Закончился второй класс. Целыми днями мы с Лёхой в кампании пацанов с нашего околотка пропадали на реке. Лето стояло жаркое. Во время падали дожди, в основном по ночам. К тому времени, когда мы просыпались, лужи и травы на лугах почти высыхали, и мы босиком бежали к реке.
В конце июня в дубраве за посёлком появились первые белые грибы, которые в народе называют колосовиками, потому, что в это время начинает колоситься рожь.
За грибами ходили только мы с Лёхой, остальные пацаны почему-то этим не увлекались. Возвращаясь как-то с реки и увидев, что возле магазина бабки продают белые грибы, мы с другом сговорились завтра с утра идти в лес.
И вот мы с Лёхой идём по грибы. Идём по своему обычному маршруту, обходя знакомые места, где собирали белые в прошлом году. Грибов нет, встречаются только порези, указывающие на то, что кто-то уже здесь был раньше нас и собрал наши грибы. Идя по южной опушке дубняка, где обычно появляются первые грибы, добираемся до лесной речки, за которую мы ещё никогда не заходили.
- За рецьку надо идти. Туда никто не ходит, а грибов там хоть косой коси, - как всегда, уверенно начинает Лёха предлагать очередную авантюру. Я напоминаю ему, как мы охотились зимой на глухарей и чем это закончилось. Лёха замолкает, мы сидим на упавшей в бурелом берёзе.
- Так ведь зима была, а сяс лето, не замерзнем, хоть и спать захотим. Да и не заблудимся, ветки будем ломать, стобы назад дорогу найти. Зато грибов наберём полные бидоны, обзавидуются все, - продолжает убеждать меня Лёха.
- Не Лёха, я не пойду. За речкой Петелино болото топкое, какие там грибы.
- Откуда ты знас? – Не верит Лёха.
- Так, ведь, дядя твой рассказывал, как они на зайцев охотились и в болото это попали, потом едва выбрались, забыл что ли? Лёха стягивает картуз, скребёт в затылке.
-Тоцьно зе, вспомнил, - Лёха вздыхает, что-то думает. - Это он специально говорил, стобы мы туда не ходили одни, - пытается своротить на своё Лёха. Я не поддаюсь, и за болото идти не соглашаюсь. Встаём, идём вдоль речки, чтобы в том месте, где начинаются покосы, свернуть к посёлку.
- Смотри, - кричит вдрг Лёха, показывая пальцем в сторону речки. Я гляжу туда, куда он показывает пальцем, и замечаю на берегу в осоке три свежесрубленные жерди.
- Вот, видис, - радостно говорит Лёха, кто-то узе мостки наладил церез рецьку, кто-то ходил знацит, айда и мы пойдём.
Я всё ещё сомневаюсь, но комли жердей, торчащие из осоки и, призрачная перспектива, найти белые за речкой, побеждают моё сомнение.
- Ну, раз мостки, давай пойдём, - соглашаюсь я, проникшись духом Лёхиного авантюризма. Мы, сломив себе длинные жерди сухостойных осин, направляемся через речку. По обе стороны растёт ярко-зелёная осока. Жерди лежат в болотной грязи, но в воде ещё не тонут.
Мостки кончаются, упираясь в огромную кочку, на которой растут три ольхи. Мы выбираемся на кочку, вокруг неё со всех сторон заросли осоки, каких-то водных растений, которые поднимаются со дна и, будто змеи, колышутся на течении. Сквозь траву струится чёрная вода лесной речки; по воде бегают водомерки, возле дна замечаем стайку мальков. Осмотревшись, переходим на другую сторону кочки, там тоже три жерди, которые перекинуты до следующей кочки.
Ободрённые тем, что здесь недавно кто-то ходил, а значит бояться нечего, мы благополучно перебираемся через речку и выходим на другой берег, где должно быть много грибов. Едва заметная тропа плетётся между кочек, заросших крапивой, под ногами хлюпает жидкая грязь болота. Проходим метров триста – кругом та же крапива, кочки редкий ольшаник. Грибов нет.
Тревога и неуверенность заползают ящерками в мою детскую душонку. Лёгкий порыв ветра шуршит в кронах ольховника, солнце то и дело исчезает в сереньких облаках.
- Пойдём Леха назад, нет здесь никаких грибов, - зову я друга.
