шутишь, - вглядываясь в нее, ответила женщина.
      - Да какие же шутки, мама! Ты что,  не узнала меня? Я же невестка твоя!
      Старушка спустилась на нижнюю ступеньку крыльца.
      - Нюрка, ты, что ли?
      - Я, мама, я.
      - Что ж ты так постарела, - проговорила свекровь, качая головой.
      Обе они, плача и поддерживая друг друга, поднялись по ступенькам. В доме, раздевшись и осмотревшись, они еще раз обнялись, и, вытирая слезы, Нюра сказала:
      - Ну, что ж, хватить нам горевать! Давай попьем чаю и обо всем поговорим.
     - Да к чаю-то, Нюра, у меня ничего нет, и чая-то самого – тоже, пью только морковный…
 - У меня всё есть, - сказала невестка.  Она стала доставать содержимое вещмешка. Что-то из продуктов ей дало государство, а что-то -добрые люди, узнав, кто она и откуда едет…
      Сидела Нюра и думала: как же задать свекрови этот вопрос - о своем муже, её сыне? Наконец, осмелившись, она тихо спросила:
     - Мам, а что ж ты не спрашиваешь меня о Николае?
     - А чего спрашивать? Я и так всё о нем знаю. Коля писал мне всю войну, о тебе всё время спрашивал. А что я могла о тебе написать? Я сама ничего о тебе не знала. А он сейчас в госпитале, в Горьком, раненую ногу лечит. Всю войну прошел без царапины, а тут вот, на самой границе, получил ранение. Да, вон оно, письмо-то, за боженькой, -сказала свекровь.       
     Из-за иконы был виден уголок письма. Нюра рванулась из-за стола. Недопитая чашка чая вылетела из её рук, упала на пол и разбилась.
     - Ничего, - сказала свекровь, - потом соберем. Это – к счастью…
            Нюра вынула из-за иконы письмо, приложила его к губам и поцеловала. Не читая, он вышла с письмом из-за стола и пустилась кружиться с ним по комнате.
      - Он жив, жив! Он жив!..
      Свекровь сдавила свои глаза, подумалось ей, что невестка сходит с ума.  Нюра, заметив это смущение, обняла свекровь и поцеловала её.
      - Нет, мама, я в своем уме!  Но там, где был Николай, на границе,  в живых почти никого не осталось.
      - Ну, а ты-то где была, Нюра?
      - Я? Я была в аду… В настоящем аду, придуманном и созданном самым страшным зверем на земле…
      Свекровь опустила голову. Больше о войне они не говорили. Какое-то время сидели молча.
      Нюра посмотрела на свекровь и заметила, что та уже, сидя за столом, заснула. Будить ее она не решилась. Но, почистив стекло от керосиновой лампы, она взяла Колино письмо, подержала ее в руках, слезы опять затмили ее глаза…
      К новому, 1945 году из госпиталя выписался Николай Гудков. Привезли его к дому на санитарной машине, вылез он из нее самостоятельно, но с костылем… Нюра, обомлев, глядела на эту картину из окна. Дом словно осветился, и ей показалось, что жизнь и счастье вошло в этот дом…

Как же сложилась жизнь во время войны у старшины Гудкова Николая Тимофеевича?
     Утром 22 июня 1941 года в военном городке одновременно завыли три сирены. Все поняли: война! В срочном порядке стали формироваться эшелоны машин с боевым личным составом и оружием в помощь заставам. Первый эшелон возглавил командир части полковник Новиков, в этот эшелон вошел и инженер-подполковник Дубравин. Через полчаса первый эшелон был на самом опасном месте между двумя заставами.
      Второй эшелон машин с полным вооружением и личным составом возглавил старший батальонный комиссар  Красовский. Третий эшелон возглавил начальник штаба подполковник Зинкевич. Эшелон немного задержался возле штаба, пока там уничтожались секретные документы.
      Между эшелонами была организована связь, но спустя несколько дней она прекратилась. Начальник штаба Зинкевич отдавал приказы прямо из движущейся машины. Когда эшелон подъехал к заставе пограничников, застава уже дралась. Командир заставы погиб. Управление взял на себя подполковник Зинкевич. Он окинул взглядом всю позицию обороняющихся, увидел впереди заставы довольно глубокую траншею и остался доволен. Зинкевич спрыгнул в траншею, и его голос стал звучать по всей траншее:
      - Сержант Костин, с «максимом» - на правый фланг со вторым номером! Старшина Гудков – с «дегтяревым» - на левый фланг, один справишься?
      - Так точно!
      - …Младший сержант Глебов, отделение с винтовками расставить по всей длине траншеи!
     - Слушаюсь.
     - …Дежурный по заставе,  «сорокопятку» замаскировать вон в те кусты, в центре!
     Молодой лейтенант, не успевший снять повязку «Дежурный», побежал выполнять распоряжение подполковника. Бой перешел в фазу сражения. Шла вторая половина дня, а эти гады всё шли и шли, несмотря на свои большие потери! И вдруг всё  стихло - абсолютная тишина…
     - Не к добру, - высказался про себя Зинкевич.   
  Тихо было минут тридцать. К временному штабу подошли старшина Гудков, сержант Костин и младший сержант Глебов. Чуть позже подошел и лейтенант со своей неснятой повязкой. Начальник штаба сидел на ящике от боеприпасов и искал какой-то документ в своей кожаной сумке. Гудков спросил его:
      - Что дальше делать, товарищ подполковник?
     Начальник штаба поднял голову, осмотрел окруживших его командиров и, не повышая голоса, сказал:
     - Товарищи! Всем находиться по своим местам. Это затишье – маскировка. Враг что-то придумывает… Быть наготове!
       Не успел он договорить, как в воздухе возник дикий, противный вой - начал работать немецкий миномет…  Обстрел  был недолгим, но интенсивным, мины рвались по всей территории погранзаставы. Во время обстрела погибли сержант Костин, младший сержант Глебов и его четыре бойца. Был тяжело ранен подполковник Зинкевич. Вышел из строя пулемет Дегтярева. Шальная мина повредила пушку-сорокопятку. Таковы были последствия…
      Старшина Гудков потрогал диск пулемета - его заклинило. Тогда он взял винтовку погибшего бойца и стал стрелять по наступающей цепи немцев. Разрозненная вражеская цепь  залегла. Увидев это, старшине стал помогать лейтенант, дежурный по заставе. Он-то и сказал, что ранен подполковник Зинкевич. Над ним сейчас работает медсестра.
