Я снова останавливаюсь в раздумье.
В жизни Пушкина была женщина, о роли которой в его судьбе спорят до сих пор, и упоминание о которой всегда неприлично.
Каролина Собаньская (Ржевуская), красавица-полька; в числе ее предков поминали Марину Мнишек, королеву Марию Лещинскую, княгиню Любомирскую, ту самую, что гильотинировали на Гревской площади за преданность Марии-Антуанетте. Сохранился один-единственный портрет с надписью: предположительно Каролина Собаньская, - словно женщина, уверенная в своей красоте, не нуждалась в поддержке художников. На этом портрете Каролина Адамовна странным образом напоминает актрису Барбару Брыльску, тоже полячку, красавицу: взгляд исподлобья, нежных очертаний лицо, нос, чуть загнутый на конце, с остро вырезанными ноздрями. В рукописях Пушкина профиль Собаньской – наинежнейший, в нежнейших, летящих, будто пух от уст Эола, кудрях… самый изящный профиль. Вот только разворот головы иногда гневный, страстный… Если Гончарова на своих портретах - страдающая дева Мария, миловидная Воронцова на обильных парадных картинах разряженная вельможная жена, то Собаньская – ангел, но ангел падший, с тяжелым взглядом исподлобья – в Одессе ее называли Демоном. Ах, эти польки, сколько было их на пушкинских страницах! «Нет на свете царицы краше польской девицы»… Подруга самозванца, авантюристка: «она до невероятия полька», - слова «кузины Любомирской» о пушкинской Мнишек, слова Собаньской.
В 18 лет ее продали одесскому негоцианту польского происхождения, который был, как и муж Долли Фикельмон, почти в два раз старше невесты. Это был самый что ни на есть хладнокровный расчет, но не Каролины – ее продала семья, чтобы поправить, как водится, свое финансовое положение. Девушка, однако, оказалась с характером. Немного оклемавшись от ненавистного брака, она, воспитанная в Вене дочерью той самой французской Любомирской, аристократка голубейших кровей, заводит самый изящный в городе салон, решительно разъезжается с мужем и вступает в связь с контрразведчиком Виттом, столь проклинаемым историками предателем Южного общества. Сильно поносил его зловреда Вигель, попользовавшийся, однако, благоволением генерала и благосклонностью Каролины Адамовны, припечатав обоих в своих мемуарах: одной приписал 40 лет (хотя в то время Адамовне не было и 30-ти), грубые черты лица и отсутствие сердца, присущее всем полькам; другому казенные растраты и страсть к предательству; обоим – бесстыдство, поскольку связь свою эти два персонажа от общества не скрывали.
Да, она решительно, напоказ выставила свою любовь к этому человеку. «Каролина Адамовна Собаньская, урожденная графиня Ржевуская, разводная жена, составила с ним узы, кои бы легко могли быть извиняемы, если бы хотя немного (были) прикрыты тайной», - это все тот же Вигель. «Она тешилась мыслию, что позорный ее триумф производит зависть в женщинах, верных своему долгу». И он, и не только он, охотно смотрели бы сквозь пальцы, прячь Собаньская своих любовников под кроватью. Тот же Вигель обвинял ее в корысти, мол, второе лицо в Новороссии содержит по-царски свою любовницу, забывая, что ушла она от богатейшего купца в Одессе.
Какая ей была выгода от статуса разводной жены? Каролина Собаньская потеряла репутацию порядочной женщины, ее не принимали в лучших домах Одессы; дамы, кроме тех, чьи мужья зависели от Витта, не делали ей визитов, и сильнее всех морщила нос «порядочная» жена графа Воронцова – уж она-то очень элегантно умела прятать своих любовников под кроватью. Кто знает, сколько плакала эта женщина, сколько жалела, что поддалась страстям… как десятилетия спустя будет плакать другая женщина, литературная, выдуманная писателем Львом Толстым… Но входя в гостиные женщин, так высокомерно ее, правнучку королевы, презиравших, «в этом унизительном положении какую твердость умела она показывать и как высоко подыматься даже над преследующими ее женщинами!» Она шла с поднятой головой и отнюдь не на последнее место, и садилась как королева на трон. Браво, Каролина Адамовна!
