Дорогие друзья! Продолжаю полную публикацию первой книги.
Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть первая. Восход. Глава седьмая.
Прекрасный призрак совершенства,
Сердечно зримый идеал...
Начало 1814 года прошло в атмосфере ожидания скорого конца войны в Европе. 18 марта началась финальная часть битвы за Париж, а уже 19 марта всё стало ясно. Париж сдался победителям, которые с императором Александром Первым во главе торжественно вступили на центральные улицы города.
Не успели лицеисты порадоваться этому выдающемуся событию, как их поразило событие другое, на этот раз – трагическое: 23 марта умер директор лицея Василий Фёдорович Малиновский, умер он рано, сорока девяти лет, похоронив за два года до того свою горячо любимую жену, мать его шестерых детей. Смерть Малиновского стала значительной потерей для лицея. Малиновский был добр, скромен, ненавидел лицемерие. В его личных бумагах есть такая запись: «Войну объявить лицемерию. Ценить выше малое внутренне добро против великого наружного, и пятак медный выше фальшивого рубля и червонца». Почти все лицеисты, были частыми гостями дома Малиновского, где за чаем велись добрые беседы с самим директором и его близкими.
И вот теперь Малиновского не стало. Кроме того, что он был директором лицея, в котором учился Пушкин, он ещё был и отцом одного из лучших друзей Пушкина. Поэт был на похоронах своего учителя и там на его могиле они с Малиновским-сыном принесли друг другу клятву в вечной дружбе, которую оба с честью выполнили. Младший Малиновский почти ничем не походил на своего тонко организованного отца. Это был крепкий, весёлый, физически развитый парень. Он был старше Пушкина на четыре года, и реакция на пушкинский циничный юношеский эротизм была естественной частью его живой физической природы. Пушкинские шуточки насчёт женского пола и отношений особого рода вызывали у Малиновского весёлую и живую реакцию. Он очень любил своего младшего друга и в лицее часто бывал активным соучастником всяческих пушкинских проделок.
После смерти Малиновского, по словам самого же Пушкина, началось «безначалие». Обязанности директора время от времени выполняли самые разные люди, но дольше остальных эту функцию выполнял преподаватель немецкого языка Гауершильд – малопримечательная сама по себе личность. Лицеисты в определённой степени оказались предоставлены сами себе, и это отразилось на многих направлениях их общей и личной жизни.
Пушкин в это время жил, так как уже привык к тому времени жить, одновременно при этом пользуясь увеличившейся после смерти Малиновского
безнадзорностью – понятно, ни в коей мере не абсолютной, поскольку закрытости учебного заведения и общих его порядков никто не отменял. Как и раньше, продолжались мелкие периодические стычки с соучениками и преподавателями, которые, заметим, чем дальше, тем больше предпочитали не вступать со своим учеником в открытую конфронтацию, опасаясь его эпиграмм в свой адрес, и с удовольствием читая пушкинские же эпиграммы на учителей-коллег.
Мы говорили с Вами о том, что Пушкин был находчив, этим свойством он был в отца, но он не был Сергеем Львовичем, он был Александром Сергеевичем, он был ещё и сыном своей матери, очень горячей и одновременно часто замыкающейся в своих бурных эмоциях женщины. Эта замкнутость была такой же чертой Пушкина, как и всем известная его горячность – нами об этом было сказано раньше, и будет сказано ещё не раз. Соученики Пушкина, зацепившие его, и не получившие мгновенной острой отповеди, могли не сомневаться в том, что ответная месть непременно состоится – Пушкин старался долгов не забывать. Если мгновенная находчивость изменяла ему, он, обиженный, но не отмщённый, искал возможность уединения, и там со временем находил способ излить свою жёлчь на бумагу, а потом искал повода выставить бумагу с записью на всеобщее обозрение.
Понятно, что упражнения в составлении эпиграмм составляли далеко не главную часть его жизни. Он много писал, писал по самым разным поводам, задумывал крупные вещи, начинал их, и вскоре забрасывал, писал ничего не значащие экспромты на сиюминутную потеху. Эти экспромты часто вызывали восхищение и через пять минут забывались, но гений Пушкина шлифовался и в них. Все лицеисты видели, как часто Пушкин стремился уединиться и с обгрызенным пером в руках погружался в писание, от которого его было тяжело оторвать, и все видели, что лёгкие стихи иногда рождаются у него как будто бы просто так, а иногда такие же лёгкие стихи становятся плодом его упорного сидения над листом бумаги.
4 июля 1814 года произошло важнейшее событие в истории русской литературы – в тринадцатом номере «Вестника Европы» было напечатано стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу». Стихотворение адресовано лицейскому товарищу-поэту В.К. Кюхельбекеру и как бы содержит в себе советы более опытного стихотворца более молодому. Послание написано легко, полно добродушного юмора, в нём совсем немного славянизмов. В какой-то степени оно является программным для молодого автора, поскольку он в своих стихах несмешливо и задорно критикует знаковых поэтов старой школы, одновременно указывая путь развития, который импонирует лично ему. В стихотворении нет никакой навязчивости, дидактики, и почти в самом конце его есть живо описанная встреча деревенских мужичков с пьяным священником, который вечером на улице в ответ на недоумённые вопросы своих прихожан советует делать их житейские дела по его, священника, церковным проповедям и не повторять при этом его не вполне церковных поступков.
К сожалению, юный Пушкин в качестве своего очередного юмористического объекта снова выбрал священника, но надо признать, что немудрёная бытовая сценка немало оживляет и так не перетяжелённое стихотворение. Пушкина–поэта можно было поздравить с первым реальным успехом. «К другу стихотворцу» – ещё не творение гения, но хорошая заявка на будущий успех – это было очевидно всем читателям журнала, и им же сразу становилось ясно, что автор не остановится на достигнутом.
