Детство первое. На Самотёке

В Москве на холме над Самотёчными родниковыми прудами когда-то было основано подворье Троице-Сергиевой Лавры.
Теперь это место на Садовом кольце называется Самотёчной площадью, в просторечье – Самотёкой.
Вокруг Троицкого подворья образовалось несколько небольших Троицких и Лаврских переулков.
В 20-х годах подворье разорили, и захватили хозяйственные службы ГПУ-НКВД. Кельи отдали под ведомственное жильё и ведомственный детский сад. По воскресеньям в скверике подворья стал играть духовой оркестр.

Самотёка, остатки подворья Лавры – моя милая маленькая родина.
Слова "2-ой Троицкий переулок, дом 6-Б" – звучат для меня сладкой музыкой.

Чтобы попасть на территорию подворья, надо из переулка пройти или въехать сквозь арочную подворотню большого красивого дома с узорным фасадом – надвратного корпуса. За подворотней широкая асфальтированная площадка. Налево между домов виден купол церкви, направо – дорога между большими газонами, ведущая к какому-то учреждению, которое во время моего детства называли "министерством".
Прямо – двор серого пятиэтажного дома в виде буквы П. Это дом, в котором я "родился".
 
Замкнутый тремя стенами дома двор моего детства был наполнен играющими детьми.
   - Я садовником родился, в незабудку я влюблён…
   - Тише едешь – дальше будешь…
   - Что мы видели, не скажем, а что делали, покажем…
   - "Да" и "Нет" не говорите…
   - Чур-чур меня, чур-чур меня…
Над кучкой детей взлетает мяч с криком:
- Штандар!
 
Играли в пряталки, в салки, лапту...  Девочки чертили мелом на асфальте классики, прыгали по клеткам на одной ножке, спрашивали: "Мак"? И отвечали: "Мак"! Или – "Дурак!"
Из окон часто слышались женские крики:
- Вова, домой!
- Саша, обедать…

Я ещё маленький и не играл с другими детьми. Только смотрел, заложив руки за спину. Или сосал указательный палец. Или ковырял им в носу.
- Палец сломаешь! – предупреждал папа.

Совсем недавно кончилась война.
В дни получек мужчины шли домой улыбчивые, под хмельком.


Первые впечатления

Просыпался в темноте, первый раз в жизни, и какое-то время лежал на спине с открытыми глазами. Вдруг на потолке появлялись световые яркие беспорядочно движущиеся полосы и фигуры. Останавливались, опять двигались и пропадали. Что такое? Страшно. Темно, засыпаю.
И так почти каждую ночь меня на потолке посещало загадочное световое представленье. Мне страшно, но у меня ещё нет слов, вообще нет никаких слов, чтобы рассказать маме, спросить, что это такое? Я ещё не умею говорить, могу только видеть. Страшное и притягательное.
Немного  повзрослев, научившись ходить, я сам догадался, в чём дело. Ночью в подворотню въезжали легковые автомашины и светили фарами прямо в наше большое круглое окно.
В доме жили служащие НКВД разных рангов и простые хозяйственные работники. Кто-то возвращался домой ночью на служебных машинах,  за кем-то приезжала дежурная машина.
После того, как я увидел праздничный салют, а тогда после каждого залпа в чёрном небе начинали кружиться прожектора, световые круженья на потолке напоминали мне прожектора салютов.
Пока мы жили на Самотёке, продолжались эти ночные видения чёрно-белых калейдоскопов на потолке.

Проснулся и увидел сквозь сетку кроватки, что моя кроватка отодвинута от стены, почему-то ставшей голубой и ещё в каких-то серебряных узорах. Рядом кто-то тихо переговаривается.
Повернулся на бок, две незнакомые тёти в блёклых с пятнами краски комбинезонах катают по голубой стене серебристый валик на палке, а валик оставляет на стене ажурную серебристую дорожку.
Лежу тихо и разглядываю завитки поблёскивающего узора. Узор  между полосами от валика чуть сдвинут.

Мама принесла меня в ванную комнату и посадила в оцинкованное корыто с высокими бортами. Тёмное окно ванной матовое от пара. Мама доливает из кастрюли в корыто горячую воду.
- Мама, горячо!
- Да где? Вот, трогаю рукой…
- Горячо! – кричу я. Мама забыла, наверно, что моя младенческая кожа гораздо чувствительней её руки.
- Горячо! – ору я в отчаянии…

Из ванной мама несёт меня в белой простыне, укладывает в пахнущую свежестью постель. "В постельку". Тепло, уютно в кроватке с мягкими сетками по бокам. Ещё горит настольная лампа – косая полоса света на стене – брат делает уроки. Взрослые разговаривают вполголоса – чтоб не мешать и мне, и брату – убаюкивающе!

Часто, проснувшись, слышу звонкие звуки хрум-хрум, хрум-хрум! Мама что-то кроит на столе, большие ножницы одним концом упираются в стол, и это усиливает звук. Хрум-хрум! Хрум-хрум!
Мама не говорит "ножницы, а "ноженки".  И "рученьки, ноженьки".  Я тоже: - Мамулька, расстегни пуговку.
Она разрешает потрогать на груди гранёные стеклянные "бусики".  Внизу они крупные, а в верх к шее становятся всё меньше и меньше. Самые крупные приятно трогать и брать в рот.
- Ах, ты мазурик!

Живот болит. Мама щиплет спинку: - У кошки боли, у собаки боли – у Витика подживи!
Если обо что-то ударился, прошу: - Подуй!
Холодок воздушной струи снимает боль.
Соринки и реснички из глаза мама вылизывает языком.

Папа пахнет взрослостью, табаком. У него щёки шершавые, колючие. Он подносит меня к выключателю с двумя круглыми кнопками. Нажимает на белую, красная выскакивает со щелчком – а под абажуром загорается лампочка. Я смеюсь.
Папа нажимает на красную  кнопку, выскакивает белая – лампочка гаснет. Я тяну руку к белой кнопке и нажимаю изо всех сил, лампочка загорается, я смеюсь.
Пристаю: - Популька, покатай на лошадке.
Папа сажает меня на колени и начинает трясти: - Цок-цок, цок-цок…   Вдруг колени раздвигаются – я проваливаюсь в бездну, дух захватывает! Хохочу и прошу: - Ещё! Ещё!

Руки от сна затекли, по ладоням бегают мурашки. Пальцы не сгибаются. Цепляюсь за сетку, ограждающую кроватку. Вдруг весёлый мамин голос:
- Витик! Вставай-ка! Посмотри в окно – зима! Первый снег!
Первый снег! Что такое первый снег?
Боковая сетка снимается, но я уже умею сам перелезать через верх на подушки большой кровати.
В белой рубашонке встаю на низкий ребристый радиатор под окном и просовываю голову между цветочными горшками. Кроме неба мне видны только крыши боковых крыльев нашего дома и крыша противоположного –  они совершенно белые. Ночью выпал снег, вот отчего так светло в комнате.

Мама несколько раз трёт моё лицо мокрой ладонью, потом – полотенцем. Надевает на меня пояс для пристёгивания чулок, потом надевает чулки и пристёгивает их застёжками, которые потом оставляют на чулках пупырышки.
Забираюсь на высокий детский стул. Мама ставит на стол передо мной блюдце с варёным яйцом всмятку и кромсает его маленькой ложкой со стуком по блюдцу. Я жду, серьёзный.
Неуклюже сжимая ложку в кулаке, медленно ем, сопя и пачкая щёки желтком.
Мама размешивает в гранёном стакане с чаем крупный песок, со звоном "колокольчика", как я прошу. В стакане кружится снежная вьюга, метель.
Если папа дома, то кипяток наливает он, поднимая большой чайник над стаканом как можно выше, а я кричу:
- Выше! Выше!
Мне нравится смотреть на длинную блестящую струю.

У нас квадратная комната. Главная её особенность и примечательность – большое круглое окно не меньше метра в диаметре, разделённое крестом рамы на 4 равные открывающиеся части.
Посреди под большим абажуром квадратный стол. Справа от двери железная, с блестящими штучками на спинках, кровать папы и мамы. В углу моя детская кровать. У правой стены – трёхъярусная этажерка набитая книгами, за ней небольшой диван с откидывающимися валиками по бокам, на нём спит сестра Нина. На полке дивана стоят белые разрозненные слоники, другие фигурки, пустая коробка от печенья с красивой картинкой и круглый будильник.
За диваном стул и круглый столик со стопкой журналов и книг. Над ними отрывной календарь с портретом Сталина на подложке .
Прямо под окном ножная швейная зингеровская машинка с надписью "Союзмаш". Около левой стены простая железная кровать старшего брата, старый большой гардероб с нижними выдвижными ящиками.
Около самой двери – большой деревянный сундук. Над ним, в углу, висит круглый чёрный репродуктор проводного радио.  Запомнилась маршевая музыка на 1 Мая, а позже – сообщения с войны в Корее о подбитых танках, самолётах и т.д. Но, наверно, невольно в сознание западала  классика, народная музыка и красивые лирические песни.
Спинку дивана, этажерку, полки под горшками с цветами у окна и всё остальное  всегда украшали мамины рукоделья –  вышитые салфетки, подушки и связанные ею кружева.
Семья пять человек, но я не знал, что мы живём в тесноте, поскольку жили не в обиде. Брат старше меня на 8,5 лет,  а сестра старше на 3,5.
 


"Чердак"

В детстве казалось, что всё всегда было таким, как сейчас. Всегда такими были папа и мама, всегда был таким дом, двор, комната, в которой мы живём. Я всегда был маленьким и всегда таким буду. Всегда будет наш шумный двор, игры, беззаботность…
Райское сознание детства.
Не мог и представить, что родители тоже были маленькими, родились и жили в молодости в деревне.

Дед, работавший плотником-отходником, потом прорабом (десятником, по-старому) обосновался в Москве. Перед самой коллективизацией перевёл в Москву всю семью. Его старшие сыновья поселились на Троицком подворье в отдельных комнатах в полуподвале бывшей двухэтажной монастырской пекарни из узорного кирпича, её называли "Красным домом". В одной комнате с окнами под потолком жил мой отец с мамой, в другой дядя Коля.
Тогда в Москве все полуподвалы были жилыми, заполнены бежавшими от коллективизации "понаехавшими" из деревень крестьянами.
В 30-е годы в самом центре подворья стали строить ведомственный пятиэтажный дом в виде буквы П. Руководил стройкой мой дед, отец тут же работал плотником, а дядя Коля слесарем.

В 41-ом году отца и дядю Колю мобилизовали. Мама, испуганная бомбёжками Москвы уехала с трёхлетним сыном на родину в костромскую деревню. В начале 42-го перед отправкой на фронт отцу дали отпуск, он ездил в деревню к маме, и в 43-ем там родилась моя сестра.
Наголодавшись в деревне, мама вернулась в Москву. Комната в полуподвале оказалась разграбленной, холодной, сырой. Папа был на фронте.  Весной подвал заливало так, что на полу стояла вода и ходили по подставленным кирпичам. Сестра Нина помнит, как её по этим кирпичам носили под мышкой на улицу и обратно. Жить с двумя маленькими детьми было невозможно.
Кто-то посоветовал маме написать письмо Сталину. В ответе на письмо ей предложили комнату в Текстильщиках, по её словам, у чёрта на куличках. Она отказалась и написала второе письмо. Предложили комнату в Серебряном Бору. Она опять отказалась. Потому, что около воды. (Однако!.. ) Боялась, что маленькие дети могут утонуть.
Кто-то посоветовал написать письмо с помощью адвоката.
Но тут надо сделать некоторое пояснение. Когда строился по проекту пятиэтажный дом в виде буквы П, архитектор решил, или разрешил, добавить в средней части шестой этаж для конторы деда. И при этом во всех пяти комнатах, поставили большие круглые окна. Может быть, архитектор хотел посмотреть, как это будет выглядеть. Во всяком случае, на построенном позже около Лубянки клубе КГБ и здании "Известий" на Пушкинской площади окна верхнего этажа точно такие же, круглые.
И представьте себе – в этом доме, который строили дед, отец и дядя Коля, маме и дали комнату в пристроенном шестом этаже.  К этому времени здесь уже была квартира с газовыми плитами на кухне, ванной, но, конечно, с холодной водой. В ванной была газовая колонка, но ею почему-то не пользовались.
Круглые окна делали наш дом и нашу комнату особенными, неповторимыми. Отец в шутку называл новое жильё "чердаком". Взлёт из подвала – на чердак!

С войны папа привёз два небольших чемодана. Один самодельный фанерный, второй железный, чёрный, от немецких мин, с округлыми углами и интересными запорами-защёлками. Из всего, что он привёз в чемоданах, я видел только белое долговечное полотенце, мы им очень долго пользовались. Ещё неисправные карманные часы, вообще не послужившие. И, может быть, кое-какие инструменты (если они не сохранились с довоенных времён) – сапожные, маленькие часовые отвёрточки и разные плоскогубцы, клещи.
Ещё привёз польские открытки с видами Быдгоща, и одна – китайская, с японской войны.

