Детство второе. На Чудовке

Папе дали от работы комнату большего размера, в новом доме на улице с весёлым названием – Чудовка.
В начале марта вместе с последними вещами и я поехал на новую квартиру в открытом кузове полуторки.
Машина катила по Садовому кольцу в сторону площади Маяковского. Я сидел на табуретке около правого борта, свесив руку за борт, упиравшийся мне в подмышку.
Яркое солнце освещало прохожих, идущих по тротуару. Полуторка обгоняла троллейбусы, а с другой стороны её обгоняли Победы, Эмки и Москвичи.
Путь был только по Садовому кольцу. Мы доехали до Крымской площади и свернули направо. Это и была Чудовка с булыжной мостовой и трамвайными путями.
Уже от площади был виден наш большой дом весь в лесах, а слева ещё стоял подъёмный кран. Проехали по Чудовке метров триста и около ограды церкви свернули налево в проулок и через высокую подворотню въехали во двор.
Оказалось, что леса сделаны из железных труб, и я насчитал восемь этажей.
Наша квартира, как и на Самотёке, на шестом этаже, только теперь с лифтом в закрытой сеткой шахте. Номер квартиры чуть-чуть не совпал, была 71-я, а стала 72-я.
Дом, как и на Самотёке, был в форме буквы П, только гораздо больше, просто гигантский дом по сравнению со скромным старым. И двор соответствующий, в самом дворе ещё целиком помещался старый кирпичный двухэтажный дом. 
В нашем крыле по Чудовке, ещё в лесах, три подъезда, а в противоположном вдоль набережной Москвы-реки – четыре. Буква П прихрамывала на нашу сторону.
Дом был уже не сталинской постройки, но ещё не хрущёвской, вполне солидный снаружи, во дворе простой. Потолки высокие, кухни, ванные, уборные большие. Более приличное слово "туалет", но оно вошло в употребление позже.
Самым удивительным было то, что строителями оказались солдаты, кирпичный дом посреди двора ещё служил им казармой.
Две части дома были уже заселены, а наше крыло в лесах только начинало заселяться. Первое время, пока шла отделка, солдаты ходили по доскам лесов вдоль наших окон.
То, что мы будем жить около Москвы-реки – здорово!
С внешней, набережной стороны в доме уже открылись большой овощной магазин, кинотеатр "Отдых", булочная-кондитерская.
Прямо напротив нашего балкона на другой стороне Чудовки, высились разноцветные закомары, купола и кресты замечательной церкви Николая Чудотворца. Это очень радовало маму, так близко храм.
В моей голове сидело откуда-то взявшееся название Чудов монастырь, и я подумал, что название Чудовка и произошло от находившегося здесь когда-то монастыря. И даже позже, прочитав "Бориса Годунова" и побывав в Кремле, долго представлял келью Пимена здесь.
Весь этот район назывался раньше Хамовниками. Не от слова "хам", а от ткацкого производства тканей с таким названием.
 
Ещё удивительней, что нашими соседями по квартире оказалась семья командира строительного батальона, строившего наш дом майора Ивана Ивановича Чебана (ударение на первом слоге).
На этом удивления не закончились. Жена Ивана Ивановича Татьяна Фёдоровна называла его не Иваном, как можно предположить, а Виктором. Она и меня подучила так его называть – дядей Витей. В квартире получилось два Ивана (с моим папой) и два Виктора (со мной).
Иван Иванович крупный чернявый кудрявый хохол оказался радушным и доброжелательным человеком. Хохлом я назвал его по-доброму, в шутку, не обидно, его и жена так называла. У них был сын Саша, на полтора года моложе меня, и маленькая, года четыре, дочь Люда.
Они получили две комнаты, большую и маленькую, а мы одну, большую.
Мне было странно, я не мог понять, почему у Саши глаза немножко похожи на глаза китайцев, а у Люды – глаза как у всех?

Новое жилье по сравнению с Самотёкой намного лучше. На шестой этаж не надо подниматься пешком, есть лифт с лифтёршей, грубой бабкой в коричневом тёплом платке, у которой постоянно тряслась голова. Мимо неё нельзя было пройти без замечаний и одёргиваний. Внешнюю железную дверь шахты приходилось закрывать очень осторожно, не грохнуть, чтоб не услышать неприятное "Не хлопайте дверью, сколько раз говорить?".
На лифте можно и спускаться, но мы не любили ждать-вызывать, кем-то занятый лифт, проще сбежать по ступенькам.
Появилась, горячая вода, ванна. Кухня большая, у каждой семьи два стола – обеденный и для готовки, закрывающийся, под самодельным посудником.
Мусоропровод прямо в кухне. Правда, это скоро оказалось сомнительным удобством. Появились тараканы, разбегавшиеся по полу, стоило лишь зажечь свет. К тому же мусоропровод попахивал, когда засорялся.
В кухне был балкон с простой металлической оградой, единственный в нашем крыле на внутренней дворовой стороне. Может быть, он и приделан по желанию комбата в дополнение к проекту. В холодное время на балконе удобно хранить продукты, солёную капусту и прочее.
Около газовой плиты висел газовый счётчик в форме бачка, рядом вбили гвоздь, и на него накалывали счета за газ, может быть, не только за газ. Их называли жировками.
Иван Иванович, то есть дядя Витя, приказал солдатам сделать удобные деревянные шкафы, одёжный и хозяйственный с антресолями. Каждый шкаф был разделён пополам – для каждой семьи отдельно.
Вскоре появился и телефон, предназначавшийся командиру части, но Чебаны умно поставили его в коридоре как общий. Понимали, что мы будем проситься: - Можно позвонить? А того хуже – будут звонить нам. Зачем лишнее беспокойство на свою голову? Чебанам (повторяю, ударение на первом слоге) спасибо, иначе нам своего телефона не увидеть, как своих ушей, лет двадцать, не меньше. 
Квартира украсилась, не знаю, откуда взявшимися, большими картинами-репродукциями в багетных рамах. К кухне и коридоре знаменитая "Шоколадница" и крестьянин-старик, лихо пляшущий в избе на одной ноге с закинутой на затылок рукой, наверно, кого-то из передвижников.
У нас над кроватью родителей повесили "Дорогу во  ржи" Шишкина, папа говорил, что она похожа на одно место около его родной деревни Меледино.
У Чебанов в комнате висели картины Шишкина "Утро в лесу" и ещё одна, не знаю, как называется.
Туалетной бумаги тогда не существовало, поэтому в уборной каждая семья вешала свою матерчатую папку для газет, и лежали спички – поджигать над унитазом кусок газеты для устранения нехорошего запаха. Какая простота и непосредственность была!

В новой комнате я стал спать на диване с откидывающимся для ног на ночь валиком, где раньше спала Нина. Нина перешла на кровать Валерика, а Валерик теперь спал на раскладушке между диваном и столом.
Первое время мне ещё приходилось ложиться раньше всех, по расписанию – в 9 часов, хоть я и сопротивлялся изо всех сил. Большой свет гасили, включали новую, очень понравившуюся настольную лампу-грибок на новом письменном столе. Приглушали радио. Папа с мамой чаще всего уходили на кухню.
У нас появился небольшой книжный шкаф. Гардероб стал зеркальным, папа купил большое зеркало и вставил его в гардероб. У тёти Жени приобрели вместительный буфет.
Конечно, было тесновато, но хватило места даже для откуда-то взявшегося фикуса с большими листьями-лопастями, а потом – и для большой, так называемой, "красной розы".

Пока двор занимала казарма и строительные материалы, гулять было негде, кроме Фрунзенской набережной – по бульвару и у самой реки вдоль  гранитных блоков парапета. Но и это было здорово.  Дом стоял напротив Парка Горького с аттракционами, чёртовым колесом и прочим. Почти напротив дома был пришвартован ресторан-поплавок с трапом, а около Крымского моста – находился причал речных трамвайчиков.
Интересно было наблюдать воду Москвы-реки, мелкий мусор , болтающийся около гранитной облицовки берега, проплывающие баржи, буксиры, речные трамвайчики причаливающие и отчаливающие …   Всё это мы рассматривали с удовольствием.
На набережную мы выходили через подворотню в средней  части дома. Подворотней её называли по инерции. Это был прямоугольный въезд, ворота. Въезд был закрыт с наружной стороны высокими железными решётчатыми воротами всегда закрытыми, но с открытой железной дверью.
Недалеко и ещё одно интересное место. Трамвайные пути за церковью сворачивали направо, на улицу Льва Толстого. Чудовка кончалась, её продолжением была огромная огороженная территория кавалерийской воинской части в виде широкого  бульвара, который майор Чебан называл плацем. Мы ходили смотреть, как солдаты на лошадях скакали вокруг всего плаца и на полном скаку срубали саблями зелёные прутья, воткнутые в подставки.
За плацем, там, где теперь метро Фрунзенская, было стрельбище. Когда освобождали место для Комсомольского проспекта, и ещё оставался песчаный вал, мы собирали в песке свинцовые пули.

На площадке в проулке между набережной и Чудовкой, напротив нашей подворотни, по воскресеньям солдаты голые по пояс играли в волейбол через сетку. Мне запомнился солдат, у которого от солнца на голове был носовой платок с завязанными по углам узелками. Играя, он напевал песню:
Далеко, далеко, где кочуют туманы,
где от лёгкого ветра колышется рожь,
там в далёком краю, у степного кургана
дорогой и желанной ты всё весточки ждёшь…
Я представил себе девушку с длинными русыми распущенными волосами где-то далеко-далеко, на дальнем востоке. Она сидит на траве у подножия кургана и ждёт письмо от этого солдата. Всё ждёт и ждёт, а он не пишет и не пишет, а играет в волейбол.

Общение с соседями, взрослыми, происходило в основном на кухне, и мы у Чебанов кое-что переняли. Например, по утрам говорить не "здравствуйте", а "доброе утро" или "доброго утра" не только соседям, но и в своей семье. Вероятно от украинского "добрэ ранку".
С Сашей и Людой мы могли играть, где угодно, чаще у них потому, что там было больше места.
Иван Иваныч Чебан, я его буду называть дядей Витей, дома ходил, как обычно ходят дома военные – в галифе с тапочками и в нижней военной рубашке. И он говорил не кофе, а кОфЭ.
От него мы узнавали много интересного, например, что кино снимают отдельными кадрами. Он поведал – часто бывает, что стреляющего человека снимают в один день, а того, кто падает от выстрела, могут снимать хоть через неделю. В кино получается одновременно.
Он рассказывал, что на Ленинские горы через Москву-реку строят метромост, по которому поедут поезда от нашего метро Парк культуры. И всякое такое.
У дяди Вити были две настоящие сабли, верней одна сабля, а другая шашка. Мы их рассматривали в день Победы. Дядя Витя показал свой орден и медали, а папа – свои медали.

К Чебанам приезжали родственники и гости с Украины. Они хорошо пели с дядей Витей украинские песни "Дывлюсь я на нэбо..", "Ничь яко мисячна…" и другие. Мне даже показалось, что среди них был известный певец Гнатюк.
В какой-то праздник папа и Иван Иваныч подвыпили и вдвоём пели песни на кухне.
В гости к Ивану Ивановичу приходили и другие комбаты, начальники, как они говорили, хозяйств. Они вели разговоры, у кого хорошая пилорама, кого посадили за то, что на его стройке упали леса и придавили людей…

Татьяна Фёдоровна, тётя Таня, была обычной женщиной, не злой, воображала из себя интеллигентку, но, по сути, была мещанкой.  Её интеллигентные интересы сводились к коврам, серванту Хэльга и прочим материальным ценностям. Женщин и девушек, которые ей не нравились, называла прозвищеем– Чува! Я, признаюсь, на какое-то время сам перенял это слово и использовал при случае, иногда и не мысленно.

Мама и тётя Таня не ругались, но иногда дулись и несколько дней не разговаривали, в отличие от дяди Вити-Ивана Ивановича и моего папы, они в женские дела не мешались.


Соседи покупали продукты, о которых мы раньше не знали. В кондитерском отделе – шербет, козинаки, халва, эклеры…  В нашем роскошном овощном дорогие фрукты – финики, ананасы, виноград…  Мы с Ниной это видели, и нашим родителям приходилось тянуться за Чебанами.
Финики мне понравились, а ананас общипал едкой кислотой рот, и я больше никогда его не желал, как и всё хоть чуть кислое.
Дядя Витя, держа в руке отрезанную макушку ананаса, рассказывал, что её можно посадить, и она будет расти, что можно посадить и финик, и арахис, земляной орех. Я это взял на заметку.

Кухня была местом разговоров, новостей, кулинарных рецептов, приносимых тётей Таней из жилищной конторы, куда она устроилась работать. Мама тоже стала печь рулет на газовой конфорке в круглой "Чудо-печке".
Потом самым вкусным стал домашний слоёный торт Наполеон из четырёх или пяти тонких слоёв намазанных сгущенным молоком. Его резали по диагоналям на куски в форме ромбов.
На нашем кухонном столе стояла трёхлитровая повязанная марлей банка с чайным грибом.
Холодильники ещё не использовались в быту. Портящиеся продукты хранили зимой на кухонном балконе, а летом в самом прохладном месте – под ванной в миске с водой, масло, например.

У папы в связи с едой по всякому поводу находились поговорки. Когда он ел взрослую еду, рыбью голову или высасывал мясные кости, я спрашивал:
- Пап, вкусно?
Он отвечал:
- За уши не оттащишь!
Или:
- Язык проглотишь!
Если я просил что-то вкусное ещё и ещё, он предупреждал:
- Лопнешь!
Когда я спрашивал про незнакомую еду, вроде пареной репы или овсяного киселя – с чем их едят:
- С таком! – в шутку отвечал папа.
 
У мамы – свои поговорки:
- Пришёл, как с голодного болота!
Если я просил ещё:
- Ешь до отвала!
Когда оставалось немного лишней, не доеденной еды, мама, наголодавшаяся в войну, доедала, говоря:
- Лопни, живот, чтобы доброе не пропадало!

Детское ощущение дома начинается от низа, от пола, из-под стола. Почти все игры с игрушками происходили на полу.
У меня для игрушек была большая коробка, убиравшаяся под нинину кровать с подзором. Но что там были за игрушки?  Остатки механического конструктора, доставшиеся от брата, большой сломанный будильник с вертящимися колёсами и шестерёнками, деревянный Ванька-встанька с разгаданной причиной его вставания. Самодельные пропеллеры "мухи", самодельные кораблики из сосновой коры, самодельный деревянный пистолет, стрелявший горохом. Была там и легковая машинка, и самосвал, и металлический пистолет стрелявший пистонами…   И конечно, железная коробка от конфет Монпансье с командами игроков в пуговки, лучшими пуговицами. У меня были подобраны две хорошие команды "футболистов". Воротами на полу становились корешки одинаковых по размеру книг. Я часто играл вечерами сразу за две команды, ползая по паркету и ударяя по "мячу" то за одну, то за другую команду.
 
После того как с дома сняли леса, любимым местом времяпровождения стал балкон с балясинами, выходивший на Чудовку. С балкона представали широкие и далёкие виды на запад до Воробьёвых гор с Университетом, на север и на восток до высотных зданий, главок и башен Кремля.
Папа сколотил два деревянных ящика, их поставили на перила по бокам балкона и посадили вьюнки, поднимающиеся по верёвкам. Получились зелёные ширмы, и стало очень уютно.
На балконе мне очень нравилось. Как-то в кухне при всём честном народе я сказал, что уеду из этой квартиры только тогда, когда балкон обвалится, что вызвало улыбки и смешки.
Странно, что во всём огромном доме больше никто не украсил свой балкон цветами.

С Ниной мы соперничали и дрались, но как-то не серьёзно. Бегали друг за другом вокруг стола и смеялись. Чтобы отбиться от нападения, падали на спину, на диван, и быстро-быстро молотили ногами, не давая подступиться.

Переезд в другую квартиру, конечно, связан с переходом в новую школу. Родители решили, что Валерику не стоит в последних классах осваиваться в новой школе, и надо доучиться в своей. Тем более, что поездка в неё была проще простого – на троллейбусе по Садовому кольцу.
Нину отвели в ближайшую женскую школу №40 в неприятном Тёплом переулке, в котором всю левую сторону занимала  сплошная грязная кирпичная высокая стена ткацкой фабрики "Красная роза".
Мальчики нашего дома приписывались к школе № 24 на Крымской площади за спиной здания кольцевого метро. В то время на школе ещё высилась квадратная кирпичная башенка с плоской наблюдательной площадкой, вероятно, используемой по время войны. Ходить в эту школу по Чудовке и через площадку перед метро было куда интересней.
Тётя Таня сразу высокомерно заявила, что она в будущем году не отдаст Сашу в 24-ю школу, устроит в хорошую 588-ю, видимую с наших балконов за церковью, ближе.
В 24-ю школу надо было пройти по Чудовке, потом через Крымскую площадь мимо стоящих у метро табачного и газетного киосков, мимо белого ящика продавщицы мороженого, перед входом, потом выходом метро Парк Культуры, мимо Садового кольца с остановкой Троллейбуса, за углом магазинчика цветов и обогнуть здание метро.
О, эта Крымская площадь!…   Площадь детства и юности, встреч, свиданий, ожиданий, надежд… Она мне иногда снится.
 
Учительница ввела меня в класс и посадила на свободное место на первой парте в среднем ряду, прямо перед её столом. Соседнее место на парте занимал Саша Губаренко дружески ко мне отнёсшийся.
Сразу скажу, моя новая учительница была совсем не похожа на мягкую ласковую русоволосую Лидию Васильевну. Она тоже была не старая, но с грубо ярко накрашенными глазами и губами, с чёрными, тоже явно крашеными, волосами домиком. Я не смог вспомнить, как её звали, хотя проучился у неё больше трёх лет.
В классе учились 42 мальчика. Как сказал бы мой дядя Павлик – 42 гаврика. Помню фамилии очень многих.
Губаренко я сразу срифмовал с высоким лысым Андрюшей Григоренко. И только с этим Губаренко, уже в другой школе, мы вместе закончили 11-й класс, где он стал на пол головы выше меня и имел не очень-то приятное прозвище Кишка.
 
Теперь жизнь стала разделяться не по календарным годам и не по годам возраста, а по классам, по событиям, происходившим в 1-ом классе, во 2-ом классе, в 3-ем…
От первого класса у меня сохранилось приятное весеннее воспоминание. Мой одноклассник Игорь Клебанов, типичный темноволосый опрятный еврейский мальчик, жил на Чудовке в соседнем доме, возвращаться из школы нам было по пути.
Солнце светило, снег таял, текли ручьи. Один из них начинался от Крымской площади вниз по Чудовке вдоль тротуара с правой стороны, рядом с тоже бежавшими вниз рельсами и трамваями. Каждый день, возвращаясь из школы, мы с Игорем одновременно бросали свои спички в ручей, и начиналось соревнование – чья спичка первой приплывёт к сливной решётке в конце улицы.
Мостовая  булыжная, неровная, ручей вился между булыжниками, замедлялся на неровных местах, иногда спички застревали, надо было освободить застрявшую, а другая в это время уплывала, тоже застревала…  Гонки были интересными, азартными.
Игорь однажды показал мне розовою мягкую резиновую ленту, куски которой можно было жевать, как жвачку. Он сказал, что резинку принёс с работы его папа, он работает на киностудии и такой резинкой стирает с плёнки ненужные кадры.
С Игорем мы учились до 7-го класса. Через много лет он стал известным кинооператором, потом преподавателем во ВГИКе. Несколько лет назад я увидел его по телевизору. Во что превратился маленький, меньше меня ростом тихий мальчик! Надутый во всех смыслах и высокомерный, тоже во всех смыслах брюзга, пренебрежительно обращающийся со студентами…

Из всех уроков первого класса запомнилось только чистописание. У меня никак не удавалось писать буквы ровно и аккуратно.
Буквы, буквы…  Ох, уж эти мне  буквы! Я занимаюсь звуками, а не буквами, и недаром не в силах запомнить правила, так называемой,  грамматики, пишу с ошибками.
 Тем не менее, работая художником-оформителем, успешно выполнял даже каллиграфические работы.