      И тут в мыслях старшины Гудкова пронеслось воспоминание о винтовке. В начале своей службы он, молодой красноармеец, прошедший курс молодого бойца и принявший присягу, получил боевое оружие - вот такую же самую винтовку системы Мосина, образца 1891/1930 годов. В оружейном классе командир взвода объяснял, как обращаться с этим оружием, как целиться, как производить нажатие на спусковой крючок…
«Плавно-плавно, затаив дыхание», - послышались ему слова взводного.
На первых же стрельбах красноармеец Гудков показал отличный результат. Потом и на вторых, и на третьих стрельбах… Он приобрел славу лучшего стрелка в полку. Его однажды вызвали в штаб и начальник штаба спросил:
      - У вас в роду были охотники?
      - Нет, товарищ майор, не было.
- От сохи, значит? – усмехнулся майор.
- Ну да, от сохи…
      - Я вот зачем вас вызвал, красноармеец Гудков. Знаю, что ты меткий стрелок, но еще не значит, что хороший. Согласен?
Гудков пожал плечами:
- Согласен…
- Нужна скорострельность. Надо метко стрелять и очень быстро перезаряжать эту винтовку. Понимаешь? В округе скоро будут соревнования, если ты освоишь скорострельность, то мы пошлем тебя на соревнование.
      Гудков освоил скорострельность. На соревнованиях был одним из лучших, привез в полк почетную грамоту за 3-е место…
 Оторвавшись от воспоминания, Гудков расставил все четыре винтовки погибших товарищей и стал вытаскивать из патронташей магазины с патронами. В этот момент тот же немецкий офицер поднял фрицев в атаку. И тут старшина показал свою скорострельность. Немецкая цепь опять залегла. Продолжая махать рукой, офицер призывал солдат подняться. Тут он сам «заплясал» у старшины на мушке. Но нажать на спусковой крючок старшине не удалось - кто-то положил руку на его плечо. Гудков оглянулся - это была Соня, медсестра.
      Она сказала:
      - Вас срочно просит подойти к нему подполковник. Он очень плох…
      - Сейчас, сейчас, - ответил старшина и, погрозив кулаком немецкому офицеру, пригрозил: - Ну, гад, тебе повезло, но мы  еще встретимся!..
      Они побежали с Соней вдоль траншеи. Свой временный, но очень удачный боевой пост Гудков передал жестом лейтенанту:
- Присмотри!..
Начальник штаба лежал на шинели с закрытыми глазами. Под головой - вещмешок. Соня тихо сказала:
     - Иван Саввич, мы пришли…
      Подполковник открыл глаза, поднял голову:
     - А, Гудков, садись поудобнее. Ты, старшина, военный человек,  долго объяснять не буду, нет времени.  Помочь нам некому. Может, мы погибнем, это не исключено. Но пока живы, надо сделать всё, что в наших силах. Но меня тревожит, старшина, наше Боевое знамя. Его надо спасать в первую очередь. Нет знамени – нет и части. И нам вечный позор. Ты опытный воин.
    Подполковник вдруг снял взгляд с него, Гудкова, и посмотрел на Соню, тихо сказал:
      - Что-то там закололо…
      Лицо его как-то скривилось, от боли глаза закрылись.
 - Спаси его, старшина, - еще тише проговорил начштаба. - Наше Красное зна…
      Последний слог старшина даже не услышал, но он понял, что сказал подполковник. Соня, державшая его левую руку Зинкевича, всхлипнула и тихо прокричала:
      - Он умер!..
      Старшина выскочил из траншеи, быстро взобрался на стоящий рядом прицеп, достал зачехленное Знамя и снова прыгнул с ним в траншею.
Соня плакала. Старшина развернул Знамя, накрыл им подполковника, потом встал на колени и поцеловал Красное полотнище. Далее старшина снял полотнище с древка, свернул его  и положил в вещмешок. Соня помогла ему надеть лямки на плечи. Гудков достал свой пистолет, в нем осталось три патрона. Молча он  сунул пистолет на место.
      Затем он обнял Соню, поцеловал и сказал:
      - Ты прости, Соня, что не могу тебе ничем помочь. Тебе лучше вернуться на позицию лейтенанта…
      Недоговорив, старшина выскочил из траншеи и скрылся в сумерках…

…Из окружения старшина Гудков выходил трое суток, ночь он шел в одиночку, а с утра ему стали попадаться отдельные бойцы, небольшие группы раненых и контуженных, оставшихся в живых после первого и второго дня войны… Были слышны редкие одиночные выстрелы. Деваться было некуда, раненые шли и шли на восток, правда, к третьему дню попутчиков становилось всё меньше. В разговорах он слышал, что немцы оккупировали широкую полосу вдоль границы. Там они уже устанавливали свой Орднунг - назначали начальниками и полицаями тех, кто встречал их и ненавидел советскую власть. Это заставляло проявлять еще большую осторожность.
      Плохо было с питанием. Что-то Гудков доставал на колхозных полях. Но это были, в основном, травы.  Зато в деревнях, где не было немцев, жители, увидев раненых в военной форме, приглашали в свои дома, кормили, перевязывали, а сердобольные старички, вспоминая свою молодость, доставали бритвы, правили их на широких кожаных ремнях и сбривали бороды молодым ребятам.
      Вот и старшина пристраивался к какой-нибудь группе, потом он её обгонял - цель была одна: догнать линию фронта, хотя и с отступающей армией. И вот как-то в утренних сумерках он услышал канонаду, и Гудков понял: вот она, линия фронта, - недалеко.
      Он сел на пенек в небольшом лесочке. Перед ним, на рассветном небе, беспрерывно взлетали и гасли сигнальные ракеты, взлетали из разных мест, вероятно, с обеих сторон, и старшина подумал, что трудно будет перейти линию фронта незаметно. Почему-то он развязал вещмешок, потом, спохватившись, вновь завязал его, так и не поняв что делает. Встал и пошел туда, откуда взлетали ракеты.  Где на четвереньках, а где и ползком,  преодолевал он  нейтральную полосу. Свернул влево, оказался в свежевырытой траншее. В живот ему уперся ствол винтовки.
      - Руки вверх, стрелять буду! – раздался молодой голос.
      - Веди меня к начальству – свой я…
В караульной землянке его допросили. Старшина все рассказал, кроме одного - того, что хранится у него в вещмешке. А они и не спрашивали, думая, что это походное одеяло.
      - Нужен мне ваш самый главный командир, у меня есть очень важные сведения…
      Лейтенант покрутил вертушку по полевому телефону. Там ответили. Лейтенант доложил о возникшей ситуации, в трубке сказали: «Ждите».
      Пришел капитан, взял с собой старшину, и они пошли по вновь выкопанным траншеям в штаб полка. Штаб представлял собой небольшой блиндаж, освещенный тусклой керосиновой лампой, и это сразу бросилось в глаза старшины. В центре стоял стол, на нем лежала карта местности. У стола стояли четверо – полковник, два подполковника и майор. Все четверо повернули головы и глядели на входящих. Капитан, а это был адъютант полковника, сказал старшине:
      - Документы и оружие есть?