В таком положении застал ее Пушкин, и тем унизительнее была для нее потеря поклонника-поэта, переметнувшегося на сторону жены губернатора. Куда было презираемой Собаньской тягаться с королевой Одессы!
Жалела ли она о связи с Виттом? Кто знает. Она любила его; разорвав с ненавистным мужем, красавица-полячка могла взять себе любого мужчину, но выбрала этого. Как водится, он обещал жениться; она оформила развод, он же тянул до последнего. Личность одиозная и неоднозначная; двойной агент, он работал на государственную разведку и был самым успешным шпионом той эпохи, принеся пользу России, воюющей с Наполеоном, неоценимую. В наше время его поставили бы в один ряд с Рихардом Зорге, вот только шпионил он не только в наполеоновском стане. До мозга костей преданный правительству (ну и карьерой весьма озабоченный), этот лихой боевой генерал выискивал предателей и в своем отечестве. Это он, проведав о существовании Южного общества (а проведать было нетрудно, кто в нем только не состоял из этих мечтателей-дворян, чьи планы были весьма расплывчаты, не согласованны между собой, а порой и кровавы), доложил царю. Применив свой навык разведчика, ревностный служака Витт развернул бурную деятельность, привлекая к ответственной и трудной работе всех, кого можно и кого нельзя, включая и свою обворожительную любовницу. Ее обвиняют в предательстве: якобы она сдала поляка Яблоновского, в доверие к которому втерлась через постель. Все бы хорошо, вот только имени ее Витт не назвал, много лет спустя признаваясь, что получил сведения «от одной женщины». Яблоновский же… да бог ты мой! Кто-то обвиняет «мерзавку» Собаньскую? Этот поляк, чтобы спасти свою шкуру, сдал подельников с потрохами, выболтав до двухсот имен! Он рассказал все - все, что знал, чего не знал, о чем только догадывался! Через три года Николай его помиловал – за содействие следствию, - еще через пять Яблоновский вернулся в свое имение, а тогда, в начале 26-го, людей хватали и вывозили в заснеженный Петербург… Вы еще обвиняете женщину?
Шпионство в жизни Каролины Адамовны имелось. Витт был неразборчив в средствах; современники вспоминают о нем, как о человеке умном, деятельном, легком на обещания, но весьма неисполнительном. Этот храбрый генерал, не забывая себя любимого, искренне служил царю и отечеству. Нам, воспринимающим стояние на Сенатской площади как подвиг, а декабристов - как двигателей прогресса, сложно представить, что для кадрового офицера того времени эти бредни нахватавшихся вольного парижского воздуха молодых людей являлись предательством, особливо учитывая кровавый пестелевский вариант, предполагавший истребление царской семьи начисто. И женщина, влюбленная женщина, безусловно разделяя взгляды любовника, покорствовала разведчику, который, повторяю, ничем не брезговал. Выхода у нее не было. Расстаться с Виттом после публичного позора значило ввергнуть себя в еще больший позор. С мужем она развелась. Витт… что ей оставалось? Только держаться за него до венца. Тем мстительнее, должно быть, она ему изменяла.
Обвинение в пособничестве контрразведчику Витту сложно избыть, было оно, пособничество, было. Вот Вигель (который сам, кстати, говоря, попался на добровольных доносах, он ябедничал не только потомкам в своих «Мемуарах», но и начальству на сослуживцев капал): «Служила секретарем сему в речах столь умному, но безграмотному человеку и писала тайные его доносы, … потом из барышей и поступила она в число жандармских агентов». Вот письмо Собаньской Бенкендорфу, письмо на безупречном французском, в котором напоминает она начальнику III отделения о заслугах своих на ниве отечественной разведки…
Но каково оно, это участие красивой польки в интригах Витта? Да еще из барышей? Будучи любовницей второго по влиятельности лица в Новороссии, который, как сам Вигель говорил, содержал «наложницу» по-царски?