Ещё запомнил несколько эпизодов. Один – лингвистический, связанный с лексикой.
На уроке у меня, сидевшего тогда на предпоследней парте, началась неудержимая икота. Унять её никак не удавалось. Вокруг захихикали.
- Что там происходит? - спросила учительница. Я встал и задумался, как сказать – "ичу" или "икаю".
- Я спрашиваю – что происходит?
- Это… я ичу.
- Что? Не поняла.
- Он икает, - подсказал кто-то.
- Я икаю, не могу остановиться…
- Икаешь? Ну, иди попей воды.

В другой раз во мне проявилось тщеславное желание выделиться. В наш 1-ый Б учительница соседнего 1-го А привела чуть ли ни за шиворот в качестве наказания неподдающегося ученика, упрямого, угрюмого, свернувшегося, как ёжик, первоклассника, похожего на маленького мужичка, уткнувшего лицо в свои чёрные усы. Думала, он утихомирится в чужом классе.
- Вот, пусть у вас постоит.
Это был мой сосед по лестничной клетке Ащин. Хвастливое  чувство толкнуло меня встать и объявить моей учительнице, что я его знаю, что это Ащин, мой сосед.
- Хорошо, - сказала она, - садись.

Деньги в школу мне не давали. Мама заворачивала бутерброд с варёной колбасой или яблоко. Осматривая школу, на витрине школьного буфета я увидел коржик тёмно-коричневого цвета. Оттого, что он был такого цвета, не как булочки и пирожки, мне он показался необыкновенно вкусным. Но денег у меня не было, и я решил – когда будут несколько копеек, обязательно куплю коржик. Может быть, найду или дадут на мороженое.
Через несколько дней Валерик показал мне бумажного "человечка" на четырёх ногах, который сам сбегал с наклонной плоскости, смешно перебирая ножками. И объяснил, как его сложить из квадратного листа бумаги. Примитивно, но занимательно.
Я без всякой задней мысли принёс "человечка" в школу и на перемене показал ребятам, сидевшим рядом. Парты тогда были с наклоном, и стоило поставить "человечка" на парту – он бежал вниз, перебирая ножками. Это понравилось, меня стали просить сделать им такого же.  И тут мне пришло в голову: - Три копейки дадите? Мальчики не из бедных сразу согласились.
Я сделал штуки четыре, а потом выстоял толкучку в буфете среди высоких старшеклассников и получил заветный коржик. Он, и правда, был вкусным.
Это была моя единственная, за всю жизнь, и притом успешная, коммерческая попытка.
Дома я рассказал, все посмеялись моей предприимчивости. Но тётя Таня предостерегла, что лучше так больше не делать. Если мои покупатели расскажут своим родителям, то могут быть и неприятности.
 
Вечером перед Пасхой детям разрешили не спать до 12-ти часов, мы с балконов смотрели крестный ход. Мама, конечно, ушла в церковь. Она говорила, что в церкви есть чудотворная икона.
У ворот ограды толпилось много людей, верующих и любопытных, пытавшихся пройти в храм. Милиционеры пропускали только старух и стариков.
В12 часов раздался колокольный звон. Потом слева из-за церкви показалась процессия служителей с иконами и хоругвями. За ними медленно двигалась светящаяся лента огоньков горящих свечей. 
Утром мама сказала: - Христос воскрес!

1-го Мая и 7 Ноября родители давали деньги на мороженое. Мы с Сашкой в каких-нибудь обновках, ботинках или пальто, шли на Крымскую площадь и покупали мороженое.
Молочное  мороженое между двумя вафлями стоило 10 копеек.  Было ещё фруктовое в круглом картонном стаканчике с палочкой, вероятно, из овсяного киселя или манки. Эта розовая подделка стоила семь копеек.
Три копейки были для ребёнка суммой. Одну копейку стоили спички и стакан газировки без сиропа, с сиропом – три копейки.
Лучшее мороженое – в вафельном стаканчике, 15 копеек.

Понятие моды (понятие, а не сама мода) для большинства не существовало, существовало понятие общепринятого.
Все девочки заплетали косы. Стрижка была бы вызовом общественному мнению. Украшение в праздничные дни – ленты и банты.
Дешёвые платья шили из ситца, льна и хлопка. Дорогие ткани назывались разными красивыми иностранными словами – модеполан, габардин, кардеган, крепдешин, муслин, батист, фланель… Я слышал эти слова потому, что мама шила платья на заказ и обсуждала с заказчицами картинки выкроек и ткани.
Но больше всего мне нравилось слово мулине и разноцветные яркие вышивки из ниток с этим названием.
Обычные пальто – из сукна, дорогие  из драпа с дешёвыми меховыми воротниками. Женский воротник из чернобурки – претензия на роскошь.
На фоне широченных брюк клёш и тупоносых ботинок узкие брюки и толстые подошвы стиляг – вызов обществу, дерзость. Как и борода. На страже общепринятого стояли комсомольцы-дружинники. Всякое индивидуальное отклонение от линии общепринятого каралось.
Общепринятые фасоны повторялись через пару десятков лет.  Широкие брюки сменялись узкими. Потом опять носили широкие – потом опять узкие…  Тупоносые ботинки – узконосые ботинки – потом опять тупоносые – потом опять узкие – потом опять тупоносые…

Дома я, конечно, и капризничал, и не слушался, упрямился, но, из-за чего конкретно, совершенно не помню. Не помню, чтобы меня как-то наказывали, ставили в угол, у нас и углов-то не было, все заставлены. Хорошо помню слова мамы в таких случаях:
- Тебе что – моча в голову ударила? Как с цепи сорвался.
- Хватит надо мной мудровать. Вспомянешь, как надо мной мудровал, да будет поздно.
Если допекал невозможными просьбами:
- Где я тебе возьму – из коленки выломаю?
- Нет у меня на это денег, выбросить коту под хвост!
- Купить, а потом зубы на полку?
Ясно вижу – мама сидит на стуле, что-то шьёт или вяжет, я подхожу и со слезами на глазах утыкаюсь в её колени:
- Мамочка, прости меня!
Мама иногда со слезами на глазах рассказывала о своём детстве, о военных годах:
- Приходилось копейки считать.
Иногда на меня находила непонятная тоска, не хотелось ничего делать, ничто не интересовало.
- Мам, ты не знаешь, что я хочу?
- Наверно, ремня, - шутила мама.
Когда я жаловался на случившиеся сразу несколько неудач, мама обнимала меня и с улыбкой говорила:
- Бедный мой Витик, все шишки на тебя!
Когда жадничал:
- Ты думаешь в тебе душа, а в других голик?

Иногда было такое ощущение – казалось, что вот это всё со мной уже когда-то было.

Конечно, больше всего времени я проводил с мамой, и разговаривал с ней и слушал её рассказы больше всех. Именно от неё я набирался поучительных  пословиц и поговорок. Многие из них хорошо известны, но некоторые в книги не попадали.
Как потопаешь, так и полопаешь.
Как ручки сделали, так и жопка износит.
По одёжке протягивай ножки.
Кто спорит, тот говна не стоит.
Не трожь говно – не воняет.

Иногда я фантазировал или мечтал. В ответ:
- Дай, Бог, нашему телёнку волка съесть.
- Ты что – белены объелся?
- Типун тебе на язык!

Родители сохраняли старые привычки, а авторитет учителей и врачей не подвергался никакому сомнению.
Мы, все трое детей, любили читать лёжа, особенно с подсолёнными чёрными сухариками. Мама всегда одёргивала:
     - Нельзя читать лёжа – глаза испортишь!
     - Нельзя пить крепкий чай – сердце испортишь!
Это была целая система языческих, народных и новых примет:
В воскресенье нельзя стирать и мыться.
Нельзя вечером выносить  мусор.
Нельзя утром вставать с левой ноги.
Нельзя перед уходом из дома подметать, прибираться.
Нельзя зашивать на себе, пришивать пуговицы – память пришьёшь.
Нельзя свистеть в доме – денег не будет, высвистишь.
Нельзя спать на закате ("Когда солнышко закатается") - голова заболит.
Есть надо за два часа до сна.
Наденешь что-нибудь наизнанку – будешь бит.

Частично это были уже шутки.

Что же надо?
Обувать сначала правую ногу.
Ложку класть выемкой вниз, иначе ложка есть просит.
Если что-то пропало, это шишига спрятала, надо её попросить отдать.
Чтоб избавить человека от икоты его надо неожиданно испугать.
Чтоб избавить от ячменя – неожиданно плюнуть в глаз. Или самому человеку – пальцем с ячменя наговорить на сучок: "Не раз, не два, не три…", до девяти. "Не" или "ни" – точно не знаю.
Удачные дни вторник и четверг.

Хотя из крана текла горячая вода, папа строго соблюдал старый ритуал бритья – разводить мыло в блестящей металлической чашке, макать помазок в такой же стакан с горячей водой. Безопасную бритву он точил об мякоть ладони.
Папа употреблял некоторые старые слова – расхлебечить настежь дверь, набухлачить воды, закорки, карачки. Некоторые слова звучали странно ("по деревенски") – дош (дождь), може вместо может быть и пр.
 
Мама очень боялась моли. В гардеробе лежал нафталин. Иногда мама вскакивала с криком "Моль, моль!" и хлопала моль в воздухе ладонями. Она тоже интересно "неправильно" произносила некоторые слова, но по-другому: каструля, мочный (мощный), ешчшэ (ещё), шчшётка, печеница.

У меня болел молочный зуб, шатался, я боялся его вырывать. Мама сказала:
- Возьми суровую нитку, обвяжи вокруг зуба, а другой конец привяжи к дверной ручке и жди. Кто-нибудь откроет дверь, раз – и зуба нет.
Я так и сделал. Ждал, ждал, … задумался. Раз – и зуб вырвался.
Но, может быть, этого и не было. Может быть, я устрашился такого жестокого способа, а это мамина шутка и моё воображение. Потому, что хорошо помню – к стоматологу мы точно ходили и, ожидая своей очереди, я гардеробным номерком из мягкого сплава чертил линии по белому подоконнику.
Не знаю, в шутку ли, мама советовала мне закапывать выпавший зуб с заговором: - Мышка, мышка, на тебе плохой зуб, дай мне хороший!

Второй класс!  Он во многом замечательный и примечательный.
С этого года обучение стало не раздельным, а общим, совместным – мальчиков и девочек. В классе вместо половины мальчиков оказалась половина девочек.
Ещё была введена школьная форма, её покупали заранее до начала учебного года. Школьники теперь должны обязательно ходить в школу в форме – девочки в коричневом платье с чёрным фартуком (в торжественные дни с белым фартуком), мальчики – в полувоенной форме цвета типа хаки, что ли, в придачу с фуражкой.
Форму для мальчиков сделали двух видов – дорогую шерстяную и дешёвую бумажную. Пришли мальчики 1-го сентября в школу, и сразу стало видно, кто из какой семьи, бедной или богатой. Расслоение стало очевидным.
Мне купили дешёвую бумажную форму, а большинство в классе, соседи по дому и друзья оказались в дорогой. Кому какое дело, что в нашей семье трое детей?
С тех пор я стал стесняться своих родителей. Мало того, что мы были бедными, я поздний ребёнок, родители выглядели старыми по сравнению с родителями сверстников. Большинство было из трёх больших домов на набережной, включая и наш, где жило много работников МВД-КГБ  и  Министерства иностранных дел.
Стыдиться родителей – большой грех, и, думаю, это мне аукнулось.

Некоторые мальчики и девочки пришли 1-го сентября в школу с роскошными букетами гладиолусов для учительницы. Тоже отличительный знак.
Несколько девочек почему-то выглядели какими-то странными, неухоженными, стрижеными коротко, хотя в то время все девочки до одной носили косы. И в них чувствовалось какая-то огрубелость, что-то казённое, и в то же время тоскливое, ограниченное. Учительница сказала, что эти девочки живут в детском доме и будут учиться с нами. На них было стыдно смотреть –  несчастные, не любленные, не любимые.
Вероятно, родители кого-то погибли в сталинских лагерях. Они сами казались лагерными заключёнными. Никогда не улыбались, не веселились. Они и в классе оказались чужими, сторонились домашних, а домашние сторонились их.
Никто не подсказал подружиться, поддержать их, обласкать, одарить чем-нибудь. Нет, чтобы хоть одну пожалеть, хоть с одной девочкой подружиться...  Дети часто безжалостные.

Я сразу обратил внимание на двух домашних девочек – беленькую Милу Михееву и чёрненькую Таню Сергееву. Оказалось к тому же – обе из нашего дома.
А в соседнем классе училась девочка с совершенно белыми стриженными пышными волосами. Я про себя назвал её одуванчиком. Она смотрела на меня так, что я понимал – я ей нравлюсь. И она мне нравилась. Но мы с ней не познакомились, в следующем же году она куда-то исчезла.

Вскоре я влюбился первый раз. В Милу Михееву, мне было 8 лет.
Написал это, и у меня дыханье перехватило, от сладостной свежести чувства влюблённости.
Таня Сергеева тоже красивая, и я видел – она на меня заглядывается. Но она очень походила на нашу дальнюю родственницу красивую тётю Наташу Розанову, лицо которой вызывало у меня устойчивую ассоциацию с плетёным хлебом, кажется, он назывался халом. Потому, что у тёти Наташи на затылке были наверчены толстые косы. Таня казалась вторичной, вроде подделки.
У Милы Михеевой были светлые волосы, голубые глаза и светлая кожа белолички, что мне особенно нравилось. Имя и фамилия очень приятные, мягкие, как плюшевый мишка, а фамилия даже пушистая. Мне очень нравилось смотреть на неё. Смотрел бы и смотрел, не отрываясь. У неё, как и у меня, был под бровью в уголке маленький шрамик.  Я и маме неосторожно сказал, что мне нравится Мила Михеева.
Случилось, мама в коридоре школы, о чём-то разговаривала с мамой Милы, они ждали нас из класса. Мы с Милой подошли, и моя мама сразу спросила меня:
- Эта девочка тебе нравится?
Я очень смутился. Напрасно она так… Не аккуратно.

Мальчики класса разделялись примерно поровну на тех, кто хотел стать лётчиком и тех, кто – моряком. Кроме того, все разделялись на болельщиков футбольных команд Динамо и Спартак. Дразнили друг друга: "Спартак – дурак!", "Динамо – через забор и тама!".
Я был "лётчиком" и болел за Динамо. До сих пор морщусь от слова  "спартак", ощущаю красный цвет трикотажа, а в слове "динамо" – бело-голубое движение.

Над классом стал шествовать родительский комитет, в частности добрые женщины мама Андрея Григоренко Зинаида Михайловна и мама Милы Михеевой Людмила Евгеньевна. Они устраивали для нас экскурсии в музеи, приглашали в школу артистов Уголка Дурова и прочее.
В Ботаническом саду на проспекте Мира мне особенно понравилось водяное растение Виктория с красивыми цветами. Его огромные круглые листья могли на себе выдержать даже человека.
Папа Андрея Григоренко – генерал в отставке, тоже нас опекал. Пётр Григорьевич был украинцем, большой, с бритой круглой головой, с громовым, но добрым голосом с каким-то круглым, как его голова, акцентом – будто шары выкатывал. Андрюшу Григоренко, видимо, в подражание папе всегда стригли наголо.
Однажды для мальчиков Пётр Григорьевич устроил тир в актовом зале – стрельбу из пневматического ружья. Каждому мальчику по очереди он заряжал ружьё маленькими пульками. Мишени были на заднике сцены, а мы стояли внизу перед сценой, упирались в неё локтями при стрельбе.
Кто-то из родительского комитета учил девочек делать к праздникам большие бумажные цветы.
Родители помогали тем, чем могли. Папа Светы Прудниковой был политруком партизанского отряда, в котором воевал Николай Кузнецов, и рассказывал о нём и о партизанском отряде.

На какое-то короткое время моим приятелем оказался Саша Песков, стриженый наголо и в такой же дешёвой школьной форме, как и я. Пока я с ним дружил, несколько раз играл на деньги в расшибалку, бросал биту. Выиграли несколько монет. Решили попробовать покурить. На Чудовке стоял табачный киоск, в нём вечером, уже при фонарях, чтоб никто не видел, купили пачку дешёвых сигарет.
В нашем дворе ещё оставались разные строительные материалы, и мы в укромном уголке закурили. Мне не понравилось, и я больше не пытался курить.
Родители Пескова приносили ему с работы пузырьки с разноцветным светящимся фосфором. Он подарил мне пузырёк с белым порошком внутри. Я взял его в постель, накрылся с головой одеялом – порошок в пузырьке светился таинственным и красивым светом. Здоровско!  Как тогда говорили.

Зимой заболел Игорь Клебанов, учительница поручила мне навестить его. Дверь мне открыла мама Игоря, молодая, высокая и, что меня удивило, днём дома с накрашенными губами. Когда я рассказывал Игорю об уроках, она пришла и дала нам по помадке в гофрированной круглой бумажке. Я никогда не ел такой вкусноты.
Через несколько дней решил сам навестить Игоря, в надежде ещё раз получить помадку в гофрированной бумажке. Но, увы, в этот раз не угостили.

Перед Новым годом в классе повесили стенгазету с большой нарисованной сосновой веткой, покрытой снежной шапкой. Наверно, кто-то из родителей нарисовал. Меня поразила простота рисунка и впечатление реальности обсыпанной снегом ветки.
Но главный фокус в том, что снег не был никак нарисован, на месте снега была чистая, не закрашенная бумага. Но издали чистая бумага выглядела снегом. Такой эффект создавали краски, лежащие вокруг.
Потом я узнал – таким же приёмом пользуются, изображая заснеженные крыши деревенских домов.

Родительский комитет распределял билеты на новогодние ёлки.  Людмила Евгеньевна вручила мне билет на ёлку в Кремль. Кажется, такой билет был только один на класс. Людмила Евгеньевна спросила, смогу ли я принести пять рублей за подарок? Я удивился – конечно!
Побывать на ёлке в Кремле – это было редкой удачей.
Никто меня в Кремль не провожал, я сам приехал в новой куртке – с опозданием. В большом зале уже шёл какой-то спектакль с дедом Морозом и Снегурочкой. Потом начались игры, хоровод вокруг большой ёлки в Георгиевском зале, аттракционы. Мне было не интересно, веселье казалось фальшивым, наигранным, я бродил среди праздника один, скучая. Рассматривал игрушки на ёлке. Ждал, когда станут раздавать подарки и, наконец, дождался.
Подарок – большая металлическая яркая коробка в картонной сумочке с ручками. В этой металлической коробке стали храниться медали отца и другие ценныё вещи.

Сосед по лестничной площадке ёжик Ащин почему-то во дворе никогда не гулял. Но однажды встретился вечером около подъезда и спросил:
- Ты знаешь, почему рождаются дети?
И рассказал по-детски, без мата, как это делается. Я ему не поверил. Чтобы убедить, он добавил:
- Я ночью слышал, как это делали мои родители. Скоро у меня появится брат или сестра. Вот увидишь!
Мы на что-то поспорили.
Не скоро и не долго у него никто не появился. А меня к этому времени уже убедили другие ребята. От них я узнал слово "гандон". Вместе с мелким мусором белые гандоны часто болтались вдоль гранитного берега Москвы-реки.

Валерик или папа купили замечательные книги Якова Перельмана по физике, механике, оптике, ещё "Кружок "Умелые руки" в школе", расширившие мой кругозор, знания и умения.
После этого начал проделывать разные опыты, описанные в книгах, и даже придуманные самим.
Опыт цветомузыки. Приоткрыл из коридора дверь в комнату так, чтобы осталась тонкая щель, и свет из комнаты падал узкой полоской на белую дверцу шкафа в  коридоре. Большой аптечный пузырёк неровного бракованного стекла приставил к щели, и на дверце шкафа белая полоска окрасилась радужными цветами. Поворачивал пузырёк так и сяк – и радужные цвета заиграли разными узорами. Получился калейдоскоп, я управлял и любовался живописными картинками. Потом подобные картины назвали абстрактными.

