Внук-семиклассник пришёл из школы с большим опозданием. Как он пояснил, их «гоняли» в городской ДК на памятное мероприятие, посвящённое годовщине снятия блокады Ленинграда. Бабушка проворно подогрела обед, а внук подозрительно мутил ложкой в тарелке с рассольником, выискивая (не дай Бог!) кусочки мяса с жиром… Увы, должных впечатлений парень из Дома культуры с собой не принёс!
Я вспомнил блокадную пайку хлеба – ту самую, в витрине музея блокады Ленинграда, который мы с женой посетили позапрошлой осенью, вырвавшись на несколько дней в Питер. Под стеклом лежал «оригинал» чёрного цвета, сформованный Бог знает из чего, размером немногим более спичечного коробка. Я долго стоял тогда перед этой витриной и размышлял:
«На ЭТО невозможно выжить! Если даже этот крохотный кирпичик и съедобный, то он – не средство для спасения. Напротив, это орудие мучительной пытки, лишь продляющее истязающий тело и сознание человека голод, продляющее смертельную агонию. Но ведь кто-то выживал! Как им это удавалось?!»
Впервые я посетил Ленинград очень давно, более полувека назад, приехав, ещё молодым парнем-студентом вместе со своим другом к его тётке. Мы носились по музеям, а уставшие донельзя, вечера проводили в крохотной комнатке приютившей нас пожилой женщины. Вспоминается тёмный, мрачный двор - «колодец», так характерный для старого города, такой же мрачный длинный коридор огромной «коммуналки», просторная кухня…
Я стоял возле плиты, ожидая, когда закипит чайник. Рядом со мной сосед , изрядно обросший щетиной и шевелюрой дед, в кастрюльку с кипятком бережно загружал, помешивая, хлебные корки. Я открыто, не таясь, рассматривал деда и его странное варево, но он был настолько сосредоточен над своим действом, что, кажется, даже не замечал моего присутствия.
Возвратившись с чайником в «свою» комнату, я коротко рассказал об увиденном. Тётка вздохнула:
– У него в блокаду от голода крыша поехала. С тех пор так и ходит по помойкам, хлеб собирает да варит. А пенсию нормальную получает… Нам же пенсии почтальонка прямо на дом приносит, мы видим – кому сколько… А в магазины он почти и не ходит!
На следующий день у одного из ленинградских магазинов я наблюдал такую сценку. Молодая девушка, спешно поднимаясь по ступенькам к входу в магазин, бросила в урну недоеденный пирожок. На её беду этот «акт вандализма» заметила одна из двух бабулек, которые мирно беседовали здесь же, на ступеньках…
Бог мой, какими только последними словами ни крыла бедную девчонку эта вполне себе приличная пожилая женщина! Конечно, виновница не стала ждать окончания долгого обличительного монолога и нырнула в дверь. Но бабка ещё долго митинговала перед прохожими, собирая все проклятия на бестолковую молодую голову.
Вряд ли голод где-то ещё, не в Ленинграде, воспитал настолько трепетное отношение к хлебу! Нам, людям послевоенного поколения, нередко приходилось слышать в воспоминаниях более старших: «Да, в войну голодно жили…». Но понятия «голодно жить» и «голод» – это совершенно разные по содержанию понятия. В деревне военной поры всё-таки можно было выжить – запасая грибы и прочую всячину, которой даром обеспечить может знающего человека природа-матушка. Люди варили щи из лебеды, крапивы, тайком подбирали на опустевших полях колоски, мёрзлую картошку… Но это было хотя бы «что-то», чего не было в задушенном голодом Ленинграде.
И ещё вспоминается мне одна очень давняя история. Я служил в милиции, и однажды зимой отправился в глухую деревеньку, на самом краю района, по поводу произошедшей там кражи из дома. Дом был вполне «справный», но нежилой. Туда на лето приезжали «питерцы», а на зиму избу оставляли под присмотр соседям. Вот соседи и заметили протоптанный по снегу след да взломанную входную дверь…
«Питерские» дома были нашей ментовской «головной болью». Во время войны очень много ленинградцев эвакуировалось по железной дороге на восток. Они расселились по всему восточно-европейскому участку Транссиба, многие после Победы в родной город так и не возвратились. Так или иначе, родственных связей с Ленинградом в наших краях осталось более чем достаточно. Многие из «питерцев», перезимовав в городе, на лето приезжали к нам, в «свои» деревни. Тут-то и обнаруживали, что зимой кое у кого из них побывали незваные гости…
В присутствии соседей я проводил осмотр дома, и чем больше проявлял любопытство, тем больше поражался результатами осмотра. Открываю огромный старый шкаф-гардероб – а все его полки, сверху донизу, полностью, до самых дверей забиты аккуратно уложенными пачками чая. Обычный чай, не какой-то там «дефицит» того времени, вроде «цейлонского» – но в таком неимоверном количестве.
В кладовке – мешки с мукой, коробки с макаронами, штабель пачек сахара, мешки крупы, ящики с бутылками подсолнечного масла… В подвале – деревянные бочки, доверху набитые аккуратно смазанными солидолом банками с тушёнкой, со сгущёнкой…
Пересчитывая и переписывая всё это богатство, я не переставал удивляться – как можно было этакую прорву продуктов перетащить сюда, в глухомань, по бездорожью, за двадцать пять километров от железной дороги. Но в хоздворе (под одной крышей с жилым домом) я увидел бережно укрытый брезентом почти новый мотоцикл с коляской. Стало ясно, каким образом продукты были привезены на «летнюю дачу».
Среди этого изобилия не было ничего дефицитного (впрочем, в сельских магазинах тогда было сложно купить как тушёнку, так и сгущённое молоко), применительно к городскому снабжению. Не было и спиртного, поэтому чем поживились лиходеи, забравшись в дом, определить было сложно. Мои «понятые» подписали составленный мной пространный акт осмотра, а дед при этом равнодушно заметил: «Питерские же они, вот и навезли…»
Это как надо было голодать, чтобы бояться повторения этой беды не меньше, чем самой смерти? А если сами «дачники» не голодали, а родились уже после блокады, то с какими генами получили они этот врождённый ужас перед голодом?
А мой благополучный внук брезгливо отпихивает ложкой кусочек жирного мяса в супе, затем бросает его коту. Тот долго и подозрительно обнюхивает «подарок», прежде чем приступить к трапезе…