Витта обвиняют в том, что по собственной инициативе генерал следил за Пушкиным. В Одессе – через Собаньскую, в Михайловском… а там через кого? Был попик Шкода, был уездный предводитель Пещуров, но и тот, и другой уполномочены были местными властями, Псков не относился к епархии Витта. А в Одессе… неважным агентом была, видимо, Каролина Адамовна, если выслали поэта из Новороссии по доносам полумилорда Воронцова, а отнюдь не генерала Витта.
Приписывали Собаньской соглядатайство за Мицкевичем, в то время административно высланным из Вильны в Россию; мол, привечала поэта из желания получить свои тридцать серебренников да пару мадригалов в придачу. Доносов на поэта не обнаружено, отношения их развивались своим чередом, поклонников у Каролины было множество, что весьма досаждало Мицкевичу, ревность его досаждала Собаньской. В чувстве ее было больше игры; если в порыве страсти поэт и сболтнул что-то лишнее, это осталось между ним и женщиной. Во всяком случае, в ноябре 1825 года польский поэт благополучно, без всяких нареканий со стороны властей уехал в Москву, а затем в Петербург, в столицу.
Кроме Яблоновского, человечишки дрянного (уж не достал ли он Каролину Адамовну, и не решила ли она избавиться от князя Антония крайне радикальным методом, да не ожидала, что такой мразью окажется), получается, приписать Собаньской нечего.
1830 год. Мятеж в Польше. Полуполяк по происхождению (дедом его был известный польский архитектор Ян де Витте, а матерью весьма примечательная особа, куртизанка греческого происхождения, авантюристка и красавица Софья Глявоне) де Витт блистательно и храбро сражался против соотечественников, получив золотую саблю с надписью «За храбрость» и кучу других наград. В августе 1831 года назначенный военным губернатором Витт в сопровождении Собаньской прибывает в Варшаву, и вот здесь начинается нечто странное.
Военный губернатор, председатель военного суда, Витт был назначен орудием возмездия и, зная его преданность царю и отечеству, вряд ли стоило сомневаться, что миссию свою он выполнит. Однако вскоре оказалось, что за плечом генерала стоит женщина, и эта женщина шляется по тюрьмам, маячит на допросах, пытается смягчить участь мятежников и даже кое-кому помогает бежать! Из воспоминаний дочери генерала Домбровского: "Когда ни у кого не было надежд, над несчастными жертвами кружил ангел спасения и утешения в лице Каролины Собаньской... Пользуясь влиянием, которое имела на генерала, она каждый час своего дня заполняла каким-либо христианским поступком, ходила по цитаделям и тюрьмам, чтобы освободить или выкрасть пленных...» Через какое-то время Собаньская едет в Дрезден на свадьбу дочери, где сходится с польскими эмигрантами, и вот тут-то в Петербург поступает донос от посланника Шредера.
Недовольство шпионской парой назревало давно. Как ни заступался за Витта главнокомандующий Паскевич, царь не желал даже слышать о назначении храброго генерала вице-председателем временного правительства в Польше – вторым лицом в упраздненном Царстве Польском, мотивируя тем, что лучший разведчик страны попал под башмак умной и хитрой бабы, коя вертит им, как хочет, выгораживая своих соотечественников...
Депеша Шредера стала последней каплей, переполнившей чашу терпения царя; он велел «самой большой и ловкой интриганке и польке» убираться в Подолию. Напрасно женщина, спасая любовника и себя, заклейменную сожительством с чужим мужем, писала Бенкендорфу, оправдывая тесное сотрудничество с мятежниками двойной игрой; карьера Витта была закончена.
Здесь мне хочется остановиться. В разобранной по полочкам жизни Пушкина прекрасной полячке отведена незавидная роль. Шпионка, доносчица, погубительница душ и людей, коварная, хитрая… а вместе с тем из всех доказательств шпионской жизни Собаньской – одно ее же собственноручное письмо, которое было написано в критический момент – момент крушения их с Виттом жизни. И Мицкевич, и Пушкин благополучно отбыли из-под ее шпионского крыла, не потеряв своей политической девственности, мятежные соплеменники дружно превозносили доброту и самопожертвование ясновельможной пани… Так в чью пользу вела игру Каролина Собаньская?