Валерик, он стал носить очки от близорукости, сделал простой детекторный приёмник из катушки, конденсатора и ещё чего-то, но главным был маленький неровный металлический кристалл. В него надо было тыкать иглой в разные места и, слушать наушник, находить разные радиостанции. Кажется, не нужна была даже батарейка. Чудом казалось находить едва слышимые голоса и музыку неизвестно откуда звучавшие.
На кухне проводил опыты с расширением и силой пара. Сделал паровую пушку из маленькой пробирки, капал в неё каплю воды и затыкал пробкой.  Каплю на дне наклонной пробирки доводил до кипения, и моя пушка выстреливала.
Из косточки финика мне удалось вырастить маленькую пальму, а из арахиса в цветочном горшке – даже маленькие орешки.
Но ещё больше получил радостей и удовольствия от исследований после того, как папа подарил мне на день рождения оптический конструктор с разными трубочками и линзами, чтобы самому собрать небольшую подзорную трубу и микроскоп! Он сказал, улыбаясь: "Расти большой да вумный!".   
Но представьте мой восторг! Через некоторое время папа принёс большую коробку электро-конструктора. Вот это папочка! Чего там только не было наложено в больших и маленьких отделениях, включая детали для сборки электромотора, он же и генератор одновременно.
Валерик подсказал, как можно проверять, не разрядилась ли плоская батарейка 1,5 вольта – соединить клеммы языком. До сих пор помню это кислое ощущение.
До физики в школе было ещё далеко.

Чебаны купили первый массовый телевизор КВН с большой приставной линзой, в неё наливали дистиллированную воду.
 Тётя Таня приглашала меня и Нину смотреть мультфильмы,  детские фильмы и концерты народных танцев. Мне нравились костюмы украинских девушек с венками на головах и разноцветными лентами.
Нина скоро перестала приходить, она была старше и детское ей, наверно, было не интересно.
А мне интересны мультфильмы,  про царевну-лягушку – "Не бойтесь, это моя лягушонка в коробчёнке едет"; про Сивку-Бурку вещую каурку.  Мне очень нравились замечательные мультфильмы про Новый год:
       Говорят под Новый год, что ни пожелается,
       всё всегда произойдёт, всё всегда сбывается!
Особенно запомнился мультфильм "Золотая антилопа". До сих пор использую фразы из этого мультика: "Сейчас мы их проверим! Сейчас мы их сравним!" и " – Никого? – Никого!".
Смотрели  фильмы "Алёша Птицын вырабатывает характер", "Тимур и его команда", "Кортик", "Золотые яблоки"…  В каком-то фильме про девочку, жившую около реки, мне понравились бакены на реке и её песенка, я её часто пел:
       Я полы подмету, вымою посуду,
       и цветы напоить я не позабуду.
       Хоть коня я не име-э-э-ю –
       без коня везде поспею, поспею.
Фильм "Судьба барабанщика" мне был дорог тем, что в нём показано не что-то далёкое, а настоящий московский двор и кусочек любимого Парка Горького.
У Чебанов я смотрел и взрослые фильмы. "Стрекоза" – Грузия, курорты, белые дворцы с колоннами, открытая Победа на шоссе…  И быстрая песня "Або-дэри-дэри-дэлла, або-дэри-дэри-дэлла…". Ещё красивая песня "Сулико": - Где же ты моя Сулико?.
Но особенно всем нравился "Максим Перепелица". Пение марша "Путь далёк у нас с тобою…" мне потом всегда прибавлял силы в походах.
В те годы снимали много фильмов о подростках. Я смотрел их и по телевизору у Чебанов, и в пионерском лагере на открытой эстраде. "Васёк Трубачёв и его товарищи", фильмы по рассказам Гайдара…
Иногда смотрели футбол, когда играли ЦСКА,  Динамо или Спартак.
В те времена у многих детей была привычка грызть ногти, то есть обкусывать их по самое некуда, хотя родители с этим не очень успешно боролись с помощью горчицы. Всегда тянет грызть ногти, когда нечего делать – у телевизора, у радио, в кино. Этим и мы – Саша, Люда и я, усердно занимались у телевизора, пока не одёргивала тётя Таня. Трудно было избавиться от этой привычки.
Чебаны видели то ли в "Голубом огоньке" или концерте пародию на оперетту "Я цыганский барон, у меня много жён…".  Тётя Таня часто вспоминала: "Я цыганский барон, с крыш гоняю ворон, а цыганка моя с крыш гоняет меня…". Казалось смешно.

Иван Иванович (дядя Витя) был всегда весёлым, приветливым, рассказывал новости.  Я не обратил внимания на то, что мне поведала мама. Приходили солдаты и жаловались на очень плохое питание:
- Иван Иваныч пообещал им "Я разберусь, разберусь!" А что тут разбираться? Вон мясо лежит на балконе.

У нас телевизора долго не было, для нашей семьи это было дорогим удовольствием. Я по этому поводу комплексовал, у всех соседей и одноклассников были телевизоры, они смотрели разные передачи, фильмы и делились впечатлениями. Мне же оставалось смотреть известные фильмы у Чебанов и в нашем кинотеатре "Отдых" – "Карнавальную ночь", "Тайну двух океанов", "Верные друзья", "Свадьба с приданым", "Кубанские казаки"…  В кинотеатр иногда удавалось протыриться бесплатно.
Теперь, я думаю, может быть, дело было не только в большой цене телевизора. И Валерик, и родители понимали, что телевизор почти полностью средство развлечения, ворующее время, и, по современному определению, наркотик, внушает зависимость. Кроме того, чем можно заниматься перед телевизором – грызть ногти.
А вот радио – о, это совсем другое! Слушая радио, можно заниматься любыми делами, даже работать.
На Чудовке у нас уже висела около входной двери не чёрная тарелка, а небольшой сетевой приёмник, украшенный белой пластмассовой чайкой на защитной сетке репродуктора. Московская радиосеть имела хороший звук и содержание.
Радио в те, прости Господи, советские времена было настоящим каналом  культуры. Последние известия не толдычили весь день, а только утром и вечером по 15 минут. О политике читали в газетах, радио же было предназначено для детских передач, для музыки от народной до классики (обязательно), для литературных чтений, для радио- и прочих спектаклей, для футбольных репортажей, для концертов, научных передач, рассказов об искусстве и всего такого прочего.
С благодарностью вспоминаю замечательную актрису Спирантову в многочисленных радио-спектаклях и инсценированных рассказах, игравшую мальчишек неподражаемым задорным голосом.
"Витя Малеев в школе и дома", рассказы Носова "Мишкина каша", "Огурцы", "Клуб знаменитых капитанов", "Вниманье, на старт!"… Голоса добрых сказочников, добрых волшебников. Всё это сопровождалось чудесной музыкой.
До сих пор, бывает, напеваю по какому-нибудь поводу из песенки Буратино: "Это очень хо-о-рошо, даже очень хорошо!" или из "Музыкальной шкатулки": "Я мальчик колокольчик из города Динь-динь".
Классику великих композиторов специально не слушал, но поскольку она звучала каждый день, то невольно попадала в сознание и подсознание. За это благодарен, и с юности легко и радостно познаю безбрежный океан классики.
Нельзя не вспомнить удивительно увлекательный голос футбольного радиокомментатора Синявского, его умение, я бы сказал, быстрым и круглым, как мяч, голосом рассказывать так, что буквально видишь игру.
В 7 утра диктор объявлял: "Начинаем утреннюю зарядку. На месте – шагом марш!" И давай командовать под грохот фортепьяно:
- Ноги на уровне плеч, руки в стороны…
- Дышите произвольно…
- Переходите к водным процедурам.

Вечером слушали "Последние известия" и обязательно погоду – слушать погоду это в Москве святое.

Кроме старых книг, среди которых были любимые – большая толстая книга сказок Андерсена, рассказы Конан Дойла, Гайдара, Валерик и папа постоянно покупали книги для общего развития, расширения кругозора о науке и технике, о природе, об искусстве, разнообразные полезные советы по домоводству, фотографии, пользовании бытовыми приборами, спортивным инвентарём…  Появились первые тома "Малой энциклопедии", клад знаний и справочник.
У меня уже был фильмоскоп, и я начал собирать диафильмы. Но помню почему-то только "Варяг" с капитаном Рудневым и сказки.
Ничего этого не было у Чебанов. У них на серванте Хельга стояло произведение какой-то кустарной артели – страус, олицетворявший вечный двигатель, он беспрерывно наклонял голову в стаканчик с водой, и поднимал хвост. Потом поднимал голову и опускал хвост, и т.д. бесконечно, пока оставалась вода в стаканчике.

Как-то размечтались Нина, Саша Чебан и я, какую еду вволю попросил бы каждый у волшебника. Нина сказала: - Виноград!
Я сказал: - Сушёные груши из компота!
Саша сказал: - Сардельки!

Маленькая Люда ни за что не хотела верить, что наши родители тоже были такими же маленькими, как мы.

Ранней весной я заболел желтухой, мама отвезла меня в больницу. Грустно попрощался с мамой, и меня увели. В каком-то мрачном полуподвале грубая бабка в кожаном фартуке мыла меня в ванной из чёрного шланга, с меня стекали капли воды и слёз. Яркая жизнь осталась там, за стенами. Бабка дала чужую, с каким-то запахом, жёсткую одежду, халат.
Привели в палату, где было ещё несколько человек. Я лёг в постель с холодным, чужим, чем-то пахнущем, постельным бельём.
Лежал, смотрел в потолок с горьким ощущением в горле. Был уже вечер, свет погасили, только в приоткрытую дверь из коридора на пол падала светлая полоска. В окне шумел ветер и качал голые ветки. Их тени от уличного  фонаря тоже качались на стенах и потолке.
По утрам мне полусонному втыкали в подмышку холодный ртутный градусник, и он, в конце концов, упал на пол и разбился. На меня наорала медсестра и сказала, чтобы родители заплатили. Я написал об этом маме в письме. Потом пришла врач и спросила:
- Разве ты спал, когда разбился градусник?
И я понял, что моё письмо прочитали, а, выписавшись, узнал, что мама его не получала.

В народе придумали очередной способ всеобщего оздоровления за сорок дней – надо было есть рафинированный сахар. В первый день  съесть один кусок сахара, во второй – два, в третий – три и так далее до 20-ти кусков за один день. В 21-й день надо съесть 19 кусков, в 22-ой – 18, и так до одного.
И все мы, дети нашей семьи, это проделали. Не знаю, как повлияло на здоровье.

Мне нравились в школе уроки пения:
        Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
        что из крыльев комаришки
        сделал две себе манишки,
        и в крахмал, и в крахмал.

        Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
        что из листика сирени
        сделал зонтик он для тени,
        и гулял, и гулял…

Ещё пели песню Шуберта "Течёт ручей, бежит ручей всё дальше, всё дальше…"
Слуха у меня явно не было, но, видя моё старание и удовольствие от собственного пения, молоденькая добрая учительница ставила мне пятёрки.

В школе я был примерным мальчиком, отличником. Слушал учительницу, как учили, сложив на парте руки одна на другую. Выученные стихотворения старался читать, как надо, "с выражением".
Но вне школы дело другое.
Мы с Сашкой Чебаном соревновались – кто с балкона точней плюнет, или брызнет из клизмы водой на кепку или шляпу прохожего. Успех заключался в расчёте времени падения слюны с шестого этажа и времени, за которое прохожий успеет подойти точно под балкон. При ветре надо было сделать поправку на ветер. Занятие увлекательное, но чреватое. Иногда прохожие поднимали головы, а мы свои сразу прятали.
Безопасней всего плевать на головы во время небольшого дождя. Подумают, капнуло с крыши!
Кроме того, складывали из бумаги бомбочки, наливали в них воду и бросали, но не на прохожих, это было бы уж слишком опасно, а в сторону или с кухонного балкона во двор. Бомбочки ударом об асфальт разлетались вдрызг.
Пускать с балкона бумажных голубков не меньшее удовольствие, но тоже чревато во времена, когда милиционеры заставляли поднимать окурки и бросать в урну.
Безопасно и красиво пускать с балкона большие мыльные пузыри и наблюдать за их полётом.
Что удивительно, заядлыми балконниками были только мы с Сашкой.  Ни на уличной стороне дома, ни во дворе на балконы, практически, вообще даже не выходили ни дети, ни взрослые. Не знаю почему?

Во дворе я тоже не отличался образцовым поведением. Стрелял из рогатки в воробьёв и голубей, правда, ни разу не попал. Из скрученных фотоплёнок (тогда они были горючими) делал дымовушки и даже ракеты, оборачивая плёнки фольгой.
Ещё у мальчишек была забава обстреливать друг друга песком с помощью узких гибких дранок, упирая их в песок и сгибая.
При случае таскали у рабочих карбид из железной бочки и бросали в лужи. В луже газ из карбида пузырился, его поджигали – лужа горела. Жевали чёрную смолу, битум.

Началось строительство Комсомольского проспекта, верней, разрушение Чудовки. Ломали и сносили все дома на правой стороне Чудовки – деревянные двухэтажные и кирпичный трёхэтажный напротив нашего дома. Отрезали почти всю церковную территорию с захоронениями. Ограду перенесли близко к стене церкви.
Церковная территория была метра на полтора выше уровня улицы, её вместе с захоронениями сгребли бульдозерами, засыпали слоем песка и проложили по ней спрямлённую временную трамвайную линию. В песке кое-где виднелись черепа.
Мы с Сашкой ходили туда подкладывать на временные рельсы медные копейки и небольшие гвозди, смотреть, что будет. Монеты расплющивало, гвозди становились плоскими.
Раза два водители трамваев выезжавших из-за угла видели, как мы что-то клали на рельсы, но, не обращая внимания, не снижали скорость, наезжали на наши подкладки. Потом рельсы с Чудовки сняли.
Пока не устроили мостовую Комсомольского проспекта можно было безопасно бросать бумажные бомбочки с водой.

В этом году мне первый и последний раз досталось от мамы. Больше смешно, чем больно. Я мешал маме чем-то заниматься и сильно её рассердил.
У нас сохранялся мой детский горшок и фанерная крышка с ручкой, наверно, сделанная папой. Он ещё служил, использовался, для хозяйственных нужд, земли для цветов.
Мама бегала за мной по квартире, шлёпая меня по заднице  крышкой от этого горшка, как ракеткой для пинг-понга. Сами понимаете, какая может быть боль от плоской крышки? Но Чебаны смеялись. Их веселило именно то, что досталось мне крышкой от горшка.
Тётя Таня Сашку тоже гоняла, но не так слабо и смешно, с угрозой: - "Я тебя научу родину любить!", или "Я научу тебя свободу любить!".

Папа был весёлого нрава, любил шутить, но шутки его содержались только в шутливых словах и выражениях.
- Мозгой шевели, голова содовая, у тебя котелок не варит, шурум-бурум в голове.
- Устал – язык на плечо, на карачках дошёл. Работал – до упаду.
Тапки или сандалии порвались – каши просят.
Приходит с работы – как живёте-можете?
Спать ложится – пойду на боковую! Проспал – спал без задних ног.
Опоздал – пришёл к шапошному разбору.
Удивление – Мать чесная!
Про самодельные работы – Мастер Пепка делает крепко,  мастер-ломастер, шаляй-валяй, насмарку.
Иногда, когда я его спрашивал про что-нибудь, он отвечал:
- Не могу знать!
- Папа! Скажи!
- Не могу знать!
- Ну, пап, скажи.
- Не могу знать!...
В конце концов, всё же, говорил.
Но в случае какой-нибудь моей проделки, провинности на меня сыпались совсем другие слова.
 - Опять набедокурил? – папа садился на стул, ставил меня перед собой и начинал, как мы это называли, "читать лекцию", длинную, однообразную, заунывную, о том, что так делать нехорошо, надо хорошо учиться и тому подобное…
- Заруби себе на носу…
- Что в рот воды набрал?
- Учишь тебя, учишь – как об стенку горох! Мотай себе на ус!
Если я спорил:
- Уши вянут от твоих слов. Ещё молоко на губах не обсохло, ни бельмеса не петришь, а туда же.
- Ни уха, ни рыла не понимаешь…
Когда я выпрашивал деньги или что-то купить для семьи непозволительное:
- Сядешь на свою шею, на свои коврижки – узнаешь почём фунт лиха! А пока ещё – ни бум-бум!

Иногда я не признавался в проступке:
- А что я сделал? Я ничего не сделал…
Мама:
- Натворил дел – и в кусты?
Приходилось признаваться жалобно:
- Пап, я больше не буду!
 Нина была егозой непоседливой, хохотушкой. Папа внушал ей, что девочка должна быть степенной, скромной…  А она наряжалась так, что не нравилось папе, и следовали определения:
- Ни к селу, ни к городу…  Из-под пятницы суббота… Всё у тебя шиворот-навыворот! Вырядилась, как Фёкла  панинская (жила в деревне Панино любительница покрасоваться).
Иногда Нина капризничала, не слушалась. Мама спокойно говорила:
- Вожжа под хвост попала!
А папа:
- Она ещё хвост поднимает!
 
Я пожалился Нине – уж очень трудно переносить папины внушения, так нудно, долго, тоскливо, тяжело.
- А мне не тяжело, - весело сказала Нина, - он говорит, а я про себя пою песню "Хороша я, хороша, да плохо одета…".

Мы с Сашкой коллекционировали этикетки со спичечных коробков, доставали их, где только могли, но больше всего подбирали  на улице. Особенно урожайные весенние дни, когда вдоль тротуаров таяли сугробы, и коробки брошенные зимой вылезали из-под снега. С намокших этикетки снимались легко.
В поисках этикеток в какой-то воскресный день, мы, незаметно для себя, пешком по слякоти дошли до Лужников. Возвращаться домой своим ходом уже не было сил, и в карманах ни копейки.  Пришлось около  метро Спортивная  выпрашивать у прохожих пятачки на 2 билета.

В конце апреля большинство учеников класса принимали в пионеры на Павелецкой около поезда, который вёз в Москву мёртвого Ленина.
"Я перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…".
Песню "Взвейтесь кострами, синие ночи. Мы пионеры – дети рабочих…" разучили заранее, хотя среди нас детей рабочих было раз-два, и обчёлся. Может быть и никого.
Ещё была песня "По улице шагает вёсёлое звено…", сразу превратившаяся в пародию " копейки собирает себе на эскимо".
После "вступления" родители Андрея Григоренко пригласили несколько новоиспечённых пионеров в красных галстуках к себе в гости отметить событие.
Прежде, чем войти в квартиру сфотографировались около дома на лавочке и вокруг.
Как оказалось, большая генеральская квартира находилась в доме за церковью, на углу Чудовки и Льва Толстого. Я сообразил после, три окна их окна даже были видны с нашего балкона.
Кроме Андрея у Петра Григорьевича и Зинаиды Михайловны был ещё приёмный сын, юноша лет 20-ти, даун, с некрасивым лицом, приветливый и общительный.
Больше ничего не помню, кроме одного, поразившего и увлёкшего всё моё внимание. Не меньше половины пола большой комнаты занимала немецкая железная дорога с колеёй раза в два-три шире, чем в тех, которые продавались в Детском мире. У Григоренков же была сеть путей с переводящими стрелками, семафорами, паровозами, пассажирскими и товарными вагонами, будками, станцией, водокачкой, домами с черепичными крышами, деревьями…
Наверно, генерал какое-то время служил в ГДР.
Уже в сумерках расходились по домам. Я и про Милу забыл, она ушла раньше.
По пути было с Игорем Клебановым. Мы шли не торопясь, пробираясь по кочкам строящегося проспекта, разговаривали о впечатлениях дня.
Разговор как-то перешёл на Милу Михееву, что ей очень подходит её имя. Она действительно милая и внешне, и в обращении, и голос у неё мягкий.  Этот разговор о ней был так приятен, что не хотелось его прерывать. Игорь даже не пошёл напрямик мимо моего дома, а сделал крюк через мой двор.
Мы вошли во двор через подворотню и остановились. Не хотелось расходиться. Кто-то из нас произнёс слово "красивая", Мила красивая. Эта фраза, это выраженное откровение нам обоим очень понравилось, "Мила красивая!". Мы стояли во дворе в темноте и повторяли друг другу "Мила красивая", "Мила красивая", словно признавались в любви не друг другу, а ей самой. Сладко было повторять эти слова.

Не помню, по какому случаю, вместе с несколькими одноклассниками я был приглашён нашей учительницей в гости, имени её не запомнил. Она жила недалеко от школы.
Нас в её комнате удивило огромное количество разнообразных статуэток. Ими были заставлены застеклённые этажерки, горки, полки.
Статуэтки были распространённым предметом дарения. Вероятно, бесчисленную коллекцию фарфоровых пастушек, балерин, собачек составили подношения учеников и родителей.