Пушкин писал – бывают странные сближения. В Монголии часть отца стояла на станции Баян-Тумэн около  г. Чойбалсана. Об этом он писал в сохранившемся письме. И надо же было тому случится, что в тех огромных пространствах тайги и пустынь мне довелось две трети двухгодичной службы в армии провести на этой самой тупиковой станции.
Это так, к слову.

К слову уж добавлю ещё одно.
В комнате с круглым окном, с рамой в виде креста я увидел белый свет, солнце, а крест в круге – древнейший знак солнца. Там, на "чердаке", возникло чувство дома – от кроватки, от пола, из под стола, из-под кровати. Оттуда мир стал расширяться – коридор, двор, переулок, Москва…
Но ещё до ТОГО….
В 43-ем на Ленинградском фронте отец был тяжело ранен осколком снаряда в голову. Словно о нём песня "Но вот под осколком снаряда упал паренёк костромской…" Не могу вспоминать эти строки без мокрых глаз. Две недели лежал без сознания. Наверно, папа любил эту песню "А ну-ка дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома!" Выжил, может быть, только мамиными молитвами. В послевоенные годы у него случались потери сознания ("припадки", мамино слово).

На весенней многолюдной Сретенке маму, беременную мной, сбила машина, толкнула так, что мама упала. Шофёр выскочил поднимать. Обошлось. Но – удар, испуг, падение… Наверно, и во мне что-то стряслось. Первая встреча с земным миром.
Вроде бы, отделался небольшим родимым пятном на попке, как мне говорили. Сам не видел.
Думаю, всё это вошло в меня, отразилось во мне, на моей психике, на моём характере, и судьбе.

Мне было года два. Я и Нина заболели коклюшем. Кто-то посоветовал – надо переехать большую воду. У тёти Кати были знакомые недалеко от Калязина в деревне Доскино.
Помню лишь обрывки. Идём с папой и мамой через редкий березняк к Волге. С невысокого зелёного обрыва я бросаю в воду палочки. Дальше провал в памяти. Мама рассказывала –  так сильно бросил палку, что сам полетел в воду. Папа сразу вытащил.
Солнечный день.  Идём с папой за ручку по дороге вдоль леса. Вдруг из леса громкие страшные звуки: - Ау! Ау!..
Я испугался, прижался к папе.
- Папа, кто это?
- Не бойся, это люди кричат друг другу, чтобы не потеряться.

Ночью над Волгой разразилась страшнейшая гроза. Перепуганные хозяйка и мама разбудили всех детей, одели и посадили на чемоданы. Мы сидели в комнате при включённой лампе готовые выскочить при пожаре. В тёмные окна хлестал ливень, шумели деревья, сверкала молния, а над домом, пугая нас, то и дело грохотали сильные удары грома. 


В комнате

По воскресным утрам папа полёживал в постели, наслаждался возможностью спокойно полежать.
- Пап, я к тебе.
Перелезаю из своей кровати, на родительскую, забираюсь к нему под зелёное одеяло. Трогаю щетину на щеках, ищу в волосах маленькую ямку над ухом, след от осколка, и прошу рассказать о войне. Он отнекивается, отговаривается.  Что и как можно рассказать ребёнку?
Тепло, мир, воскресенье…
Иногда после завтрака папа надевает солдатские брюки галифе с узким кожаным ремешком, садится под окно на скамеечку и открывает фанерный чемодан, чтобы ремонтировать ботинки или мамины туфли, сандалии. Или шить нам всем тапочки.
В чемодане много всяких интересных вещей – кривое острое шило, чёрный вар, маленькие железные гвоздики, деревянные гвоздики, мотки дратвы, сапожный молоток, сапожный нож, железные и деревянные штучки, коробочки….  Но папа не разрешает ничего трогать.
У него есть сапожная нога, деревянные колодки. Он режет кожу, подбивает подошвы деревянными гвоздиками, меняет и подтачивает рашпилем каблуки, смолит дратву, приделывает к ней щетинку и, как иглу, продевает в дырки на подошвах.… 
Я играю щёлкающими замками железного чемодана от мин. Время от времени подбираюсь сзади и что-нибудь беру из его вещей, папа сердится.
Деревянные гвоздики он делает сам, раскалывая берёзовый кругляшок на тонкие пластинки, а потом заостряет один край пластинок и колет пластинки на квадратные заострённые гвоздики. В книге брата есть картинка первого поселения на месте Кремля – не знаю почему, я понимаю, что это макет, и его частокол сделан из таких вот гвоздиков. От этих деревянных гвоздиков во мне родилась любовь к макетам домов, церквей, парусных кораблей.
Папа горячится и раздражается, когда ему мешают, особенно, если что-то не получается.
Мы с сестрой часто надеваем тапочки или сандалии не аккуратно – ленимся наклоняться и придерживать задник пальцем. Специальных ложечек не было, защемлять палец не хотелось, особенно, если тапочки тесные.
- Сколько раз вам надо говорить – не мните задники?

У мамы тоже есть интересные вещи в швейной машинке – напёрстки, разноцветные пуговицы, катушки, шпульки, длинный мягкий "сантиметр" жёлтого цвета. Мне нравится закручивать его в колёсико.
Мама часто произносит слова: булавка, иголка, выкройка, крепдешин, ситец, драп, спицы, пяльцы. Мне нравится качать педаль под машинкой и крутить вхолостую большое колесо.

Тёплый осенний вечер, половинка окна открыта, за окном наступающие сумерки. Свет уже включили. Брат и сестра гуляют во дворе.
Я сижу в комнате на горшке, вдруг зачесалась спина.
- Мама! Глист по спине ползёт.
Она поднимает клетчатую рубашонку, гладит спину.
- Ну, где? Нет ничего.
Только отошла от меня – чувствую по спине что-то ползёт.
- Мама! Глист!
- Ну, нет же ничего! Бог с тобой!
А мне всё кажется…
Выпили чай под абажуром – папа, мама и я. Пробираюсь к окну посмотреть, что видно в уже тёмном, но ещё с ребячьими голосами дворе. Мама гонит меня от окна:
- Нельзя после чая высовываться – простудишься.

К маме пришла какая-то женщина, угощала меня конфетой, а я спрятался под кроватью, и ни за что не хотел вылезать, лежал за кружевным пологом. Ко мне наклонялись, давали конфету, я отползал к плинтусу, жался к стене. Уговаривали, уговаривали… , не вылез. Маме было очень неудобно за меня.

Раза два или три мне снился один и тот же страшный сон. Дверь приоткрывает лохматое чудовище-великан, хочет пролезть из коридора и схватить меня. От страха не могу закричать, нет голоса. Не могу бежать, ноги не слушаются…  просыпаюсь.

 Первая игрушка, которую я увидел - стоявший на полке дивана заводной физкультурник на турнике. Когда его заводили ключиком, он начинал крутиться и проделывать упражнения. Ещё у нас был маленький деревянный ванька-встанька. У сестры – маленькая, называвшаяся пупсиком, кукла-голышок, сидящая в корыте.
Новый железный заводной воробей прыгал на тонких ножках по столу и всегда пытался спрыгнуть со стола.
Однажды папа принёс деревянного некрашеного коня на деревянных колёсах. Думаю, он его сделал сам в дровяном сарае за "Красным" домом, в полуподвале продолжали жить дядя Коля с женой тётей Люсей.
У самодельного коня была тонкая вырезанная голова, а вместо хвоста небольшая спинка сзади, чтоб не соскальзывать. На коне можно было двигаться в комнате. С этим конём я играл несколько лет, переворачивая и превращая его то в машину, то в самолёт.


Как мы жили

Когда у папы что-то получалось хорошо, он говорил:
- Мастер Пепка делает крепко!
Чтобы похвалить говорил:
- Сделано на ять!
Папа любил шутливый тон, знал много всяких приговорок: – с гаком;  ни тпру, ни ну; фу-ты, ну-ты, лапти гнуты…
Приходит после работы: - Здорово живём!
Поест: - Спасибо этому дому, пойдём к другому.
Спать  ложится: - Спокойной ночи, спать до полночи, а с полночи кирпичи ворочать. 
Накурено: - Хоть топор вешай!
Часть поговорок он привёз из детства, из деревни, а часть – из армии.
- Пап, можно…
- Можно, только осторожно.

- Пап, вкусно?
- Язык проглотишь!

- Пап, много?
- Вагон и маленькая тележка.

- Пап, а арбуз с чем есть?
- С таком!

Я часто кричал "я сам, я сам!".  И если не получалось, папа говорил:
- Мало каши ел!

В воскресенье приходит папа из магазина, говорит маме:
- Народу – пушкой не прошибёшь!
Я представляю себе, как в огромном зале, битком наполненном людьми, на них раз за разом накатывают старинную пушку, и не могут пробить.
Однажды меня привлекла услышанная в разговоре взрослых фраза:
- За это могут и по шапке дать!
- Каждому? – удивился я.

Сестра Нина очень любила сладости, и мама прятала от неё сладкое. но Нина всё же иногда находила. Нашла банку с изюмом, и каждый раз брала по немногу, чтобы было незаметно. Пришёл праздник печь пирог, мама ахнула – банка больше, чем наполовину была пустой.
Когда мы с Ниной клянчили у мамы ещё что-нибудь вкусненькое, мама говорила:
- Сейчас всё съедите, а потом зубы на полку?

Мы с Ниной, конечно, "бедокурили", но родители нас ни разу пальцем не тронули. Папа только пугал меня, совсем маленького, ремнём. Только один раз было, при маме снял ремень, наклонил, зажал голову между колен, и снял с меня штаны. Не бил, но я дико орал, было страшно и обидно чувствовать ушами папины колени.
- Папочка, я больше не буду!

Старший умный брат Валерик был непререкаемым авторитетом. А мы с сестрой спорили, ссорились. Жаловались друг на друга маме – "а Нинка…", "а Витька… ". Мама сначала сразу обрывала:
- Что это за "Нинка", что это за "Витька"?
- А Нина…
- А Витя…
Потом внушала:
- Доносчику первый кнут!
Или:
- Один не пролей, другой не подтолкни.
- Кто спорит, тот дерьма не стоит.

Мама никогда не сидела без дела – вязала, вышивала, кроила на  столе рубашки, брюки на всю семью, или по заказу кому-нибудь платье. Она закончила курсы кройки и шитья. Строчила на машинке.  Штопала, зашивала, перелицовывала одежду старшего для младшего.
Тут к месту вспомнить мамины швейные поговорки.
- Голь на выдумки хитра.
- Семь раз отмерь, один раз отрежь.
- Овчинка выделки не стоит.
- Делаю из говна конфетку.
- Не шьёт, не порет.

Когда мы сильно допекали маму ссорами или просьбами:
- Где я вам возьму, из коленки, что ли, выломаю?
- Ох, я с вами на Канатчикову дачу попаду!
Защищалась пословицами:
- На всякое хотенье  имей терпенье.
- Без труда не вынешь рыбку из пруда.

- Мам, ну, что – тебе жалко?
- Жалко у пчёлки в попке.

- Мам, ну, скажи – как?
- Как-как?… Сядь да покак, вот как! Надоел хуже горькой  редьки!


Как тогда жили мы и другие люди

Умывшись, вся семья вытиралась одним полотенцем. Жили без горячей воды. В ванной комнате стояла ванна и висела газовая колонка, но почему-то её использовали только для стирки. Мыться ходили в баню.
Мальчиков часто стригли "под машинку" – наголо. Приятно было проводить ладонью по голове, как по щётке.
В день рождения, поздравляя, слегка дергали за уши столько раз, сколько исполнилось лет.
Папа мне на день рожденья подарил большого белого фаянсового зайца с красной морковкой в лапах и сказал:
- Расти большой да вумный!
Потом заяц стоял на диванной полке.

Еду готовили на общей кухне, а ели в комнате.
На завтрак яйцо, манную кашу, хлеб с маслом….  В обед – обязательно, каждый день, первое, второе и третье. Для первого у меня была пластмассовая детская миска. Мы с сестрой первое очень не любили, мама заставляла есть, а любили третье – кисель или компот из сухофруктов с черносливом, абрикосами, грушами, изюмом. Всё это и без компота, в сухом виде иногда удавалось выпросить.
- Щи да каша – пища наша, - приговаривал папа.
Ели всегда вместе. Часто мама не могла кого-нибудь заигравшегося, зачитавшегося дозваться к столу и предупреждала: - Семеро одного не ждут!
Или: - Для глухих десять обеден не служат.
- Мам мне половинку.
- Ты что – половинкин сын? – спрашивал папа.
И добавлял в таких случаях:
- Наливай полную, чтоб жена была не губастая!
То же самое он говорил, когда наливали рюмки.
Если я или сестра отказывались есть не вкусное, какую-нибудь кашу, щи, мама сердилась:
- Ешь, что дают!
Папа добавлял:
- Губы толще – так в брюхе тоньше!
И:
- Что губы надула?
Если наоборот, кто-то никак не насытится и просит раз и два добавки мама смеётся:
- Едун напал. Не жалко, ешь до укаки!
 Нередко покупали мясо кроликов. Я просил, и мне всегда давали кусочек с косточкой в виде вилки, точней в виде буквы V. Вряд ли эту косточку связывали с моим именем, но мне она почему-то нравилась.