Давайте рассмотрим подробнее то самое злополучное письмо шефу жандармов.
Она пишет:
«Генерал, его сиятельство наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от Его Величества относительно моего отъезда из Варшавы».
О, она смиренна, она преисполнена страданий, она взывает: вспомните прошлое (Яблоновский!), говорит о каком-то письме из Одессы, которое (вот ей-богу!) было и которое до Бенкендорфа не дошло (повстанцы не дремлют), но, перехваченное, вселило в мятежников ненависть к пани Собаньской (напомню, документы говорят - напротив, добрая пани в ту тяжелую для страны годину заслужила всепольскую любовь). Она напоминает о личной преданности престолу, преданности семьи Ржевуских, говорит о презрении к своей стране и соплеменникам, местами сильно перегибая палку; очень бегло пробегается по варшавскому эпизоду, когда спасала и выгораживала, отделываясь одной только фразой: «Полька по имени, я естественно была объектом, на который здесь возлагались надежды тех, кто, преступные по намерениям и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял», - и тут же преподробнейше рассказывает начальнику Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии о некоем плане, на свой страх и риск составленный исключительно двумя любовниками и не согласованный ни с единым вышестоящим лицом. Ах, мог ли Витт запятнать ее имя и сообщить русскому посланнику в Дрездене об особости ее миссии… Ах, она думала (хлоп-хлоп ресницами), что может действовать по собственному разумению, что уж она-то – вне подозрений… И выполняя наисложнейшую задачу разоблачения сих якобинцев, она испытывала такое неодолимое отвращение, что это мешало ей в полной мере выполнять свои обязанности. «Мне всё же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление слюны бешеной собаки. Я никогда не сумела побороть этого отвращения, и, сознаюсь, пренебрегала может быть важными открытиями, дабы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение». Витт вам расскажет, ваше превосходительство, Витт вам напишет, а она… ну с кем она встречалась: дочь, зять, князь Любомирский, да некий Красиньский, да он дурачок!.. Ах, мир ужаса раскрылся перед ней… но: «все эти данные были, однако, неопределёнными, так как признания были неполными; лишь врасплох удавалось мне узнавать то, что мне хотелось». И снова всеподробнейше расписывает, как обращала на путь истинный заблудших. «Наименее расположенные к раскаянию кончили тем, что признали свои заблуждения и милосердие, которое благоволило простить столь большие преступления». Аминь. Да, она часто виделась с Александром Потоцким (по-родственному - братец все же Ивану Осиповичу), - Шредер сам предложил с ним говорить, честное слово!.. Вот и вся история; ах, она ничего не просит, но поражена в самое сердце единственно недоверием к ней обожаемого монарха! Она несправедливо обвинена, она молит об ответе… И затем концовка этого по-женски обильного письма, в которой единственно прорывается подлинное чувство: «Вы знаете, что я порвала все связи, и что дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, моё благополучие, моё существование – всё в нём, всё зависит от него. Если пребывание в Варшаве мне воспрещено, да побудит вас милосердие сообщить мне об этом положительно, чтобы я могла позаботиться обеспечить себе приют. Расстроенное здоровье и положение, грозящее стать неисправимым, делают это убежище необходимым. Я вас прошу об этом ответе, генерал, во имя чести, во имя религии! С чувством глубокого уважения, вашего превосходительства смиреннейшая и покорная слуга Каролина Собаньская, рождённая графиня Ржевусская»
Конечно, Бенкендорф не поверил этому письму. Умная полька юлила, выученица контрразведчика вела иезуитскую двойную игру; Паскевич прикрывал Витта, Витт прикрывал любовницу, но и Бенкендорф был не простак. Объяснять внезапную и «несправедливую» опалу Витта тупостью Бенкендорфа и самодурством Николая, которые по собственной недалекости порушили хорошо налаженную агентурную сеть… ну, знаете ли…
Император Николай I, 10 декабря 1831 года:
«Необходимо под любым предлогом уговорить Собаньскую выехать из Варшавы, куда ей угодно. Женщина сия есть из самых умных и ловких, но и интригами своими крайне опасных, в особенностями же там, где она ныне находится (то есть в Варшаве), при всех связях своего польского родства. Я никогда не дозволил бы ей туда ехать, ежели бы узнал, что она имела сие намерение».