Пока в малом мире Пушкин совершал свой первый шаг в публичную литературу, в большом мире происходили немаловажные события. Русская армия
возвращалась домой из Европы и 27 июля 1814 года её торжественно встречали в Павловске. На встрече присутствовали и лицеисты. Пушкин по поводу события нарисовал остроумную карикатуру, которая изображала замешательство среди встречающих по поводу слишком узкой триумфальной арки, непоместительной из-за этого для едущего царя. Под карикатурой автор подписываться не рискнул, но она многим, видевшим её, понравилась. Заметим сразу, что встреча победителей проходила в атмосфере всеобщего ликования – страна встречала своих героев бурей восторгов.
Император Александр находился на пике своей славы и своего величия. Он был не просто победителем – он был главой коалиции победителей, её лидером. Победа в войне имела общецивилизационное значение – император так понимал итоги победы, и так оно было на самом деле. Позор Аустерлица и Тильзита был бесповоротно смыт и забыт. Но теперь, после победы надо было закрепить её плоды и Александр, едва вернувшись в Россию, уже снова готовился к скорому выезду в Европу, в Вену, на конгресс, который должен был определить европейский, а значит, в большой степени мировой порядок на несколько ближайших десятилетий вперёд.
Под влиянием победы духовное мировоззрение Александра тоже претерпело важные изменения. В Москве, в июле 1812 года, среди могучей, вдохновлённой его присутствием русской толпы, он ощутил себя лидером православного царства. Именно тогда в его душе произошёл духовный переворот, который в итоге закономерно должен был постепенно привести его к православному мировосприятию, но дальнейший ход войны, переступившей пределы России в её обратном движении переменил внутренние посылы императора. Как всеевропейский победитель, он чувствовал невозможным для себя принадлежать одному православию и навязывать всем народам чисто православные понятия. Возникшее у него понимание русского народа, как народа христианского, царь распространил в своём сознании на все европейские народы, а если так, значит католик, лютеранин, протестант любого иного рода и православный христианин, озаряемые единым евангельским светом все вместе под руководством христианских венценосных правителей должны отныне сотворить благое дело установления европейского мира, а ему, Александру, в этом деле уготована роль верховного уравнителя, любящего всех одинаково и потому – беспристрастного.
Сперва в этом миротворческом деле требовалось совершить политический передел послевоенной Европы, для чего царь и думал отправляться вскоре в Вену, а после этого надо было оформить некую духовную декларацию властителей, которая позволила бы всем христианским народам Европы жить в мире, покое и взаимном уважении – так мечтал Александр, к этому он стремился, но по прибытии в Россию его захватила круговерть местных задач и потребностей.
По представлению тогдашнего ректора Санкт-Петербургской духовной академии архимандрита Филарета (Дроздова), будущего выдающегося московского митрополита, и по предложению князя Голицына император подписал указ о реформе духовных училищ, в котором целью церковной школы было объявлено «образование внутреннего человека». В этом указе перед будущими священниками ставилась задача внушения пастве живого и твёрдого личного убеждения в спасительных истинах веры. Единственной целью училищ указ провозглашал «внутреннее образование юношей к деятельному христианству». Древний латинский девиз «pectus est quod facit theologum (сердце образует богослова)» ставился отныне во главу духовного образования, в котором знание богословских предметов и устава церковной службы должно было
неразрывно связаться с сердечной верой.
Задачи, сформулированные в императорском указе, на первый взгляд настолько просты и очевидны, что не нуждаются ни в каком бумажном оформлении, но сама необходимость издания такого документа и предшествовавшая ему борьба за оформление указа говорят о том, в каком бедственном положении находилось в то время дело духовного образования в России. Мы с горечью должны признать, что если «Тень Баркова» была очевидной клеветой на духовное сословие, то довольно добродушная шутка из пушкинского послания «К другу стихотворцу» была не так далека от истины, как нам того хотелось бы.
В сентябре 1814 года император выехал в Вену на конгресс, который в общем продлился по июнь следующего, 1815 года. Понятно, что не всё это время прошло в бесконечных заседаниях. В работе конгресса были длительные перерывы, во время которых государственные деятели возвращались в свои страны, но так, или иначе, международные дела в эти месяцы отнимали значительную часть жизни царя.
В это же время литературные успехи юного Пушкина получили новое подкрепление – в четырнадцатом номере «Вестника Европы» было напечатано его стихотворение «Кольна», написанное в подражание Оссиану, древнему кельтскому поэту.
В середине восемнадцатого века английский поэт Макферсон издал несколько поэм, якобы принадлежащих Оссиану, и переведенных им, Макферсоном на современный английский язык. Оригинальных оссиановских текстов Макферсон предъявить никогда не смог и большинство исследователей обвинили его в мистификации. Популярности оссиановской поэзии в исполнении Макферсона это не повредило, и она нашла себе множество последователей в разных странах, в том числе и в России. В «Кольне» и ещё трёх написанных одновременно с нею стихотворениях – «Эвлега», «Осгар» и «Гараль и Гальвина» Пушкин отдал дань своему короткому увлечению мотивам Оссиана. Будем откровенны – это не лучшие его произведения. Для того, чтобы каким-то образом передать дух древности в своих стихах поэт был вынужден использовать множество славянизмов, что ощутимо утяжелило саму конструкцию стихов и затруднило передачу тонких чувств, которые попытался изобразить поэт. Пушкин сам почувствовал бесперспективность этого направления для своего творчества, и больше не возвращался к пройденному им оссианическому опыту.