Мы жили не богато, скромно, "не шиковали", но денег не занимали, необходимое всегда было, "жили по средствам". "Вкусненькое" нам папа покупал с получки, себе – в рыбном магазине несколько тонких ломтиков сёмги.
Мама лучшее отдавала детям, экономя на себе. Масло на хлеб намазывала так тонко, что была видна структура хлеба на срезе, а то и намазывала масло, а потом соскабливала. На ломтике получался узор из белых пустот, заполненных маслом и разделяющих их стенок.
Я любил белый хлеб кирпичиком, таким же, как чёрный, хотя он был и не высшего сорта. Ещё были батоны и иногда "плетёное" хало.
Когда в доме кончался сахар или ещё какой-нибудь продукт, мама в шутку говорила: - Дожили до куки, нет ни хлеба, ни муки.

Если роняли на пол конфету, печенье…: - Не повалявши, не поешь. А папа: - Росомаха!
Конфеты были: Золотой ключик, Снежок, Раковая шейка, леденцы Монпансье в металлической коробке. В кульках без обёртки – "подушечки" розовые и белые.
Если отказывались брать подарок, мама:
- Дают – бери, а бьют – беги.
Папа:
- Нечего хвост подымать!

Когда я или Нина просили купить что-то такое, что родители не могли себе позволить, мама объясняла, приговаривая:
- По одёжке протягивай ножки.

Мы с сестрой и капризничали, и упрямились.
Папа: - Вожжа под хвост попала.
Мама: – Хватит надо мной мудровать!

Что творил я в то время, честно, не помню. Спать не хотел ложиться. А Нина совсем маленькой ранней весной додумалась встать в заячьей шубе под водосточную трубу. Эта шуба потом перешла ко мне.
Если говорили или делали что-то несуразное, спрашивали: - Тебе что – моча в голову ударила?
Или: - Не скажи в бане – шайками закидают.
Я, всё воспринимавший буквально, представлял, как в пару голые дяди кидают друг в друга шайки.

Папа читал мне книжку "Как муравьишка домой спешил". Солнце уже склонялось низко…   Я очень переживал за муравьишку. Ещё была сказка про лягушку-путешественницу.
В каком-то рассказе вечерний крик то ли перепёлки, то ли выпи "фьють-пери" переводился на человеческий язык как "спать пора!".  После этого рассказа, когда приходило время ложиться спать, папа мне сигналил: - "Фьють-пери, фьють-пери! Спать пора!"
Читали мне замечательную познавательную книжку для детей с картинками "Алёша-Почемучка".  Он  всех спрашивал – почему то, почему это…,  – про всё на свете. Взрослые Алёше рассказывали и объясняли. Картинки показывали. Вскоре и меня стали называть Почемучкой.
Папа покупал разные развивающие игрушки.  Набор кубиков с деталями шести разных картинок на боках, их нужно было составлять. Ещё то, что теперь называют пазлами, но более простые, из крупных деталей. Ещё что-то вроде картонного лото, в котором вместо цифр были картинки зверей, птиц и рыб. Мне почему-то понравился и запомнился розовый скворец.
Старшему брату Валерику папа подарил конструктор из разных металлических пластинок, уголков, колёсиков и других деталей для сборки с помощью винтов и гаек трактора, грузовика, крана….  Не все винты подходили к каждой гайке, и каждая гайка не подходила ко всем винтам, надо было подбирать.   Несколько уголков от этого конструктора у меня ещё сохранились.

По радио часто звучала песня для подростков:
Если  хочешь быть здоров, закаляйся.
Позабудь про докторов, обливайся…
Валерик, закалялся, обтирался мокрым полотенцем, делал зарядку, старался позабыть про докторов, но не мог – он был "сердечник", с пороком сердца…   Один раз, мне было 3 или 4 года, мама взяла меня с собой в больницу к Валерику. Больница была далеко, в Текстильщиках. Долго ехали в автобусе, окно было заморожено. Мама разговаривала с какой-то женщиной, сидевшей рядом. Я не понимал, о чём они говорят, но почему-то запомнилось повторявшееся слово "хлопотать": -  …хлопотала… надо хлопотать… хлопотать...
Помню только картинку – мы с мамой стоим в сквере больницы и машем Валерику в окно 3-го этажа.
На обратном пути мама разговаривала в автобусе с другой женщиной о болезнях своих детей, и та сказала, что детям, лежащим в больнице, покупают заводные танки – они могут ездить по разглаженной простыне.
Из больницы Валерик вернулся со своим танком. Танк жужжал и сыпал искрами из пулемёта. Я подставлял палец под искры, они не обжигали. Говорили – это холодный огонь.

В дождливую погоду все мужчины и дети надевали чёрные галоши, красные внутри. Женщины – боты, а зимой многие девочки и женщины вместо варежек грели руки в муфтах на верёвочках.
В холодную погоду все носили пальто, зимние и "демисезонные", никаких тёплых курток не было. Мужчины зимой все в шапках-ушанках, в другое время – интеллигенция, в основном, в шляпах, люди попроще и подростки в кепках, люди искусства с претензией в беретах.

Магазины в Москве были наполнены продуктами, но, вероятно, кроме муки. Только денег у людей было мало и магазинов мало, за всем приходилось стоять в очередях.
Муку продавали по три килограмма на человека перед праздниками – все пекли пироги и свой хлеб. За мукой стояли уже не очереди, а толкающиеся толпы. Очередь занимали с вечера или с ночи, писали химическим карандашом номерки на ладонях.
Один раз мама взяла меня совсем маленького в качестве "человека". На задворках магазина между кинотеатром Экспресс и Центральным рынком муку выдавали через маленькое квадратное отверстие, вокруг толпа, шум, гам. Мне тоже написали номер синим химическим карандашом. Я держал его зажав ладонь, боялся стереть, смазать, потерять.
Когда очередь подошла, мама сунула меня в окошко в подтверждение наличия "человека".

Брат и сестра готовили уроки на общем столе, другого не было. Подстилали газету, чтобы не пачкать клеёнку чернилами – писали перьевыми ручками, макая то и дело в белую фарфоровую чернильницу-непроливашку. Чернила часто капали с перьев и ставили кляксы в тетрадях и на чернильнице. Белоснежная непроливашка через какое-то время становилась привычно чумазой грязнулей. Иногда её оттирали, и на неё, чистую, неприятно было смотреть, она казалась лысой. А кто-то сказал – босой.
Кляксы в тетрадях накрывали промокашками, от чего они часто увеличивались, превращаясь из круглых в произвольные фигуры.
У нас в семье, если кто-то делал уроки, остальные не мешали, не шумели, даже не разговаривали. Этот закон внимательности к другим, уважение читающего, думающего, спящего… стали привычкой, сохранившейся навсегда.
Чтобы занять меня, мне давали какую-нибудь книгу с картинками. Например, книгу стихов Маяковского с фотографиями красноармейцев в белёсых гимнастёрках, в строю, на крышах вагонов…  На полях нарисованные маленькие чёрные человечки с винтовками, бегали туда-сюда, как муравьи.
Рисунки в тогдашних детских книжках мне нравятся и сейчас – простодушные, чёрно-белые, тёплые, добрые…  У нас была большая толстая книга Андерсена со сказочным домом под высокой изогнутой крышей на обложке. Внутри был рисунок – на окне из маленьких квадратных стёкол стоит горшок с вьющимся горохом. Оттуда, наверно, моя привязанность к цветам на подоконниках.

У нас был установлен разумный распорядок дня. Валерик даже написал на листке расписание – когда вставать, когда обедать, делать уроки, гулять, читать, ложиться спать (мне в девять, старшим в десять).

В нашей семье сохранялись табу, правила и приметы, привезённые родителями из деревни, из глубин крестьянских поколений.
В гостях никогда не ели, ни пили по первому приглашению. Сначала надо было обязательно отказываться, медлить. Хапать не принято. Повзрослев, я долго не мог отвыкнуть от привычки церемониться даже с друзьями.
Вставать утром надо с правой ноги, иначе – "не с той ноги встал", с плохим настроением. Надо же, так хранилось понимание левого и правого, добра и зла.
Дома нельзя свистеть, денег не будет.
Нельзя спать, когда закатывается солнышко – голова заболит.
Нельзя много смеяться, после смеха всегда слёзы. "Смешинка в рот попала?". " Смотри, как бы после не заплакать". "Смех без причины – признак дурачины".
- Тебе покажи пальчик – засмеёшься!
А у меня в смехе выражалась и выражается радость. Бывало это не понимали и обижались, думая, что смеюсь над ними.

Нельзя хвастать, "Хвастливое слово всегда гнило".
Нельзя класть на стол ложку выемкой вверх, "Ложка есть просит".
Наденешь майку или чулок наизнанку – будешь бит.
Что-то потерялось – это шишига украла. "Шишига-Шишига, поиграла и отдай!"
Из бани пришли – "С лёгким паром!".

Мама надевает пальто.
- Мам, ты куда идёшь?
Мама очень сердилась на такие вопросы:
- Закудакал!..  За кудыкину гору!
Нельзя спрашивать, куда идёшь, а то не повезёт.

Чтобы повезло человеку, например, на экзамене, надо его в это время ругать.
Отправляясь на экзамен, клали под пятку пятак. В те времена школьники сдавали экзамены каждый год.
Раньше эти предосторожности называли оберегами, теперь – психозащитой.
 
Когда я допекал старшего брата, он говорил: - Отзынь! Или давал лёгкий щелбан. А то и предупреждал: - Дам по шеям!
Или вправду слегка давал ребром ладони по шее.

В семье возникли разговоры о том, что Валерик будет показывать домашний театр. Он тайком резал ножницами бумагу, картон, что-то клеил. Я не знал, что такое театр, и ждал с нетерпением.
И вот через  несколько дней вечером "театр" состоялся. Зрители  - я, Нина, мама и папа сели в два ряда на стулья.
Лампа под абажуром погасла. Сцену освящала настольная лампа, и действие началось. Валерик рассказывал и показывал сказку про хитрую лису.
Старик крестьянин поехал на санях через лес ловить рыбу. Лошадь бежала быстро, на фоне замелькавших елок, усыпанных снегом. Сани со стариком действительно двигались, ехали по дороге!..
Приехал старик, остановился и стал ловить рыбу, и началось: - Ловись, рыбка, большая и маленькая….  Старик возвращался с рыбой домой, и опять замелькали ёлки, только в другую сторону. Впечатление движения лошадки с санями было поразительным.
Потом, появились лиса, старуха, волк…
Как только сказка кончилась, я сразу стал выяснять, почему сани казались едущими, лиса и волк бегущими.
Валерик показал длинную полосу бумаги с нарисованными деревьями и как он её тянул за стоящими санями. Эффект обманчивого движения был удивителен! Я сам тянул полосу с ёлками – лошадь бежала, переставал тянуть – лошадь останавливалась.
Тогда я думал, что Валерик всё рисовал сам, но, догадываюсь, это папа купил напечатанный полуфабрикат. Валерик только вырезал и клеил.


Москва

                Первый раз в переулок за подворотню меня вывела Нина кататься с ледяной горки. От подворотни повернули направо – вдоль церковной ограды, и ещё раз направо в другой переулок к церкви.
Тут из-под самой кирпичной стены очень круто спускалась чёрная ледяная лента. Дети вылетали, кто на фанерках, кто на картонках, кто на попе прямо на мостовую поперёк переулка. Благо, машин тогда было мало, проезжали редко.
Я долго стоял наверху, боялся скатиться, с большим трудом преодолел страх. На этой горке при спуске перехватывало дыхание, оно поднималось от живота к подбородку.