      - Есть, - ответил тот, достал документы, пистолет ТТ и отдал всё капитану. 
      В пистолете оказался только один патрон.
      - Не густо, - пробурчал капитан,  пистолет положил он себе в карман брюк.
            - Товарищ полковник, этот пограничник хочет сказать вам что-то очень важное.
      Полковник, не отрываясь от карты, тихо сказал:
      - Пусть подойдет поближе.
      Старшина, держа в руке вещмешок, подошел к столу.Отдав честь, сказал:
      - Товарищ полковник, разрешите доложить…
      - Докладывайте.
      - Я, старшина  вэчэ 3211. По приказу начальника штаба подполковника Зинкевича вынес с поля боя  Боевое знамя, которому угрожала опасность попасть в руки врага. Вот оно у меня в этом, - старшина хотел сказать – в вещмешке, но мгновенно подумав, сказал: – в чехле.
      - Давайте посмотрим. Покажите, старшина, - сказал командир.
      И старшина, развязав вещмешок, стал вынимать Знамя. Как только оно показалось из вещмешка, полковник произнес:
      - Товарищи офицеры!
      Все встали по команде «Смирно!».
      Вынув полностью Знамя, старшина встал на одно колено, поцеловал его, приподнялся.
      - На стол положить можно?
      - Можно, - ответили сразу все и стали рассматривать.
      Потом офицеры  расспрашивали его о первом дне войны. Из памяти старшины не исчезло ни одной минуты того дня, хотя сейчас на календаре был последний день сентября.
      - Первую половину мы сражались с немцами на равных. Так было на всех заставах. Но когда немцы накрыли нас минометным огнем, положение резко ухудшилось. От миномета не спасает никакая, даже очень хорошая траншея. Тут нужна крыша над головой, надежная крыша. Ранен был начальник штаба Зинкевич. Умирая, он сказал мне, чтобы  я спас Знамя…
     - Ну а чем ты, старшина, занимался в этой воинской части?
     - Я был мастером оружейного дела. О винтовке каждый красноармеец знает всё то, что ему положено знать. А что такое скорострельность, скорость перезарядки - об этом говорят мало. Скорострельность – это минимальное затраченное время между выстрелами без снижения при этом меткости. Скорость перезарядки – это минимальное затраченное время на количество выстрелов с учетом перезарядки.
- По теории тебе, старшина, – отлично, а зачем скорость перезарядки на практике, знаешь?
- Для того, чтобы восполнить нехватку в нашей стране автоматического оружия. Чтобы из винтовки сделать хотя бы полуавтомат...
- Верно, – сказал полковник. – Хорошо подкован! А как у тебя с личной меткостью?
- Неплохо, товарищ полковник, - «Ворошиловский стрелок» 2-й степени. 
      - Богданов, - воскликнул он, повернувшись к майору.
      - В своем первом батальоне сколько снайперов?
      - Двенадцать сейчас, товарищ полковник!
      - Вот тебе и тринадцатый, - сказал полковник.
Старшина Гудков подтянулся, повернулся лицом к комбату Богданову.
      Пограничник Гудков стоял в полуизношенных сапогах, в потертой и выцветшей военной форме. Лицо было худым и небритым, но глаза его сейчас засветились и придали старшине если не бравый, то вполне удовлетворительный вид.
Полковник распорядился передать документы Гудкова его комбату.
- А Знамя, - указал начальнику штаба, - Знамя поместите вместе с нашим… Я позвоню в штаб армии, в особый отдел… А старшину Гудкова – в санчасть…
     - Но, товарищ полковник… -  возразил было старшина…
     - Никаких «но», нам нужны бойцы с хорошим здоровьем…
     Комбат  повел старшину в санчасть. Он положил руку на плечо старшины и сказал:
     - Давай лечись, старшина. Будешь у меня командиром взвода снайперов.
     - Слушаюсь, товарищ майор…
     - Вот так. Ну, будь здоров! В санчасти скажешь, что из 1-го батальона, - Майор подал руку, встряхнул ее и, чуть подмигнув, свернул на боковую траншею.
     Подлечившись почти неделю,  старшина Гудков стал командиром батальонного снайперского взвода. Взвод был неполный, тринадцать человек. Но тем «снайперить» не удавалось. Армия отступала.  Отступал и полк. Бои шли тяжелые, наспех организованные и потому скоротечные. Один рубеж был сдан, другой, третий… Армия отступала, оставляя после этих боев город за городом, село за селом, приближаясь всё ближе и ближе к Москве.
Духу отступающим придал парад войск в честь Великого Октября. Весть о нем разнеслась по всему фронту, от части к части, от батальона к батальону, от солдата к солдату.  Прямо с парада его войска на фронт.  Говорили  и о том, что этот парад ошарашил и немцев. В газетах писали, что Гитлер в этот день потерял дар речи и долго потом эту речь восстанавливал.
      Из газет, от агитаторов  узнали и о подвиге под Москвой 28 героев-панфиловцев, не пропустивших ни одного немецкого танка.  Но Москва была уже близко. Спиной чувствовалась столица. «Велика Россия, да отступать некуда…», - говорили на фронте. 
     Сдали и Шаховскую -  родину старшины Гудкова. «Как там теперь, дома?» - мучили мысли.  Хоть и не в самой Шаховской, но не так уж и далеко от нее, в деревне Бредово, остались его родители…
Сильные стояли морозы. Под Москвой развернулась в полную силу и снайперская война. Взвод Гудкова, пополненный сибиряками, нес боевую службу дённо и нощно. Снайперские позиции оборудовались по всей полковой полосе обороны. Взводный жертвенный счет Гудков вел скрупулезно, поименно и штучно, и счет этот выходил не в пользу немцев…   
     - Подожди, Сережа! – не сдержался я. - Разреши мне вклиниться...  Самая малость… Касаясь войны…
     -  А что такое? – удивился рассказчик. – Ну, давай. Слушаем тебя…
     - Потерпите немного, - обвел я взглядом своих попутчиков, слушавших Сергея. - Дело в том, что моя супруга, Надежда Александровна, - коренная и бывшая жительница этих мест. Она из Шаховского района, деревня Рябинки, может быть слышали? Когда началась война, ей было шесть лет. Но она всё хорошо помнит – и как бомбили, как их деревню оккупировали немцы, как устанавливали свои порядки. А это, рассказывала она,  было поздней осенью.