Мы с Вами на этих страницах вынуждены много говорить об эротической составляющей в личности Пушкина, активно переходящей в его творчество. Заметим при этом, что при показном циничном подходе поэта к вопросам интимной жизни, он сам он в это время безусловно личного опыта половых отношений не имел, то есть, был девственником – о чём явственно говорят строки его произведений этого времени, во многих из которых возникает образ Хлои, из чего логически следует, что автор ассоциирует себя с Дафнисом. Напомню Вам, что Дафнис и Хлоя – влюблённые друг в друга чуть ли не с детства герои одноимённого древнегреческого пасторального романа, очень долгое время ничего не знавшие о физической сущности интимных отношений. Таковы, в частности, стихотворения «Опытность» и «Блаженство» (опубликованные тогда же, в 1814 году в девятнадцатом и двадцатом номерах журнала «Вестник Европы», имевшем, как Вы помните, честь вообще открыть нам Пушкина). О том же самом свидетельствуют «Леда», «К Наташе» и другие стихи юного поэта.
Энергия Пушкина и его растущих в прямом смысле этого слова товарищей не могла сдерживаться только при помощи писания стихов, украшения лицейских
журналов и физических упражнений – она требовала выхода и находила его во всяческих историях, которые периодически происходили в лицее. Так, в сентябре 1814 года несколько лицеистов, раздобыв рому, сахару и яиц устроили «гогель-могель». Надзиратели почуяли неладное, и по одному из не в меру развеселившихся лицеистов установили факт, как теперь бы сказали «употребления спиртных напитков». Тогдашний временный руководитель лицея дело на тормозах спускать не захотел, и оно дошло до министра просвещения графа Разумовского, который вдруг лично пожелал во всём разобраться. Для этого Разумовский даже приехал в лицей. Желая максимально ограничить число пострадавших, всю вину на себя взяли Пущин, Пушкин и Малиновский, «казак лихой», сын покойного директора лицея. Виновников, в конце концов, решили из лицея не отчислять, заставили их две недели молиться утром и вечером на коленях, переместили их за обеденным столом на дальние места и записали фамилии в черную книгу, чтобы учесть проступок при выпуске из лицея. По окончании лицея книгу открыли, увидели, что там значатся только эти три фамилии и решили преступникам давнего греха не поминать. Тем всё и кончилось.
Не знаю, дошла история с гогелем-могелем до родителей поэта, но данных о каком-либо участии Сергея Львовича в последствиях этого дела нету. Сергей Львович после переноса военных действий в Европу был назначен начальником Комиссариатской комиссии резервной армии в Варшаву. Там он неплохо исполнял свои служебные обязанности, привычно сочетая их с чтением французской литературы и приятным общением с людьми своего уровня. Находясь в Варшаве, в июле 1814 года, Сергей Львович вступил в масоны, в ложу «Северного щита». Для того чтобы стать полноправным членом ложи он должен был пройти четыре предварительных степени. Забегая вперёд, скажем, что он все их прошёл и в октябре 1817 года был присоединен к членам ложи. Интересно, что в январе того же, 1817 года он вышел в отставку в должности чиновника 5-го класса, что соответствовало званию статского советника, а на военный теперешний лад было чем-то средним между генерал-майором и полковником. Не знаю, для чего Сергею Львовичу нужно было становиться масоном – может быть, для того же, для чего масоном становился и его брат Василий Львович, но очевидно, что в тогдашней России принадлежность к какому-либо масонскому обществу становилась серьёзным подспорьем в делах продвижения по службе и занятия определённого общественного положения.
Нам точно не известно, когда Сергей Львович после своего пребывания в Варшаве поселился в Петербурге, но в стихотворении Пушкина, обращённом к сестре, есть упоминание о том, что она находится на невских берегах, что говорит о пребывании семьи поэта со второй половины 1814 года в столице, хотя возможно, и не в полном составе. О частых встречах лицейского Пушкина с домашними мы почти ничего не знаем – у поэта нет ностальгических замечаний об этом, но сам Сергей Львович в воспоминаниях о сыне пишет о своём присутствии на торжественном обеде в лицее после знаменитого чтения юным Пушкиным «Воспоминания о Царском селе» на переводном лицейском экзамене в январе 1815 года и о беседе с Разумовским и Державиным о будущем его сына. При этом, по словам отца Пушкина, Разумовский будто бы похвалил стихи, но заметил: «Я бы, однако, желал образовать сына Вашего в прозе», на что Державин с жаром ответил: «Оставьте его поэтом».
Когда пишут о Пушкине, всегда вспоминают это его выступление на лицейском экзамене. Не нарушим традиции и мы, и напомним читателю, что знаменитое стихотворение было написано по предложению профессора русской словесности
Галича специально для этого случая. На экзамене должны были присутствовать министр просвещения Разумовский, первый русский поэт того времени Державин и другие высокие гости. Перед экзаменом проводилась репетиция, которую Пушкин успешно выдержал, а сам экзамен и реакция Державина на выступление своего юного наследника описаны многократно и мы не будем тут на эту тему повторяться. Заметим лишь, что стихотворение весьма мастерски стилизовано под манеру стихосложения самого Державина с использованием большого количества славянизмов. Немного парадоксальным подтверждением справедливости державинского восхищения Пушкиным будет тот факт, что после этой работы Пушкин больше никогда не писал стихотворений с акцентом на славянизмы – ко времени выступления в лицее, несмотря на юный возраст, он уже твёрдо встал на собственный путь развития, и Державин это почувствовал – иначе бы не восхитился своим юным наследником. Вскоре стихотворение было напечатано в четвёртом номере журнала «Российский Музеум», который в течение наступившего 1815 года взялся регулярно печатать произведения новой растущей поэтической знаменитости, и по итогам года напечатал почти всё, что Пушкин решил им предложить,
А первой публикацией в первом номере «Российского Музеума» было стихотворение «К Батюшкову». В нём Пушкин обращался к старшему собрату по лире с призывом вернуться к поэтическим трудам, от которых Батюшков отошёл по причине начинавшей терзать его в ту пору душевной болезни, в итоге и приведшей его к печальному концу. Пушкин, понятно, ничего этого, сидя взаперти, знать не мог, и написал послание немного в игривом, но весьма дружественном тоне. Батюшков всё понял предельно правильно, и уже в феврале приехал в лицей специально для того, чтобы познакомиться с автором адресованного ему послания. Во время этой встречи Батюшков посоветовал Пушкину обратиться к более серьёзным темам в поэзии, видимо, намекая и на более серьёзный подход к жизни вообще. В ответ на это Пушкин написал ещё одно послание к Батюшкову, в котором почтительно, но уверенно отстаивал своё право на некое легкомыслие в стихах, как следствие легкомыслия в жизни. Это послание «Русский Музеум» напечатал в шестом номере.