Иногда после работы папа катал меня на санках по переулку. Зимний тёмный вечер весь в огнях фонарей и горящих окон. Передо мной папина тёмная спина в пальто, справа и слева, много мелькающих теней и тёмных людей, идущих с работы.
Зимой на московских тротуарах много коротких ледяных дорожек, катков, неизвестно как появлявшихся и раскатанных детьми.  Когда я шёл по улице между папой и мамой, они поднимали меня за руки и прокатывали по каткам. Сам ещё не умел разбежаться и прокатиться, хотя во всех других случаях всегда кричал "Сам! Сам!".
Если мы ехали в метро, то в каком-то месте папа говорил:
- Сейчас мы поедем прямо под Москвой-рекой!
- Когда? Ну, когда?
- Подожди чуть-чуть… Вот сейчас!
(Это между станциями Парк культуры и Октябрьской, ещё  между Павелецкой и Таганской)

Иногда по воскресеньям папа ходил со мной гулять.
Однажды я папу невольно выдал. Мы пришли на Цветной бульвар, к цирку. На углу в палатке папа купил мне вафельную трубочку с кремом. Я и сейчас могу почувствовать её вкус, слышать хруст вафли.
Дома мама спросила меня:
- Ну, где вы были, куда ходили?
- Ходили на Самотёку.
- А что делали?
- Я ел трубочку…
- А папа?
- А папа пил белую водичку.
Мама посмотрела на папу – папа смутился. Мама умно ничего не сказала.
Тогда прямо на улице можно было выпить стопку водки. Такой эпизод есть в фильме "Сын", и, кстати, происходит около цирка.

В другой раз, не помню как, мы оказались на Пушкинской площади. Солнечный день, высокие серые здания по сторонам сквера. Одной рукой я держался за папину руку, другой – тащил за собой на нитке новенький деревянный пароход, подарок на день рождения. Пароход бело-красный, длинный, дребезжал не на колёсах, а на шариках скрытых в углублениях плоского дна.
Папа показал  ряд разноцветных фонтанов. Вид фонтанов необыкновенный, они похожи на букеты зелёного, розового, жёлтого и голубого цвета. На мой вопрос "Почему…" Папа объяснил, что вода снизу подсвечена разноцветными фонарями.
Я лёг на гладкий каменный бортик, спустил пароход в воду и чуть-чуть сам не сполз в фонтан.
Папа показал мне дом, где он работает, я спросил, что он делает на работе?
- Вот строят такой дом, а я считаю, сколько надо для него кирпичиков, досточек, балочек…

Зимой папа привёз меня кататься на горке около Кремля. В Александровском саду там, где сейчас могила неизвестного солдата, стояла очень высокая деревянная горка с очень длинным ледяным накатом. В те времена с ледяных горок катались просто на пятой точке.

С рождения слышал слово "Москва-река"… "Москва-река"…
Мне слышалось "Москварика", и я думал, что река так и называется  – Москварика.
Папа пообещал показать мне ледоход на Москварике. Тогда она не была перегорожена шлюзами, и происходили ледоходы.
Месяца два я надоедал папе – когда будет ледоход? Скоро! Ну, когда будем ледоход, скоро?  А лёд, как он говорит, стоит и стоит. Подожди ещё немного…
И вот, наконец, мы стоим на Большом Каменном мосту над рекой, вся она разбита на двигающиеся с шумом и треском белые куски льдин, похожих на облака. Мы смотрим вниз, и кажется, что не льдины всей массой уходят под мост, а мост двигается вперёд, как ледокол.  Льдины задевают за гранитный берег, наползают одна на другую, трутся краями, поднимают зеленоватые рёбра, ныряют под другие льдины,  разбиваются, крутятся…   На некоторых льдинах плывут палки, обломки досок, коряги, вороны…  Голова начинает кружиться от этого всеобщего движения.  Но и оторваться невозможно.
Папа едва уговорил меня поехать домой.

По дороге в зоопарк (или зоосад, не помню, как его называли) папа купил мне маленький чёрный мячик. Он мне так понравился, что я, как в басне, не заметил никаких зверей. Подкидывал и ловил мячик.
 На аллее между высокими сетчатыми оградами так подкинул, что мячик перелетел через ограду. Тут я и увидел за оградой жирафа. Мячик лежал за сеткой совсем рядом, но достать его мы не могли. Я заревел. Папа успокоил меня, только сказав, что завтра пойдёт к директору зоопарка, и мячик отдадут. А сегодня выходной, директора нет.
Конечно, он никуда не ходил, а я уже заигрался в другие игры и забыл про мячик.

Наше окно выходило на юг. В ясные дни по утрам солнце висело высоко над ближними крышами. Мне приснился сон, будто я утром смотрел в окно на солнце, но вместо солнца сияло  лицо боженьки в виде иконы, и от него исходили золотые лучи. Какое-то чувство подсказало мне никому не рассказывать об этом сне.
Слово "боженька" я слышал от мамы, но иконы  Христа никогда не видел. Потом этот сияющий лик я узнал на лицевой иконе. 


Праздники
 
Хорошо помню один из праздников 1-го Мая. По радио бодрая музыка:
Утро красит нежным светом
стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
вся советская земля.
Холодок бежит за ворот…

Меня нарядили по-праздничному, папа подарил маленький, на деревянной палочке, красный флажок с жёлтой окантовкой и серпом-молотом. С этим флажком мы с папой через подворотню по переулку пошли на Садовое кольцо смотреть демонстрацию. Серенькое, прохладное утро. Я так и чувствовал холодок за воротом.
В том месте, где Садовое кольцо спускается к Самотёчной площади, на нашей стороне есть возвышающаяся на несколько метров над тротуаром длинная земляная площадка.  Встали на этой горке. Дома и фонарные столбы разукрашены красными полотнами и огромными цветами. Сверху нам прекрасно было видно  заполненное демонстрантами Садовое кольцо от Сухаревской  до площади Маяковского.
 Вся ширина улицы  представляла собой движущуюся многоцветную гирлянду из флагов, больших разноцветных цветов на палках, портретов, тоже на палках, больших и маленьких шаров, машущих  людей. 
Большие сооружения катились на колёсах, на некоторых из них ехали люди. Проплыл огромный голубой земной шар и другие фигуры. На ходу играли духовые оркестры и гармони.
Мы долго стояли и смотрели, а эта разноцветная гирлянда не заканчивалась. Иногда она останавливалась, потом двигалась снова.
Среди зрителей, стоявших на горке, появились торговцы с самодельными детскими игрушками – вертушками из цветной бумаги на палочках, мячиками на резинках, разворачивающимися и сворачивающимися радужными ячеистыми кругами, то ли многоцветными солнышками, то ли подсолнухами без семечек…
У одного торговца из руки свисали на нитках чёрные мышки. Если такую мышку опустить на землю и отпустить нитку, мышка сама бежала пока вся нитка ни ускользала в дырочку на её спине. Такую мышку мы и принесли домой.
Мышка забавно бегала по столу и по полу, и по дивану. Я её обследовал. Она была картонная. Снизу открыта, в ней находилась деревянная катушка, как у мамы. Я эти катушки кусал и знал на вкус, берёзовый. На катушке была намотана нитка, её и вытягивали из спины мышки.
Почему-то, когда нитку вытягивали, катушка сама накручивала нитку на себя. Я не мог понять – почему катушка сама накручивала нитку. А она в мышке держалась на резинках.

К праздникам варили студень из свиных ножек. Самым вкусным считалось "глодать мослы". Ставилась целая миска мослов. Попадались фигурные косточки "лодыжки". Они были похожи на танки. Мама говорила, что в деревне   лодыжками играли.
Весной, в день 40-ка мучеников, по сути, в День весеннего равноденствия, мама пекла из теста жаворонков с глазом-изюминкой. Один раз я напросился самому слепить жаворонка, как это делала мама. Долго мял тесто, кое-как слепил и изюминку воткнул. И когда мама положила на подмасленный противень мой жаворонок рядом со своими, то мой оказался чуть сероватым, а не белым, как мамины.

9-е Мая не был официальным праздником и выходным днём. Не было в этот день и парада. Парады и выходные устраивали 1-го Мая и 7-го Ноября.
  1-е Мая и 7-е Ноября в кругу родителей были просто лишними выходными днями и поводом собраться вместе с земляками и родственниками за общим столом, поговорить-повспоминать, попеть, а то и поплясать. О международной солидарности и революции – не говорили.
Собирались у кого-нибудь по очереди. Иногда совмещали с новосельем, или другим семейным торжеством, тогда и праздновали веселей.
Одежда чётко делилась на будничную и праздничную, новую.
Мама красила губы и выщипанные брови – тоненько, как тогда было модно. Это ей совсем не шло и выглядело ужасно.
В её дамской сумке с тугим запором в виде блестящих шариков, зацеплявшихся друг за друга с щёлчком, в кармашке лежало маленькое зеркальце.
Хорошо выпивали-закусывали с приговорками: после первой "на вторую ногу", потом "бог любит троицу", потом "телега без четырёх колёс не бывает" и т.д.
 Женщины водку, называемую "белым вином", не пили, только "красное". На столе обязательно – в длинной селёдочнице кусочки селёдки покрытые кружочками лука, студень с горчицей и хреном, домашние пироги.
Сидение за оживлённым праздничным столом маме удовольствия явно не доставляло. Вино едва пригубливала. Выпив, гости и хозяева дружно энергично распевали "Каким ты был…", "Ой, цветёт калина…", "На Волге широкой…", "Хвастать, милая, не стану…"…
Мама уныло тихо подпевала для вида.
А папа, подвыпивший на много ног, веселился и плясал, как никто – подпрыгивая, крутился на одной ноге.
Один раз, когда и я был в гостях, начался очень сильный ливень. Гости удивлялись и повторяли: - Льёт, как из ведра!
Я долго смотрел на крышу дома напротив, на водосточные трубы, на небо и никак не мог разглядеть, где ведро, из которого льёт вода.
Прежде чем уйти гости в передней всегда долго прощались и повторяли: - Извините… Спасибо за угощение…  Извиняйте… Извините…
Я тогда не мог понять – за что извиняются?
В русском языке есть пара родственных слов "простите-прощайте". Второе слово имеет и второе значение - расстаёмся, ухожу, покидаю. Видимо, в их деревенском говоре была аналогичная пара "извините-извиняйте", где второе слово тоже значило – расстаёмся, прощайте. Прощайте имеет печальный оттенок, а извиняйте – оттенок вежливости и благодарности. Конечно, часто путали значения извините и извиняйте.
К трамваю шли уже в свете фонарей. Мама ругала весёленького папу: - Никто не напился, ты всегда самый пьяный!

Праздновали и у нас. Бомкины приехали из Щёлкова на маленьком уютном собственном Москвиче первой модели. Дядя Боря работал механиком на аэродроме Чкаловский.
После первой рюмки папа, конечно, говорил: - "Надо на вторую ногу"… И "наливай до краёв, а то жена будет губастая"…
Гости, как всегда долго прощались: - Извиняйте… Извините!
Бомкины остались ночевать. Дядя Боря ночевал в машине: - У меня на сиденьях ковры новые, как бы ни стащили.

Наше окно смотрело в сторону центра Москвы, Кремля. Поэтому в праздничные дни, погасив свет в комнате, удобно было  смотреть салюты. В небе рассыпались разноцветные гроздья, и как только они, падая, исчезали – по небу  быстро-быстро кружились лучи прожекторов. Вдруг они все замирали и гасли – и тут же взлетали новые цветные гроздья. И опять по небу начинали бегать лучи прожекторов…

Когда приходили единичные гости, часто за чаем смотрели наш альбом с фотографиями, их вставляли уголками в полукружные прорези. Мне очень нравилась чёрная крепкая обложка альбома с рельефной тиснёной картинкой берега озера, мельницей, домом, пряслами ограды. Альбом перевязывался шёлковыми толстыми витыми шнурками крест-накрест.


Новый год

Новый год и дни рождения ограничивались семейным кругом.
Под новый 1949-й год папа купил очень  красивый толстый календарь с цветными репродукциями картин русских и советских художников: "Письмо с фронта", "На охоте", "Фашист пролетел". Румяные мордастые колхозницы на солнечном току деревянными лопатами весело бросали золотое зерно в большую кучу …
В конце календаря оказались рисунки для вырезания и склеивания самодельных ёлочных игрушек. Перед каждым Новым годом мы мастерили самодельные игрушки, хотя хватало и покупных – серебряных стеклянных, картонных пузатых рыбок, хлопушек, ватных блестящих лебедей… Самодельные игрушки в основном делал старший брат, а мы с сестрой смотрели и учились вырезать и клеить из цветной гладкой, гофрированной и мраморной бумаги китайские фонарики, звёзды и гирлянды… 
Из пустой яичной скорлупы получился звездочёт в высоком колпаке и с белой длинной бородой из ваты.
Ёлка стояла на полу, или на круглом столике, и тогда упиралась макушкой в потолок. Наряжали её стеклянными разноцветными шарами и разными фигурками, куколкой в одеяле, яблоком с блестящими листьями, грушей, разноцветными бусами…. Единственная игрушка, о которой я мечтал – увиденный у Лёни Васенева пластмассовый сказочный домик, светящийся от вставленной в него лампочки. 
Лампочек у нас не было. Тогда почти все зажигали на ёлках свечи. Для них были специальные подсвечники, крепившиеся на ветках.
В качестве игрушек вешали на нитках конфеты и орехи, завёрнутые в фольгу, но их нельзя было срывать до нового года.
Крестовину, в которую вставляли ёлку, прикрывали ватой, как снегом. Ставили под ёлку деда Мороза и подарки для нас с Ниной в коричневых бакалейных пакетах.