Он же 26 декабря 1831 года:
«Долго оставить Витта в Варшаве с Собаньскою я никак не могу. Судите сами: она самая большая и ловкая интриганка, и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни».
Письмо Паскевичу:
«Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих польских выгод под личной преданностью, и столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв ей подданная? Весьма хорошо бы было открыть глаза графу Витту на её счет, а ей велеть возвратиться в своё поместье на Подолию».
Витт совершил неосторожность, когда вовлек Собаньскую в «работу». В какой-то степени став заложницей того образа жизни, который вел ее любовник, до поры до времени она ему подчинялась. Не пришла ли она в ужас, когда заложив Яблоновского, явилась невольной причиной гибели двухсот людей, ее соплеменников? Не тогда ли пришло отрезвление и раскаяние, и когда для ее страны пришел черный день, она воспользовалась своим влиянием на военного губернатора, пытаясь облегчить, вызволить, спасти… Она в полной мере вспомнила, что она полька. Версия о двойной игре, известная исключительно со слов самой Собаньской из ее знаменитого письма начальнику III отделения, была выдумана любовниками задним числом, ибо была Каролина мертвыми узами привязана к этому человеку, а он не в силах был с ней расстаться и не сдал любовницу, не отрекся от нее, как считалось; отнюдь нет.
Их союз продлился еще несколько лет; попавший в опалу генерал остался практически не у дел, Николай назначил его инспектором всей резервной кавалерии – должность так себе; пара удалилась в крымское имение Витта Ореанду, где прожили они вместе до 1835 года. Витт, скорее всего, так и не женился на Каролине, хотя слухи о том ходили. Документов, подтверждающих брак, не обнаружено, слова царя свидетельствуют об обратном; есть письмо маршала Мармона, с которым женщина активно переписывалась в эти годы, где он пишет об узах, которыми она добровольно связала себя, и которые время сделало достойными уважения. Паскевич оправдывал Витта в письме к царю: «..Они остаются теперь в прежнем положении, то есть что они тайно обвенчаны».
Опасаясь окончательно прогневить самодержца, контрразведчик оставил для себя лазейку. Этого она ему не простила. Если она сломала ему карьеру, то он ей – жизнь.
Они ссорились, она все яростней ненавидела обманувшего ее любовника, сожительство их зашло в тупик; маршал Мармон пытался примирить пару, однако в 35-ом году они расстались, вероятно, по инициативе Витта, подчинившегося таки давлению сверху. Каролина Адамовна, недавно пережившая тяжелую потерю: безвременно умерла ее единственная дочь, - после разрыва с Виттом жила в одиночестве, полностью заброшенная. Поскольку поклонников у польки хватало и в этом возрасте (ей стукнул 41 год), через год она снова вышла она замуж - за виттова адьютанта Чирковича, человека строгих правил и весьма сурового. Он предложил ей официальный брак и, судя по всему, полное послушание. Оноре де Бальзак писал ее сестре Эвелине Ганской: «…Она близка к тому, что я называю верхом безумия, так как я не забыл, что вы писали мне о полковнике. Она будет очень несчастлива». Сама Каролина оправдывала суровость нового избранника и, надеясь на его защиту, кусок хлеба в старости, готова была полностью переменить жизнь и свои привычки, дабы заслужить его уважение: «Серьезность моего мужа беспокоит моих в отношении моего счастья, но это такой достойный человек, настолько проникнутый идеей долга, что я уверена, что мое счастье будет зависеть только от меня, моего рассудка, моего послушания воле, которая всегда будет стремиться к тому, что для меня хорошо». Надо сказать, адъютант Витта серьезно жертвовал: выбрав женщину, он потерял должность. Судя по тому, что Чиркович, весьма многообещающий офицер, нашел место в канцелярии Воронцова только после смерти Витта, разрыв с «наложницей» и ее последующий брак отозвался болезненней для Ивана Осиповича, чем считалось. После разрыва с Каролиной он подхватил какую-то хворь и протянул недолго; судя по стремительности (врачи назвали его болячку невнятно «горловой болезнью»), возможно у него развился рак. В 1840 году генерал и контрразведчик умер – на руках у чужих людей и совсем неприметно, не так, как жил…
Познав и царскую роскошь, и великий позор, Каролина Адамовна познакомилась и с нуждой. Правнучка королевы не жаловалась. Ее суровый супруг получил статус и должность бессарабского вицегубернатора, соответствующие его положению, через долгих десять лет, и… за год до своей смерти.