Между тем за два дня до выступления Пушкина в лицее, 6 января 1815 года император Александр издал рождественский манифест, который был вывешен и прочитан во всех церквях Российской империи. В манифесте царь давал народу торжественное обещание «Принять единственным ведущим к благоденствию народов средством правило почерпнутое из словес и учения Спасителя нашего Иисуса Христа, благовествующего людям жить, аки братиям, не во вражде и злобе, но в мире и любви». Для императора это были не пустые слова, он действительно хотел положить учение Иисуса Христа в основу жизни вверенного ему государства и отношений между государствами вообще, но, объективно говоря, эта задача превышала реальные человеческие силы. К сожалению, манифест был воспринят большинством его читателей как красиво написанный текст, а не как руководство к действию. Искренняя религиозность Александра воспринималась многими царедворцами как некая своеобразная временная форма общения, и кое-кто в этой форме общения умело лицемерил и преуспевал, а кое-кто в сторонке иронизировал по поводу всего происходящего. До лицеистов, в силу положения их школы, тесно контактировавших с дворцовой верхушкой не могли не доходить нюансы придворной жизни, а поскольку молодость закономерно склонна к поверхностному взгляду на вещи, иронические оценки деятельности императора легко находили почву для восприятия.
Вскоре после издания рождественского манифеста царь продолжил своё
участие в Венском конгрессе, разделяясь между постоянными выездами в Европу и необходимостью пребывания в России по делам внутреннего управления. Конгресс завершился 9 июня 1815 года. По его итогам каждый из победителей Наполеона получил свою долю – Россия и Пруссия в очередной раз поделили на взаимовыгодных условиях Польшу, а Австрия вернула себе Галицию, Тироль и итальянские провинции. Впечатление от успеха у Александра было немало подпорчено стодневным возвращением Наполеона к власти, произошедшее как раз во время финальной части конгресса, а победа англо-прусских войск над французами при Ватерлоо 18 июня 1815 года, достигнутая без участия русских, лишала Александра части ореола победителя в войне. Всё это, однако, не меняло его мистического настроения и не лишало его авторитета среди европейских правителей того времени.
Александром владела идея создания Священного союза европейских государей, целью которого было бы устранение самой возможности военных столкновений между государствами. По инициативе русского императора 14 сентября 1815 года был подписан трактат братского и христианского союза во имя Пресвятой и Нераздельной Троицы. Трактат первоначально был подписан Россией, Австрией и Пруссией, но впоследствии к нему присоединились все монархи континентальной Европы, за исключением Папы римского и турецкого султана. Это объединение и вошло в историю под названием Священного Союза. Все монархи, вошедшие в союз, обязывались служить «высоким истинам, внушаемым законом Бога Спасителя, управлять своим народами, как отцы семейств и “руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями сея святые веры, заповедями любви, правды и мира”.
Сам трактат по предложению Александра был подписан в день Воздвижения креста Господня, что дополнительно должно было свидетельствовать о важности события. По мнению императора, он и его сподвижники снова символически воздвигали крест Христов над погружавшимся в гибельную пучину миром.
Печально, но искренним участником Священного Союза, свято верившим в его принципы, был только один человек – император Александр. Австрийский и прусский монархи изначально видели в подписываемом ими трактате обычную, ни к чему не обязывающую моральную декларацию, хотя впоследствии и они (особенно австрийцы), и другие участники союза на протяжении нескольких десятилетий использовали механизмы союза для достижения различных конкретных и далеко не всегда высоких политических целей. Рыцарское служение идеям союза всегда демонстрировала только Россия – сначала под рукой Александра, а затем – под рукой его брата, Николая Первого, обычно не имея от этого никаких выгод, а часто – даже наоборот, отказываясь от своих первостепенных интересов.
Выдающийся русский историк Платонов об этом пишет так: «Императором Александром I при совершении этого акта, руководил высокий религиозный порыв и искреннее желание внести в политическую жизнь умиротворенной Европы начала христианской любви и правды. Но союзники Александра, I особенности австрийские дипломаты (с Меттернихом во главе), воспользовались новым союзом в политических целях. Обязанность Государей всегда и везде помогать друг другу была истолкована так, что союзные Государи должны вмешиваться во внутренние дела отдельных государств и поддерживать в них законные порядок”. Платонову в его мысли вторит другой известный историк, Керсновский: «С удивительной прозорливостью Россия спасала всех своих будущих смертельных врагов. Русская кровь проливалась за всевозможные интересы, кроме русских”.
Сам Александр этого, к сожалению, никак предвидеть не сумел, и 25 декабря
1815 года трактат был торжественно зачитан во всех церквях и молитвенных домах Российской империи. Понятно, что при тогдашнем уровне грамотности он был встречен, как очередное внешнее благодушное излияние власти перед подданными и какого-то особенного отражения в мировосприятии людей не нашёл, да и не мог найти – что было русскому крестьянину и посадскому человеку до высоких европейских дел?
Император же должен был принять тот факт, что эпоха великих европейских движений его времени закончилась, и ему пора возвращаться к рутинным делам государственного управления и к делам духовного просвещения народа, которые он почитал своей теперешней первостепенной задачей, а сделать это ему было весьма не просто.