Наконец вечером 31-го разрешали взять из-под ёлки "подарки". Радовались, рассматривали  содержимое и показывали друг другу. Это были собрания всяких вкусных вещей, каждый год разные, но совершенно одинаковые в обоих пакетах. Конечно, мандаринки, вафли, пастила, зефир, конфеты "Мишка на Северном полюсе", орехи...
Если разломить-раскусить земляной орех (слово "арахис" мы не знали), то на кончике одной из семядолей лежала маленькая рыбка с хвостиком (зародыш ростка).

Нина очень любила сладкое, таскала у мамы изюм, как я уже говорил. Мама прятала, но она всё равно находила. Нина всё содержимое пакета  съедала мгновенно, а я свой "подарок" ел понемногу, не торопясь смаковал, наслаждался вкусом.
Вскоре Нина подходила ко мне и сначала, молча, хитро, смотрела мне в рот.  Жую, она смотрит. Удовольствие от вкусностей у меня наполовину пропадало. Я жался, жался, но, в конце концов, она вытягивала, выпрашивала у меня: - Дай дольку….  Ну, дай половинку… кусочек… орешек…
Через какое-то время опять являлась передо мной и, глядя в рот, просила:
- Ну, дай хоть маленький кусочек. Совсем маленький!..

Мы всегда, не только в Новый год, угощали маму конфетами, но она каждый раз отнекивалась: - Я не люблю конфеты.
Я верил.

Спросил маму:
- Ты кого из нас больше любишь?  Меня, Нину или Валерика?
- А вот у тебя на руке пять пальчиков, какой пальчик тебе меньше дорог? Какой не жалко отрезать?

Папа иногда в шутку вместо "медведь" говорил "ведмедь", вместо "велосипед" – "лисапед".
Я его прошу о чём-нибудь, а он, будто не слышит, прикладывает ладонь к уху, как старик:
- Ась?
Я повторяю просьбу. А он:
- Ась?
- Ну, папулька!...
- Ась?

Мои вопросы становились трудными для объяснения, или о том, что рано было знать. Папа в таких случаях говорил :
- Ты ещё зелёный, не дозрел. Надо немного пожелтеть.
А Валерик:
- Отзынь ! Много будешь знать – скоро состаришься!
Мама на вопросы "что это?" в шутку говорила:
- Спрос, а кто спросит - тому в нос.
Но потом объясняла.

Если я что-то не понимал, папа:
- Плохо соображаешь, не петришь. Надо мозгой шевелить!

 Валерика никогда не требовалось поправлять, а нас с Ниной мама часто наставляла пословицами:
- Встречают по одёжке, а провожают по уму.
- Один раз соврёшь – в другой раз не поверят.
- Как верёвочка не вейся, а конец будет.
- Что посеешь, то и пожнёшь.
- Как потопаешь, так и полопаешь.
- "Я" – последняя буква в алфавите.
Оставалось, например, одно яблоко или пирог. Если кто-то сказал "мне", мама говорила:
- Ты думаешь в тебе душа, а в других голик?
Яблоко надо было делить.

Простуды и насморки мама лечила домашними средствами – паром от горячей картошки в мундире, горчичниками и даже банками, от которых оставались розовые круги на спине.
Приносила из кухни чугун с горячей картошкой в мундире, снимала крышку, заставляла наклониться над паром, быстро накрывала голову большим полотенцем и чем-нибудь тёплым: - Дыши!
Леченье всегда сопровождалось криками "Горячо!", "Не могу!", "Жжёт!"…
- Потерпи немного, а то будет хронический насморк, гайморит.

Если я правильно помню, появилось подозрение, что у нас с Ниной глисты.  В поликлинику на углу Петровского бульвара и Каретного ряда мама меня водила только один раз, по Цветному и Петровскому бульварам.
Мы долго томились в коридоре в очереди, и я всё в нём хорошо рассмотрел – на столике весы с закрулёнными краями для младенцев, плакаты со страшными существами микробами.  Понравились поворачивающиеся колонки с яркими  картинками на стёклах, подсвеченных изнутри. 
Врач посоветовала от глистов есть тыквенные семечки.
Обратно мы шли другой дорогой по Большому Каретному мимо автобазы милиции. Около высокой глухой стены стоял чёрного цвета грузовик-фургон. Мама со страхом в голосе тихонько сказала: - Эта машина называется "Чёрный ворон"!
Её голос внушил и мне страх, я не стал расспрашивать почему "Чёрный ворон"?
В то время ещё ходили слухи о врачах-вредителях.



Соседи

В нашей квартире на шестом этаже, на "чердаке", в длинном полутёмном коридоре было пять дверей в комнаты. Коридор такой длинный, по нему можно было кататься на велосипеде. Каталась на трёхколёсном велосипеде Люся, моя ровесница. И мне давала покататься.
Наша комната центральная. В комнате справа жила Люся и её родители Пилипчуки.
Пилипчук, здоровенный мужик, видимо, был военным. В форме я его никогда не видел, только в галифе с тапочками и в майке-футболке из комплекта нижнего белья. Он работал по ночам, днём спал. Думаю, он был охранником в звании сержанта в какой-нибудь тюрьме, судя по его грубым манерам и солдатским шуткам.
 Мы с Люсей часто играли у них в комнате, залезали под стол, как будто в домик. Однажды Пилипчук сел за стол выпить кружку молока. Я высунул голову из-под стола, чтобы вылезти, он для забавы ливанул молоко мне за шиворот и засмеялся от того, что я вскрикнул и вскочил.
Жена "Пелепчучка" тоже крупная женщина, наглая и скандальная, типа мадам Грицацуевой – "на-кася выкуси!". Случалось, она и мама ругались. В одну из таких ссор Пилипчучка толкнула маму, а мама, поскольку была намного слабей, укусила ту за палец. "Выкусила".
Пилипчуки не платили за общее электричество. Соседи их не любили, но в ссоры не вступали.
 
В комнате за Пилипчуками жила бездетная пара интеллигентов-инженеров, очень скромных – тётя Лиза и её седой муж. В коридоре и на кухне их не было ни видно, ни слышно. У них был первый бытовой телевизор, совмещённый с радиоприёмником, "Ленинград" с маленьким экраном. Иногда они приглашали нас с Ниной и мамой смотреть интересные передачи, кино. Первая передача, которую я смотрел по телевизору, была постановка "Свадьба в Малиновке".
Тётя Лиза хорошо вышивала гладью и крестиками и научила маму. У неё было много ярких вышивок на подушках и в рамках. Приятно было гладить шёлковые листья и лепестки, вышитые разноцветными нитками "гладью". Нитки назывались красивым словом мулине.
Около двери инженеров коридор сворачивал направо в кухню, куда  я заходил за все годы только несколько раз. Тёмная, тесная, с закопченным потолком она не привлекала. По стенам стояли две газовые грязные плиты и кухонные маленькие столы жильцов с висящими над ними самодельными посудниками. Ещё висел большой газовый счётчик и рядом пачка наткнутых на гвоздь жировок. Всё было засижено мухами.
В немытое окно почти ничего нельзя было разглядеть. Зимой внизу рамы нарастал толстый слой льда.

В соседней комнате слева от нашей жила странная молодая женщина тётя Варя с несколькими кошками. Она почему-то никогда не ходила в баню, пользовалась только одеколоном. Её комната, все вещи, кошки имели неприятный запах затхлости. Ириски, которыми она угощала, тоже пахли тошнотворно, я их не ел.

В торце за комнатой тёти Вари размещалась тётя Элла, толстая, рыхлая, почти квадратная, всегда в длинном чёрном платье. Она была инвалидом, у неё болели ноги, едва ходила и почти всё время сидела в своей комнате. Продукты ей приносила мама.
Тётя Элла была дочерью "канальского" генерала Раппопорта, иногда навещавшего её, но я его не видел.
Иногда тётя Элла приглашала к себе в гости квартирных детей, т.е. нас с сестрой и Люсю, чтобы угостить пирожными и шоколадными конфетами.
Она всегда сидела в кресле около стола с белой скатертью. Комната её была богато обставлена картинами, статуэтками и китайскими вазами.
На столе блистала большая хрустальная ваза. Тётя Элла разрешала легонько постучать по краю вазы длинным карандашиком. Ваза издавала чудесный звон, долго не затихавший.
 
Перед дверью тёти Эллы, коридор сворачивал налево к туалету и ванной комнате - тоже тёмной, влажной да ещё и холодной, с оцинкованными волнистыми стиральными досками и корытами по стенам, с висящим на протянутых верёвках сырым бельём.
Около белой эмалированной ванны, висела газовая колонка. Не знаю, вообще мылись ли в ванне или только пользовались для полоскания белья?  Тогда принято было постельное бельё кипятить в оцинкованном баке, синить и крахмалить.
Валерик как-то принёс в трёхлитровой банке довольно большую рыбку. Каждый день её выпускали поплавать в ванне, но она прожила недолго.

В середине 80-ых, когда прошло лет 30 после переезда с Самотёки, я захотел побывать на "чердаке". 
С замиранием сердца зашёл в наш центральный 4-ый подъезд. Та же лестница, то же деревянное фигурное покрытие перил, по которым можно съехать задом наперёд, не слезая, с 6-го этажа до 1-го.
Наша дверь с номером 71. Дверь открыла черноволосая кудрявая девушка-женщина в халатике, типа Пилипчук. Подумал – неужели Люся? Объяснил, кто я.
Это, действительно, была Люся. Она меня не пригласила войти. Видимо, ей было неудобно пригласить в этот момент. Только поговорив немного, когда я уже спускался по лестнице, она сказала: - Заходите как-нибудь.
Я не захотел.

В холодный день поздней осенью один гулял во дворе, больше никого не было. Походил, походил, нашёл железный прут и надумал его зачем-то согнуть, но руками – сил не хватило. Как согнуть?
Надумал подсунуть один конец прута под край стола, стоявшего около песочницы, середину прута наложил на спинку скамейки, а на второй  конец стал сильно давить вниз. Давил, давил...  вдруг конец прута вырвался из-под стола, перевернулся и бац – мне в бровь. Чудом не в глаз. Заорал, побежал домой.
Мама сказала, что крови вытекла целая кружка. Я крови не видел, но представил себе зелёную эмалированную кружку полную до краёв.
Мама рассказывала – ещё до этого случая какая-то девочка в песочнице разбила мне лопаткой губу, но я это совсем не помню, маленький был.

Сначала в баню меня с собой водила мама, в женскую.  Мама окатывала скамейку из шайки и мыла меня тоже из шайки, а я сидел и смотрел. В тусклом свете, среди клубов пара, как в тумане, ходили и сидели на скамейках голые тёти с шайками. Баня удивляла меня непонятно откуда берущимся шумом в ушах. Заткнёшь уши пальцами – тихо, откроешь – шумит.
Потом мы обмывались под душем.
Наконец – нас с мамой и в самом деле чуть ни закидали шайками. Какая-то тётя заругалась на маму, что она привела в баню такого большого мальчика, и он разглядывает голых женщин. 
С тех пор я ходил в баню с папой, а он с маленьким чемоданчиком.  (Потом в этом чемоданчике хранили ёлочные игрушки.)
Зимой мы всегда возвращались из бани, когда было уже темно. Идём по тёмным заснеженным переулкам чистые, сонные, я только глазами хлопаю.
Во 2-ом Троицком над входом в каменный дом яркая красная вывеска с белыми буквами "АГИТПУНКТ". Весь красный прямоугольник окружён пунктиром горящих лампочек.
Я всегда боялся  проходить через тёмную подворотню. Лестница в подъезде тоже едва освещалась. На площадке второго этажа у меня не было сил идти выше. Папа говорил:
- Ну, залезай ко мне на закорки.
Он приседал, я сзади обхватывал его шею, он подхватывал меня под коленки, и я ехал на нём до шестого этажа.
Дома нам говорили – С лёгким паром!


Красота

Дядя Коля с женой тётей Люсей жили там, где и папа с мамой жили до войны – в  полуподвале Красного дома, в комнате с окном под потолком. Они  познакомились на Ленинградском фронте.
Иногда тётя Люся, увидев меня во дворе, звала к себе в комнату, чтобы угостить чем-нибудь.
Я долго не понимал значение слов "красиво", "красивое", смотрел на то, о чём так говорят, и не видел ничего особенного, отличного от всего остального. Но у тёти Люси увидел в вазочке на этажерке букет сухих, тонко раскрашенных в разные цвета, нежных метёлок ковыля, радужный фонтан.  Модное украшение домов.
Заметив, как у меня загорелись глаза, тётя Люся разрешила потрогать почти не осязаемые метёлки, погладить по щеке. И меня осенило – я понял, что значит слово "красиво". Разноцветные метёлки красивые!