В самом конце второго класса я "стыкнулся" с Клебановым. Не помню, из-за чего произошло столкновение, кто, кому, что не уступил. Оба были неуступчивыми и, наверно, не сознавая, чувствовали друг в друге соперника.
Дело дошло до дуэли. По мальчишескому обыкновению мы уткнулись друг в друга лбами, с угрозой: - Стыкнёмся?
С несколькими секундантами и свидетелями, одноклассниками, пошли стыкаться за гаражи. Обычное честное условие драки – до первой кровянки.
Я был чуть крупней Клебанова, а главное – спортивней, но неожиданно почувствовал, что бьет он кулаками сильно и больно. Били друг друга с остервенением.
Но вот у него из носа пошла кровь, драка прекратилась. Свидетели объявили ничью, мы оба согласились.
После этого с Игорем не разговаривали.

Третий класс тоже принёс много нового.
За лето отделали торец нашего крыла дома, подъезд заселили, и среди жильцов оказался мой новый одноклассник. Боря Петранов, коренастый, русоволосый, с модной стрижкой ёжиком. На занятиях носил дальнозоркие очки и был спортивным, как и я.
Поскольку жили в соседних подъездах, вместе ходили в школу, подружились на много-много лет, и хотя после школы пошли по разным дорогам, остались друзьями навсегда. Я вспоминаю его с нежностью.
В семье его с детства называли Борисом, так стал звать его и я, а потом – Бобом, как принято в Москве называть Борисов.
Казарму из двора убрали, и во дворе началась настоящая дворовая жизнь с разными играми вплоть до футбола на ровной площадке в середине двора, ограждённой низким штакетником газонов.
Я не помню, чтобы девочки во что-нибудь играли во дворе. Их можно было только иногда увидеть катающимися на подростковых девчоночьих велосипедах по асфальтовой дороге, окружающей двор. У их велосипедов было красивое украшение на заднем колесе – радужный веер.

Каждый мальчишка, появлявшийся во дворе, волей-неволей, скорей неволей, знакомился с местным хулиганом, жившим в старом облезлом кирпичном доме, отчасти закрывавшем открытую сторону нашего П-образного дома. Навязчивый хулиган, маленький, с узкими китайскими глазками, грязный, имел прозвище Жопи-ноги. Он жил без отца, с матерью, которая, по его словам, пила и каждый день водила мужиков.
Тётя Таня Чебан, провожая нас с Сашкой гулять, предупреждала: - С Жопи-ноги не играйте!
Мы-то не играли, да он с нами играл, куда от него денешься? Он был хитрый, не глупый, не страшный хулиган, но коварный – в любой момент от него можно было ждать какой-нибудь подлянки. Встречать его неприятно. Интересно, что с ним стало – сел, или устроился получше нас с вами?

В таком большом доме, верней дворе, детей было поразительно мало. Остальные, вероятно, занимались в музыкальных и художественных школах, или жили с родителями заграницей. Малышей, колясок, практически не было. Не было даже песочницы.
Летом все школьные годы до одиннадцатого класса я находился в пионерских лагерях и не видел двор в эти месяцы, но уверен, что он пустел. Дети разъезжались в лагери, на свои или служебные дачи, к морю…

Приятно было возвращаться из лагеря домой, после жизни в лесу с удовольствием чувствовать городской запах и в это ещё тёплое время неповторимый запах нашего подъезда.
В остальное время года двор в будние дни во второй половине дня становился игровой площадкой для таких шалопаев, как я, чьи родители никогда не ходили в оперу, балет, консерваторию и художественные выставки.
По воскресеньям умные дети куда-нибудь уезжали – загород, на ВДНХ, на футбол, или просто переходили по Крымскому мосту в парк Горького с аттракционами, фонтанами, Нескучным садом…
Парк Горького со множеством аттракционов, лодками, фонтанами, аллеями, катками и прочим, в пешеходной доступности – это, я вам скажу, не слабо, большая удача.

По сравнению с Самотёкой игр во дворе на Чудовке было гораздо меньше, но зато можно играть в футбол. Играли волейбольным мячом или большим резиновым.  Число игроков не имело значения, старались только составить более-менее равные команды.
До окон было далеко, да сильно и не били, игра состояла из обводок и пасов. Иногда добавлялись споры.
Часто играли в "ножички". Так назывались две разные игры. Одна заключалась в отрезании друг у друга земельной территории. На земле чертили круг диаметром два-три метра и разделяли его на равные части по числу игроков.  По очереди из стоячего положения за кончик бросали с переворотом нож в соседнюю территорию. Если нож втыкался, то по его направлению проводили черту, и малая часть соседа переходила во владения кидавшего нож. Если нож не втыкался, а падал, ход переходил к следующему игроку. Выигрывал тот, кто захватывал весь круг. Мировое господство. Агрессивная, как геополитика, игра. Захват чужой территории.
По договору играли или одним ножом или каждый своим. Использовали и столовые ножи, и большие перочинные.
 А для второй игры в "ножички" лучше всего было играть своим, "натренированным". Нож должен был втыкаться в землю, перевернувшись один раз. Бросали его, стоя на коленях, от разных частей тела в определённом порядке. Нож ставили остриём и бросали в землю: сначала от колена, потом от всех пальцев, от локтя, от плеча, от подбородка, от носа, от лба. Выигрывал тот, кто без осечки выполнял большее число втыканий. Не воткнувшийся нож останавливал попытки.
Ещё играли в "чижика".
Когда вдоль набережной прокладывали теплотрассу, то на горах песка, на бетонных плитах и в тоннеле разыгрывались мушкетёрские сражения палками. Я одному мальчику чуть-чуть не попал в глаз.
Запомнилось мне слово кидать "на шарапа". Что кидать – конфеты, жребий – не помню.
Зимой, конечно, снежки просто и командами. Но самой увлекательной игрой была в "царь-горы". Не знаю, кто насыпал круглую горку и обливал водой, может быть ЖЭК.
Кто-нибудь на коленях садился на вершину ледяного купола и кричал "Я царь горы", готовый отражать нападение с любой стороны. Все остальные вместе или по отдельности с разбега пытались скинуть царя. И чаще скатываются вниз сами. Царь горы отбивается, как может. Но на вершине уже другой царь, и тоже не надолго.
Само собой после такой игры мы возвращались домой в снегу с ног до головы в совершенно мокрой одежде. В варежках с прилипшими мелкими ледышками. Варежки и носки, жёсткие и очень тёплые,  вязала мама из серой овечьей шерсти, присланной из деревни. Она сама вытягивала нити, крутила веретено и наматывала клубки.
Тогда не было специальной спортивной одежды для игр, костюмов. В одном и том же зимнем пальто с воротником и в школу ходили и в царь-горы играли.
Я придумал хорошую отговорку. Дотягивался до звонка в квартиру, и, как только дверь начинала открываться, сразу предупредительно спрашивал:
- Мам, ругаться не будешь?
Как ни странно, это маму обезоруживало.

Потом стали заливать небольшой каток, появились самодельные и покупные клюшки. Площадка была маловата для катания на коньках, да и лёд не соответствовал, и мы играли в хоккей без коньков.
На лыжах можно было только ходить по бульвару набережной, это было не интересно. Иногда во дворе на коротеньком спуске устраивали трамплин.
Один раз мы с Валериком поехали на Ленинские горы кататься на лыжах, а не ходить по лыжне. У меня были простые крепления на лыжах, один  ремешок, а у Валерика полужёсткие крепления. На лыжах он всегда катался без палок. Уши шапки-ушанки завязывал не под подбородком, а на затылке, как он говорил, "вот таким макаром".
Катались мы с не очень крутых горок, но перед первым спуском Валерик велел мне вытащить из карманов и отдать ему все жёсткие мальчишеские вещи вроде гвоздей, камней, стёкляшек, не говоря уж о перочинных ножиках.

Вероятно, мало кто из почтенной публики знает приспособление для катания с некрутых спусков под названием драндулет. Его сгибают из очень толстой катанки. Встают на полозья – концы катанки сантиметров 60. Впереди катанка справа и слева загибается вверх, идёт назад и на уровне рук  сходится. Катаются стоя, держась руками. Драндулет очень легко управляем, если одной ногой чуть отвести полоз в сторону, то драндулет поворачивает в противоположную. Я мечтал иметь свой, но как-то не удалось.

Мне нравилось смотреть, как снегом чистят ковры. Расстилают ковёр на снегу, наметают на него веником снег, а потом снег чисто сметают. Рисунок ковра постепенно проявляется и становится ярким, как детские переводные картинки деколькомани. А снег вокруг – сероватым.

Ещё интересно смотреть в кухонное окно, как скидывают снег и сбивают лёд с крыши противоположного или бокового крыла. Когда сбрасывали с крыши над нами, то мимо окна вдруг что-то большое пролетало вниз, не успеваешь рассмотреть. Через секунду-другую слышится глухой удар. Опять пролетает, и опять внизу глухой удар.
Мне пришлось увидеть ужасный случай. Я рассматривал ряд огромных сосулек справа вдоль карниза бокового крыла. И вдруг толстая сосулька над подворотней сорвалась и полетела вниз. В это время из подворотни, медленно ковыляя, вышла бабка в коричневом тёплом платке. Я, как в замедленном кино, две долгие секунды ясно вижу, что она идёт к тому месту, куда летит сосулька, но крикнуть ей уже не могу, словно во сне.
Сосулька боком ударяет точно по её платку, она с криком падает набок. Я не мог дальше смотреть, ушёл из кухни.
Рядом стояли люди, видели, и мне в голову не пришло – сразу позвонить в Скорую.

Мне очень нравился мягкий грудной бархатный голос Милы, и её милое имя очень подходило к её голосу. Сочетание звуков МЛ виделось мне нежно-зелёно-голубым, как молодая листва в мае, или морская вода.
Борис Петранов, друг мой любезный, последовал за мной, тоже влюбился в Милу Михееву. Но мы в отличие от Клебанова не видели друг в друге соперников.
Подружка Милы Люда Николаева училась в нашем классе, а жила в одном подъезде с Борисом. Мы вчетвером подружились и вместе гуляли по набережной, если было тепло.
Как-то в апрельский тёплый денёк мы, ещё в пальто, грелись на солнышке около подъезда Бориса и Люды. Обсуждали какие-то фильмы и решали, не больше не меньше – хорошее или плохое чувство ревности. Девочки обычно в школьном возрасте более развиты, мы с Борисом только поддерживали их разговор.
Стояли мы рядом с ямой, в которую выходило окно полуподвала двух бородатых скульпторов. Окно в яме вдруг раскрылось и скульптор положил на подоконник, на воздух, девушку без чувств. Она была в платье, не обнажённая, гостья или натурщица. Мы отошли и гадали – что с ней случилось?

Теперь все лирические песни я относил к Миле – "Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей…", "Как это всё случилось, в какие вечера...",  "Мы жили по соседству, встречались просто так. Любовь проснулась в сердце и сам не знаю как?"

Я мечтал стать лётчиком в фуражке с большой кокардой, как у лётчиков в фильме "Небесный тихоход". Очень нравился фильм "Два капитана" с моим любимым артистом Александром Михайловым (тем, 50-х годов), игравшим взрослого Саню Григорьева. Он так сильно сказал – "Я люблю тебя, Катя!" Мне очень хотелось точно так же сказать Миле.

Мы с Борисом решили вместе признаться Миле в любви, но не прямо  сказать ей, на это у нас не хватало смелости, а написать записки от каждого отдельно – словами, как в кино "Я люблю тебя, Мила!" И поставить своё имя. Писали на широком белом подоконнике в подъезде Бориса.
Слов нам показалось мало. Где-то мы видели, на открытке,  картинку сердца пронзённого стрелой Амура. Так и сделали, под именем нарисовали, каждый в своей записке, сердце проткнутое стрелой. Только рисунки получились неумелые, и Борис сказал:
- Кажется, они больше похожи на задниц, проткнутых стрелами.
Пробовали потренироваться, на отдельном листке рисовали симметричное сердце, но мало чего добились.
На записки Мила никак не отреагировала, как будто мы ничего не писали. Она ничего, и мы ничего!

Вчетвером возвращались из школы. Борис и Люда свернули в свой подъезд, мы с Милой пошли дальше. Свой подъезд я пропустил и пошёл провожать Милу, чтобы побыть с ней подольше.
Она жила тоже на шестом этаже, но мы не поехали на лифте, а пошли пешком, продолжая разговаривать. Между какими-то этажами остановились отдохнуть, она встала спиной к стене. Я смотрел прямо ей в лицо, на её пухленькую белую щёчку с пушком, как на персике.
Не удержался и быстро поцеловал её в щёку.
- Дурак! – мгновенно отреагировала она.
И побежала вверх по лестнице.
У меня сжалось сердце.

Никому, и Борису, не сказал об этом случае. С Милой общался, как и раньше. Она тоже вела себя так, как будто ничего не было.
Мама Милы, Людмила Евгеньевна, встретила меня во дворе и мягко сказала:
- Вы с Борей дружите с Милой – и дружите. А записки писать не надо.
В нашем дворе жил и в нашем классе учился Сашка Чекунков. После окончания школы Борис влюбился в Сашкину сестру, мы с ним близко сошлись и рассказали про любовь к Миле. Сашка признался, что Людмила Евгеньевна ему нравилась больше, чем Мила. Действительно, Людмила Евгеньевна была молодой красивой приятной женщиной.
Мила звала нас Витькой и Борькой, вольно, как принято в некоторых интеллигентных семьях. Меня ещё – Витьком.
На дне рождения Милы с мороженым и лимонадом на столе мы познакомились с её папой, военным, переводчиком в звании капитана, доброжелательным, очень подходящим мужем Людмиле Евгеньевне.

Окончание третьего класса родительский комитет решил отметить гулянием в Парке Горького, с катаниями на аттракционах. Я уже бывал в парке не раз, стоило только перейти Москву-реку по Крымскому мосту, каждый раз восхищаясь его серыми гигантскими заклёпками, болтами и стяжками, трогая спасательные круги на перилах.
С Чебанами, т.е. с тётей Таней, Сашкой и Людой в Парке мы видели огромный портрет Горького, почти вертикальный, составленный из живых цветов. Мы смеялись друг над другом в зеркальной комнате смеха. На американских горках у нас захватывало дух. Весь парк был уже осмотрен – белые скульптуры девушек с веслом и ракеткой, дискобола, футболиста, маленькое тогда чёртово колесо, фонтаны, пруды с лодками и без лодок, дорожки, аллеи.
Но в этот раз рядом была Мила. Особенно радостно видеть её в яркий солнечный день среди зелёных аллей, цветов и фонтанов. И особенно почему-то мне понравились разноцветные анютины глазки по краям дорожек.
Хотелось пофикстулить перед Милой, своей смелостью.
Мы с Борисом сразу остановились около самолётов, крутящих мёртвую петлю с жужжащим пропеллером.  Хотя даже смотреть страшновато, как сидящие в "кабинах" летают вниз головой, но надо было решиться. И мы смогли. Даже два раза садились в самолёт с бьющимся сердцем и крутились. Дыхание перехватывало в полёте.
Но мы с полным правом могли похвастаться перед Милой.

Расставаясь на целое лето, мы вдвоём с Милой гуляли вокруг нашего  дома. Мне очень не хотелось расставаться. В голове вертелось название какого-то фильма "Испытание верности".
Мила спросила:
- Ты куда поедешь отдыхать?
Меня эти слова поразили. У нас так не говорили. Отдыхать…  Какое там отдыхать… Мы знать не знали, что такое "отдыхать"?  Валяться на пляже или качаться в гамаке? Пионерский лагерь, да и вообще загородом, разве отдых?  Походы, футбол, разные соревнования, купание-плавание, гребля в лодке, лазание по деревьям, занятия в разных кружках…   
"Куда поедешь отдыхать?"  Красиво звучит!

Четвёртый класс не очень богат  событиями.
В начале сентября, в тёплое и солнечное по-летнему воскресенье, после обеда, мы созвонились с Борисом и вышли во двор. Ни игр, ни футбола ещё не было.
На одном из открытых окон стояла радиола, и по двору разносилась эстрадная музыка. Мы сели на скамейку.
- Знаешь, что я тебе скажу?… Только по секрету! Скоро Хрущёв и правительство будут обвинять Сталина как нехорошего человека и его уберут из Мавзолея.
Отец Бориса, Виктор Васильевич, подполковник, очень похожий на Бориса коренастой фигурой, с лицом пьющего человека, служил в какой-то обслуживающей части Кремля.
Я Борису не поверил – этого не может быть! И забыл про этот разговор.
Через пять месяцев прошёл 20-й съезд КПСС с разоблачением "культа личности".

Не знаю почему, в моде были бульдоги, страшные некрасивые морды с отвисшими щеками. Злые, на коротких ножках, бросающиеся на всех прохожих. Я боялся, как бы ни сорвались с ремешка, и обходил стороной.
Жильцы подъезда, как и на Самотёке, почти все были невидимками. На каждом этаже, начиная со второго, три квартиры, всего 21. На нашем этаже, кроме нас жили Ащины. На восьмом – семья Ситниковых с подругой Люды Чебан. На третьем этаже курящая чиновница подружившаяся с Татьяной Фёдоровной. Но кто жил в остальных семнадцати квартирах я не знал и никогда не видел. Редко-редко около лифта оказывались незнакомые взрослые – вот и всё.

Перед  сном мне нравилось в тёплые, уже тёмные, сентябрьские вечера выходить на балкон и вдыхать запах цветов табака, неизвестно откуда прилетавший. Этот запах и тишина навевали сладкую тоску о чем-то ещё неизвестном, но влекущем.
Лёжа в постели на уютном диванчике, уткнувшись в уголок валика или в полутьме рассматривая узоры спинки с цветами и птицами, я мечтал. Например, если бы был у меня, такой телевизор, в котором я мог бы смотреть, что происходит в любом месте, я бы мог видеть Милу хоть сейчас.
Если б мог становиться невидимкой, мечтал я, мог бы без билета проходить в наш кинотеатр Отдых, а в булочной-кондитерской брать любые сладости сколько хочу.
Прижимаясь ухом к дивану, можно было услышать едва уловимую вибрацию поезда метро, проходящего под домом по новому продолжению красной радиальной линии от "Парка культуры" в сторону Лужников.

Мы гуляли с Милой по бульвару с молодыми деревьями набережной и удивлялись белым шарикам-ягодам на кустах снежника. Мне кажется, ей со мной было интересней, чем с Борисом.

Жопи-ноги так называли за глаза, а в глаза звали Чикой. Во двор время от времени заходили группы шпаны по 3-4 человека, не знаю откуда. Вреда от них не было, а им, видимо, доставляло удовольствие показывать своё превосходство, отвязанность. Они мне были неприятны так же, как сейчас пьяницы, пристающие за деньгами или просто поговорить, .
Я заметил, что у всех шпанистых ребят особенные серые лица с печатью неблагополучия. Их можно сразу отличить среди других.
Но заглядывал во двор и наглый одиночка с гирькой, прилично одетый, цеплялся, надирался. С ним никто не связывался, уходили. Я сильно сдерживал себя, чтобы сразу не дать ему как следует по морде.

Кроме ёлки в Кремле, в какой-то год папа купил мне билет на ёлку в клуб Дзержинского. Там на сцене большого зала показывали спектакль с дедом Морозом, Снегурочкой и зверушками - обязательной хитрой лисой, злым волком и хорошими зайчиками и медведем.
Мне это было не интересно, уже тогда я не воспринимал театральную фальшь, а игры любил подвижные. Но картина падающего на сцену снега на фоне леса и тёмного звёздного неба восхитила.

Валерик вступил в пору юности, любил лирические и прочие песни, собирал  и записывал их в школьную тетрадь в клеточку, поскольку песенников практически не существовало. Обычно слова добывали друг у друга  с просьбой, ставшей поговоркой, "Спиши слова".
Передача по радио "Разучиваем песню" ещё не существовала, но Валерик успевал записывать слова прямо во время звучания песен по радио, верней начальные буквы, а потом восстанавливал полностью.
Песни лились широким потоком ещё и на пластинках, и в кино, и на праздничных, и не праздничных, застольях каскадами.
Народные:
Дайте в руки мне гармонь, золотые планки.
Парень девушку домой провожал с гулянки… и т.д.
       На закате ходит парень возле дома моего,
       поморгает мне глазами и не скажет ничего.
       И кто его знает, чего он моргает,
       на что намекает, на что намекает… и т.д.
Эти песни мы слушали по телевизору у Чебанов.
 