О величайших духовных делах в те дни думал не только русский царь – они, по счастью, вершились не только в столице на ниве Библейского общества. Старец Саровской обители, что в Нижегородской губернии Серафим в те же дни вышел из строгого затвора. Его житие повествует об этом так: «В 1815 году Господь по новому явлению о. Серафиму Пречистой Матери Своей повелел ему не скрывать своего светильника под спудом и, отворив двери затвора, быть доступным и видимым для каждого. Поставя себе в пример Великого Илариона, он стал принимать всех без исключения, беседуя и поучая спасению. Маленькая келия его всегда освещалась одной лампадой и возжжёнными у икон свечами. Она не отапливалась никогда печкой, имела два маленьких оконца и была всегда завалена мешками с песком и каменьями, служившими ему вместо постели, обрубок дерева употреблялся вместо стула, и в сенях дубовый гроб, изготовленный его же руками. Келия растворялась для всех братий монастыря во всякое время, для сторонних – после ранней обедни до 8ч. вечера.
Старец принимал всех охотно, давал благословение и каждому, смотря по душевным потребностям, делал различного рода краткие наставления. Приходящих старец принимал так: он одет был в обыкновенный белый балахон и полумантию, на шее имел епитрахиль и на руках поручи. Епитрахиль и поручи он носил на себе не всегда при приёме посетителей, а в те лишь дни, когда причащался Святых Таин, следовательно по воскресным и праздничным дням. В ком видел он искреннее раскаяние во грехах, кто являл в себе горячее усердие к христианскому житию, тех принимал с особенным усердием и радостию».
Молва об удивительном старце быстро распространилась по всей огромной Руси. В далёкий Саров потянулись люди самого разного рода и звания – кто в надежде получить исцеление, кто – утешение, кто – надежду, и никто из пришедших к дивному старцу с верой в сердце не обманулся в своих ожиданиях.
Удивлённый читатель может на этом месте задаться вопросом: при чём здесь, в этой книге, Серафим Саровский? Ответим: если мы говорим о царе русской поэзии, мы не можем не говорить о других тогдашних русских царях – о царе государства Российского и о царе духа русского, а царём русского духа в те годы был Серафим Саровский – был таким, каким и должен быть истинный царь духа – смиренным, непритязательным, но всем желающим видеть его – видимым и могучим.
А что же лицей? Лицей продолжал жить дальше по своим писаным и неписаным установлениям, жил по ним и Пушкин, и конечно, писал, писал, как всегда много, и уже немало печатал. В тот год в «Российском Музеуме» появились два его интересных стихотворения. Одно называлось «Городок». Стихотворение написано легко, беглым коротким слогом и соответственно, очень легко и весело читается. В нём поэт написал о том, как будто бы он решил
отправиться из беспокойного Петербурга в тихий городок, и там зажил безмятежной провинциальной жизнью. Простые прелести этой жизни он описал свободной рукой, не забыв вставить туда и описание душевной радости от чтения любимых книг Вольтера, Виргилия, Горация, Гомера, Лафонтена, добавив туда же и эротичных Парни с Грекуром.
Всем хороша картина городка, описанная юным Пушкиным! Даже удивительно, как он сумел впитать и передать атмосферу мест, в которых по настоящему ему ещё и жить-то толком никогда не приходилось, но, видимо, дальние уголки Москвы, захаровские воспоминания и разговоры с простыми людьми оказались достаточными для создания элегантной картины полудеревенской жизни. Прискорбно только, что и тут у поэта не обошлось без упоминания о священниках:
Но, боже, виноват!
Я каюсь пред тобою,
Служителей твоих,
Попов я городских
Боюсь, боюсь беседы
И свадебны обеды
Затем лишь не терплю,
Что сельских иереев,
Как папа иудеев,
Я вовсе не люблю,
А с ними крючковатый
Подьяческий народ,
Лишь взятками богатый
И ябеды оплот.
В этих на вид простецких оценках представителей разных сословий (не только духовного, как Вы тут можете видеть) чувствуется простонародное отношение, основанное на наблюдении за конкретными городскими и сельскими священниками, подьячими, и проч. Эти наблюдения, почерпнутые Пушкиным из тех же бесед с простыми людьми (откуда у шестнадцатилетнего лицейского воспитанника могли быть собственные наблюдения за сельскими иереями и за подьяческим народом?) во многом были правдивы. Если бы это не было так, то зачем тогда императору с Филаретом и Голицыным понадобилось бы реформировать духовные училища?
Но если мы в одном, другом и третьем местах бичуем священников или смеёмся над ними, не отрицаем ли мы при этом самоё их дело, то есть, служение Богу? Или священники плохи, а Бог есть, но тогда надо поправить священников, и всем людям служить Богу, в том числе – и автору стихов, или уж плохо само дело, потому что никакого Бога нет, и делом этим поэтому занимаются не совсем хорошие люди – тогда над священниками можно и нужно смеяться, а служить Богу при этом уже вовсе не обязательно. К сожалению, ни тогда, ни много позже мы не находим у Пушкина печали по поводу недостаточно ревностного служения людей Творцу мира – поэт нигде не уравновешивает высказанные им в своих стихах крайности.
И по этому же поводу хочется сказать ещё одну вещь. Если бы мы, к примеру, посмотрели на поведение самого Пушкина в обычной жизни, и на основании его поступков где-нибудь на дружеской пирушке, в споре с преподавателями, на основании его циничных разговоров о женских достоинствах вдруг сделали бы вывод, что поэзия вообще – редкая дрянь, поскольку поэты частенько ведут себя неподобающе, было ли бы это правильно? Ведь когда мы читаем прекрасные стихи, мы обычно отделяем в сознании прекрасные стихи поэта от мусора его
обыденной жизни, и часто декларируем это. Так почему бы, указывая на мусор обыденной жизни неких священников не указать при этом, пусть в другом месте, на высоту их должности, имея в виду Того, кому они призваны служить? Наш герой этого не делал в лицее, может быть, по юношескому недоразумению, но он этого очень долго не делал и потом, что достойно всяческого сожаления.