-Давай исо маленько пройдём, - упрямится тот, - вис, тропинка в горку посла, знацит, там болото концятся, там грибы растут.
- Сто шагов и всё, - твёрдо заявляю я.
Отсчитав сто шагов, останавливаюсь.
- Всё Лёха, прошли сто шагов. Нет здесь никаких грибов.
Друган мой, потоптавшись на месте, соглашается.
- Ладно, давай пойдём назад. Мы поворачиваемся и озираемся вокруг.
Тропинка по которой мы шли непостижимым образом исчезла.
- А куда идти? – Спрашиваю я Лёху как придумщика похода за речку.
- По насым следам назад, куда есё? – Удивляется тот моей тупости.
- Ну, давай иди вперёд тогда, - предлагаю я Лёхе. Тот раздражённо толкает меня в сторону и устремляется, как ему кажется, назад по нашим следам. Я остаюсь на месте. Пройдя метров двадцать, он останавливается, растерянно смотрит на меня.
- Где насы следы? – Вопрошает он у меня. Я пожимаю плечами, оглядываюсь по сторонам. Вокруг та же крапива, кочкарник и мелкий ольшаник.
Солнце уже не проглядывает сквозь редкую листву деревьев. Ветер больше не налетает лёгкими порывами, он уже начинает тихонько гудеть в ольшанике. Тревога заполняет меня всё больше и сбивает дыхание.
- Ты сто, ветки не заламывал, стобы назад дорогу найти? – Пытается наехать не меня Лёха.
- А ты? - Сердито спрашиваю я его в ответ. Тот пасует, оглядывается по сторонам.
- Давай по солныску пойдём. Помнис, как твой дед говорил.
Я, конечно, помню, как говорил дед: если заблудился в лесу, то к вечеру надо идти на заход солнца и придёшь домой, потому что солнце всходит в наши местах из-за леса утром, на востоке, то есть, а вечером садится за горы, которые за рекой. Река на западе.
- Давай, только до вечера ещё далеко, да и солнышка что-то не видно.
- Давай дойдём до рецьки, как-нибудь перейдём её, а на том берегу - мы всё знам, - уверенно говорит Лёха.
- А где рецька?- Намеренно передразниваю я его. Он даже не обижается. Где речка он тоже не знает. Всюду одна и та же картина: кочки, крапива, ольшаник.
- Давай пойдём в ту сторону, мы, кажется, оттуда пришли; как только воды будет больше под ногами, так значит речка близко – предлагаю я.
- Давай, - соглашается Лёха.
Мы идём в ту сторону, куда я указал. Воды везде одинаково – по щиколотку; мы идём в сандалях и хорошо чувствуем это. Речки всё нет.
- Стой, - говорит вдруг Лёха, - вон моя палка торцит, я её здесь воткнул, когда мы через речку пересли. - Молодец ты Бубигон, ладно придумал. Вот, сто знацит отлицник, видимо, желая польстить мне и замириться, говорит Лёха.
Действительно я закончил второй класс на одни пятёрки. У Лёхи пятерок только две – по физкультуре и по рисованию. По физкультуре понятно, а рисует Лёха не просто хорошо, а здорово. Ещё в первом классе, когда мы рисовали веточки елок и шишки на них, Лёха нарисовал сразу дед Мороза, Снегурочку и большую ёлку украшенную серпантином и игрушками. Вера Ивановна - наша учительница тогда до того была удивлена, что забыла про остальных ребят, стала пытать Лёху – где он рисовать выучился. Лёха ответил, что рисует так давно, а кто его научил - не знает. Рисунок Лёхи отправили на какой-то конкурс, где он занял первое место. Талант этот Лёхи потом эксплуатировали в школе все кому не лень. Собственно, благодаря этому таланту, он с грехом пополам и закончил четыре класса в нашей школе.
По всем остальным предметам у Лёхи были тройки и двойки. Он не умел толком ни читать, ни считать, ни грамотно писать, хотя почерк у него был хороший, даже каллиграфический. В тот год Лёху оставили на осень, что его нисколько, однако, не напрягало.
-Ладно,- говорю я, - палку мы нашли, а где жерди?
- Дак, тут где-то! – Приободрившись находкой своей палки, кричит мой товарищ и начинает рыскать вокруг.