Вечер тихой песнею над рекой плывёт,
дальними зарницами светится завод.
Где-то поезд катится точками огня,
где-то под рябинушкой парни ждут меня.
          Ой, рябина кудрявая, белые цветы… и т.д.
Эту песню любила мама.

Вот кто-то с горочки спустился.
Наверно, милый мой идёт.
На нём защитна гимнастёрка,
она с ума меня сведёт…
…Зачем он в наш колхоз приехал?... и т.д.

Мне нравились мелодичные нежные песни, которые пели замечательные певцы Бунчиков  и Нечаев:
На деревне расставания поют
провожают гармониста в институт,
хороводом ходят девушки вокруг: -
До свиданья, до свиданья, милый друг… и т.д.
        Хороши в саду весной цветочки.
        Ещё лучше девушки весной… и т.д.
Встречай меня, хорошая,
встречай меня, красивая,
заря моя вечерняя,
любовь неугасимая… и т.д.

Лирические, душевные, про любовь:
С той минуты, как увидел я тебя,
по-другому и живу я и дышу… и т.д.
       Отчего ты мне не встретилась юная, нежная
       в те года мои далёкие… и т.д.
Что так сердце, что так сердце растревожено,
словно ветром тронуло струну…

Матросские песни:
Плещут холодные волны, бьются о берег морской… и т.д.
       Прощайте, скалистые горы,
       отчизна на подвиг зовёт… и т.д.
Колышется даль голубая, не видно нигде берегов… и т.д.
        Холодные волны вздымает лавиной… и т.д.

Солдатские:
Ходили мы походами в далёкие края… и т.д.
Эх, дороги, пыль да туман… и т.д.

Рабочие:
Там на шахте угольной паренька приметили,
руку дружбы подали, повели с собой.
Девушки пригожие тихой песней встретили,
и в забой отправился парень молодой… и т.д.

Песни на слова поэтов 19-го века. Тоскливые про степь и колокольчики, красивые про жаворонка и соловья:
Между небом и землёй жаворонок вьётся… и т.д.
       Соловей мой, соловей… и т.д.

До 56-го года надоедали песней "Москва – Пекин" с "дружбой навеки", потом дружба канула. Запели "Инди – руси пхай, пхай" и "Индонезия".
Была славная песня "Комсомольцы беспокойные сердца – всё доводят до конца". Поскольку мой брат был комсомольцем и добросовестным человеком, я верил этой песне. А теперь она смешна из-за "конца".

Очень хороши бодрящие спортивные песни,  и про Москву:
В небе злая грозовая панорама.
Мяч плывёт у ворот по воде,
но упрямо едет прямо на "Динамо"
вся Москва, позабыв о дожде.
Удар короток и мяч в воротах… и т.д.
       А ну-ка, солнце ярче брызни,
       золотыми лучами обливай.
       Эй, товарищ, больше жизни… и т.д.
Лучами красит солнышко стальное полотно,
а я гляжу без устали в вагонное окно… и т.д.
       Люблю, друзья, я Ленинские горы.
       Там хорошо встречать рассвет вдвоём.
       Видны Москвы чудесные просторы… и т.д.
Утро красит нежным светом
 стены древнего Кремля… и т.д.
       У московских студентов горячая кровь,
       неподкупные души и светлые лица… и т.д.
В Москве в отдалённом районе,
семнадцатый дом от угла,
хорошая девушка Тоня
согласно прописке жила… и т.д.
Вот что замечательно, Валерик и я воспринимали эту песню не как шуточную, а вполне серьёзно, с переживанием.

Кроме официально признанных песен радио, пластинок и фильмов пели, записывали и переписывали много самодеятельных народных, блатных и танцевальных грамзаписей распространявшихся подпольно на рентгеновских плёнках – "на костях".
Я был батальонный разведчик,
а он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
а он спал с моёю жаной… и т.д.
        Меня сложили на машину – Студабекер.
        Ко мне подходит санитарка –
        звать Тамарка… и т.д.

Появились иностранные танцевальные мелодии:
Бэ-са-мэ-э,  бэ-са-мэ-э  мучо… и т.д.
На эту мелодию писали и русские тексты под нахванием Муча:
Забудь  меня, так будет  лучше… и т.д.
На какую-то итальянскую мелодию пели:
То ли луковичка, то ли репка,
то ль забыла, то  ли любит крепко… и т.д.

В моде были танго и фокстроты: Танго цветов, Венгерское танго, стали наяривать стиляжные джазы.
Эй, мамбо-о,  ма-амбо  италиано… и т.д.
                Я кукарачу, я кукарачу… Так я её слышал, думая, что кукарачу – это глагол.
Мамая керу, мамая керу… Тут глаголом казалось слово керу.

Блатные и полу блатные:
Встретились мы в баре-ресторане… и т.д.
Знаменитая Мурка:
Раз пошли на дело, выпить захотели,
мы зашли в портовый ресторан… и т.д.
      На Деребасовской открылася пивная…

Подростки любили примитивные наивные жестокие баллады о встречах в портовых тавернах с девушками, или английских моряков с французскими, кончавшимися драками.
В заключение несколько куплетов танцевальной песенки "Манечка", кажется, фокстрота, под неё танцевали.
Наш рассказ вполне серьёзен. Родилась в одном колхозе,
расцвела подобно розе –
Ма-а-а-нечка!
Как ни глянь, красива очень, алы губки, сини очи,
косы русы… Ну, короче –
Ма-а-а-нечка!
У неё за труд медали. Парни все по ней страдали.
Старики ей вслед кричали: -
Ма-а-а-нечка!
Видят все, талант особый. Пусть-ка едет на учёбу,
агрономом чтобы стала –
Ма-а-а-нечка!
Песня длинная – отвезли Маню в председательской Победе в институт. Маня пропала, её искали, едва нашли и не узнали – нет бровей, исчезли косы, кудри взбиты цвет отброса.
Не хотела Манечка признавать ни родных, ни земляков –
Маня, Ма-а-а-нечка.

В Москву приехал знаменитый французский актёр и певец Ив Монтан с роскошно красивой женой актрисой Сеньёрой Сеньёрэ.
Марк Бернес пел об Иве Монтане – "Задумчивый голос Монтана звучит на короткой волне, и голос Парижа, улыбка Парижа… когда поёт далёкий друг".

По радио полились длиннющие речи Хрущёва, отнюдь не коротенькие на 40 минут, а на часы. Сначала о Сталине и культе личности, потом о сельском хозяйстве, промышленности, совнархозах, совхозах, МТС, целине…  Газета "Правда" выходила на многих страницах, без фотографий, для использования в домашнем хозяйстве.
Пошли один за другим фильмы про колхозы.
Сыпались призывы догнать и перегнать Америку, защитить Лумумбу от бандита Чомбе…
Мама за вязаньем слушала все эти речи и сказала Валерику по поводу Сталина:
- А сам-то что делал? Молчал?
- Х-х-х! Попробуй, скажи…, - ответил Валерик.

Хрущёв съездил в Америку, и пошли речи о кукурузе и квадратно-гнездовой посадке картошки. А вскоре появились и детские радости – кукурузные хлопья, сладкая вата, круглые цветные леденцы на палочках, длинные, как свечки конфеты в витых обёртках.
Но мне больше нравились наши красные петушки на палочках из варёного сахара.
По Садовому кольцу с каждым годом всё больше стали ездить грузовики с мебелью, шкафами и всяким прочим скарбом в новое жильё.

С Чебанами, т.е. тётей Таней,  Сашкой и Людой мы побывали на каком-то спортивном празднике, на стадионе Динамо. Там впервые и пробовали американские леденцы-колёсики на палочках и конфеты-свечки.
День был жаркий, очень хотелось пить. По пути со стадиона к метро проходили мимо газировщицы – 1 копейка стакан чистой воды, 3 копейки с ярко красным сиропом из высокой мензурки. Мытьё гранёных стаканов на фонтанчике, брызгавшем внутрь стакана фикция – края оставались, как были. Странно, но этого никто не замечал.
Тётя Таня спросила Люду и Сашу:
- Вам с сиропом?
- Да, - ответили они.
Денег у меня не было, я встал чуть-чуть в стороне.
- А тебе?
Мне было неловко просить с сиропом за чужие деньги, но я никогда не пил с сиропом, мне казалось, что это сладко и вкусно, и очень хотелось попробовать. Я сказал, стыдясь своей униженности:
- С сиропом.
Каково же было моё разочарование, когда я никакого вкуса не почувствовал. Сиропа капали – кот наплакал, только для цвета.

Нина не любила тётю Таню. Действительно она была человеком с претензией и гонором. Но ко мне она относилась с добротой.

У дяди Вити, т.е. Ивана Ивановича, был служебный Москвич с шофёром-солдатом. Чебаны собирались поехать в Реутов на день рождения матери тёти Тани и предложили мне прокатиться с ними. Кто бы не захотел прокатиться на машине?
Реутов недалеко, это теперь Москва.
Дядя Витя сел впереди с шофёром, а тётя Таня и мы с Сашкой на заднем сиденье. Люда осталась на день у Ситниковых с восьмого этажа.
На полдороге меня укачало, пришлось остановиться. Причём это обстоятельство никого не раздражило, и все отнеслись с пониманием.
"Реутов" оказался отдельно стоящей подмосковной деревней с единственной улицей. Мать и сестра тёти Тани жили в бревенчатом доме на краю спускающегося вниз поля. Нам с Сашкой, пока шло застолье, совершенно нечего было делать. Мы гуляли по улице и по полю, и кое-как домаялись.
Обратно я доехал хорошо.

В те годы парады проводились 1 Мая и 7 Ноября. Отец Бориса Виктор Васильевич пригласил меня вместе с Борисом 1-го Мая на парад.
Погода была первомайской, как в песне. Виктор Васильевич в гражданском костюме, а мы с Борисом в лёгких светлых курточках заранее подошли к оцеплению Красной площади со стороны Васильевского спуска около Спасской башни.
Виктор Васильевич показал милиционеру пропуск и сказал:
- Это мои сыновья.
Мы встали в первом ряду, и нам всё было прекрасно видно – марширующие батальоны, танки и новые ракеты, всё проходящее и проезжающее мимо нас направо вниз к Москве-реке.

Мой дед жил на Земляном валу. У папы с ним сложились натянутые отношения, они встречались очень редко, а я видел его только один раз, у него в квартире.
После смерти дяди Павлика дед решил отдать, подарить, нам старый взрослый дорожный велосипед. Велосипед был очень старым, за седлом даже висел с 30-тых годов номер для велосипедов. Но на ходу, им, наверно, пользовался Павлик. Не работал только ножной тормоз, а ручного не было.
Валерик осторожно проехал на велосипеде по Садовому кольцу до Крымской площади. Пришлось спускаться по довольно крутому склону перед Самотёкой. Предполагаю, он и спуск и подъём шёл пешком, а на лёгких спусках тормозил ногой переднее колесо, а то и по асфальту.
Но, как-никак, всё же это был велосипед! Мы поставили его на площадку выше 8-го этажа перед дверью на чердак.
Валерик не катался, а я упросил папу помочь мне научиться ездить на велосипеде, подержать меня. Раза три в воскресенье и после работы мы ходили на бульвар набережной к недавно построенному Генеральному штабу (теперь Министерство обороны).
Папа держал велосипед за руль и седло, а я, с седла достававший педали едва-едва, стоя на педалях, учился держать равновесие. За два три урока научился ездить стоя, переваливаясь с бока на бок. Папе приходилось вкатывать велосипед на восьмой этаж. Но и это я скоро осилил сам.

На дорожке бульвара около Генштаба я несколько раз видел, как сержант учит двух солдат маршировать:
- Отделение, напра-во! Шагом марш!...  Отделение, стой, раз-два! Круг-ом! Шагом марш!...
В другой раз сержант командовал пятью солдатами:
- Взвод, напра-во!.. и т.д.
Когда я рассказал о маршировке папе, он спросил, сколько было солдат в отделении и взводе. Папа засмеялся на такие "большие" отделение и взвод. В его время взвод состоял из 18 солдат.
Служащие Генштаба, а это были исключительно полковники, каждое утро шли в Генштаб от метро "Парк культуры" мимо нашего дома. Мы с Борисом – в школу, навстречу полковники один за другим. Вечером, часов в 5-6, они возвращались той же дорогой к метро по двое-трое. С каждым годом полковников становилось всё больше и больше, утром – туда, вечером – обратно.
Наблюдение полковничьих хождений продолжалось больше года после окончания школы, пока мы не переехали.

Виктор Васильевич сводил нас с Борисом и на футбол, на стадион Динамо, когда играла команда, за которую мы трое болели – московское бело-голубое Динамо. Мне, привыкшему слушать футбол по радио с Синявским, смотреть по телевизору, было непривычно и неудобно смотреть футбол без комментатора, издалека и в тишине. Да, в тишине, тогда зрители на стадионе смотрели футбол молча, а кричали и свистели только в случае гола. Или несправедливости судьи: - Судью на мыло!
Огорчило и то, что Динамо проиграло.

Учительница биологии один свой урок провела в зимнем Нескучном саду за парком Горького. Снег под старыми высокими липами был усыпан семенами – чёрными шариками на веточках с жёлтым листочком. Горсточки липовых орешков оказались такими вкусными, что, я запомнил это на всю жизнь, и каждый раз, оказавшись зимой около старых лип, ем липовые семена. А весной – ем распускающиеся липовые листочки.

С окончанием четвёртого класса завершилась "начальная школа", в которой все предметы преподавала одна учительница, хорошо знавшая каждого ученика и даже родителей, и пользовавшаяся у нас непререкаемым авторитетом.
Переход в пятый класс оказался открывшейся вольницей. Одноклассникам стало по 12 лет – возраст шкодливого, дерзкого поведения и нехороших забав. Мальчишек словно прорвало. Чего только они не вытворяли в классах на уроках, и на переменах!
Паиньки, слушавшие свою учительницу, сложив на парте руки одна на другую и глядя ей в рот, превратились в любителей "доводить" учителей, делать исподтишка какую-нибудь пакость одноклассникам.
Прятали мел, которым писали на доске, и влажную тряпку для стирания с доски.
Подставляли ножку идущему между парт к доске.
Подкладывали кнопки на сиденья парт, а то и на стул учителя. Правда, ни разу не было случая, чтобы учитель сел на кнопку. (Видимо, учители выработали привычку осматривать стул прежде, чем на него сесть.)
 На уроках стреляли друг в друга бумажными шпонками из рогатки в виде тонкой резинки натянутой между большим и указательным пальцем. Стреляли из тонких трубочек жёваной бумагой или шариками пластилина. Стреляли и мгновенно делали вид, что смотрят на доску и слушают учителя. Тот, кому попало, оглядывался – не понимал, от кого прилетело.
Били книжкой или портфелем по голове.
Я где-то вычитал про йодистое соединение, которое, высохнув, взрывалось с хлопком при малейшем прикосновении. Капал его на пол в проходе между партами. После того, как соединение высыхало, оно хлопало под ногами проходивших, и они оглядывались в недоумении.
Самыми большими выдумщиками были у нас два приятеля – кудрявый здоровяк Гончаров и финн Мертанен, с заплывшими глазами. Он жил с бабушкой, без родителей. Дёргание девочек за косы для них было детской забавой. Они принесли в школу крюк из толстой проволоки и этим крюком сзади поднимали юбки девочек, смотрели, какого цвета трусики.
Другой их забавой было на перемене запирать дверь изнутри, вставлять ножку стула в дверную ручку и никого не пускать на урок. Бросали из окна горшки с цветами, стоявшие на подоконниках, но попались.
Самым большим достижением было сорвать урок или контрольную. Особенно доводили психованного молодого худосочного физика. Он даже давал подзатыльники, и, говорят, с кем-то из другого класса даже подрался.
Я был не самым шкодливым, но географ Николай Иванович, седой фронтовик, почему-то меня невзлюбил, считал отъявленным и обругал обидными словами. А мне он нравился, он чем-то походил на папу.
Соответственно поведению изменился и язык мальчиков:
- …втихоря…, дам в глаз…, ни Б! (т.е. не бойся)… Получишь!...  Дам по соплям…
Любимым словечком стало слово "законно", не в смысле "по закону, правильно", а в смысле "очень хорошо, здоровско".
То и дело кого-нибудь выгоняли из класса. Была такая мера наказания. А в ответ:
- А что я сделал? Я ничего не сделал…
- Я сказала – выйди из класса!
- Я ничего не сделал…

В пятом классе я из отличника превратился в четвёрочника, а вскоре и полутроечника, особенно не любившего выполнять домашние задания. Слишком привлекали игры, футбол, клюшка и прочее. И хотя знал физику, географию, историю, литературу лучше, чем отличники (тем более отличницы), но никогда не подавал свои знания эффектно, уверенно, не читал выученные стихи "с выражением", как тогда говорили. А вот "выражаться" научился.
Папа в конце каждой недели проверял и подписывал дневник. За тройки, за проступки отчитывал. Это было невыносимо – слушать его, когда он садился на стул, ставил меня перед собой и начинал долгие нудные внушения, как надо себя вести, стараться учиться, стыдил. Это было страшно тягомотно. Но по-настоящему страшно "давал взбучку" за двойку с такими выражениями:
- Лодырь! Мышей не ловишь. Опять заставишь краснеть за тебя на родительском собрании, сгорать от стыда... Не видать тебе, как своих ушей…
- Было бы тебе известно… Заруби себе на носу…
- Я тебе покажу, где раки зимуют…  Слушай, что тебе говорят и не вороти рыло…
Я думал про себя – действительно, где же, правда, раки зимуют? Неужели выползают из воды? С раками я был знаком не понаслышке, ловил их и знал, как они кусают.
- Кумекай своей головой… 
Я спорил.
 - Без году неделя, а уже хвост поднимает!...  Я обещал исправиться, лишь бы поскорей прекратилась эта пытка.
- Опять двадцать пять за рыбу деньги! Ну ладно, будем посмотреть!
На мои фантазии он тоже реагировал поговорками:
- Наговорил бочку арестантов… Получится, когда рак на горе свистнет…
Они на гору что ли забираются, думал я.

В нашем 5-ом Б появились новые ученики, которые раньше в нашей школе не учились.
Сашка Шойхет с бархатным голосом пел в каком-то мальчишеском хоре, рассказывал вообще о пении, о еврейских обычаях в семье. Бориса это интересовало, он слушал и расспрашивал Шойхета. Я скучал во время их разговоров. Сашка говорил, что скоро его голос сломается и станет обычным.
Мне был ближе спокойный, достойно державшийся Миша Харнас, крупный, круглый, уже не медвежонок, но ещё не медведь.
Именно с ним я сдружился бы общими взглядами и интересами, если бы после 6-го класса Харнас не ушёл учиться в какую-то другую школу вместе с Андреем Григоренко.
Но мы, может быть, ещё встретимся с Мишей, причём в чрезвычайных обстоятельствах, когда арестуют генерала Григоренко как правозащитника и поймают Андрея и Мишу, расклеивавших листовки.

Новым учеником, оказался и живший и в нашем доме Женька Васильев из соседнего подъезда, только с другой стороны, чем Борис. Ростом он был повыше нас.  Борис за глаза называл Женьку "Рыжим", хотя рыжины в нём почти не было, так, намёк в виде кучи веснушек. Стриженая голова его была не круглой, а в форме дыни.
Женька был инициативным и говорливым. Втроём мы гуляли по Москве, по Метростроевской (теперь Остоженка) до Кремля, ГУМа, "Детского мира".
Однажды шли по тротуару на Садовом кольце, почувствовали, что проголодались, скинулись на батон хлеба и с удовольствием ели на ходу.
Всегда по инициативе Женьки вели интересные разговоры на разные темы и играли в словесные игры. Отец Женьки, очень похожий на Женьку, был "интеллигентней" наших с Борисом отцов. Занимался живописью, писал по клеткам копии знаменитых картин. Мы видели его незаконченную копию Шишкина с медведями в лесу.