Оккупация в Подмосковье была недолгой, но жестокой. Она помнит и рассказывала, как наши воины гнали эту звериную стаю из Шаховской, по полям через Рябинки, вплоть до Малинок … Наши были на лыжах, в белых маскхалатах с автоматами, а эта немцы бежали в чем попало. Кто сопротивлялся, уничтожали; кто сдавался, тех брали в плен. Но были и такие мерзавцы, которые бежали с зажженными факелами и, отступая, поджигали дома. На этих было жалко и пули. Бойца ловили их, окружали, а женщины  гвоздили их чем попало до тех пор, пока эти нелюди не вымаливали прощения. От огня пострадал и дом Крупененковых (это девичья фамилия моей супруги). Но, слава Богу, только пострадал, не сгорел весь. Помогли отстоять соседи и, вышедшие из лесу партизаны. А семья у Крупененковых была большая. Дети, конечно, испытали много невзгод, пока росли. Но жили дружно и работали все. После войны все пошли работать кто куда.
И вот я, житель другого подмосковного района, как бы вошел в эту семью. В 1960 году мы с Надеждой Александровной поженились. Стали приезжать в Рябинки в гости.  Видел я на их маленьком домике следы войны. Младшие сестры моей супруги - Саша и Рая – остались проживать в Рябинках. И вот
однажды совместно решили мы построить новый дом. Подкопив денег, сложились, собрались и построили большой и красивый дом.  С большим палисадом, цветниками,  плодовыми деревьями. Стали в новом доме собирать всех родных и отмечать праздники.
      Человеческий век недолог. Родители Нади умерли, но традиции остались. И вот я еду в Рябинки встречать День Победы. Хочу на этом общем сборе пригласить всех на свой юбилей в Химки.
- А что же один-то едешь, без семьи? – спросил тут же кто-то.
- А семья моя уже там, в Рябинках, Надежда Александровна и сын Володя. Сейчас приеду, и сядем все вместе за… - и не успел я сказать дальше, как Сережа, наш удивительный попутчик,   сказал за меня: «круглый стол».
   - Нет, Сергей Андреевич, там не круглый, а длинный стол, а за круглым мы все не уместимся…
      Засмеялись. После недолгой паузы мы все опять обратились к Сергею.
     - Так вот, - начал он, - старшина Гудков думал и переживал, что ему не довелось освобождать его родную деревню и райцентр Шаховскую от немцев, когда войска пошли в контрнаступление. Их полк находился южнее.
Потом, в 42-м году довелось Гудкову со своим снайперским взводом воевать в боях за Сталинград. Там бои шли не только за каждую улицу, но и за каждый дом… Там снайперские поединки считались почти такими же ценными, как работа артиллерии.
Война есть война. За три года где-то только не побывал старшина Гудков! Полк их перебрасывался с одного фронта на другой, выводился в резерв, переформировывался, снова вводился… Вместе с полком и его взвод. Из первоначального списочного состава оставалось человек десять, терял он своиз бойцов и приходили на их место новые, молодые ребята… Старшине везло. До поры-времени. А вот в Белоруссии при форсировании реки батальон попадает под бомбежку. Ад кромешный. Ночь, немец бьет по воде, взрывы на обеих берегах. Ранило старшину, когда батальон уже зацепился за желанный берег. Осколок перебил ногу. Все – вперед, а Гудков – на месте. Утром только, солнце уже поднялось, перебралась на «пятачок» санитарная команда… Оказался Гудков аж в Горьком, в госпитале. Лечили-лечили, да так и недолечили. Через полгода , сразу после нового 1945 года выписали  старшину, сопроводили до Москвы, а там с санитарного поезда – на машине к дому…
      Отец Николая Тимофеевича не дожил до возвращения сына, умер. Но вот нежданно для него явилась… Нюра, жена. Надо же! – прямо у дома с машины сняла.   
Нюра стала работать в колхозе дояркой. Рабочих рук в деревне не хватало, оклемавшись, пригодился и Николай Тимофеевич, хоть и инвалид. Поставили его приемщиком молока. Он на лошадке отвозил бидоны с молоком на молокозавод.
- Как же тут оказалась? Откуда взялась? – удивленно и обрадовано спросил он Нюру.
Та отмахнулась:
-Ой, Коля! И вспоминать трудно, и рассказывать не хочется… Повидала!..
Но потом, вечерами, исподволь, Нюра стала рассказывать, вспоминать пережитое ею.       
- А ты сама видела, как командирские семьи расстреливали? – спрашивал муж. – И что, именно бандеровцы, а не немцы расстреливали?
- Нет, сам расстрел не видела, но могилу их сама закапывала. Видела, как отбирали из всех нас, жителей, командирские семьи, видела, как повели их бандеровцы на расстрел…
- А дети?
Нюра вздохнула, вытирая глаза, сказала:
- Тоже, с ними… - и вышла в кухню, попить…
Вернулась. Николай продолжал сидеть за столом, обхватив склоненную голову руками.
- Но ты, знаешь, Коль, Сережи, сына Дубравиных не было.
- Где не было?
- Среди убитых. Я их всех видела… Сережи не было.
   
    Послевоенное время шло быстро, казалось, не шло, а катилось. Страна хорошела. Набирал силы колхоз. Отстраивалась родная деревушка. Провели в каждый дом радио, завезли сваи и столбы под электричество. Праздников в доме стало больше… Одно плохо - болела мама Николая Тимофеевича, свекровь Нюры. И так тяжело болела уже, что Нюре надо было ухаживать за ней – кормила, умывала, одевала… В последнее время и говорить Прасковья Ильинична стала несвязно.
      - Садись поближе, дочка, - тихо произнесла она, когда Нюра подошла к ней, - женский разговор у нас... Вот все хорошо у вас с Николаем. И в доме достаток. И меня ты смотришь. Спасибо тебе.
Но что же ты, Нюра, ни внука, ни внучки не подарила нам? Не исполнила ты свою обязанность от Господа бога… Вот вы похороните меня, а вас-то и похоронить будет некому. Советская власть, она добрая, но это, Нюра,  не то все. Когда хоронит не власть, а родные, душа усопшего прощается с ними, со всеми родственниками. А вы с Николаем относитесь к этому как-то по-своему… Неправильно это. Душа должна жить в царствии небесном.
 - Ох, меня, разговор у нас!.. Прости меня. Не знаю, может быть я виновата. До войны не успели, а после – не смогли. Что ж, поделаешь… Одному Богу известно. Только не вини меня, мама, – не я виновата - проклятая война эта…
     - Да я не виню, а наставляю… Оно и поздно уже… Но ты, Нюра, рассказывала, давишь, Николаю про семью командирскую, расстрелянную. Я слышала, будто мальчик у них живой остался, али не так?..