Вскоре после публикации «Городка» всё в том же «Российском Музеуме» было напечатано пушкинское стихотворение «К Лицинию». Помните, как Пушкин, написавший «Тень Баркова» поначалу приписывал её Вяземскому? В работе над этим стихотворением он до блеска усовершенствовал метод ухода от прямой ответственности за созданное стихотворение при сохранении публичного авторства. Оригинальное стихотворение выдано им за перевод с латинского оригинала, которого в действительности никогда не существовало. Этот ход позволял легко обойти цензурные рогатки и напечатать стихотворение в неисправленном виде. Этим методом в будущем Пушкин ещё воспользуется неоднократно, литературная мистификация станет крепким инструментом в его руках, а пока в новой своей работе он от имени древнего римлянина пишет своему приятелю о нравах родного города, погрязшем в низменном поклонении абсолютно недостойному правителю Ветулию, и призывает приятеля удалиться из Рима в деревню, чтобы там вести истинно свободную жизнь. Заканчивается стихотворение чуть ли не политической максимой «Свободой Рим возрос, а рабством погублён».
Понятно, что все желающие могли увидеть в стихотворении под образом правления Ветулия описание правления действующего императора, а последняя фраза призывала к расширению свобод в современном автору обществе. Понятно, что идеи о ничтожности нравов в столичном городе, и о необходимости расширения свобод юный автор сам выдумать не мог, а вот воспринять их, услышанные где-то накоротке, вполне мог, и воспринял, и высказал со всей горячностью молодого сердца, да ещё и в меру на глазах возрастающего таланта – стихотворение написано покуда не гениальной, но вполне твёрдой и уверенной рукой, все поэтические акценты в нём расставлены верно, и образность чувств весьма выпукла. Молодой поэт решился сказать то, о чём другие шептались, и получил взамен законную долю может быть, и не славы, но известности.
При этом у обоих стихотворений, о которых мы сейчас говорим –«Городок» и «К Лицинию» есть один роднящий их нюанс: Пушкин в них говорит о побеге на лоно природы, как о спасительном путешествии к свободе, вообще не задумываясь о том, за счёт чего его лирический герой на лоне этой природы будет жить. В стихотворениях подразумеваются тёплый дом в холодное время года, удобная одежда и вкусная еда. Кто всё это будет герою доставлять? Или он просто богат? Тогда за счёт чего он богат? Он получил наследство? А может быть, его в том самом городке просто кормят за счёт своих трудов его крепостные крестьяне, к которым он в лучшем случае умеренно милостив? То же самое можно сказать и о римском патриции, герое стихотворения на античную тему. В таком случае, о какой свободе идёт речь в стихотворении «К Лицинию»? Кому положена эта свобода? Всем ли? Кто, в каком объёме, и по какому принципу будет её получать? То есть, так или иначе, это был призыв юноши из элитного великосветского учебного заведения к расширению личных дворянских свобод – и в реальности ничего более, но и читали Пушкина пока что люди его круга и люди, приближённые к этому кругу. Согласимся, впрочем, тут же ещё и с тем, что идея свободы, провозглашаемая Пушкиным в политическом смысле вполне могла искренне подпитываться совсем другим: стремлением живого, активного, горящего от интимных побуждений и сидящего взаперти шестнадцатилетнего
юноши к освобождению от обременительного надзора.
Вообще, вторая половина 1815 года и начало следующего, 1816 года прошли у Пушкина и многих его собратьев по лицею довольно живо – я не могу сказать «бурно», потому что явного бурления в учреждении, подобном лицею просто быть не могло, но напомню, что ко времени, о котором мы говорим почти всем лицеистам, за исключением троих исполнилось по шестнадцать-семнадцать лет, и они уже давно превратились из мальчиков, которые широко раскрытыми глазами смотрели на сексуально образованного Пушкина, в живых и крепких юношей со всеми формирующимися потребностями. Добавим также, что почти все эти юноши изрядно опережали своих сверстников в интеллектуальном развитии в силу образа жизни и уровня образования, который при всех его недостатках, был лучшим в России – наверно ещё и поэтому в лицее всё время что-нибудь происходило, особенно в середине каждого года, когда в Царском селе на период тёплого короткого северного лета собиралась вся петербургская знать.
Период первых лицейских строгостей давно миновал, и лицеисты могли время от времени неофициально покидать своё заведение для участия в каких-нибудь царскосельских мероприятиях, могли посидеть где-нибудь в кондитерской, могли поздно, так сказать, «после отбоя» вернуться в свой корпус – в этом случае надо было только правильно поблагодарить швейцара – детям из богатых семей сделать это было несложно.
1815-1916 годы – время явления окружающим так называемого лицейского духа, о котором один из известнейших противников Пушкина, известный каждому начинающему пушкинисту Фаддей Булгарин, писал следующее: «Что значит лицейский дух. В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками, высокомерно с равными, презрительно с низшими, исключая тех случаев, когда для фанфаронады надобно показаться любителем равенства. Молодой вертопрах должен при сем порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений. Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах; казаться неверующим христианским догматам и, более всего, представляться филантропом и русским патриотом < >В Царском Селе стоял гусарский полк, там живало летом множество семейств, приезжало множество гостей из столицы,;—;и молодые люди постепенно начали получать идеи либеральные, которые кружили в свете. Должно заметить, что тогда было в тоне посещать молодых людей в Лицее; они даже потихоньку (т.;е. без позволения, но явно) ходили на вечеринки в домы, уезжали в Петербург, куликали с офицерами и посещали многих людей в Петербурге, игравших значительные роли, которых я не хочу называть. В Лицее начали читать все запрещенные книги, там находился архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещенное, то прямо относились в Лицей…»
Эти две пространные цитаты взяты мною из булгаринской записки «Нечто о Царскосельском Лицее и духе оного» – желающие могут прочитать всю записку целиком, она очень интересна, поскольку базируется на острых жизненных наблюдениях непримиримого пушкинского противника, который по понятным причинам всё, касающееся лицея старается выкрасить в один удобный ему цвет, но при полном чтении записки мы также не сможем не согласиться с тем, что позиция Булгарина – позиция мотивированная и опровергать её положения
способом обычной насмешки или отмашки просто несерьёзно.