Овдовев, полячка ударилась в религию, «ватиканское кокетство» отмечал еще Пушкин; набожность бывшей подруги контрразведчика принимали за ханжество, хотя ее вина была, возможно, только в той страстности, которую она вкладывала во все, что делала. Надо сказать, доставалось ей даже от родственников. Сестра Эвелина, та самая Ганская, подруга и поздняя супруга Оноре де Бальзака, в письмах любовнику жаловалась на опозорившую семью Каролину. Конечно, ведь она сама была так осторожна и связала свою жизнь с французским писателем (которому первая же и повесилась на шею), лишь аккуратно дождавшись смерти своего благоверного. Сестры не ладили; в свою очередь Каролина, памятуя о своем печальном опыте не узаконенного сожительства, предостерегала сестру: ты не будешь знать, что делать с остроумным парижанином. Никогда не видевший Собаньской создатель «Человеческой комедии» называл ее «лицемерной безумицей, худшей из всех» и даже задумал пьесу, в которой хотел вывести ее в роли набожной ханжи. Любопытно, что Мицкевич также начинал произведение, в котором главная героиня имела явные черты Каролины Адамовны, но изобразить ее собирался… в образе ангела-спасителя. Если вспомнить пушкинского «Годунова» и его Марину Мнишек, придется признать, что полька производила на литераторов неотразимое впечатление. Тот же Бальзак в противовес жалобам своей Эвелины задумчиво отмечал, что его соотечественник Деларю говорил о Каролине как о весьма очаровательной женщине…
В 50-ом году Каролина Чиркович переезжает в Париж и снова выходит замуж. А как же! Современники отмечали, что в свои пятьдесят с хвостиком бывшая шпионка оставалась «ослепительно прекрасной». Поэт Жюль Лакруа был намного моложе Каролины; жили они больше трех десятков лет – самый долгий ее союз, - жили в нищете, безвестности, - и ни жалоб, ни сожалений с ее стороны; он посвящал ей – даже восьмидесятилетней – сонеты… Поль Лакруа, брат Жюля и также писатель, обращался к невестке с такими строчками: «Прекрасная, добрая и очаровательная, преисполненная всеми дарами неба и украшенная всеми благодатями, вначале вы будете искать счастье, а позже счастье придет искать вас. Помните, что Господь прислал вас на землю, чтобы нравиться и пленять… вы стали моей сестрой и должны быть счастливы, потому что составляете счастье моего любимого брата».
Дело в том, что Жюль Лакруа ослеп, и 13 лет Каролина Адамовна, несмотря на возраст, преданно ухаживала за мужем – до самой своей смерти в 1885 году. Девяностолетней старухой она пишет мужу письмо с просьбой вскрыть конверт после ее кончины: «...Ты был моей любовью, моим счастьем, моей совестью, моей жизнью. Но смерть нас не разлучит. Я всегда буду около тебя, с тобой, и придет день, когда мы будем вместе навеки. …Заботься о себе ради любви ко мне...» Он пережил ее на два года.
Вы еще верите в ее бессердечность?
Продолжение следует.