- Да вроде так, мама, - точно не знаю, но его не было среди расстрелянных… 
     - Может, он спасся, безгрешный…
- Может быть…
У Нюры защемило горло, навернулись слезы, и она, содрогаясь в рыданиях, отошла от кровати свекрови. Ей, как наяву, представилось опять их стояние в разных группах, как, увидев Дубровиных, она перебежала дорогу и встала к ним. Анечка Дубровина держала за руку свою Катю, а она, Нюра, взяла руку Сережи. Потом кто-то из толпы  что-то сказал Казимиру, и он, подойдя к ней, схватил за воротник кофты и, вырвав ее из руки Сережи,  толкнул на другую сторону. А Сережа так и остался стоять какое-то время с протянутой рукой. Он смотрел на неё, ничего не понимая. Таким она  запомнила его, таким он часто снился ей и протягивал руку… Он что-то во сне говорил ей, но разобрать его слова она не могла.
Теперь, если он жив, это, наверное,  уже взрослый человек, мужчина. Может быть, имеет свою семью, работает, может быть, тоже вспоминает этот весь ужас войны…
      «Дай, Господь, ей силы, помоги ей в жизни, пошли женское счастье…» - причитала, еле шевеля губами, Прасковья Ильинична, ее свекровь.
      Ночью она тихо скончалась. Прасковья Ильинична всего три месяца не дожила до встречи ее сына и невестки с Сережей в Шаховском военкомате. Но когда Сергей со своей семьей в первый раз приехал к Гудковым в их деревню, первым делом они пошли на кладбище, там Нюра, перекрестившись, наклонилась к фотографии свекрови и прошептала:
      - Мы с Колей нашли, мама, Сережу…
      Сергей вел еще свой рассказ, а я случайно посмотрел в окно: там уже мелькали знакомые пейзажи Волоколамска.
- Волоколамск, - сдержанно оповестил я.
Из других отсеков нашего вагона  стали подниматься и проходить к выходу пассажиры, из нашего же купе никто не собирался выходить на этой крупной станции, все следовали дальше.
      - Ну, а теперь вы, Юрий Иванович, о себе расскажите, - предложил мой сосед по купе Сергей.
      - Да я что? Ничего интересного, уж лучше сначала о моей Тане, - он с улыбкой и каким-то огоньком в глазах взглянул на свою спутницу. Та в смущении склонила голову, но, также смеясь, сказала:
- Не скромничай, началось-то все с тебя…
Они оба прямо прыснули, зная о чем-то общем своем и неведомом, разумеется, нам.
- Заинтриговали, - поддержал разговор я.
- Ну, с меня так с меня, - согласился Юрий Иванович. - Мы живем на окраине Москвы, в Кожухове.  Там родители наши жили и родители их родителей.  Мои – Зотовы, а Танины – Сыромятниковы. У моего дедушки росли две дочери, а у  Сыромятниковых – сын и дочь. Случилось так, что со временем в обоих семьях дедушек и бабушек не стало, но дети уже подросли, и старшие пошли работать. У Сыромятниковых  двадцатилетний Григорий устроился работать на завод, а сестра его Маша, которая была на 7 лет младше, помогала ему  по дому.
Старшая сестра Зотовых - Зина стала работать в конторе на том же заводе, где работал Григорий. Там они познакомились, стали дружить, а потом и поженились. Зина, как и заведено, перешла жить к Сыромятниковым, а её младший брат Ваня Зотов, остался один жить в коммуналке.
     Ваня часто приходил к сестре в гости. Муж ее не возражал,  ему нравился этот смышленый паренек, брат жены. Через какое-то время Григорий устроил Ваню к себе, на завод,  работать. Вот и Маше исполнилось восемнадцать - совершеннолетие. Гриша с женой устроили дома праздник. Пришел и Ваня. Сыромятниковы давно заметили, что Ваня не просто так ходит в гости, нравится ему Маша. Вот и теперь сидят за столом напротив и глаз друг с друга не сводят.
- Слушайте, друзья-товарищи, - после многих тостов  высказался
Григорий, - а не поженить ли нам вас?  Уж слишком долго вы скрываете свою любовь…
     Те и опустили глаза.
Но Зина возразила:
     - Гриша, ты что говоришь? Они как брат с сестрой…
- Хм, тебе он брат, а мне Маша – сестра… А друг другу они – никто, жених и невеста… Ты что не видишь? 
          - Вижу, но я думала, что по-родственному…нельзя.
- Ага, по-родственному! – не стесняясь, выдавал Григорий. – Сам-то ты, Ванек, как? 
    - Да мы тоже говорили с Машей, - ответил тот.
Григорий опять хмыкнул:
- Хм, «мы говорили…».  Ты лично за себя скажи!
 - Мы любим друг друга, - не свернул со своей линии Иван.
Григорий посмотрел на сестру. Маша ни слова не сказала, а только кивнула головой...
В купе воцарилась пауза.
- Красивая история, - не удержался высказаться я.
Тогда Юрий Иванович продолжил:
     - Вот они-то и есть мои родители. В 1933 году родился я, а у самих Сыромятниковых детей, к сожалению, не было. Поэтому меня растили как бы две семьи…Но я слышал, что Сыромятниковы всё это время хотели взять на воспитание девочку из детского дома, но всё у них как-то не получалось. А тут – война. Папа мой в самом начале войны призвался в армию. А я 1 сентября 1941 года все-таки пошел в школу, в 1-й класс. Помню, что 9 ноября от папы пришло письмо, писал он нам из-под Крюково.  Письмо было первым и  последним… Этот треугольничек хранится у нас до сих пор. В нем он писал, что был участник парада 7 ноября в Москве, на Красной площади… 
      Шла война, а мы, дети, учились. В сентябре 1943 года я пошел в третий класс, а четвероклассником стал заниматься в шахматной секции в Доме пионеров... Перед Новым 1944-м годом нам выдавали в Доме пионеров пригласительные билеты для детей и родителей. Я попросил «на всех» - маму, дядю Гришу, тетю Зину…
Когда принес приглашение Сыромятниковым, я увидел Таню. Мне шел одиннадцатый год. Несу билеты.   Дверь открыла девочка и спросила меня:
      - А ты кто?
      - Я племянник дяди Гриши и тети Зины, а ты кто?
      - Я Таня, я здесь живу…
      - А где они сами-то?
      - Они пошли в магазин, скоро придут.
      А в это время и они вернулись. Увидев меня, тетя Зина сказала:
      - А, Юра, вот хорошо, что ты пришел. Отнесешь маме гостинец, - И дала мне кулек со сладостями.
      - А это вам, - сказал я и подал тете Зине приглашения.
      Я собрался уже уходить, но тетя Зина меня остановила:
      - Погоди, Юра, сейчас будем чай пить с конфетами.