Итак, лицеисты взрослели, крепчали, хорошели, умнели, привлекали к себе внимание отдыхающей живой и утончённой публики, по возможности свободно контактировали с ней и Пушкин тут никак не мог оставаться на последних ролях. В общем лицейском коллективе каждый утверждался за счёт своих преимуществ. Большинство лицеистов были обеспеченнее Пушкина, а значит, были лучше него одеты. Вы скажете, что лицеисты носили форму, но она быстро изнашивалась, и её надо было поновлять, и очень часто это приходилось делать за свой счёт, в чём Пушкин отставал от остальных. Кроме этого, он был не очень аккуратен, что вместе с финансовым недостатком не позволяло ему всегда отлично одеваться и отлично выглядеть, а внешний вид имеет большое значение во всех слоях общества и чрезвычайно большое – в том слое, к которому принадлежал Пушкин. В силу тех же финансовых недостатков Пушкин не мог себе легко позволить разные вольности в виде покупок, которые без труда давались его более богатым товарищам. Что же оставалось ему делать для сохранения равного, а не покровительственного или насмешливого отношения со стороны товарищей?
Жизнь человека – эмоции, всё в конечном итоге сводится к ним. Пушкину для поддержания своего статуса в лицейском собрании было необходимо доминировать в каких-то эмоциональных сферах, нужно было однозначно превосходить товарищей не просто в сфере ума, а в сфере каких-то важных для молодых людей восприятий, и нужно это было для того, чтобы его слабость на одних направлениях компенсировалась безоговорочно признанной силой на других. Вряд ли сам Пушкин чётко это для себя формулировал, но мы уже говорили, что он с самого начала своего пребывания в лицее интуитивно избрал эту тактику, а дальше только развивал её.
Итак, для поддержания своего положения в лицейском обществе Пушкину надо было всё время удивлять своих товарищей, вызывать у них какие-то реакции. Согласитесь, что отличным исполнением урока математики сделать это было невозможно, да и сама математика не подпитывала эмоциональное поле юного поэта, как, впрочем, и многие другие предметы. Где же было средоточие эмоций того времени и в том обществе? Ответим банально: в личных страстях и в оценках общественной жизни, к этим сферам и был устремлён интерес Пушкина. Как это было на самом деле – нам знать не дано, а косвенно догадываться о жизни поэта в то время мы можем по его стихам.
В общественной жизни его идеалом становился приоритет личной свободы, и об этом он писал, и мы это отметили, но тогда же, в 1815 году, Пушкин написал стихотворения «Наполеон на Эльбе» и «На возвращение государя императора Александра из Парижа». Последнее стихотворение было написано на заказ к возможному посещению императором лицея, но оно не состоялось, а стихи остались. И то, и другое стихотворение написаны крепкой рукой, но в них нет изюмины личного отношения к событиям, и они выглядят, как хорошо срифмованные общие места. Совсем иной вид имеют остальные произведения Пушкина этого периода.
Он пишет довольно много обращений к своим лицейским приятелям и там, кроме иронии и юмора, содержится очень много приязненных красивых высказываний, указывающих на то, что лицейское братство держалось не только на законах стадного доминирования, но, может быть, в первую очередь – на законах взаимоуважения и дружбы, у многих переходящей в братство.
Понятно, что интимно-эротическая тема широко наполняет пушкинскую лирику того времени, кое-что из этого вызывает при чтении простую улыбку. Например, Пушкин в нескольких своих стихотворениях, обращённых к почтенным старцам,
призывает их перед самым отходом в мир иной в последний раз насладиться всеми прелестями жизни, включая вино и женские ласки. Всякий достаточно взрослый человек, хотя бы один раз в жизни плотно общавшийся с почтенным старцем, находящимся на краю земного бытия, читая эти строки, только насмешливо покачает головой, и в лучшем случае подумает что-то насчёт того, что все мы были молоды и ничего не понимали в ходе человеческой жизни. Что же нам тогда взять с шестнадцатилетнего Пушкина?
Интересно читать стихотворение поэта «К молодой актрисе», адресованное, видимо, той же самой Наталье, крепостной актрисе, к которой он уже обращался с посланием два года назад. Но если два года назад он просто писал послание, очарованный при этом внешностью молодой женщины, теперь он уже в состоянии оценить её профессиональное мастерство, которое оставляет желать много лучшего. При этом поэт не судит красавицу за неумение играть на сцене, а продолжает воздавать должное её красоте. О ещё нескольких стихотворениях этого периода мы можем тут не говорить, отметив только, что они дышат эротизмом, но и одновременно говорят о том, что при всём устремлении Пушкина к тайнам женского тела он, скорее всего, и тогда ещё не успел свои устремления впервые в жизни реализовать.
А вот стихотворение «К живописцу» Пушкин адресует Екатерине Бакуниной, сестре лицейского товарища поэта. Она была на четыре года старше Пушкина и вместе с родителями не раз приезжала навещать брата в лицей. Пушкин был очарован девушкой, считается, что она стала первой его любовью, естественно, платонической. В Бакунину влюбился, кстати, не один Пушкин – в неё точно были влюблены Пущин, Малиновский, и возможно, ещё пара лицеистов. Стихотворение «К живописцу» наполнено желанием, но это не чисто эротическое стремление к объекту страсти, а движение влюблённой души соединённое со стремлением когда-нибудь соединиться с предметом страсти. В этом стихотворении мы видим в какой-то степени очищенного от неудержимого позыва Пушкина, в некой определённой мере уцеломудренного чистым чувством. Само стихотворение написано красиво, но внутренняя структура некоторых строк не лишена налёта старомодности, от которого молодой поэт тогда ещё окончательно не избавился.