В продаже появились великолепные штуки для игр – водяные пистолеты. В них наливали воду, и при нажатии на курок вылетала тонкая струя метров на пять. Мы мечтали купить, но стоили пистолеты чрезвычайно дорого.
Не успели мы накопить денег, пистолеты запретили продавать. Оказалось, у школьников пошла мода заправлять пистолеты чернилами. Представляю, как украшались лица и школьная форма.
Мы, ведь, писали не шариковыми ручками и даже не авторучками, а стальными перьями, которые надо было макать в чернильницы. Чернильницы имелись в каждом доме и вделаны в каждую парту. Цвет чернил стандартный – фиолетовый.
Первый раз шариковую ручку я увидел дома у Бориса, его отец принёс после поездки Хрущёва в Америку. Поразительно было, что этой ручкой можно писать без заправки необычайно долго, тогда, как даже авторучки надо было то и дело заправлять чернилами.

Класс повезли на ВДНХ. В одном из павильонов какой-то республики нас троих привлекли ядрёные початки кукурузы, лежавшие в битком набитом целлофане. Кукурузу мы ещё не пробовали, а початки были соблазнительно ярко жёлтыми.
Целлофан сверху был немного надорван, и это нас подтолкнуло на преступление.
Когда весь класс вышел из павильона, мы вернулись. Смотрительница сидела за углом. Борис встал на атасе. Я приподнял край целлофана,  Женька должен был взять верхний початок. Но лежавший под ним ему показался крупней, и Женька потянул его. Верхний сухой початок упал со стуком на пол, я дёрнулся, целлофан порвался больше, початки скользнули вниз и застучали по полу.
Нас, как ветром, сдуло. Без кукурузы. Мы с Борисом высказали Женьке всё, что о нём думаем, на нашем мальчишеском языке.

В другой злополучный день я дежурил по классу. На перемене Женька подрисовал чернилами на портрете какого-то учёного мощные усы и очки.
Вошла училка:
- Кто это сделал?
Класс молчал. Пришла директорша, спрашивала каждого – кто это сделал? Женьку никто не выдал.
- Кто дежурный?
И меня повели в учительскую для допроса с активным психологическим давлением. Долго меня пытали сразу несколько училок с директором, уговаривали, совестили, грозили – я молчал, оправдываясь:
- Я не видел.
Но когда сказали "вызовем родителей", я заколебался. Представил, как папа поставит меня перед собой и начнётся:
- Опять пришлось за тебя краснеть…
Выдал Женьку.
Мне было стыдно, и я знал, что мне это так не пройдёт. Борис и здоровяк Кузнецов показали мне под партой кулаки.
Уроки кончились, но я не вышел из школы, а тоскливо ходил по пустым коридорам, надеясь, что уйдут, не дождавшись меня.
Ну, делать нечего, вышел на крыльцо – так и есть, стоят в стороне трое,  Женька, Борис и Кузнецов. Их не минуешь. Проход из школы на Крымскую площадь один, между стеной дома и боком метро, другого выхода нет.
Пошёл прямо к ним, понимал, что виноват.
Они без разговоров дали мне пару раз не сильно. И я пошёл домой, понуро, один. Неделю или две они со мной не разговаривали и не гуляли.

От одиночества я стал брать в школьной библиотеке книги по совету библиотекарши. Прочитал "Стожары" Мусатова, книгу о финской войне, совершенно выдуманную, как я теперь знаю. Сам выбрал книги о знаменитых лётчиках Кожедубе, Покрышкине и самолёте ЛА-5, "Лавочкине".  Перечитал нашу старую книгу "Союз рыжих" Конан Дойля.
Во дворе я гулял один в новых, вошедших в обиход, спортивных трикотажных штанах, и от скуки начал учиться равновесию, прохаживаясь по бордюру, потом и по трубам низкого ограждения газонов.
Однажды от тоски одиночества отправился посмотреть набережную, идущую к Кремлю за Крымским мостом, глухую, без жилых домов. (Как я узнал много позже, на это место набережной вышел булгаковский Иван Бездомный купнуться в Москве-реке).
Возвращаясь, прежде, чем перейти дорогу, посмотрел налево, по ближней полосе приближались несколько машин, надо было их переждать. Посмотрел направо – только далеко справа что-то виднелось. Переждал, когда проедут машины по моей стороне и спокойно пошёл на другую сторону. Не успел до неё дойти, как раздался визг тормозов, и сзади меня вывернулся самосвал ЗИС. Чудом не попал под него. 
Пока я пережидал машины слева, подъехали машины справа, а я о них забыл.
Шофёр остановившегося самосвала вылез на ступеньку кабины и, погрозил мне кулаком, но уехал. Я сам глубоко выдохнул от страха того, что могло бы быть. Шёл, представлял это себе и с жуткой жалостью думал о маме и папе, как бы они плакали.

Учитель труда пригласил школьников в вечерний кружок – учиться работать на токарном станке по дереву. Мне это было интересно, я любил вырезать ножом палки и всякие деревяшки.
На занятия пришёл я один. Токарный станок был большой, почти такой же, как по металлу. Учитель рассказывал, показывал инструменты, объяснял. На нескольких занятиях я вырезал простые круглые болванки.
Кроме меня никто не приходил, одному  по вечерам в пустую школу ходить как-то скучно. И я перестал, но кое-какие познания получил.

В Музей изобразительных искусств на Волхонке нас на экскурсию по истории привела историчка. В греческий и римский залы. "В Грэческом зале, в грэческом зале…" Камни меня как-то не впечатлили.
В римском зале все смущенно старались не смотреть вверх на огромную скульптуру обнажённого Давида. Только Попова из женькиного подъезда подошла близко к Давиду, подняла голову и спокойно разглядывала. Она носила очки, может быть, плохо видела издалека. А мы, усмехаясь, переглядывались.
В соседнем зале тогда висели импрессионисты, и сразу, издали, меня привлекли. Особенно понравились картины Жоржа Сёра,  написанные маленькими разноцветными квадратиками. Вблизи были видны только яркие квадратики дробившие картину и грубо изображавшие людей и пейзаж, но с расстояния изображение словно оживало, становилось ясным и чётким, как в жизни.
В школе на уроке рисования мы получили домашнее задание нарисовать картинку акварельными красками. И я придумал раскрасить её, какСёра, разноцветными квадратиками.
Попробовал раскрашивать кисточкой, но это оказалось долго и неудобно, пришлось бы потратить месяц, и вообще, не хватило бы терпения.
Тогда я взял ластик, нарезал из него безопасной бритвой длинненькие параллелепипеды с квадратным основанием. У меня в руках оказались отдельные печатки для каждого цвета.
Увлажнил все краски в коробке, тыкал в них мои печатки, а потом ставил цветной квадратик на бумагу. У меня быстро получилась картинка в стиле Сёра.
С  Женькой мы сидели на одной парте, он увидел мою картинку, опешил, и я рассказал ему про печатки.
Учительница рисования, пожилая седая женщина в очках, ходила между рядами парт, смотрела выложенные рисунки и ставила отметки.
Она подошла к нашей парте.
- Интересно! Ты сам это придумал?
- Нет. Мне понравилась картина квадратиками в музее.
Женька сразу меня сдал:
- А он рисовал не кисточкой, а печатками из ластика.
- Ябедничать нехорошо! – сказала учительница. Красным карандашом отчеркнула правый нижний угол моего листа и поставила 5.
Женька был ошарашен. В его голове сидело правило отца – писать надо правильно, по клеткам, а не печатать квадратики.

В нашей школе кино по разным предметам показывала в киноклассе злющая тётка, очень красивая, с крупными завитками крашеных волос, с яркой помадой на губах, в стильном чёрном платье.
Когда ученики толпой входили в кинокласс, она строго предупреждала: не наступать на провод, чёрный кабель, лежавший поперёк прохода. Первые не наступали, а следующие в толпе, спешащей занять хорошие места, провод не видели и, конечно, наступали.
Тётка дико орала:
- Я сказала – не наступать, болваны… дебилы…
Этими криками сопровождался каждый приход в кинокласс, когда входили и когда выходили. Она и во время показа орала при любой возможности.
Учители, приводившие классы, на эти грубости отмалчивались и, видимо, по каким-то причинам не жаловались директору.
Уже после школы, вспоминая, я не мог понять – почему она так бесилась? Провод ведь не шланг, наступая на него, электричество не перекроешь, как воду, и не испортишь, как некоторые шланги.
Понял, в чём дело, когда самому пришлось сматывать длинный провод пылесоса в институтском коридоре. Этой тётке приходилось каждый день холёными ручками с накрашенными ногтями вытирать мокрой тряпкой и сматывать истоптанный грязный провод.

Учебные фильмы о природе были замечательные, спокойные, умиротворяющие, сопровождаемые красивой классической музыкой хорошо гармонирующей с пейзажными картинами времён года.
Недавно мне удалось посмотреть один из таких фильмов в небольшом собрании. По окончании фильма я сказал:
- Замечательный фильм, и какая прекрасная музыка в фильме!
Но человек, показывавший фильм, хранитель киноаппарата, возразил:
- А музыки тут никакой нет.
Я попытался объяснить.
- Нет, музыки в фильме никакой нет.
Классика проходит мимо его ушей, он её просто не слышит, преученый считать музыкой только бухающие тупые ритмы для дрыгания. А человек совсем даже не молодой!

Но ещё раз заглянем в кинокласс 24-ой школы.
В одно из посещений кинокласса Женька начал дёргать за косы сидевшую перед ним Таньку Тамаеву, девчонку  незаметную, тихую. Она оборачивалась, просила: - Перестань!
Женька продолжал. Просила, он продолжал.
Вдруг Танька, молча повернулась, вытащила из парты чернильницу и плеснула чернила на Женьку. Он заорал. Поднялся шум, включился свет – веснушчатое лицо Женьки украсилось ещё и чернилами. На груди Женькиной форменной гимнастёрки темнели большие чернильные кляксы. Он стоял и растерянно хлопал глазами.

Валерик поступил в институт, стал студентом в очках, всегда с книгой. Как в кино и песне:
У московских  студентов горячая кровь,
неподкупные души и светлые лица.
От сибирских снегов, от днепровских садов
собрались мы в твои общежитья, столица…
 
 Валерик со студентами работал на благоустройстве территории построенного стадиона Лужники и ездил на "целину". 
На первом же курсе у них началось черчение со строгим преподавателем. Пришлось купить большую чертёжную доску из дерева, ровную гладкую. Ещё метровую рейсшину, листы ватмана и разные чертёжные инструменты – готовальни со всякими блестящими циркулями и рейсфедерами, четёжные перья, набор стеклянных трубочек разного размера, наборы карандашей разной мягкости-твёрдости, чёрную тушь.
Глядя на занятия брата, и я всё это осваивал. Научился ошибки не подтирать, а срезать тонкий слой ватмана чуть согнутой безопасной бритвой так, чтобы преподаватель не заметил. Он  запрещал подтирать, заставлял переделывать.

В раннем детстве, если я что-нибудь поранил, плакал от боли, папа говорил: "Ничего, до свадьбы заживёт!"
Теперь я спрашивал Валерика-студента – если ему будет очень больно, он заплачет?
- Нет, я уже не заплачу.

Когда мы разговаривали о книгах и писателях, я спросил, как он думает, может ли писатель описать всю свою жизнь? Мы обсуждали может или не может, и почему не может.

Географ Николай Иванович преподавал ещё и физкультуру. Он изменил ко мне отношение после одного случая. Его обязали в воскресенье выставить команду нашего возраста на лыжные соревнования в парке Мандельштама. Все отговаривались, и он с трудом уговорил одного-двух ребят, и то ненадёжных, а я сразу согласился, пришёл в парк и на лыжне не халтурил, а бежал в полную силу. Он это видел и после пробега тепло благодарил.

У меня были коньки гаги, а Борису отец принёс с базы беговые норвежки, я не мог за ним угнаться. Почти каждое воскресенье мы ходили на каток в Парк Горького со множеством ледяных площадок, аллей и дорожек. Наконец и я выпросил у родителей деньги на норвежки, и мы стали кататься на равных.
На катке, на морозе, очень вкусно пить из картонных стаканчиков горячий кофе с молоком. Ах!…

Как-то раз днём, когда дома никого не было, Сашка Чебан зашёл ко мне с полотенцем:
- Пойдём со мной. Мама моется, забыла полотенце, просит принести. Пойдём, она дверь откроет, мы на неё голую посмотрим.
И пошли. Дверь приоткрывается, Сашка протягивает полотенце, я за его спиной. Татьяна Фёдоровна в полный рост стоит в ванне с водой и тянется за полотенцем. Она видит Сашкино лицо и за ним моё.
Дверь закрывается, представление окончено.
Выйдя из ванны, и застав нас в кухне, Татьяна Фёдоровна говорит неожиданно просто, не сердито и без раздражения:
- Вам не стыдно смотреть на голую тётеньку? Ай-яй-яй!

 В семьях серьёзно соперничают обычно брат с братом и сестра сестрой. Но мы с Ниной разного пола, а Валерик настолько старше, что о соперничестве не могло быть и речи, он был непререкаемым авторитетом, и справедливо.
В нашей семье никогда не было ссор и скандалов. Папа с мамой иногда просто спорили, редко. Папа сыпал поговорками:
- Опять двадцать пять за рыбу деньги…  Я тебе про Фому, а ты мне про Ярёму…  Я тебе – "стриженый", а ты мне "бритый"…  Поп своё, а чёрт своё…

Местом нашего пребывания, кроме прочего, каждый день был подъезд с сетчатой шахтой лифта, с его хлопающими  металлическими дверями, лестничными маршами, площадками перед окнами с белыми подоконниками и батареями, у которых можно было греться, не заходя домой.
В зависимости от настроения мы могли без лифта, не ожидая его, пробежаться не только вниз, но и вверх.
Внизу около тумбочки с вязаньем сидела бабка в тёплом коричневом платке и в очках с круглой оправой. У неё постоянно мелко тряслась голова. Она должна была поднимать на лифте детей, которые не доставали до кнопок. Это её сердило потому, что приходилось вставать и отрываться от вязанья. Нас таких "недостающих" в первые годы было пять человек, а потом быстро остались только Люда и её подруга Ситникова с восьмого этажа.
Бабку ещё больше сердило, когда хлопали дверью лифта.
На первом этаже был спуск в неглубокое бомбоубежище. Дядя Витя показал его нам, детям. За герметично закрываемыми тяжёлыми металлическими дверями оказалось несколько пустых бетонных помещений.
В бомбоубежище одного из подъездов ЖЭК устроил красный уголок. Я ходил в него всего раза два, в Новый год с конкурсами, и выиграл розетки для варенья.
Ещё раз ходил на какой-то праздник. Из всего мне запомнилось только выступление старого ветерана потому, что он то и дело в речь вставлял непонятное слово "кассать". Говорит-говорит, и опять "кассать". Я никак не мог  понять, что значит это "кассать"? Но слово засело в голове.
Немного повзрослев, догадался. Он так произносил сорные слова "так сказать"!
На этом же празднике играл на баяне сосед Женьки Васильева, о котором Женька рассказывал моей маме у нас дома. Его сосед Сашка был года на два старше Женьки, но играл, как взрослый, сходу любую мелодию. Услышит музыку в кино, приходит домой, берёт баян и сразу играет.
Может быть читатели, любители музыки, знали дирижёра Большого театра Александра Лазарева?

На короткое время в нашем подъезде оказался мальчишка Богатырёв примерно моего возраста, или чуть постарше, крупнее меня. Может быть, внук жившего на третьем этаже известного математика Никитина, как говорили. Я его никогда не видел. Только раз встретил, выходившего из подъезда его внука барда Сергея Никитина. Да и вообще почти никого в подъезде не встречал. Не знаю, когда они уходили на работу, в магазин, и приходили домой?
Богатырёв почему-то дружил с приходившей во двор шпаной. Он был сильным, любил соревноваться с мальчишками в то, что в спорте называют борьбой, и всех побеждал. Скучная эта борьба мне никогда не нравилась, но в пионерском лагере Миша Земсков научил меня делать подножки.
Раза два я подсёк Богатырёва и положил на лопатки.
Встретив меня, шпанистые ребята удивлённо спрашивали :
- Ты победил Богатырёва? Ты победил Богатырёва?
И никогда ко мне не цеплялись.

Со шпаной сдружился и маленький подленький белобрысый Кольцов из женькиного подъезда. Он играл у них роль надирающегося, типа "Маленького обижаешь?". Один раз он так обнаглел, что и без защитников помешал нам играть в чижика. Я с ним поругался, он отошёл подальше, к своему подъезду, и кинул в меня камень. Я в ответ, и пошла перестрелка камнями.
Камешки я люблю бросать. В цель. В башенку из песка, в обрывистый берег, в стену, столб…  И не только камнями. Снежками… Навесом в ведро картошку или яблоки …
Короче, попал камнем Кольцову точно в лоб. Он вскрикнул и скрылся в свой подъезд.
Я думал, последствий мне не избежать – тех или иных, а скорей и тех и других. Но ничего не случилось.

В самом конце шестого класса, мы ещё были пионерами, в Москву прилетал Фидель Кастро. Его приветствие и митинг готовили заранее на малой спортивной арене в Лужниках, и школьников, в том числе и из нашей школы, собирали на репетиции. Мы разучивали какие-то упражнения, построения и, кроме того, из самих себя по разметке составляли огромную надпись во всё пространство арены СЛАВА КПСС.
Выступали в традиционной форме, белый верх, чёрный низ. Стоя в одной из букв, мы издалека видели Фиделя Кастро и Хрущёва, говоривших с трибуны в микрофон.
На следующий день в газете "Правда" была помещена большая фотография с надписью на поле арены. Мы с Борисом, конечно, знали, в какой букве и в каком месте стоим. Легко нашли себя в виде белых пятнышек и лукаво хвастали родным и знакомым, что наши фотографии опубликованы в "Правде".
- Вы чего – с ума сошли?
Мы смеялись:
- Не верите? Вот – смотрите!
И показывали себя в виде белых точек на фотографии в газете:
- Это я!
- А это я!
Были на фотографии? Были!

Валерик на двадцатилетие попросил родителей устроить празднование дня рождения не как обычно, по-семейному, а пригласить человек десять-двенадцать школьных друзей и девушек.
Для меня это было особенным событием. У нас никогда не было столько гостей, тем более молодых людей.
Надо было подготовиться, не только в отношении еды и пития. Надо было обдумать, как расположиться, устроить место для танцев, они, естественно, предполагались. У нас же не было ни проигрывателя, ни пластинок.
Валерик принёс от кого-то самодельный электропроигрыватель и пластинки. При опробовании этого хозяйства, конечно, присутствовал и я. На пластинках в основном были модные тогда фокстроты и латиноамериканские танго "Бэ-са-мэ, бесамэ мучо…".  Это интересно, но несколько разочаровало – мне больше хотелось подёргаться под буги-вуги. В крайнем случае "Я кукарачу, я кукарачу…".  Не знаю, где я слышал эту ерунду, в кино, что ли?
Кроме этого с Фестивалем молодёжи приехали и песни восточной Европы: польская или чешская "Тиха вода" и "Красная розочка", "Ляна", "Мой дар Корине, непокорной сеньёрине", не знаю чья.
После фильма "Бродяга" по всей Москве слышалась песня бродяги: "Бродяга я-а-а-а-а, бродяга я-а-а-а-а…" Нравилось чувствовать себя бродягой.
Хотя ещё часто звучали "Школьный вальс", оперетта "Белая акация", студенческие песни "Не ходи, ты, рядом с нежным взглядом/ в такой момент,/ не вставай преградой деканату,/ не надо…", но уже пошла эстрадная пошлятина "Я встретил девушку,/ полумесяцем бровь,/ на щёчке родинка,/ а в глазах лю-у-бовь. Ах, эта девушка/ меня с ума свела,/ разбила сердце мне,/ покой взяла-а-а…"
Я прослушал все пластинки и одобрил.
Ребята, пришедшие на день рождения в костюмах с галстуками, все были высокие, стройные. Девушки мне не "показались".
 С радостью встретил Лёню Васенева, совсем взрослого, высокого, с гитарой. Он остался таким же симпатичным, светловолосым.
Нины почему-то не было, а я путался под ногами.
Умудрились в нашей комнате освободить место для танцев.