      После чая все занялись каждый своим делом. Дядя Гриша сел на диван и стал читать «Правду». Таня ушла в свою комнату, а меня провожала тетя Зина. Она сказала:
      - Ну и хитрец ты, Юра. Решил посмотреть на нашу дочку…
      Я никогда не врал тете Зине, и, краснея, сказал:
      - Это правда, тётя Зина. Спасибо большое за сладости …
      Дома я рассказал маме, что Сыромятниковы удочерили девочку, и её зовут Таней. Я промолчал маме о том, что она мне понравилась. Я готов был называть ее на «вы» и портфель её носить в школу и из школы…
- Тань, теперь ты о себе… Я хоть и знаю о тебе все, но лучше сама…
* * *
      …Я заснула прямо за столом, где нас кормила баба Дуня.  Проснулась от того, что стала «щипать» моя рана. Я увидела, как баба Дуня тряпочкой промокала рану.
      - Ничего, ничего, немного пощиплет и всё пройдет, - сказала она.  Потом обвязала рану, подняла меня на руки и понесла к постели.
      - А где Сережа? - спросила я.
      - Сережа к себе ушел, в Россию…
      - А это какая страна?- спросила я.
      - Это Украина. Спи, завтра поговорим…
Я уснула. Спала долго. Когда проснулась, солнце уже высоко было. Завтрак стоял на столе. Я поела и вышла на улицу искать бабу Дуню. Она сидела возле ворот на небольшом пеньке и штопала носок, время от времени поправляя очки.  Недалеко, на привязи, паслась корова.
      - А, Таня, - баба Дуня убрала носок и очки в сумочку, - ты позавтракала?
     - Да, баба Дуня, спасибо.
      Подошла к нам корова и стала протягивать ко мне свою мордочку. Я испугалась её больших рогов, но баба Дуня сказала:
      - Не бойся, Зорька у нас добрая.
      Я нарвала пучок сочной травки и дала Зорьке. Она слизнула весь пучок, даже провела своим шершавым языком по руке.
     - Пойдём домой, Таня, видишь, как солнце жжет. Будем обед готовить, и Зорьку поставим в прохладное место, а то её слепни искусают.
     И мы потихоньку пошли.  На другой день мы с утра опять пасли Зорьку, а когда стало очень жарко, поставили ее в стойло, а сами пошли к соседям. Пока шли, баба Дуня сказала мне:
      - Если будешь одна гулять по хутору и увидишь чужих людей, и если они будут тебя спрашивать кто ты и откуда пришла - много не говори, а скажи: я бабушкина внучка и все. И про своих родителей тоже не говори, поняла Таня?
     - Да, баба Дуня, поняла.
     - Мы идём к Тарасу Григорьевичу, там нас ждут.
      Соседский дом был большим, просторным, это, наверное, был самый большой на хуторе. Дверь нам открыл мальчишка.
     - Баба Дуня пришла с девочкой, - прокричал он во внутрь дома.
     Нас усадили за стол, и хозяйка поставила на него заварной чайник, сахарницу с вареньем…
     - Тарас Григорьевич, - сказала баба Дуня. - Вот девочка - моя внучка приемная
- Баба Дуня, но мы же договорились – только Тарас…
     - Всё, всё, Тарас, больше не буду. Как у нас дела с сеном?
     - Начал я скирдовать.
     - Ну, стало быть, без молока не останемся, - сказала баба Дуня, - спасибо вам за всё, и за чай, Тонечка, спасибо, - проговорила она, обращаясь к хозяйке в кухню.
     Вышли от соседей, и баба Дуня опять стала меня инструктировать:
     - Ты, Танечка, соседей наших так называй: дядя Тарас и тетя Антонина, а их сынишку зовут Шуриком.

      Потом баба Дуня познакомила меня и с другими соседями, что жили с другого боку, - там жили мама и ее дочка. Маму звали Оксаной, а дочку – Олей. Оля была, наверно, уже школьницей. Возле их домика был небольшой огородик, огороженный со всех сторон.
      Всё лето, до самого снега, мы с бабой Дуней пасли Зорьку. Приходили к нам иногда и Сашка, и Оля… Оля приходила только под вечер, а в первой половине она  училась и делала уроки, ее мама, тетя Оксана, до войны была учительницей, а теперь только свою дочку учила.
      Зимой мы Зорьку из хлева не выпускали.  Она стояла в теплом хлеву и жевала сено, которое приносил ей дядя Тарас.
      Прошел почти год. Однажды весной, в мае наверное, мы с бабой Дуней пошли на кладбище. Это было маленькое кладбище, баба Дуня остановилась у входа, перекрестилась и прошептала  молитву. Мы направились к одной из могил, и бабушка Дуня стала мне рассказывать про свой хутор. Этот хутор ещё до революции основал её супруг - Ефрем Макарович Дубчак.  Он пришел с войны   офицером и, женившись на Авдотье Филипповне, решил жить «сам по себе», на хуторе, чтоб – «ни за белых, ни за красных». Построились, обзавелись скотом… Присоседились к ним другие люди. Мы подходили к одной могилке, к другой, и баба Дуня  вспоминала своих родичей, близких ей людей и рассказывала мне. Подошли к небольшому холмику с невысоким крестом, баба Дуня сказала:
      - Тут, Таня, спит вечным сном моя внучка. Положим цветочки на ее могилку. Зосею звали. В первый день, как началась война,  немцы бомбили Киев и дальние города, а во второй день их самолеты бросали бомбы по всей полосе вдоль границы. Вот Зося и попала под эту бомбёжку, дитя безгрешное, царство тебе небесное!
Заплакала баба Дуня. Постояли мы, поправила бабушка Зосин холмик, срывая с него травку. Потом тихо тронулись на хутор.
- Теперь вот, Танечка, ты у меня вместо Зоси… Тетя Оксана и дядя Тарас - тоже мои родственники…


     Шел третий год войны. Мне в начале июня исполнилось 9 лет, но ни в какую школу я не ходила, и, в основном, помогала бабе Дуне по хозяйству и Зорьку пасти возле хутора. А вот тетя Оксана стала ходить в близлежащий поселок Приозерный проводить уроки для старшеклассников по литературе и русскому языку, зарабатывая таким образом себе и Оле на жизнь. Вот она то и сообщала нам все новости, в наш-то отдаленный хутор последние новости доходили редко и поздно.
      Однажды, когда почти весь хутор собрался на кладбище (люди отмечали какой-то религиозный праздник),   тетя Оксана сказала, что скоро кончится наша оккупация. Красная Армия совсем близко. Она гонит  гитлеровскую свору и днем, и ночью. Совершив положенные обряды на кладбище, люди стали расходиться. Даже мне, ребенку, было заметно, что расходились они в каком-то приподнятом настроении.