На Украине

 К "Жене Фёдоровой" приехала знакомая с Украины, но муж не пустил её ночевать, и тётя Паша, дня два пожила у нас. Кажется, она приехала в Москву за мандаринами!
Угощала нас такими огромными яблоками, каких я больше никогда не видел – размером с блюдце. Пригласила к себе летом в Ромны Сумской области.

Летом мы всей семьёй поехали на Украину, папа – только проводить. В Бахмаче делали пересадку, сидели на платформе на чемоданах, ждали поезд. В Ромны приехали ночью… голоса из темноты…, фары грузовиков…
Вошли в хату тёти Паши, удивляясь гладкому земляному полу. Она накормила нас вкусными домашними колбасками. Кое-как переночевали, а утром пошли устраиваться в село.
 
Спали в саду на веранде, по утрам просыпались освещённые ярким солнцем,  "…как только в раннем детстве спят."
Рядом с верандой стояла яблоня, усыпанная небольшими яблоками. Хозяева разрешили есть яблоки этой яблони, сколько хотим, с условием не есть с других яблонь, на которых росли крупные яблоки.
Сад располагался на склоне. Вниз спускалась тропинка до небольшой речки шириной не больше метров трёх и глубиной мне по шейку.

Перед домом вдоль улицы расстилалась широкая зелёная лужайка с колодцем в одном конце и высокой шелковицей в другом. 
Дядя Стёпа голый по пояс, с мощными бицепсами крутился на турнике, поднимал двухпудовые гири.
Его жена, наша молодая хозяйка, разговаривая с мамой и другой женщиной около калитки, кормила грудью младенца. Я видел, как он оторвался от груди, и тонкая молочная струйка брызнула на траву.
- Вот что делает! – улыбнулась кормилица.

Откуда-то появился дядя в клетчатой рубашке и мальчик. Они бежали по лужайке, а за ними взлетал воздушный змей. Змей поднимался  выше и выше. Я побежал за ними смотреть на змея.
Когда возвращался по траве, то босой ногой наступил на шмеля, и он больно меня укусил.  Побежал к маме, хромая и плача.

Валерик рисовал в альбоме акварельными красками. Мама на крыльце стирала, пена поднималась выше края корыта.
А мы с Ниной вышли улицу, прошли по тропинке, свернули на другую, широкую, улицу, спускающуюся к реке Суле. Пошагали по тропинке вниз мимо заросших травой и увитых вьюнками плетней и заборов. Срывали розовые цветы, которые называли мыльниками потому, что, если их размять, они и, правда, мылятся, как мыло.
На зелёном берегу реки несколько человек загорали и купались. Мы с Ниной страшно боялись русалок и ещё какого-то тонкого "конского волоса", впивающегося в тело. Но всё-таки залезли в воду.

Валерик нарисовал косца на лугу в белой рубашке и с косой, но потом, оказалось, нарисовал косу неправильно. Косец у него махал косой в другую сторону.
Мы с Ниной ходили через поле колосьев туда, где иногда проезжал паровоз. Там увидели одноколейную железную дорогу, разогретую солнцем и очень вкусно пахнущую!

На "нашей" улице на углу чьей-то ограды обнаружили вишню, выставившую ветки над оградой. На ветке несколько тёмно-бардовых ягод. Как не соблазниться? Вскарабкались по забору,  сорвать  ягоды. На стволе дерева светились застывшие янтарные капли, сгустки смолы, на вид, как ягоды, очень вкусные. Дотянулись и в рот.
Тепло и солнце разливались вокруг.
Вдруг вдоль улицы крики, наполнившие ужасом:
- Тикайты, тикайты. Бешеная собака, бешеная собака!
До нашей калитки далеко, куда спрятаться?
Перебежали на другую сторону к большим деревьям и залезли на нижние ветви.  По тропинке, на которой мы только что были, вдоль заборов трусцой бежала рыжая собака с высунутым языком, крутила головой, скалилась. С языка капала густая слюна.
К нашему великому облегчению собака пробежала по тропинке дальше в другой конец села.

Я забрёл на небольшое круглое озеро. На берегах кое-где сидели мальчишки с удочками.
Слева рядом, стоя, ловили рыбу покупными длинными удочками, два парня явно городских, в синих спортивных штанах и белых спортивных шапочках с длинными козырьками. Явно приезжие.
Вдруг к ним, ругаясь, подбежал местный дядька, за дядькой маленький мальчишка, сын, которого обидели приезжие.
- А ну, сматывай удочки и бежи отсюда! – кричал дядька парням.
Те начали отругиваться, крик, перебранка. Разъярённый дядька выхватил из рук бамбуковые удочки и в миг через колено изломал их в куски.
Парни нехотя, с обломками, побрели по берегу, огрызаясь на ходу .
Так я понял, что значит выражение "сматывай удочки".

На Украине продавался, не помню, "Чай в плитках" или "Плиточный чай", толстые плитки очень вкусные, мы их просто кусали и ели. Может быть, это были прессованные сухофрукты.

За две недели до отъезда приехал папа. Как раз созрели ягоды  шелковицы. Всё дерево было усыпано тёмно-красными и чёрно-синими осыпающимися ягодами. Кажется, кроме нас их никто не ел. Мы, конечно, привели папу к шелковице наесться ягодами.
Через какое-то время, папа обнаружил, что пальцы испачканы чернилами. Удивился, не мог понять, как и где испачкал?
- Странно! Ничего не писал, а руки почему-то в чернилах?
Не знал, что чёрные ягоды шелковицы красятся.
 
Мы повели его в низ сада, он купался в речьке, ему было выше пояса, и он выходил на другой берег, на зелёный бугор.

Папа умел плести корзины. Заросли лозы он нашёл на берегу Сулы и ходил туда в своей солдатской гимнастёрке. Один раз взял меня с собой. Пришли, он вытащил из кустов недоплетённую корзину, нарезал перочинным ножиком прутья и сел на траву, скрестив ноги – плести. Я  вертелся вокруг. Обнаружил норку земляных муравьёв, взял, лежавший около папы без дела ножик и стал ковырять им муравьиную норку.
 Ковырял, ковырял… раз – и у меня в руке осталась только ручка со штопором. Мне было очень жаль, я чуть ни расплакался.
Папа огорчился, но не заругался, сказал только:
- Эх!..

Папа решил на автобусе съездить в город и взял меня. Мы гуляли по аллеям тенистого парка, вышли к футбольному полю, окружённому высокими каштанами, и шли под густыми кронами. На поле бегали футболисты в красной и синей форме. Вдруг мяч выкатился с футбольного поля и чуть-чуть не попал в меня. Папа поднял его и кинул подбежавшему футболисту.

Когда думаю об Украине, представляется лунная ночь с русалками и белыми хатами. Наверно это от искусства, Гоголя, Куинджи, Шевченко…
"…сад  вишневый коло хаты…"


Чердак настоящий

Тёмным осеним ветреным вечером комната на Самотёке. Тревожное состояние буквально ощущалось в воздухе.  Я смотрел в окно, над тёмным двором  раскачивались фонари-шляпки. Под ними беспокойно качались световые круги. В чёрном пальто на асфальте лежал человек. Из подъезда выбежала мама:
- Ваня!...
У папы случился, как говорила мама, "припадок", следствие ранения в голову. Мама тащила папу, словно пьяного, на 6-ой этаж. Папа бормотал что-то невнятное.

С мамой мы приехали в госпиталь навестить папу.
Солнце, весна. В парке молодые деревья, дорожки. На дорожках много дядей-фронтовиков в полосатых пижамах, некоторые на костылях.  Один ехал в коляске с ручным приводом – длинной ручкой-рулём.

Мы встретили папу в пижаме, но не стали гулять. Папа торопился в палату слушать последние известия и взял меня с собой, а мама осталась на улице.
В палате никого не было, как только вошли, папа подсел к столу, взял чёрный наушник и стал слушать. Недавно началась война в Корее. Я ничего не делал, смотрел на папу, и больше ничего не помню.

В нашем коридоре на "Чердаке" кроме входной двери в квартиру и дверей в комнаты была ещё одна дверь – железная. Она вела на настоящий чердак под крышей и не запиралась на замок. На чердаке сушили бельё, постельное в основном. Сохнувшее на холоде оно приятно пахло свежестью, мама это очень любила.
Летом мы, дети, иногда забирались на чердак. Летом, то есть поздней весной и ранней осенью потому, что всё лето каждый год мы, дети, проводили за городом. Полутёмный чердак, если бы мы читали Библию, сравнивали бы с чревом кита, в котором оказался Иона,  а толстенные брёвна-балки и стропила – с его рёбрами.
Через слуховое окно мы вылезали на односкатную железную красно-коричневую крышу – тёплую, погромыхивающую. Крыша не крутая, но пробирались по ней, согнувшись. Встать в полный рост страшно – коленки подгибались, не за что ухватиться – вокруг только небо. Нижний край крыши ограждала хилая загородка из тонких хлипких железяк, туда не подходили. На самый верх карабкались на четвереньках.
Верхний край огораживал только невысокий бортик ниже моих колен.  Перед бортиком оборачивались и садились на крышу. Какой просторный вид открывался перед нами над Лаврскими переулками. До самого горизонта крыши, крыши и кое- где верхние окна домов.  Слева кусочек Самотёчного бульвара,  Уголок Дурова. Правей за огромной площадью звезда театра Красной Армии с башенкой и флагом над ней.
Мы сидели на крыше, словно на летящем ковре-самолёте.
Я разворачивался и с замирающим сердцем ложился грудью на бортик края крыши, высовывая голову во двор. Это страшно, кажется, что голова может перевесить всё тело, и потянет вниз. Зато виден весь двор, его план с центральным проездом, квадратами газонов и проходами к подъездам правого и левого крыльев. Из окна тоже виден почти весь двор, но не то ощущение.
О наших вылазках на крышу Нина, спустя много лет, написала высокое стихотворение:
Стыдились чистой бедности своей,
и мама над иглой лицо склоняла,
чтоб мы других не хуже, не бедней,
всё билась и старье перешивала.
И двери, двери – коридор тех лет
из всех примет – лишь бережливый свет – 
гонять здесь можно на велосипеде. . .
И только вот – велосипеда нет
(и к лучшему – не злобились соседи).
Из коридора – дверь, за ней чердак –
мы с братом пробираемся на крышу!
И наш испуг – внезапной мышью.
Не бойся, говорю,
полезли выше.
О ветер,
платье плещется как флаг!
А лужа – там внизу – как незабудка,
и мы не узнаем знакомых мест. . .
Все крыши – ниже, весело и жутко,
и вровень только – искривлённый крест.

Я своей "бедности" не стыдился, поскольку не знал, что это такое. А крест – на сохранившейся при большевиках стоящей рядом церкви Святой Троицы.
Иногда мне снились сны, как я машу руками, словно крыльями, и летаю в пространстве нашего двора над асфальтом, над газонами. Иногда, спасаясь от кого-то, взлетаю выше, выше.
Потом, может быть даже в другой квартире, мне три раза снился один и тот же сон. Я высовываюсь за край крыши во двор, голова перетягивает, я сползаю за бортик и падаю вниз. Перед самой землёй просыпаюсь от страха с облегчением, что это сон.

Свежее майское утро перед жарким днём. Асфальт во дворе тёмный, мокрый – уже полит из шланга дворником в белом фартуке.
Сегодня особый день, торжественный. Валерик сдаёт экзамен в школе. Он подложил под пятку пятак для везения. Мы сказали ему:
- Ни пуха, ни пера!
Смотрим в открытое окно, как он в белой рубашке идёт через двор, в конце двора оборачивается и машет нам рукой.

Брат Валерик был умным и не по летам серьёзным мальчиком.  Я узнал его, когда ему было лет десять-одиннадцать. Несколькими годами позже мама спросила его:
- Кем ты хочешь стать?
Он был отличником, и ответил:
- Хочу стать профессором.
Не уточнил, каких наук, не важно. Это выглядело смешно в устах подростка, но и указывало на стремление к знаниям, науке,  учёности.
Нет никакого сомнения, что стал бы…

В нашем среднем крыле дома было два полуподвала, справа хранились вещи коммунальной службы, а слева жила пожилая сухощавая, как будто высушенная как вобла, тётя Мотя. Она работала уборщицей и приходила к маме поговорить, посплетничать. Мама в это время всегда шила или вязала и только поддакивала тёте Моте. Так она общалась и с другими незваными гостями.
Тётя Мотя как-то странно произносила слова. Словно камешки во рту мешали словам выйти изо рта. Повзрослев и услышав говоривших по-русски молдаван, понял, что ,видимо, тётя Мотя была молдаванкой.
В речах гостей встречались непонятные слова: аферист,  агент (ударение на первом слоге), управдом, комендант, монтёр (так называли электриков), в детстве такая куколка была, а выросла…и что стало?
В разговорах с заказчицами сама мама то и дело произносила  непонятные красивые слова:  мадаполам, батист, штапель, вельвет, маркизет, кокетка, фельдиперсовые...? кажется, чулки.