- Сто-то нет нигде, - растерянно лепечет Лёха. Я тоже хожу то в одну, то в другую сторону, наказав Лёхе не двигаться с места. Жердей нигде нет.
- Лесый, знас-то путат нас, больсе некому, – растерянно говорит Лёха.
Мы испуганно смотрим друг на друга, страх лезет под рубашонки, перехватывает дыхание, на глаза наворачиваются слёзы.
Сквозь редкий ольшаник видно небо; по небу низко прямо над лесом плывут тучи, начинает капать дождь. Мы стоим, не зная что делать, куда идти. Начинается гроза. Дождь льёт как из ведра, сечёт листву, треплет крапиву. Молнии длинными извилистыми жёлтыми стрелами рассекают небо прямо над головой, следом сразу же грохочет гром. Трепещущий, как и мы от страха, ольшаник гудит под порывами ветра, усиливая ужас, создаваемый громом и молнией. Нам очень страшно, мы в голос ревём.
Вода в болоте начинает прибывать; пропитанная влагой почва не принимает льющиеся с неба потоки. Мы, не сговариваясь, бежим к ближайшей кочке с растущими на ней ольхами и взбираемся на неё. Вода всё прибывает и прибывает, доходит до середины кочки, на которой мы стоим. Холодно. Наша одежонка насквозь мокрая. Мы мёрзнем, нас трясёт от холода. Наши детские душонки дрожат от ужаса, холода и безнадёги.
Наконец дождь заканчивается. По воде плывут ольховые шишки, листья, кусочки коры. В чистом синем небе появляется солнце, птицы, до этого молчавшие, начинают свистать на разные голоса. Всё живое радуется тому, что гроза закончилась, а мы ещё больше впадаем в уныние.
Вода. Она кругом и она течёт, значит, лесная речка разлилась и течёт теперь по болоту. Спасения нет.
- Ноцью придут волки и нас съедят, - обречённо шепчет Лёха.
До ночи ещё далеко, летний день долог, а вот комары едят немилосердно.
- Как думас, нас найдут? – спрашивает Лёха.
- Найдут, - говорю я уверенным голосом, и сам в это искренне верю. Молчим, смотрим на текущую воду. Вдруг меня осеняет.
- Лёха, ты плавать умеешь? – спрашиваю я приунывшего дружка.
- По собацьи, а цё? - Лёха перестаёт всхлипывать.
- Видишь, вода течёт куда.
- Ну, визу и цё?
- А помнишь, как мы с моим дедом на моторке Каму переплывали? Помнишь, как дед поперёк течения правил, и всё время выше забирал, чтобы нас к островам не снесло?
- Ну и цё? – Не понимая моих рассуждений, Лёха начинает злиться.
- А то, что нам через речку эту поперёк течения идти надо, тогда по- любому на тот берег попадём.
- Глубоко, утонем, - сомневается Лёха.
- Так поплывём где глубоко, чё это не такая же вода как в нашей Язёвке? -Привожу я свои резоны.
- Неа, - не соглашается Лёха.
- Боисся? – беру его на слабо, - тогда, сиди здесь, я переберусь, деда приведу, мы тебя вытащим.
- Ладно, посли,- соглашается Лёха.
Мы сползаем в воду. Вода холодная, но не холоднее чем в поселковском пруду, в котором мы купались ещё месяц назад, на день пионерии. Мне вода доходит почти до горла; коротышка Лёха уходит под воду почти с головой, выныривает, и храбро плывёт к ближайшей кочке. Ноги путаются в водорослях, но мне удаётся перейти пешком по дну. Забравшись на кочку, мы орём от ужаса и восторга – мы преодолели страх, мы не сопляки какие-нибудь беспомощные. Впереди ещё вода, но нам уже не так страшно и мы решительно перебираемся через протоки между кочек. Минут через пять, где по дну, а где вплавь, наглотавшись воды, набрав за пазуху плывущего мусора, мы достигаем прибрежной осоки и выбираемся на берег.
А-а-а-а-а-а!А-а-а-а-а! - Орём мы от радости, прыгая, чтобы согреться, стаскиваем с себя одежду – нужно выжать. Вдруг что - то мокрое лохматое рыжее прыгает на меня из зарослей осоки; я взвизгиваю от неожиданности; раздаётся громкий лай – это наш Лефорт - дедушкина охотничья собака. Мы обнимаемся с Лефортом, все вместе визжим, орём и лаем.