Этот ранний Пушкин, о котором мы сейчас говорим, интересен если не во всём, то очень во многом. Он стремительно прогрессирует как стихотворец. Он пристально следит за литературной жизнью, активно принимая сторону литераторов, условных карамзинистов, стремящихся к освобождению языка от тягостных застарелых штампов, и в своих стихах при первой возможности демонстрирует ироническое отношение к деятелям из противоположного ему лагеря.
У Пушкина постепенно формируется его личный творческий метод, его творческая лаборатория, в которую он никого не хочет допускать. Он всеми возможными способами отстаивает своё право на творческую свободу. Впервые мы видим это в уже упоминавшемся нами стихотворении «К Батюшкову». Дальнейшее утверждение этой позиции растущего поэта мы видим в стихотворениях «Моему Аристарху» и «Тень Фонвизина».
Первое стихотворение посвящено лицейскому преподавателю русской словесности Кошанскому, который одним из первых увидел и оценил талант Пушкина, но неоднозначно относился к юному гения из-за его подхода к учёбе и творчеству. Кошанскому, как и очень многим людям, любившим или же просто ценившим Пушкина, казалось, что если молодое дарование будет размеренно работать над собой и перестанет выкидывать свои поведенческие фокусы, то от этого его возможности существенно расширятся, и соответственно этим новым
возможностям, плоды поэзии юного творца, просветившегося светлыми знаниями, наполнятся новой силой и скорее заиграют более яркими и свежими красками. Юный Пушкин в ответ всячески отнекивается от своих доброжелателей, надев на себя маску легкомыслия и стремления к увеселениям, он убеждает своих оппонентов в том, что он, якобы, вовсе не стремится к созданию бессмертных произведений, что его вполне устраивает признание приятелей и красивых девушек, к которым обращены его взоры и стремления, а потому ему совершенно не обязательно дни и ночи напролёт корпеть над бумагой, уподобляясь неудачливым графоманам своей эпохи – некоторых из них он иронически упоминает в стихотворении. В противовес им Пушкин выставляет Парни, Шолье, Анакреона легко живших, и, по его мнению, легко писавших. К авторам этого толка Пушкин причисляет и себя.
Он и действительно всячески стремился к увеселениям и во многом был легкомыслен (кто скажет, что Пушкин вообще был тяжеломыслен?), но в этом стихотворении всё на самом деле намного серьёзнее, чем кажется на первый взгляд. Теперешний внимательный читатель, хоть немного знающий биографию Пушкина, при чтении этих стихов непременно вспомнит о том, что юный поэт уже неоднократно начинал писать крупные вещи, из которых у него ничего путного не выходило, а попробуйте-ка написать большую работу, и не покорпеть над нею? Ничего не получится! Если любой мало-мальски поднаторевший в стихописании графоман зарифмует вам всё, что угодно (Вы мне не верите? – зайдите на Стихи.ру и убедитесь в моей правоте), то уж Пушкину это не составляло никакого труда. Просто он на собственной поэтической практике без помощи Кошанского и других доброжелательно настроенных по отношению к нему людей убедился, что одно корпение над листом бумаги при примерном поведении и хорошем исполнении уроков никак не гарантирует качества стихотворений.
Пока что он разными путями добивался лёгкости в своих работах, и преуспевал в этом, а люди, дававшие ему советы, при внешней их бесспорной правильности, ничем не могли помочь интуитивному движению поэта к избранной им цели. При этом своих надежд на то, что ему удастся сделать большую вещь, поэт никогда не оставлял. Поэт с самых ранних лет прекрасно понимал, что большого мастера без масштабных работ не бывает, и тогда же, во второй половине 1815 года, он пробовал писать многоглавное сочинение «Фатама или Разума человеческого» и ироническую поэму «Игорь и Ольга».
Стихотворение «Тень Фонвизина», в общем-то, посвящено этой же теме, но с более лёгкой подачей. В стихотворении тень усопшего литератора приходит в Россию, чтобы узнать новости жизни. Оказывается, что сама жизнь ни в чём не изменилась – Пушкин блестяще, десятком лёгких иронических строк описывает недостатки общества и направляет тень героя к поэтам – сначала к поклонникам старого стиля, описанным очень живо и с юмором, а потом – к молодому поэту, надежде русской поэзии, имя которого легко угадать. Юное дарование нежится с девицей и ничего не хочет делать, отстаивая при этом своё право на свободу. Если предыдущее стихотворение с самых первых строк это дискуссия, то второе – это шутка, в оболочку которой спрятано первое стихотворение. Чтобы так сделать – нужно мастерство и свежесть подхода, этими двумя качествами молодой поэт очень дорожил, и первое постоянно шлифовал, а за вторым разными способами пытался угнаться, опираясь на физиологические свойства своей неоднозначной натуры, но другой натуры у него не было.
Мы видим, как часто Пушкин в эту пору обращается к борьбе за оживление норм литературного языка, и в этой борьбе он был не одинок, но в те дни он, скорее, выполнял роль перспективного подносчика патронов, а заводилами были
другие.
В октябре 1815 года молодые карамзинисты с Жуковским, Вяземским и А.И. Тургеневым во главе организовали литературное общество, которое они назвали «Арзамасское общество безвестных людей», или попросту – «Арзамас». Общество ставило перед собой те же самые задачи, которые все его члены и так выполняли ранее, борясь с шишковистами за свежесть русского литературного языка. Поскольку круг талантливых русских литераторов в ту пору был весьма узок, всем членам «Арзамаса» имя Пушкина было прекрасно известно и они, конечно, видели в молодом поэте будущего участника своих собраний. Пушкин знал об организации нового общества и тоже видел себя активным его участником.