По очереди, и никогда вместе, приходили сестра папы Лида и брат Павлик.
Лида была на фронте санитаркой. Павлик в войну, ещё подростком, на каких-то тяжёлых работах заболел туберкулезом. Он работал фотографом и часто нас фотографировал новейшим фотоаппаратом ФЭД.
 После войны они вернулись к своему отцу, жившему с новой женой в однокомнатной квартире на Земляном валу. Спали на кухне и в коридоре, ссорились с отцом и между собой.
Они жаловались маме друг на друга и на своего отца, нашего деда. Всё так же за шитьём мама с пониманием соглашалась с обоими, поддакивала и тому и другой.



Лёня Васенев

Не знаю, папа или  Валерик купил серию научно-популярных  книг Якова Перельмана. Я  сам с удовольствием сначала рассматривал в них картинки, а потом, подрастая, читал.
Теперь я больше крутился не около папы и мамы, а около Валерика, около его вещей и книг, спрашивая, и без спроса. У него был циркуль "козья ножка", с помощью которой можно было рисовать большие и маленькие круги, вставив карандаш любого цвета. У него была металлическая ручка, из концов которой доставались и вставлялись в ручку с одного края держатель пера, а с другого – держатель короткого карандаша.
Карандаши он очинивал опасной бритвой, вставлявшейся в  специальный держатель. У него был транспортир, линейка, угольники. Он показывал разные фокусы-покусы из физики, механики и прочего.
Валерик дружил с ровесником Лёней Васеневым с третьего этажа. Лёня жил с отцом, матери у него не было. Говорили, что Лёня приёмный сын. Отец, видимо, какой-то чин, Лёню, белобрысого симпатичного приветливого мальчика, любил.
У Лёни были хорошие игрушки – большая машина-грузовик, большой строительный конструктор в деревянном ящике с кубиками, арками, крышами, башенками и прочими деталями. У него были оловянные солдатики, бегущие, стоящие лежащие с пулемётом. Пушка, как настоящая, она стреляла маленькими снарядами, по дому из кубиков и оловянным солдатикам… 
У Лёни был фильмоскоп и диафильмы – волшебные яркие картинки на экране. Тепло от фильмоскопа и какой божественный запах плёнок с диафильмами я чувствую до сих пор. Ещё мне навсегда полюбились запахи кожаных футляров биноклей и фотоаппаратов.
Один раз Лёня пригласил Валерика и меня смотреть по телевизору фильм "Чапаев".  Мне понравилась офицерская "психическая атака", верней сухой ритм барабанов. Я его сразу запомнил и воспроизвёл, и до сих пор могу воспроизводить его пальцами по столу.
Ещё мы смотрели "Белеет парус одинокий".  Валерик дома вспоминал и смеялся тому, как кухарка бросила в печку патроны, они взорвались, и разметали по плите вермишель.
У Лёни Васенева был подростковый велосипед. Лёня или Валерик иногда сажали меня на раму, прокатить. Я держался за холодный руль, попу резала труба рамы, ноги свисали и чуть ли ни попадали в спицы переднего колеса. Затылок чувствовал тяжёлое дыхание Валерика. Мы выезжали из двора налево, в проезд между крылом нашего дома и оградой территории детского сада на площадку между Красным домом и кельями детского сада, там разворачивались.

Когда было скучно во дворе, я нередко околачивался за нашим домом на площадке между  Красным домом и сохранившимися красивыми двухэтажными светлыми палатами Подворья с маленькой колоколенкой без колокола. Дальнюю часть занимал детский сад, а часть, выходившую на площадку, занимали жильцы. Перед входом сохранилась дорожка из больших каменных плит, и вокруг на площадке можно было найти красивые камешки.
Кроме того, тут же был в ограде вход  в сквер детского сада. По воскресеньям большая территория детского сада пустовала, и мы с папой там гуляли. Папа сделал мне маленький лук из ветки новогодней ёлки и стрелу.
 Я приставал к папе:
- Покажи, как ты бегал на войне.
Он отказывался, но всё-таки смешно, понарошке, пробежал немного не по-настоящему, а семеня ногами и не вынимая рук из карманов пальто.

На лето сняли "дачу" в деревне Шереметьевка по Савёловской дороге. "Дачей" было маленькое помещение в сараюшке около дома хозяев. В нём помещались только две кровати и маленький столик. Но для меня это жильё не было неудобным.
Нину на первый месяц почему-то отправили в лагерь, ей было всего семь лет. А в сараюшке жили мама, Валерик и я. Папа приезжал в субботу вечером.
Валерику там было интересно, он подружился с сыном хозяев, у него была старая винтовка. Он показывал её нам, большую и длинную. Вся деревня была покрыта травой-муравой (горцем), и на ней кое-где лежали круглые мины коровьих лепёшек. Один раз приятель Валерика заговорился с ним и попал босой ногой в свежую лепёшку – "вляпался".  Мы все трое смеялись этому. Но мне смешней было само смешное слово "вляпался".
Взрослые ходили в лес, собирали грибы и ягоды, причём мама в лес  надевала папину фронтовую гимнастёрку без ремня. (Очень жалею, что когда её ветхую выбросили, не сохранили металлические пуговицы со звёздами)
Чем там занимался я, совсем не помню.
На фото держу в каждой руке по чёрному деревянному пистолету, которые сделали Валерик с приятелем.
В луже на  лесной дороге Валерик показал мне живых "гвоздиков", вероятно, личинок комаров. Они и впрямь были похожи на маленькие гвоздики, висели в воде шляпками вверх. Или начинали дрыгаться, изгибаться, а потом опять замирали прямые, как гвоздики.
В одну из суббот папа приехал с Ниной, очень нервной, внутренне раздёрганной.  Наверно, ей, вырванной из тёплой семейной обстановки, в лагере было очень плохо, одиноко. Может быть, даже её там обижали?  Она была совсем маленькая, худенькая.
Вечером мы ужинали в сараюшке при свете керосиновой лампы. Нина была весёлой, радовалась, оказавшись со всеми родными. Так ёрзала на табуретке, что опрокинула ногой ведро с солившимися грибами, стоявшее под столом.
Папа вспылил и сильно обругал её "росомахой",  "растяпой", у которой "всё не слова богу!", "не как у девочки"….
Нина замерла, закрыла лицо руками и тихо заплакала. Так неожиданно радость и смех превратились в горькие слёзы. Не виделись почти месяц, и вот….
Мне было очень жаль Нину.
(Этот случай в Шереметьевке не тускнеет, как будто только что произошёл. Слёзы наворачиваются.)

Утром папа курил, сидя около раскрытой двери сарая. Я залез к нему на колени.
- Пап, дай попробовать папироску.
- Зелёный ещё, пожелтей немного.
Но дал мне в рот, как соску, мокрый плоский конец папиросы. Я не догадался вдохнуть в себя.
В Шереметьевке почему-то мама больно стригла ногти на ногах, больно подрезала уголки ногтей.
Хозяева сушили малину на крыше сарая, на противнях ( мы говорили на протвинях).
 И ещё помню картинку невероятную – воскресными вечерами хозяева и их гости на травяной площадке около дома играли в настоящий крокет. Деревянными молотками загоняли деревянные шары в проволочные ворота.


Московский двор

Наступила пора, когда большую часть дня я проводил во дворе. Мне кажется, атмосфера московского двора тех лет хорошо передана в фильме "Судьба барабанщика".

Моя жизнь во дворе началась, конечно, с песочницы.
Осенним вечером я сидел в песочнице и что-то строил из песка. Вдруг – бац,  сзади удар по голове. Оглянулся – сестра смеётся, в руке какой-то облезлый веник. Любила, как это называл папа, победокурить.
Я вскочил, бросился на неё, но Нина была старше меня, проворней и бегала намного быстрей. Вмиг она уже у ворот. Я – к ней, но её и след простыл.
Вернулся в песочницу, увлёкся, заигрался, вдруг – бац! Опять удар сзади веником по голове и смех, бросился за ней, не мог догнать.
Это повторялось ещё три или четыре раза, до темноты. Я готов был её разорвать, но догнать не мог.
Зажглись висевшие над двором фонари, похожие на шляпы пастырей, и я поплёлся домой, накликая на Нину страшные кары.
На тёмной лестнице она меня догнала, потащилась за мной.
Мне так хотелось ей отомстить!
- Всё скажу папе с мамой!
- Вить…
- Всё скажу папе с мамой!
- Вить, не говори папе с мамой…
- Всё скажу!
- Вить…
- Скажу!
Так добрались до нашего 6-го этажа, и я застучал ногой в дверь, как у нас было принято, до звонка я не доставал.
Дома злость вдруг как-то мгновенно улетучилась, и Нину стало жалко. Не сказал.

Весной и осенью в хорошую погоду дворовые игры детей всех возрастов сменяли одна другую. Шум. Гам.
Для участия в играх я ещё был мал, только наблюдал.
Дети разного возраста собирались в кучку. Большая девочка подкидывала вверх мяч и кричала: - "Штандар" – все разбегались в разные стороны и исчезали. Потом бегали туда-сюда, подбегали к одному месту стены, опять убегали. Что происходило дальше, не знаю. Или это уже прятки? Когда подрос, в эти игры уже не играли.
Часто старшие девочки устраивали показательные выступления – соревнования по фигурному прыганию через верёвку. Не через прыгалку для одной, а через длинную, метров пять, которую крутят двое. Крутят за концы верёвки так, чтобы внизу она пролетала над самой землёй, а вверху выше головы.
Девочки  по очереди ловко вскакивают в вертящийся круг и подрыгают, когда верёвка оказывается внизу. При этом делают разные упражнения, прыгают то на одной, то на другой ноге. То поворачиваются в разные стороны. И выскакивают так, чтобы не задеть верёвку. Вскакивает следующая, а иногда сразу двое и прыгают вдвоём.

Перед некоторыми играми выбирают ведущего, а для этого произносят  одну из детских считалок:
- На золотом крыльце сидели – царь, царевич,
король, королевич, сапожник, портной –
кто ты будешь такой?

- Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана –
буду резать, буду бить, всё равно тебе водить!

- Ты – слуга, подай карету, а я сяду и поеду.
Я поеду в Ленинград покупать себе наряд.

- Я садовником родился, не на шутку рассердился,
Все цветы мне надоели… кроме – …

- Из-под горки катится голубое платьице…

- Вы поедете на бал? "Да" и "нет" не говорите…

Я не уверен, что всё это считалки.  Может быть, сюда затесались какие-то игры. Например, сидят девочки на лавочке в рядок, держат перед собой сомкнутые ладони. Одна девочка подходит к каждой, а в сомкнутых ладонях держит какой-нибудь маленький предмет и говорит:
- Колечко, колечко, приходи на крылечко…
Касаясь ладоней девочек, она незаметно передаёт одной из них то, что держит в руках…  Потом кто-то отгадывает, кому передала. Что-то в этом роде.

Меня стали брать в некоторые игры, в испорченный телефон, даже в казаки-разбойники, но я до сих пор так и не знаю, в чём заключается суть и выигрыш? Знаю только, что надо передать точно или соврать…   Моё участие в казаках-разбойниках состояло только в том, что мне девочка сказала "беги!" и потащила в узкий проход между внешней стеной западного крыла нашего дома и высокого забора. Как я потом узнал, там был строительный склад. Не знаю, зачем надо было куда-то бежать, как закончилась игра. Но там, в промежутке между стеной дома и забором, оказалась масса интересных вещей.
Там всегда была тень, росла сорная трава, и в ней валялись полусгнившие щепки, куски угля, обрывки рубероида и бумаги, обломки кирпичей, осколки бутылок и стекла, пластинки шифера, камни, ростки кустов и прошлогодние листья…

Не помню, чтоб после этого я участвовал в каких-то играх, я жил сам по себе, наблюдал. Может быть, боялся дразнилок: - Ти-ли, ти-ли тесто, жених и невеста….  Обманули дурака на четыре кулака….

Девочки во всём подражают подаренным куклам, а куклы тогда были все пухленькие, соответственно – и девочки.
Когда в траве появлялись зелёные бутоны одуванчиков, то внутри их оказывались желтки и белки для яичницы в детских мисочках.  А из распустившихся цветов плели жёлтые венки.
В укромных уголках газонов девочки и мальчики устраивали "секреты"  –  тайно выкапывали ямки величиной с ладонь и больше , выстилали "золотцем" (фольгой), раскладывали фантики, цветы, разноцветные стекляшки, накрывали куском прозрачного стекла и присыпали землёй. Потом приводили только близких друзей показать свою красоту. Осторожно отгребали землю в середине стекла, и в окошке действительно было что-то красивое. Опять закрывали землёй. Спорили, у кого "секрет" красивей?