Из леса выходят дед, Лёхин отчим, старший Лёхин брат Андрей. Они все тоже мокрые до нитки.
- Ах варнаки, ах блудни, мать вашу за косы! – Ругается дед. Подзатыльники, нецензурная брань Лёхиного отчима, под конвоем мы идём домой.
В переулке, выходящем к лесу, нас встречают односельчане, Лёхина мать то обнимает его, то лупит с обеих рук куда попало. Ко мне приближается моя бабушка с прутом в руках, явно тоже желая поучаствовать в расправе.
- Не трожь! - Громко приказывает дед, - вы, можеть, щас перед собой зрите будущих героев Совецького Союза. Вы, вот, в бурю-то дома сидели, а эти парнишки водную преграду вплавь, как мы Днепр в войну штурмовали и хоть бы что, даже не заикаются!
Не заикаемся мы потому, что молчим и только растерянно улыбаемся. Мы идём сквозь толпу односельчан; детвора смотрит на нас с восторгом, взрослые дружно рекомендуют нас выпороть.
Дома бабушка начинает причитать, грозится всё рассказать родителям, когда те вернутся из рейса с низовьев Волги, куда они утащили на колёсном пароходе караваны плотов уральского леса. Она переодевает меня в сухое, непрестанно, выговаривая мне, что она передумала, и что бы с ней стало - пропади я в лесу. Распаляясь, бабушка, всё-таки, награждает меня подзатыльником. Я же, вспомнив грозу, молнии и раскаты грома, вдруг начинаю дрожать, и, даже, не пытаюсь уклониться от удара; стою деревяшкой посреди кухни, молча, смотрю на неё. Бабушка вдруг застывает с поднятой рукой, слёзы градом катятся по её щекам, она рукой хлопает себя по груди.
- Восподи батюшко! Да что это я! – бабушка прижимает меня к себе и сама заходится в плаче. Дед достаёт из горки тёмно-зелёную бутыль с настоем валерианы и отпаивает бабушку. Невесть откуда, взявшийся кот Парфён, громко мяукает, рвётся к стоящей на столе бутылке с зельем. Дед выкидывает Парфёна в открытое окно.
Потихоньку кипиш затихает. Бабушка греет на примусе жареную картошку, варит яйца в смятку, ставит на стол крынку с топленым молоком, как я люблю, и кормит меня. Я, молча, ем всё подряд. Видимо, мой аппетит смущает бабушку; обычно, набегавшись на улице и придя домой, я всегда ел только белый хлеб с клубничным вареньем и выпивал большую кружку молока.
За окном становится пасмурно, опять собирается дождь. Я хочу спать, и мне расстилают диван в горнице, на нём обычно спят мои родители, когда живут дома, а я всегда сплю на полатях.Дед с бабкой сидят в кухне и пьют чай. Я засыпаю. По крыше шуршит дождь.
Страх, видимо, испугавшись днём Лефорта, и оставшись на берегу лесной речки, ночью прибежал по моим следам, нашёл меня и накинулся чёрным зверьком, стал душить. Я закричал, заплакал, вскочил с дивана, дед сгрёб меня в охапку, положил на свою постель. Бабушка достала свою бутыль с валерианой и стала поить меня. В двери скрёбся Лефорт, лаял – просился в дом. Дед пустил его. Лефорт бросился ко мне, облизал мне лицо руки, тихонько заскулил, положил голову рядом со мной на подушку. Дед не стал прогонять верного пса. Я обнял Лефорта и уснул.
На следующий день у меня поднялась температура, и я заболел воспалением легких.
Лёху пьяный отчим дома исхлестал солдатским ремнём, и тот стал заикаться. В посёлке до сих пор считают, что именно с того дня у Лёхи и «поехала крыша».
После этого случая я находился в зоне особого внимания дедушки с бабушкой. Дед взял с меня честное слово, что я больше не буду поддаваться на Лёхины авантюры.
Сам Лёха после этого приключения как-то сник, может порка сказалась, а может из-за того, что стал заикаться, но он стал тихим. Осенью, мой друг ничего не исправил, и его оставили на второй год. Мы стали учиться в разные смены и почти перестали видеться