Закончили 6-ой класс и учёбу в 24-ой школе, её здание отдавали интернату, наверно, потому, что при школе был приусадебный участок.
Часть учеников из наших параллельных классов объединили в один и перевели в школу № 50, типовую краснокирпичную, в Кропоткинском переулке. Нас буквально перевели с наружной стороны Садового кольца на внутреннюю, чуть-чуть провели по Метростроевской и повернули налево в переулок до посольства Австралии, стоящего напротив школы.
Представление об этом ежедневном пути вдвоём с Борисом вызывает во мне лёгкое ностальгическое чувство, хотя не любил выполнять домашние задания и постоянно носил на плечах камень невыученных уроков. Сидел в классе с мыслью – только бы не вызвали к доске!
Путь до школы увеличился почти в два раза и занимал около 15-20-ти минут. Можно было пройти и напрямую от Садового кольца мимо старых деревянных двухэтажных домов и гаражей, выйдя к австралийскому посольству с тыла.
Во время переселения куда-то пропали Женька рыжий, Миша Харнас, Шойхет, Клебанов, Таня Сергеева, Григоренко. Кажется, я их больше никогда не видел. Виделся потом только с Харнасом. А Таню Сергееву – случайно встретил мельком, и не смотря на то, что она была явно рада встрече, поздоровался и не остановился. Спешил, очень об этом сожалею.
Вместо пропавших в нашем классе появились шесть девочек и один мальчик из нашего дома, которых я не знал. В том числе, и в моём подъезде, дочка комиссара милиции, которой до того не было, здоровенная серьёзная девица Танька Никитаева.
Только в одном подъезде из девяти не было ученика или ученицы из нашего класса. Все новые нам с Борисом не стали близкими.

50-я школа была переполнена семиклассниками. В ней своих было три класса, и наш стал четвёртым, 7-ым Г. 
Мила Михеева почему-то оказалась одна в соседнем 7-ом В.  Мы с Борисом этого не могли перенести, и пошли к директору проситься в класс Милы. Директриса согласилась. Мы, довольные, на следующий день заняли парты  в этом классе, но Милы в нём не было.
На перемене увидели её, и оказалось, что она тоже ходила к директору  и просила перевести в класс, пришедших из 24-ой школы. Мы с Борисом обалдели! Разминулись! Что теперь делать?
У меня даже сейчас, когда пишу, комок к горлу подступил.
Мы не решились с глупым видом идти к директору второй раз проситься обратно. И просидели два года в чужом классе прежде, чем вернулись в свой, но уже в 9-й.

В новом классе царила сероватая пресная обстановка. И вот почему.  На запад от Крымского моста в сторону Лужников стоят три больших дома. В них в основном жили работники трёх разных ведомств. В первом работники из КГБ, во втором – из МИДа, в третьем, нашем – из разных. Почти все ученики нашего класса из 24-ой школы жили в этих домах. 50-ю школу заполняли дети переулков, разные, но большинство с явным налётом меньшей культуры и благополучия.
Первое время я очень переживал из-за  Милы. На переменах специально ходил мимо кабинетов, в которых занималась Мила. Чтобы чаще встречаться, я задумал создать диафильм по "Герою нашего времени" Лермонтова, и на роль Мэри позвать Милу. Обдумывал свою режиссёрскую работу. Но из-за печального события выключился из обычного течения времени, об этом чуть позже.
Конечно, год мы с ней виделись в школе, но это было уже не то.
Кроме того, нам ещё раз не повезло. Через год семья Милы переехала в отдельную квартиру, и с 8-го класса она училась в другой школе.
 
Не могу тут же не вставить лирическое отступление о ней, вряд ли появится другой случай рассказать, что она не ушла навсегда из моей жизни.
После её переезда первый раз я случайно увидел Милу в конце 11-го класса, недалеко от нашего дома. Это была уже взрослая красивая девушка с роскошными светлыми волосами по плечи. Она явно была не рада моему появлению, видимо кого-то ждала. И я быстро ушёл.
Через пару лет мы с Борисом побывали у неё в гостях с дружеским визитом. 
Следующий раз мы увиделись лет через 12 на встрече нескольких одноклассников у неё дома. Многое уже произошло и у меня и у неё.
Она преподавала английский язык, была замужем, родила двух детей. Муж работал в Китае, и она прилетела в Москву в отпуск. Лёгкая, дружелюбная, с пушкинским дружеством, приветливая, открытая.
Мы с ней встретились после этого без одноклассников. О многом переговорили. В ней невозможно было разочароваться, как в других одноклассниках.  Живая, с искрящимися глазами, знает современную умную литературу…
С мужем дело шло к разводу. Я ещё не был женат, и в опьянении от неё говорил, что возьму её замуж с двумя детьми.
Ей нужно было возвращаться в Китай. Присылала мне приветливые открытки и письма, написанные удивительно ровным чётким бисером – свидетелем психического здоровья.
Года через два она вернулась в Москву, разведённая,  пополневшая, что ей очень шло, а мне нравилось. Она было очень хороша, мечта поэта. Не одна. Познакомила меня со своей одинокой подругой. Но я, нарочно, сказал подруге, что люблю Милу. Но о Миле с двумя детьми я теперь думал иначе.
Даже надежда быть с ней требовала слишком многого, посвящать ей всего себя, а у меня были свои планы. Я понимал – и то и другое мне не потянуть.
Но она для меня навсегда дорогой человек.

Вернёмся в 7 и 8 классы. Они у меня как-то слились.
Хотя бурные времена 5-6-х классов прошли, мальчики поутихли, но… всё же. Ещё и по этажам бегали друг за другом, чтобы дать пинка или подзатыльника.
Я стоял на лестничной площадке около двери в коридор. По лестнице степенно поднималась наша маленькая толстая классная руководительница-историчка. Как только она оказалась на площадке и подошла к двери, из коридора вылетел мальчишка, промелькнувший мимо неё, а за ним выскочил Борис с криком, пришедшимся прямо в лицо училки:
- Пасть порву!
Борис резко тормознул, училка остановилась, спокойно и выразительно произнесла:
- Петр-а-а-а-нов!?
В одном слове слышались сразу несколько фраз: "Как это можно? Как это "пасть порву"? Что это такое? Я от тебя этого не ожидала!"
В другой раз, уже не в коридорной беготне, а на школьном дворе, в серьёзной ссоре с кем-то, Борис произнёс странное слово, не слышанное мной:
- Ах, ты солобон!
Думаю, он это перенял у старшего брата Генки.
Вообще-то Борис был добрей, благодушней и сдержанней меня, а я мгновенно вспыхивал злостью.
Часто  бывает, школьники дружат неразлучными парами, как мы с Борисом. В новом классе тоже были пары. Самая колоритная Утёнков-Федулов. Утёнков – здоровенный парень с огромными растопыренными пальцами. Он постоянно ругался необычайным матерным ругательством, соединявшим в себе, как вензель, сразу два ругательства "ё.. х....". Прошу прощения, но без этой черты нельзя вообразить Утёнкова.
Его флегматичный приятель Федулов никогда не менял на лице кислое заспанное выражение. Увидев его, каждый раз хотелось спросить "Федул, чего губы надул?"
Были и другие пары, одна девичья – голубоглазая Надя Барсукова и с чёрными бусинками глаз Оля Меньшикова. В Надю потом немного влюбился я, а в Олю Борис.
Через несколько лет мы с Надей оказались студентами одного института. Она мне поведала, что влюблена в Кобзона, тогда молодого и некрасивого.  "Ну и ну! – подумал я, – Вот так вкус!"  Хотя…  В голос тоже можно влюбиться.
Учился в этом классе добродушный, кажется с небольшим сдвигом, Серёжа Черников, коренастый здоровяк со светлой пышной и какой-то скособоченной причёской вроде Трампа. Говорил он громче, чем принято, как это бывает у плохо слышащих. Он жил за МГИМО в переулке, спускавшемся к Москве-реке, в деревянном доме и был, вероятно, из совсем простой семьи, но энергично стремился к знаниям. Почему-то Серёжа тянулся ко мне и рассказывал, какую философскую или политэкономическую книгу "штудирует", так он выражался.
Светловолосая коротышка-отличница Лесовая подсмеивалась надо мной и дала мне, почему-то, прозвище Фисташка. Наверно, я ей нравился.
Был ещё странный широкоплечий, небольшого роста, парень Штабский года на два старше всех, с усами. Его фамилия и облик ассоциировался со словом "штабс-капитан. Внешне он вроде бы походил на уличную или дворовую шпану, но был спокойным и доброжелательным.
Больше всего я общался с самым интеллигентным учеником Лёшей Смирновым. Он играл на гитаре, пел первые песни Окуджавы, хотел стать актёром, читал толстенную книгу Станиславского и ходил сниматься в массовках на киностудию. Он лучше меня знал литературу, был рассудительней и умней меня. Однажды мы с ним заспорили, кто победил в Бородинском сражении. Я уже начинал становиться инакомыслящим.
Лёша жил напротив нового открытого круглого бассейна "Москва" на Кропоткинской площади, в доме-тереме сказочного стиля. В этом доме тогда жил и работал художник Фальк. О нём я. конечно, узнал гораздо позже.
Бассейн "Москва" был легко доступен, и не так дорог, раз в пять дороже кино, а удовольствие большое.

В следующем году в наш класс пришла Наташа Аушева, не  очень красивая, но приветливая доброжелательная девочка, лёгкий характер. Она играла на фортепьяно и пела. Жила в доме на набережной между нашим домом и Генштабом. Из школы нам было по пути, и мы с Борисом пробовали за ней ухаживать, но она нас мягко придержала. Тоже, куда-то исчезла, не закончив 50-ю школу.
Предполагаю, что "исчезающие" талантливые ребята переходили в какие-то творческие художественные, театральные училища и музыкальные школы.

В то время пошло увлечение ляписом, в виде белой пульки. Кажется, какая-то соль серебра. Его продавали в аптеках и использовали для прижигания бородавок и ещё для чего-то, может быть, для художественных работ.
Наш одноклассник спрашивал, где купить ляпис. Я видел ляпис в небольшой аптеке, снаружи нашего дома, и после школы мы туда заглянули.
- Дайте мне, пожалуйста, ляпсус, - попросил мой одноклассник у продавщицы.
- Что?
- Дайте мне, пожалуйста, ляпсус.
Продавщица повернулась к внутренней двери:
- Катя, подойди сюда!...  Молодой человек, повторите – что вы хотите купить?
- Ляпсус!
Обе женщины разом захохотали. Я сам раньше не знал такое слово ляпсус.

Я был очень горячим, вспыхивал мгновенно. В седьмом-восьмом классе это стало выплёскиваться матом, как и у некоторых других ребят. Однажды на уроке физики что-то меня так сильно разозлило, что разругался вслух, конечно, не громко, но девочки, сидевшие вокруг, зашипели, возмущаясь: "Кошмар, кошмар!".  Учитель, занятый ответом ученика у доски, ничего не слышал.
Не помню из-за чего, схватился с Бродским. Мы дрались в туалете в полную силу кулаками. Он был выше меня на полголовы с длинными руками и большими кулаками, но я был спортивней, и кончилось вроде бы ничьей, но у Бродского выступил под глазом синяк.

После окончания 8-го класса все мальчики и девочки, с которыми мы проучились два года исчезли из 50-ой школы, а мы с Борисом вернулись в свой класс, пришедший из 24-ой школы.
Лет через 15 я встретил Лёшу Смирнова в Центральном доме литераторов, куда и он, и я ходили в литературные объединения, встречи и собрания. Он нисколько не изменился, всё так же пел Окуджаву, теперь в литературных кружках. Удивительно, что и мыслил он так, словно не было прошедших лет.
 
Но пока мы с Борисом учились в 7-8-ом классах.
После посещения всем классом спектакля "Мёртвые души" в  Малом театре (таком же мёртвом, как гоголевские души) кто-то из ребят подговорил выпить. Купили четвертинку водки и выпили её человек на пять в какой-то подворотне. Я пил водку первый раз. Всего-то каждому досталась ерунда, но мы немного опьянели и почувствовали себя взрослыми.

После успешного увлечения футболом в пионерском лагере у меня была мечта стать футболистом, но, глядя на любимого актёра Александра Михайлова в "Двух капитанах", мне захотелось стать артистом. Тут как раз в школе не очень старая, но уже отставная артистка организовала в школе драмкружок, и я в него записался. Мы учились актёрским техникам и потом играли сцены из "Доходного места" Островского. Я выступал в роли купца с бородой.

С помощью Валерика учился фотографировать, проявлять и фиксировать плёнки в бачках и печатать. Всё фотооборудование нам досталось после смерти папиного брата Павлика. Валерик пользовался ФЭДом, а я начал с Комсомольца и 60-ти миллиметровой плёнки, она ещё продавалась. Но вскоре выпросил в подарок на день рождения Смену.

В нашем классе проходила практику молодая учительница, но явно не из студентов, наверно, аспирантка. Живая, умная, весёлая, заботливая. С ней мы ездили в Загорск, в Троице-Сергиеву Лавру и многое узнали.

Каждый год школьников заставляли собирать то металлолом, то макулатуру. Устраивали соревнование между классами, каждый класс наваливал свою кучу ржавого железа на школьном дворе. Собирали металл по каким-то задворкам, что-ли?
Собственные дома школьников уже были очищены от макулатуры. Заставили ходить по чужим квартирам. Даже освободили от пары уроков.
Мы с Борисом посчитали это уж слишком.  Стыдно и неудобно таскаться по чужим квартирам. Просто пошли гулять на Садовое кольцо. Увидели на Зубовской площади в пустом скверике детскую карусель. И от нечего делать вволю крутились на ней, и крутили друг друга, пока не надоело. А потом зашли на задворки продуктового магазина и взяли там по паре картонных коробок, чтобы не возвращаться в школу с пустыми руками.

Ранней весной родители вдруг захотели сфотографироваться всей семьёй. Словно почувствовали, что это последний раз. У Валерика серьёзно осложнился порок сердца.
 Раньше нас фотографировал папин брат Павлик, но он умер несколько лет назад.
Решили ехать в воскресенье в фотомастерскую на Арбат, само собой, старый, нового ещё не было.
Вся эта затея как-то сразу не задалась. Невесело дошли до остановки троллейбуса на Садовом кольце. При посадке пропустили вперёд Валерика, чтобы он поднялся по ступенькам не торопясь. Но сзади влезла какая-то наглая женщина:
- Побыстрей, молодой человек!
Валерик резко вскочил в троллейбус, хотя ему это было противопоказано.
В фотомастерской мы не проявили никакой инициативы, пассивно отдались воле фотографа, а он расставил нас так, что, как потом говорила мама, словно отделил Валерика от нас. Я тоже не люблю эту фотографию в коричневом тоне. Тем более, что с этой фотографии делали фото для памятника и оставили на лице Валерика сетчатый оттиск.
При выходе из мастерской гардеробщица навязчиво помогла папе надеть пальто и почистила щёткой. Папа в рассеянности поддался, хотя, наверняка, этого не хотел. Дал ей какую-то мелочь.
- Гражданин, я не нищая, сердито громко сказала гардеробщица! Я не нищая, чтобы мне давали медяки!
- Извините, я ошибся, - папа опять полез в карман, дал ей что-то ещё.
Мне было неприятно и почему-то стыдно. Может быть, за гардеробщицу?

В декабре Валерик взял академический отпуск на год, чтобы лечить сердце.
Был мрачный тёмный день, когда мама пошла ловить такси, чтобы отвезти Валерика в больницу. Мы с ним остались дома вдвоём.
В ожидании уже ничего не могли делать. Валерик медленно ходил по комнате от одного предмета к другому, рассматривая их по очереди. Некоторые брал в руки, вертел, словно видел в первый раз – белый гипсовый бюстик Маяковского на письменном столе, карандаши, ручки, фигурки на спинке дивана, мамины вышивки…  Постоял перед книжным шкафом. Открыл, взял одну книгу, поставил на место, взял другую – поставил.
Оказалось – прощался с домом.
Мама около месяца ездила в больницу, нас с Ниной не звала. Мы жили обычной жизнью, отдыхали на новогодних каникулах и не догадывались навестить Валерика.

Начались школьные занятия, я возвращался из школы, вызвал и ждал лифт. Ко мне подошла бабка-лифтёрша:
- Это у вас умер брат?
У меня ёкнуло сердце – неужели? А тупая бесцеремонность бабки взорвала:
- Нет! – отрезал я грубо, не поворачиваясь.
Пока лифт поднимался, пытался сообразить, что произошло, а выходя на площадку, подумал "Неужели наши с Валериком замыслы не исполнятся?"
Мама открыла дверь и быстро скрылась, в коридоре меня встретил дядя Витя, Иван Иваныч, и обнял. Я вдруг осознал, слёзы хлынули, сам не ожидал. Плакал, а дядя Витя что-то говорил, успокаивал.
Мама готовила в  кухне поминки и разговаривала как будто даже радостно. Потом рассказала, как при ней умирал Валерик, как последний раз глубоко вздохнул и больше не дышал. Бедная наша мама!
Вечером папа звонил родственникам, и меня поразило, что он бодрым голосом, тоже как будто радостно, сообщал им: "Валерик умер!". Потом я сообразил – это была временная самозащита, блокировка, чтобы не прорвалось безудержное отчаяние. И, может быть, даже облегчение, ведь этого напряжённо ожидали.
Хоронили в чистом поле, на только что основанном Кузьминском кладбище, с военным оркестром, его заказал Иван Иваныч. Пахло мимозой. Этот запах стал навсегда ассоциироваться с похоронами.
Около открытого гроба, по тогдашнему обычаю, сфотографировались все родственники. Нехороший обычай. Как и хранение таких фотографий.

Мне было тринадцать лет, и я сразу стал внутренне отличаться от сверстников, взрослей и серьёзней. Друзья остались такими же лёгкими, а я понёс тяжесть, долго не мог прийти в себя, не улыбался и не смеялся около  года. Летом в пионерском лагере каждый день перед сном я переживал потерю Валерика и одиночество. Забывался, играя в любимый футбол.
Нина, конечно, тоже переживала, ей вскоре исполнилось семнадцать лет. Мама застала её на лестничной клетке у окна, курящей с генеральской дочкой из нашего дома:
- Ещё раз увижу – выдеру, как сидорову козу, - пригрозила мама.
Но я ещё не раз видел Нину курящей.

В восьмом классе нашим классным стал физик, пожилой, со страшным на вид тёмным, изрытым оспинами лицом, в очках с толстой оправой. Его и звали каким-то странным именем – Нил Палыч. Что за Нил, почему Нил, причём тут Египет?
Но Нил Палыч был добрым человеком, с юмором, шутил на уроках. Если ученик отвечал не правильно, он говорил "Не пойдёть!" или "Не в ту степь". Он и классным руководителем оказался "лучше не надо".
Несколько ребят с ним поехали в Звенигород кататься на лыжах с гор. Он снимал нас на 8-ми миллиметровую кинокамеру. Тогда личные кинокамеры большая редкость.
Накатавшись с гор, напрыгавшись с небольших трамплинов, мокрые, усталые, мы зашли в рабочую столовую полную работяг в телогрейках.
 Вместе с блюдами продавалось разливное пиво. В очереди ребята заговорили о пиве, Нил Палыч не возражал. Я пробовал пиво раньше, мне его горечь не понравилась, но так хотелось пить, что я тоже, за компанию с Борисом взял литровую кружку.
Ой, какими вкусными оказались пиво и горячий борщ!
 
Нил Палыч проявил плёнку и устроил для класса показ в кабинете физики.
Мы все первый раз в жизни видели себя не на фото, а двигающимися на экране. Хохот стоял невообразимый. Оказалось, это очень смешно – увидеть себя и других ребят просто съезжающими с гор и прыгающими с трамплина. Может быть, скорость плёнки была чуть несоответствующей, но нам все казалось очень смешным.