      А война шла полным ходом. На рассвете уже слышна была отдаленная канонада -  наша артиллерия громила немецкие позиции. Взрослые говорили, что будто наши войска готовят  прорыв. Мы, дети, прислушивались и верили.
      С вечера мы с бабушкой Дуней договорились, что рано утром она пасет Зорьку, а как проснусь и позавтракаю, то я её подменяю. Утром меня разбудил страшный взрыв. Я посмотрела в окно: мимо пробежала тетя Оксана, за ней бежала Оля… Я тоже быстро оделась. Я побежала за ними. Вдруг я увидела: на густой траве лежит  баба Дуня, вся в крови, и Зорька тоже лежит рядом… Около бабушки стояла на коленях тетя Тоня, она делала перевязку, чтобы не текла кровь. Баба Дуня была ещё жива, губы её что-то шептали. А Зорька пыталась поднимать голову, мычала тихо, будто жалуясь. В это время подбежал и Сашка.  Но дядя Тарас взял меня и его за руки и повел домой.
     - Сидите и никуда не высовывайтесь, - приказал он и вышел.
     Пришла тетя Оксана, сказала, что она пойдет в поселок за врачом, там, говорили, немцев уже не было, отступили. Тетя Оксана вернулась одна, никакого врача в поселке она не нашла. А тут и дядя Тарас сказал нам, что и бабушка Дуня, и Зорька умерли. Мы похороним бабу Дуню через три дня. Похоронили рядом с Ефремом Макаровичем.

     Через неделю за мной приехала санитарная машина, меня увезли в Ужгород. Провожали меня все, весь хутор. На память взяла я только любимую чашку бабы Дуни. Из Ужгорода нас, детей родителей, погибших на войне, повезли в Россию. Никаких документов у нас не было, но с каждым в поезде проводили беседу, записывали с наших слов сведения. Так я попала в Московский детский дом. Война еще шла, но где-то далеко. А 1-го сентября у нас начался учебный год.  Из нас, девочек, как называли - переростков скомплектовали отдельный класс…  У нас занят был весь день: с утра до обеда – уроки, а потом мероприятия, соревнования и репетиции. Весь детдом готовился к 27-й годовщине Октябрьской революции. Перед началом праздничного концерта, в котором мы, девочки хором пели песни, ведущий программы сказал, что многие из нас потеряли своих родителей на фронте, на оккупированных немцами территориях, и весь зал встал, и минуту все молчали.
В первом отделении исполнялись три песни, - одна песня довоенного периода, вторая военного времени, а третья – веселая и задорная.  Во втором отделении читали  стихи советских поэтов военных лет. В третьем - ученики старших классов должны были  показывать сценки по мотивам рассказов советских писателей также военного времени, но перед этим объявлен был перерыв, и зал загалдел. Девочки пошли в свою комнату.
- Таня! – позвала меня старшая пионервожатая Зоя Михайловна. С нею рядом стояла  незнакомая мне женщина средних лет. - Таня, с тобой хочет поговорить Зинаида Петровна Сыромятникова, давайте пройдем в мою комнату.
Зоя Михайловна взяла меня за руку, и мы пошли в пионерскую комнату.
     - Вот Зинаида Петровна хочет пригласить тебя, Таня, в гости на 7-е и 8-е ноября, а завтра вечером - привезти обратно. У тебя есть желание поехать к ней?
     - А можно?
     - Конечно, можно, - сказала Зоя Михайловна. - Ну тогда иди и собирайся. А Зинаида Петровна поможет тебе, как одеться по погоде.
     И мы пошли одеваться. Когда мы вошли в нашу комнату, девочки стали шептаться: «Смотрите, Таньке уже повезло…»
     Зинаида Петровна помогла Тане надеть всё необходимое на эти гостевые два дня.  Она обратила внимание на мое ожерелье, лежавшее на верхней полке шкафчика.
     - Можно я посмотрю это украшение? - спросила она.
     - Конечно, можно, - ответила Таня. - Это мамино ожерелье…     - Прости меня, Танечка, я не знала… Чудесное ожерелье! -
 Зинаида Петровна достала платочек, вытерла им слезинку под своими глазами.
     - А можно взять ожерелье с собой?
     - Возьми, конечно, - Зинаида Петровна приняла от янтарное ожерелье и положила в свою сумку.
     Мы вышли из комнаты, и вместе с Зинаидой Петровной смотрели третье отделение нашего праздничного концерта. Когда концерт кончился, и мы  выходили из зала, у дверей встретил нас дяденька и сказал, что нас ждёт такси.
      - Это дядя Гриша, - представила его мне Зинаида Петровна. – Мой муж.
 Приехав домой, Зинаида Петровна быстро накрыла стол. С продуктами было тяжело, ещё шла война. Но всё же стол, по сравнению с нашим детдомовским, был роскошным: стоял холодец, жареная картошка, рыба… Главное, что оформлено все это было красиво. И было весело. Дядя Гриша рассказывал, как до войны он ходил на демонстрацию… Я видела, что и он, дядя Гриша, и Зинаида Петровна были в хорошем настроении, ухаживали за мной, показывали фотографии, красивые журналы… Оказалось, что у них есть детская кровать, раздвижная перегородка, которая разделяла их комнату на две части – большую и поменьше.
     Утром 8 ноября, позавтракав, мы с Зинаидой Петровной пошли гулять на улицу, а Григорий Михайлович развернул газету и сказал, что ему интересно узнать, как отмечают наш Октябрь рабочие всего мира.
Потом, когда мы пришли, Зинаида Петровна сказала мужу, что она со мной  поедет в детский дом на трамвае и покажет метро.
- Но сейчас надо решить один очень важный вопрос: хочет ли Таня остаться в нашей семье и стать нам дочерью. Если «да», то она скажет об этом директору детдома, а сразу после праздников начнется оформление документов на удочерение.
 Мне стало трудно  говорить. Я заплакала и сказала лишь: «Очень хочу!»   
    Мы все обнялись. Зинаида Петровна потом сказала:
  - У тебя, Таня, были папа и мама. Они останутся у тебя в памяти, и мы тоже будем хранить бережно память о них. Но тебе ведь нужно и нас называть как-то: или Григорий Михайлович, или дядя Гриша, это даже проще, как бы по-домашнему. А меня - или Зинаида Петровна, или тетя Зина…
     - А можно -  папа Гриша и мама Зина?
- Ой, как хорошо-то! Мы об этом и недодумались бы… доченька!
     Родители сразу переглянулись. А я, восторженная, продолжала говорить, как на хуторе, в эти военные годы, я называла бабушку «бабой Дуней» - тоже красиво…
     - Мама Зина, а можно это ожерелье я оставлю здесь?