Весной мы с Сашкой Чебаном захотели совершить путешествие на велосипедах куда-нибудь подальше, чем бульвар набережной. Тётя Таня предложила прокатиться в Балашиху, навестить её старую родственницу.
Балашиха другой город, от Москвы километров 30. Машин тогда, конечно, было мало, но всё же… Нас в 13 и 12 лет отпустили. Возможно, потому, что путь был очень простой, не заблудишься – по Садовому кольцу до Таганки, поворот направо на шоссе Энтузиастов, а оно ведёт прямо до Балашихи. Дом родственницы стоит на въезде в Балашиху около шоссе.
У Сашки подростковый велосипед "Орлёнок", а у меня старый взрослый со сломанным тормозом и болтающимся рулём, закреплённым забитой велосипедной отвёрткой. Но я этого, понятно, никому не говорил.
Солнечным воскресным утречком, взяв с собой немного воды и бутерброды, выехали и вдоль тротуара спокойно, часа за три, доехали без приключений до дома родственницы тёти Тани. Правда, перед одним светофором в конце небольшого спуска на Садовом кольце мне пришлось тормозить "лаптёй".
Дом пожилой тётки оказался деревенским, с огородом. Мы передали привет от тёти Тани. Старуха, довольно крепкая, покормила нас толчёным зелёным луком со сметаной, и мы отправились домой.
Я быстро помчался впереди, Сашка за мной. Неожиданно справа к шоссе выехал огромный самосвал, КРАЗ, кажется.  Наши пути пересекались. Водитель то ли не видел меня, то ли думал, что я остановлюсь и пропущу его. Он не затормозил, а у меня тормоз не работал. Мне не оставалось ничего другого как рвануть, чтобы опередить самосвал и успеть проскочить перед ним.
Пролетая по боковой дороге, я услышал звук резко тормозящих шин, а в боковом зрении мелькнул бампер самосвала.
Остановился я далеко впереди. Самосвал, слава Богу, уехал, не преследовал. Подождал Сашку.
- Ты что?! – обалдело заорал Сашка.
Я слышал о правиле приоритета "главной дороги", и объяснил ему, что самосвал должен был меня пропустить. Хотя оправдание сомнительно, если сравнить мой велосипед и огромный самосвал. Не знаю, какие были тогда правила про велосипеды. Да и мог ли шофёр разглядеть велосипед?
Больше приключений не случилось, и мы, как тогда школьники поголовно писали в сочинениях, "усталые, но довольные вернулись домой".
Уже потом, когда разболтался припаянный руль, отдали велосипед дяде Боре Бомкину в Щёлково, он работал механиком на аэродроме Чкаловский и мог руль приварить. Дядя Боря ездил на велосипеде на работу, но обратно ходил пешком – у велосипеда был такой тяжёлый ход, что после работы крутить педали не было сил. А у меня хватило сил съездить в Болшево.

Завершался восьмой класс, мрачное время сиденья в чужом окружении. Чернильные тополиные серёжки осыпались на асфальт Кропоткинского переулка. Мне нравилось не спеша повторять его мягкий изгиб, дышать его воздухом.
Оказалось, в соседнем классе учится и живёт в доме напротив решётки школьного двора тоненькая синеглазая девочка-василёк. При виде её у меня начинало сильно колотиться сердце и замирать дыхание.
Почему-то я раньше её не видел. Она вдруг словно вышла из новой песни, так это было похоже и на неё, и на моё чувство.
        "А у нас во дворе есть девчонка одна,
        среди шумных подруг неприметна она…
        Переулком стучит каблучками она…
        …Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет,
        а я всё гляжу, глаз не отвожу…"
    
Моё свежее чувство было овеяно какой-то небесной чистотой. Не знаю, во мне ли была эта чистота или в ней?
Я не смел познакомиться, не  хотел ни с кем о ней говорить. Это казалось грубым прикосновением к чему-то тончайшему прекрасному. Я не знал её имени и не спрашивал.

В начале июня восьмиклассников, тех, кто не смог отмотаться, почти на месяц со своими раскладушками отправляли работать в подшефный совхоз Снегири.  Жить мы должны были в палатках.
Я очень волновался, поедет ли в Снегири нравившаяся мне девочка? Если бы поехала, мы бы легко познакомились.

Ясным утром наш класс с рюкзачками собрался около метро Сокол. Раскладушки были заранее принесены в школу, их вместе с палатками повезли на машине десятиклассники и, наверно, уже на месте ставили палатки.
На Соколе собирались все классы, а дальше надо было ехать на троллейбусе до станции железной дороги Покровское-Стрешнево.
 Я не отрывал глаз от выхода метро – приедет или нет? Волнение увеличивалось. Напряжение росло.
И вот, наконец, радость – в кучке девочек её класса идёт она!
Пока все садились в подходившие троллейбусы, я, набравшись смелости, спросил стоявшего рядом мальчика из её класса:
- Кто это девочка в косынке?
Он сразу, без вопросов и ехидной улыбочки, просто ответил:
- Ира Ковачевич.
Я был несказанно рад. Название Покровское-Стрешнево зазвучало сладкой музыкой.
В электричке не мог усидеть, встал и высунул голову в верхнюю открытую узкую часть окна, подставив лицо ветру. Такой душевный подъём – всё  впереди, и всё кажется возможным! Нам было по 15 лет.

В Снегирях на опушке леса с ещё не примятыми голубыми кустиками вероники мы закончили ставить большие палатки. Двухместные палатки для девочек уже стояли.

В совхозе мальчики занимались строительными материалами, носили, укладывали доски, копали канавы. Девочки что-то пропалывали в поле.
Один раз мне пришлось перетаскивать рулоны рубероида. Это было самым трудным из всего, на пределе сил, можно было надорваться.
Школьный физрук, пьяница Сан Саныч, если видел присевших отдохнуть ребят, неизменно шутил: - Сачкуете?
Работали мы до обеда. Потом отдыхали и занимались, кто чем хотел. Жизнь была довольно вольная. Кто-то играл в какие-нибудь игры, в футбол перед палатками. Кто-то пел под гитару.
Я взял с собой "Войну и мир" и после обеда ложился почитать, но не успевал прочесть и пару страниц, как засыпал от усталости.
Конечно, ухаживал за Ирочкой Ковачевич. Вопреки своему характеру, ухаживал открыто и не стеснялся, потому, что чувство было яркое и ясное.

Однажды по дороге с работы попались васильки, нарвал букетик и ждал, когда приедет с поля грузовик с девочками. Как только грузовик остановился, при всех протянул букет Ире, ещё сидевшей в кузове, она наклонилась и взяла под любопытными взглядами всех девочек. Васильки очень подходили к её синим глазам.
Голубая звёздочка василька стала для меня на всю жизнь символом Ирочки Ковачевич.
Я сфотографировал её, когда мы лежали на траве перед палатками и разговаривали, покусывая выдернутые белые сладкие кончики стебельков травы.
Она тоже недавно пережила большое горе, умерла бабушка. Это похожее переживание делало нас друг другу понятней.

Мне стыдно признаться, но всё же скажу. Хотелось сделать Ире сюрприз, выбрал момент, когда никто не мог видеть, залез в палатку Иры, чтобы положить цветы на её кровать. На крае её синего рюкзака лежали голубые трусики. Я не удержался и поцеловал их.

Как-то так получилось, что вечером все ушли на танцы в совхозный клуб, а мы с Ирой задержались и пошли после всех вдвоём. Днём прошёл дождь, и в одном месте глинистая дорога была влажной и липкой. Одна её туфелька на низком каблуке залипла, нога выскочила из неё, и Ира по инерции запрыгала на одной ножке. Я засмеялся, она остановилась, стоя на одной ноге, рассердилась – Что тут смешного?
Я был таким недогадливым, не надел сам туфельку, как Золушке, на ногу, не поцеловал, а просто положил перед ней. Всю жизнь жалею об этом.
Кстати! Потом много раз люди сердились на меня, за мой смех. Обидчивы, думают,  я смеюсь над ними. Нет, я смеюсь от радости, когда мне что-то очень нравится – выражение лица, сказанное слово, интонация…

Некоторые ребята, в том числе и Борис, уже курили. Я брал пример с умершего Валерика и держался, не курил.
В ирином классе учились двое друзей, один из них, Виталик Мордвинов, очень мне нравился, маленький, шустрый, добрый весёлый выдумщик. В лагере он расхваливал своего друга Бэна и собирал людей послушать, как Бэн поёт песню "Сиксти тон", подражая басу Поля Робсона – "один к одному!"  И действительно, Бэн басом здорово копировал Робсона.
Оба друга попались на том, что пробовали пить одеколон. Карикатуры на них нарисовали в стенгазете. Виталик добродушно возражал против того, что его нарисовали с поднятым воротником рубашки.
- Вот теперь и буду назло ходить с поднятым воротником, -  сказал он и действительно так и ходил.
Есть такие люди, редкие с которыми приятно разговаривать, они улыбаются при разговоре, в общении с ними получаешь удовольствие. Таким был Виталик.
Как и всегда, от запретов получается обратный эффект. Об одеколоне возникло много разговоров. Мне, например, стало интересно, наверно, и не только мне. Я тоже глотнул тройной одеколон. Глотнул и задохнулся, стоял с открытым ртом, не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Едва продышался.
Одеколон оказался не моим напитком. А вот когда надо было долго пребывать на жарком солнце, а оно мне стало вредно, вспомнил Виталика Мордвинова и стал постоянно поднимать воротник рубашки. Это пригодилось и в холодное время, защищая шею от ветра. И, кроме того, воротник белой рубашки при любой чёрной куртке и трикотаже уголками по сторонам подбородка симпатично напоминает моду рубежа 19-го и 20-го веков. Да и воротник куртки помогает не пачкать.
В Снегирях, в самом конце, всё-таки начал курить сигареты Диамант и отвязался от курения лишь через двадцать семь лет с великим усилием.

В самом конце работы в совхозе группы от каждого класса отправляли в походы на три дня по разным маршрутам. Меня очень расстроило расставание с Ирочкой. Наша группа отправлялась к Звенигороду, к Белорусской дороге, и в Бородино.
Нашим походом руководил учитель русского языка и литературы Григорий Никитич, он меня недолюбливал, и мне неприятный.
Шагали, шагали по просёлочным дорогам сколько-то часов по жаре… Вышли на асфальтовое шоссе уставшие. Григорий Никитич оказался не педантом. Проголосовали, и в кузове попутного грузовика подъехали, не знаю, сколько километров, не мало, до Звенигорода.
Потом ещё проехали в электричке от Звенигорода до Голицыно, где должны были пересесть на электричку до Бородино. Назначенный план похода Григорий Никитич нам не показывал.
В Голицыно он подсчитал казённые деньги и предложил скромно поесть в станционном ресторане, чтобы не возиться с костром и варкой еды в котле.

Вечером мы вышли на станции Бородино и, пройдя по дороге через лес, остановились на опушке, около небольшого пруда, метрах в пятистах от монастыря-турбазы. Искупались в пруду, страшно боясь пиявок, поужинали у костра и тут в палатках ночевали.
На Бородинское поле я несколько раз приезжал из пионерлагеря Тучково на автобусе, хорошо изучил музей с пушками, гигантскими тополями и холм батареи Раевского. В августе мне нравилось срывать в поле колосья пшеницы и разжёвывать их до теста.
На следующий день мы осмотрели монастырь, Багратионовы флеши за ним, некоторые памятники по дороге в музей. И, конечно, не обошлось без непременного подъёма на батарею Раевского.
Возвращаясь к палаткам, недалеко от внешней стены монастыря приметили баскетбольную площадку с кольцами без сеток. После ужина мальчики решили пойти играть в футбол на этой площадке. Воротами стали столбы, державшие баскетбольные щиты.
Играли три на три. Само собой, мы с Борисом в одной команде. В Снегирях я стал его звать по московской манере Бобом. Другую команду возглавлял Мишка Утёнков.
Голые по пояс играли азартно, с громкими спорами и дикими криками: пас!..., рука! – не было руки!..., Го- ол!..., пеналь!...
Игра получилась зашибец!
Далеко вокруг никого не было, и потому крики и споры перемежались таким же громким, ничем не стесняемым отборным матом. Особенно выделялся голос Мишки Утёнкова с его  неповторимым сочетанием "ё.. х....".
Мы так увлеклись, что времени не замечали. Между тем здорово завечерело, похолодало, и воздух стал влажным. Наши крики с отборными матами стали широко разноситься по открытому пространству округи. Их стали слышать не только памятники в поле, туристы в турбазе. Наверно даже в деревне Семёновской. Как оказалось – и у наших палаток.
Откуда ни возьмись, возник разъярённый Григорий Никитич, и так заорал на нас, что, вероятно, сам не обходился без мысленных матюгов.
- Марш в палатки!...
Он грозил нам всякими карами в школе.
Мы понуро побрели к палаткам.

Утром Григорий Никитич, как ни в чём не бывало, предложил отряду:
- Поскольку мы сэкономили целый день, предлагаю отправиться в Москву, помыться, а утром встретиться на Соколе и вернуться в Снегири.
Мы с радостью согласились.
Скажу заранее, потом никаких кар в школе не было. Может быть, Григорий Никитич был таким добрым, а может быть, он сам и мы все поступили не очень честно, выполняя маршрутное задание, воспользовались машиной и электричкой, и это непременно бы вскрылось.

В предпоследний день в Снегирях к Борису приехал старший брат Геныч с очень красивой девушкой. И мы играли в футбол с совхозной командой на их поле.
При обсуждении нашей команды Борис предложил взять нападающим Генку, хорошего футболиста.
Мы с Бобом стояли в защите. Совхозники, старше нас, постоянно атаковали, и мы с Бобом оказались отчасти виноваты в двух пропущенных голах.
Сначала Борис, чтобы прервать передачу, грозившую голом, поймал руками мяч, летевший над ним.  Не ловить мяч – гол на 90 процентов, и ловить – гол на 90 процентов. Так и так, может быть гол, но у защитника срабатывает инстинкт. С пенальти забили нам первый гол.
Передача на выход через голову защитника у совхозников была наиграна, и вскоре я оказался в ситуации Бориса, и тоже поймал мяч руками. И опять нам гол с пенальти. В итоге мы проиграли.
"Просрали!" сказал Борис, не очень-то огорчившись. Так он не раз ещё потом выражался после наших игр или проигрыша Динамо.
А я очень огорчился, ведь игру смотрела Ира.

На следующий день после линейки и прощания все цепочкой потянулись на станцию. Я догнал Ирочку и понёс её рюкзак, необычный в то время, синий.
То, что мы шли вместе, и я нёс её рюкзак, было демонстрацией всем нашей пары.

В Москве с утра я поспешил проявить плёнку, снятую в Снегирях. Главным в ней были кадры с Ирочкой, мне не терпелось увидеть её фотографии.
И надо же было случиться, что в этот день ухажёр моей сестры Нины пригласил её кататься на лодке по Москве-реке. Тогда в парке Горького около Крымского моста была лодочная станция, и лодкам, выдаваемым по паспортам, разрешалось плавать по реке, не смотря на движение речных трамвайчиков и прочих судов.
Нина, как всегда заботясь о брате, предложила и мне пойти с ней. Трудно было отказаться от такой возможности, у меня самого не было ещё паспорта, выдавали с 18-ти лет. Я поторопился, опустил плёнку в ещё тёплый проявитель, от этого фотослой вспух и стал нечётким. Фотографии не получились.
Досада была кошмарная!
На следующий день мы встретились с Ирой, прошлись по переулку на Садовое кольцо, погуляли и простились до сентября.

Оставшиеся два летние месяца мы с Борисом замечательно провели  пионерском лагере Купавна, в первом отряде (это важно), и подружились с вожатыми, студентами театрального училища Юрой Румянцевым и Сашей Назаровым (это ещё важней). Потом иногда видели их по телевизору и в кино.
На футбольном поле Боб играл центра защиты, а я центра нападения, девятку, и за два месяца – не поверите – забил 21 гол в играх с другими лагерями и деревенскими.

В девятом классе но постоянного устойчивого общения с Ирой как-то не получалось, что-то мешало, что-то препятствовало во мне самом. Знаки и препятствия показывают нам – не упирайся, это не твой путь.
Мне жаль, что я не завёл дружбу с Мишей Харнасом и с Виталиком Мордвиновым. Но, может быть это просто поздние фантазии о несбывшемся, как о девочках, и о женщинах… Обо всех вспоминаю с теплотой и радостью – и о первых, и о вторых, и о третьих.

В этом месте не могу не сделать отступление далеко-далеко вперёд. Вряд ли удастся когда-нибудь рассказать, какое место Ира заняла в моей жизни. И вообще о загадке, почему так тянет без видимых причин именно к этому человеку, а не к другому.
Признаюсь, с детства любуюсь красивыми лицами сначала девочек, потом женщин. И в этом любовании нет нескромным желаний, только эстетическое любование совершенством, удовольствие подобное наслаждению произведениями искусства.
Есть в этом моём восприятии странность – красивые лица почти всегда у полненьких девочек и женщин.
Тоненькая Ира Ковачевич – это удивительное исключение. К тому же, у неё была характерная особенность, поза. Она отставляла ногу так, что отставленная ножка приобретала не чуть выпуклую, а чуть вогнутую линию. Это не очень-то соответствует классической красоте, но есть у балерин. На картинах  Дега и Пикассо балерины и циркачки с такими отставленными вогнутыми ногами.
Может быть, Иру в ранние годы водили в балетные классы? Я не спрашивал.
Меня тянуло к ней. Но почему-то я не был настойчив, не умел за ней ухаживать. Даже в кино, на каток не пригласил, а в театр, на концерты, на выставки сам вообще не ходил. Стихи читал ей по телефону из телефонной будки напротив её окон. Однажды она пригласила к себе на чай.

На выпускном вечере все девочки по традиции были в белых платьях, а Ирочка, как всегда, отличалась от всех, одна была в голубом.
Я позвал её из зала, где проходили танцы, за опустевший стол выпить вдвоём на прощанье. Мы сели за стол, я налил в рюмки красное вино и…   
Как это случилось???
Опрокинул рюмку, и вино брызнуло на её платье. Боже, как я извинялся, как оттирал солью пятно! Что творилось в её душе! Что – в моей! Она молча приняла случившееся. Не ругала меня, не обзывала.
После окончания вечера все выпускники пошли на Красную площадь. Я смотрел на неё издали, не смея подойти.

В институте и ещё года три после со мной происходила любовная драма, большая любовь, которая сидела во мне, как пуля.
С любимой женщиной расстался на два года службы в армии и эти два года продолжал её очень сильно любить, думать о ней.
И, как ни странно, в монгольской степи мне часто снилась не она, а, неожиданно, почему-то Ира Ковачевич. Днём я о ней совсем не думал, но сны повторялись и повторялись. Я не мог понять почему?
Вернувшись в Москву, решил разгадать загадку, увидеть эту тонкую девочку синеглазку. Поехал в Кропоткинский переулок и увидел её. Она была такой же, тоненькой, скромной. Закончила мед, работала педиатром, вышла замуж. Загадка осталась не разрешённой.

Ещё через много лет, когда я уже был разведён, и на пороге другой женитьбы опять во сне и наяву возникли и не давали покоя образы Иры, изгиб школьного переулка, и прочее, прочее. Эти сладкие видения не давали мне покоя.
Поскольку Ира была замужем и, вероятно, с фамилией мужа, и страна стала другой, вряд ли можно было её найти, но я попытался, запросил справку на девичью фамилию. Не нашлась.  Нашёл современный телефон квартиры, в которой она жила когда-то (прежние номера начинались с буквы, Г-6 и т.д…..). Мужчина мне ответил:
- Сколько лет прошло, даже не знаю, о ком вы спрашиваете.
 Мой одноклассник работал в ФСБ, я попросил его навести справки через знакомых в ФСБ. Опять ничего. 90-ые годы, бардак в архивах. А кто-то и уехал в другие страны.

В выходные я ездил загород – осваивал приёмы сельской жизни, учился, проверял свои силы.
От электрички до участка по полю и вдоль леса идти километра полтора. Вдали, на другой стороне поля заметил молодую берёзку с вогнутым внизу стволом, словно девушка, как Ирочка на школьном дворе, стояла, отставив ножку.
Каждый раз, глядя на эту берёзку, я улыбался и наполнялся сладостными, с горчинкой, радостными воспоминаниями.

Как много разного одновременно может умещаться в одном человеке!