     - Не только можно, но и нужно. Там, Танечка, - казенный дом, а здесь у тебя родной уголок. Ну, а теперь поехали…
      В детдом они приехали даже немного раньше назначенного времени, Зинаида Петровна простилась с Таней, а сама, встретившись с Зоей Михайловной, улыбнулась:
      - И с чего мы будем начинать?
     Та, в свою очередь, спросила:
     - А почему вы решили взять в дочки именно Таню, ведь в хоре их было 15 девочек? Обычно будущие приемные родители долго присматриваются, присматриваются ко всем и только потом делают выбор…
     - Вы знаете, я не только вам, но и себе не смогу ответить на этот вопрос. Моя она. И муж… даже помолодел! Видимо, есть какая-то связь, какое-то родство душ… Это необъяснимо, - ответила Зинаида Петровна.
            …Таня закончила свой рассказ тем, что  в первых числах декабря она снова приехала вместе с родителями в их квартиру,  стала жить в семье. Посмотрев на мужа, она, улыбаясь, сказала: «Ну, а потом пришел Юра с пригласительными на новогодний вечер…»

Юрий Иванович опять охотно подхватил разговор.
- В Дом пионеров пошли обе семьи, в полном составе.  Таня там оказалась впервые, и я провел ее по всем этажам, познакомил со многими своими друзьями…
Мы с Таней стали учиться в одной школе. Вместе ходить из школы домой редко получалось – их класс  заканчивал уроки всегда раньше, а мой, как правило, позже.
     Родители перед Новым годом дали мне задание достать или купить небольшую ёлку. Я её, конечно, купил у подмосковных мальчишек. Но, главное,  купил еще к ёлке небольшого деда Мороза, на рынке. Так что, к наступлению Нового 1945 года всё было готово.
     А Новый год мы все встречали в квартире Сыромятниковых. На ёлке были аккуратно установлены маленькие свечи. Всё это было сделано, конечно же, для Тани, у нее такой волшебный Новый год был первый.
               Закончилась война. 20 мая 1945 года Таня закончила 1-й класс, перешла во второй. А я, сдав экзамены за 4-й, перешел в 5-й класс. Тетя Зина попросила меня приобщить Таню к чтению книг.  Я предложил Тане пойти в наш Дом пионеров и записаться в библиотеку. Для начала я посоветовал ей прочитать книгу писателя Короленко «Дети подземелья».
- Не хочу, - воспротивилась Таня.
- Ну, тогда вот эту – про Ваньку Жукова…
- А она про что?
- Про то, как маленького мальчика отдали чужим людям работать, а там обижали его…
- И эту не хочу!
- А какую хочешь?
- Веселую, хорошую…
- Ну, ладно, начнем со сказок Пушкина – вот «Сказка о золотом петушке»…
Согласилась. Таня скоро стала самой частой посетительницей нашей библиотеки, ей предложили там записаться в литературный кружок... Таня закончила 4-й класс с отличием. Время летело быстро. 1951 год. Я уже ученик 10 класса, стал комсомольцем, а Таня перешла в 7-й. Мы с ней решили и дальше продолжать учебу, я мечтал поступить в автомобильный институт, а она хотела научиться лечить людей. в техникум..
      Однажды мама сказала мне:
     - Что-то, Юра, ты похудел? Уж не влюбился ли?
    
     Конечно, влюбился. И давно! Но не признаваться же маме. Но родители – и Танины и мои – догадывались, что у нас дружба переходит в любовь.
     Был конец августа 1951 года.  Родители ждали результатов экзаменов - моих и Таниных. Я поступал в Московский автодорожный институт, а Таня - в медицинское училище. И вот мы оба пришли домой к Тане с большим букетом цветов и с тортом.
- Поступили? – выбежала навстречу тетя Зина.
А мы молчим.
Вышел, как всегда с газетой в руках, дядя Гриша:
- Ну? Что ж молчите? Да или нет?
- Да! – и Таня бросилась мне на шею…
- Не по-о-онял… - недоуменно проговорил ее отец.
- Ой, ну что тут не понимать!.. – догадалась Танина мама. – Иди, пригласи Зотовых.
      Здесь необходимо сказать, - продолжал Юрий Иванович, -  что больше года мы с Таней не выдержали, сразу после окончания первого курса наша помолвка преобразилась в настоящий, законный брак. Таня перешла к нам жить. Моя мама стала ее мамой, а ее родители – моими тещей и тестем.
Тут все наше купе оживилось.
- Дети есть? – поинтересовался я.
- Да, в 58-м у нас с Таней родился сын, Ваней назвали, в честь деда. Ему уже 22 года. Отслужил в армии, работает у нас на заводе
и учится на 3-м курсе вечернего… Времени у него не хватает, но всё равно помогает нам, третий год уже строим дачу – с материалами трудно… Сейчас вот Ваня там, на даче,  и должен подъехать за нами, подвести…   Так что, дорогой Сергей      Андреевич, мы и тебя подвезем, это нам по пути. Сначала в твою деревню, а потом – в нашу. Мы с вами вроде как породнились,  теперь по-родственному должны встречаться…

      
* * *

Электричка подходила к перрону. Я быстро собрал все шахматные фигурки, которые были у меня на коленях, и передал их Сергею Андреевичу. Шахматная партия так и осталась незаконченной. Но благодаря ей мы, попутчики, услышали эту удивительную историю.
Я вышел вслед за своими новыми знакомыми на перрон и стал смотреть в ту сторону, куда они вместе направились. У легковой машины стоял молодой человек, который, увидев группу, пошел навстречу отцу. Юрий Иванович что-то сказал ему, и он стал помогать Сергею Андреевичу укладывать его большую сумку в багажник.
Юрий Иванович с Сергеем Андреевичем оглянулись на перрон и, увидев меня, помахали на прощанье. Я тоже помахал им.
Подошел автобус.
- На Рябинки? – спросил я шофера.
- Садись, товарищ!
Вот повезло! Еду в Рябинки, гляжу в окно на пробегающий мимо пейзаж, а из головы не выходит услышанная история. Подумалось: а ведь заслуживает она того, чтобы получилась из нее небольшая повесть…


 1983 год.

  Примечание: Эту повесть мы с братом опубликовали в 2019 году, напечатали небольшим тиражом, раздали знакомым и родственникам. Моя внучка Настя Петрова прочла эту повесть и под её впечатлением написала школьное сочинение. На вопрос учительницы -кто этот Николай Петров, она ответила - это мой двоюродный дедушка.
  Через некоторое время я рассказал брату об этом эпизоде, - вот, мол Коля, ты уже становишься знаменитым, твою повесть в московской школе читают. А 24 декабря 2022 года брат умер, не дожив полгода до 90 лет.
                Вячеслав Петров