Когда мороз ослабевал, белый зимний воскресный двор наполнялся детворой и подростками. Лепили снежных баб. Кучки подростков обстреливали снежками друг друга и проходящих сверстников. Те бежали к своим подъездам, а в захлопнувшиеся двери попадали сразу несколько снежков, оставляя белые нашлёпки. Все двери подъездов украшались такими пятнами.
Взрослые в оградах "газонов" чистили вениками ковры, предварительно засыпав их снегом. Я с завистью смотрел, как от взмахов веника из-под снега появляется яркий рисунок ковра, как будто переводная картинка.
У нас не было ковра, символа богатства, но моя зависть относилась не к обладанию ковром, а возможностью вот так веником проявлять яркую свежую картинку. У нас дома были переводные картинки, декалькомании, и они мне тоже очень нравились, но это другое дело.

… В морозный денёк, когда кроме меня и другого мальчика никто не гулял, этот мальчик подвёл меня к двери подъезда, показал на латунную ручку:
- Лизни! Вкусно!
Я лизнул и взвыл. На ручке осталась белая кожица с языка….

Валерику было лет 12. Зимним ранним вечером стемнело, но многие гуляли во дворе под фонарями. Валерик шёл из школы домой. Его догнали и остановили два мальчишки не из нашего двора.
- Ты что же, гад?...
Я не понимал, из-за чего они пристали, грозили, потом толкали.  Валерик отступал до штакетника, они продолжали его толкать на колья.
- Смотри!…, - сказали они и ушли.
В подъезде Валерик сел на первый подоконник, закрыл лицо руками и заплакал, наверно, больше от обиды, чем от боли. В подъезде тускло светила лампочка, он сидел в чёрном пальто и плакал. Мне было жалко его, я стоял рядом, молчал, не знал, что сказать.

Из нашего окна двор и площадка перед сохранившимся церковным пятиэтажным домом с арочной подворотней были как на ладони. В этом бывшем въездном корпусе подворья и его полуподвалах поселились обычные жильцы. В одном из полуподвалов жила одноклассница Нины Галя Гальперина. Я её никогда не видел, но сестра после того, как пошла в первый класс, об этой Гале тараторила и прожужжала все уши.
В этом доме жили ребята, звавшие друг друга необычными именами, которые я впервые слышал – Алик, Марик, Гарик…
В этом доме жил и известный футболист ЦСКА нападающий Агапов.


За двором

Двор в основном был территорией малышей, у пацанов и у больших ребят игры проводились не во дворе.
Подростки-мальчики и парни чаще всего играли на площадке перед подворотней, выбирали ведущего или ведомого и делились на команды по-другому.
Например, брали длинную палку и начинали по очереди обхватывать её  руками – первый, рядом второй, третий…  опять – первый, второй….   Тот, кто обхватил палку последним, тот и ведущий (или водит).
В некоторых играх делились на команды, это называлось "канаться". Сначала назначали двух маток-капитанов. Остальные разделялись на пары, ходили, обнявшись, и тайно придумывали каждому "имя". Потом подходили к капитанам и спрашивали:
- Матки-матки, чьи заплатки – "яблоко" или "груша"? 
Капитаны выбирают по очереди себе то или другое.
- Матки-матки, чьи заплатки – "огурец" или "помидора"?
- Матки-матки, чьи заплатки – "синее" или "красное"?

Был ещё один способ бросать жребий, выбирая ведущего – буквально бросать вверх с криком "На шарапа" какой-нибудь предмет, мяч, деревяшку, камень. Кто поймал, тот и ведущий.
Этот же приём, бросания "на шарапа", использовался как аттракцион, способ выигрыша приза. Вверх бросали конфету, мягкую игрушку, яблоко и тому подобное, с криком "на шарапа!". Кто сумел, тот и съел.

Подростки и большие ребята много времени проводили ещё и на дороге ведущей к "министерству", какому-то учреждению, четырёхэтажному зданию, и на  больших зелёных газонах справа и слева, отгороженных от дороги штакетником.
Эти газоны охранял и гонял подростков страшный человек, мужик в сапогах, по прозвищу "Сундук с клопами". Его боялись, как огня.  Я не раз видел, как от "министерства" с криками: - "Атас!" или "Сундук с клопами! Сундук с клопами!" пацаны разбегались, кто куда – кто в подъезды, кто в подворотню.
Но всё-таки часто слышалось: - Айда в "министерство".
Ещё  ребята боялись дворника татарина Умара. Ещё здоровенного парня Абрамова, приходившего в наш двор. И ещё шли разговоры про какого-то  "Зяму-газировщика".
Однажды и я с каким-то мальчиком, преодолевая страх, отважился пойти к министерству. Там около кирпичной стены на асфальтовой тропинке подростки по очереди бросали биту, кричали "Остыл", разбивали битой кучку монет.
В траве, около подвальных окон "министерства" я обнаружил растение с чёрными ягодами, похожими на чернику, мальчик сказал, что они ядовитые.
У меня не было постоянного приятеля, только отдельные эпизоды с разными мальчиками, и я их не запоминал. Наверно потому, что хватало семьи, а к тому же всё летнее время проводил загородом.

Около дороги на территорию "министерства" стоял невысокий сарайчик. Однажды зимой мы с другим мальчиком залезали на крышу сарайчика и прыгали в большой сугроб, наваленный при расчистках дороги.
Вдруг на дороге неожиданно началась драка между большими ребятами. Дрались двое, другие смотрели.  Когда у одного пошла кровь из носа, драку сразу прекратили, и заговорили, что надо остановить кровь, приложив к носу снег. Я это сразу запомнил – как останавливать кровь из носа.
В те времена даже у шпаны были строгие правила – драка до первой кровянки, лежачего не бить, двое дерутся – третий не лезь.

Могу привести только названия игр и плохо объяснить суть игр.
"Отмерной", если не ошибаюсь – это, кто дальше прыгнет с места в длину, долго и сильно раскачиваясь перед прыжком. Победитель получал моральное удовлетворение.
Чехарда – первый встаёт наклонившись, уперев руки в колени и наклонив голову. Второй прыгает через него, как через "козла" и сам встаёт в такую же позу. Третий прыгает через двух первых – и так же встаёт…
Совсем простая игра – один встаёт спиной к остальным, сложив руки на груди и выставив назад левую ладонь. Кто-нибудь ударяет по ладони, бывает сильно. Тот, кого ударили, должен угадать, кто ударил. Не угадал – встаёт в ту же позу, угадал – его сменяет угаданный.
Чеканка – это подкидывание ногой пушка (из шкуры или шубы) с пришитой большой пуговицей, замена мяча. Кто большее количество раз подкинет, пока чека не упадёт на землю, тот выиграл. Были мастера в этом чекании.
Пристеночек, расшибала, расшиши – может быть, это одно и то же, игра на деньги. Надо ударить монетой об стенку так, чтобы она упала к монете, лежащей на земле, или к кону ближе, чем растянутые пальцы. Ударят об стенку монетой и тянут по земле пальцы. Потом разбивают кон битой и бьют по каждой монете, чтоб они переворачивались. Перевернулась – твоя. Кричат: - Ребром не бить! Сгорел!
Валерик никогда не участвовал в этих играх. Не участвовал и Лёня Васенев, и их знакомые ровесники, жившие в нашем доме Хренов и Репин.  У Хренова тоже были младшие сестра и брат. А Репин выводил на поводке огромную немецкую овчарку и командовал: - Рядом!.
Переулки вокруг  в основном состояли из двухэтажных деревянных домов, и даже нескольких одноэтажных с палисадниками.
Наш дом притягивал к себе подростков и шпану из окрестных переулков, но никогда я не слышал мата.
Был случай, мама кому-то, о ком не знаю, не прислушивался, рассказывала что-то из ряда вон выходящее, вдруг понизила голос и почти шёпотом (на это-то я и обратил внимание) сказала: - …он его по-матушке….
Что, чего, по какой такой матушке я не знал. Сразу не мог спросить, а потом и совсем забыл. До тех пор, когда в пионерском лагере узнал от ребят отряда, что такое мат.


Ещё двор

Мама идёт из магазина, подходит к подъезду, сквозь сетку авоськи виден белый батон.
- Мам, дай кусочек!
На улице ведь есть вкусней, чем дома.
- Дома съешь, руки грязные…
Но на упорные просьбы всё-таки отламывает маленькую горбушку.

Вдруг у ворот детский крик на весь двор:
- Дядя Вася! Дядя Вася идёт!
Это значит – с работы идёт высокий генерал в серебристой генеральской шинели, живущий в соседнем подъезде на втором этаже. У него есть жена, но детей нет.
Генерал проходит двор, за ним идут собирающиеся дети, человек двенадцать. Вся группа останавливается около подъезда генерала. Он достаёт из боковых карманов конфеты в разноцветных фантиках и раздаёт всем присутствующим по конфете – карамели, ириски, золотые ключики….  Нам с сестрой каждый раз попадались разные, и мы хвастались, показывая друг другу. Больше всего радовались, когда попадались красные карамельки с ребристой косой насечкой, как у галош. Мы их и называли "галошами".

Я нашёл около песочницы… или кто-то подарил, не помню, "хрустальную" витую палочку из прозрачного плексигласа, наверно, подвеску люстры. Если её покрутить в одну сторону, то кажется, что она как будто течёт вверх. Крутишь в другую сторону – она как будто движется вниз. Хотя никуда не движется. Не движется, а движение видно. Я был заворожён этим и озадачен. Что же такое движется, но никуда не движется?
Крутил  туда-сюда и никак не мог понять – откуда берётся движение? Что движется? Ведь она остаётся на месте. Значит, что-то движется в ней самой? Но всё остаётся на месте. Неразрешимая задача.

Много интересного можно было найти на земле, на асфальте, меж булыжников мостовой – какую-нибудь необыкновенную пуговицу, бусину, монету, красивый камешек, красный осколок стоп-сигнала, синий – флакона, зелёный бутылки.…  Раз я нашёл "золотое", т.е. медное колечко.
На мокром асфальте около подворотни в одном месте расплылось радужное пятно, переливающееся разными цветами. Кто-то сказал, что это от бензиновой или масляной капли, капнувшей из машины.

Чаще всего двор вспоминается летним, солнечным. За воротами дворник в белом фартуке поливает асфальт веером брызг, закрывая шланг большим пальцем. От воды исходит прохлада, а асфальт становится тёмным.
Кучка детей стоит сбоку, смотрят на серебряные, сверкающие на солнце, брызги. Иногда дворник взмахивает шлангом в сторону детей, они с визгом бегут врассыпную. Возвращаются и ждут, когда дворник опять махнёт водяным веером в их сторону.

Одна  девочка принесла во двор бумажную розу с лепесками покрытыми воском. Отколупывала пластинки воска и жевала. Другие девочки просили: - Дай кусочек!
Мне тоже хотелось пожевать воск, но я не посмел попросить.

Мне казалось,  будто каждый день был воскресеньем.
В настоящие воскресенья дети во дворе так здоровались:
      Сегодня воскресенье – Сталину варенье,
      а Гитлеру – кулак потому, что он дурак.

В  тёплую погоду во дворе на домашнем стуле одиноко сидел мрачный старик с палкой. Его обходили стороной, никто с ним не разговаривал. Как будто вокруг него было мёртвая зона.
Оказалось, что старик на стуле это муж тёти Жени Фёдоровой, которая приходила к маме разговаривать и занимать деньги. Они с мужем, едва ходившим инвалидом, и сыном Володей жили на первом этаже в соседнем подъезде.
Про мужа тёти Жени я слышал слухи, что он расстреливал много людей, и от этого заболел и помутился рассудком.
Тётя Женя была добрая женщина, но кажется, с небольшим сдвигом. Она работала билетёршей в цирке, и несколько раз пропускала нас бесплатно в цирк, усаживала на широкий бортик балкончика осветителя с прожектором.
О Советской армии была поговорка "Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся".  Я в цирке не смеялся даже в детстве. Мне было не интересно, хотя тогда ещё выступал Карандаш со своей Манюнькой.  Интересней было смотреть, как осветитель менял цвет луча, он крутил перед прожектором большой круг с разноцветными стёклами, превращая луч то в голубой, то в желтый, то в зелёный, то в красный.
Деньги тётя Женя всегда отдавала и снова брала. Мама говорила, Фёдоровы после получки и пенсии несколько дней пируют, едят всякие вкусные вещи, торты и прочее, потом занимают деньги на батон хлеба у нас – бедных. Я уже писал, мы жили не роскошно, но каждый день завтракали, обедали из трёх блюд и ужинали.
Тётя Женя не могла представить, что при папиной зарплате пятерым можно не голодать.
- Ты только хлеба не жалей, - советовала она маме, - Хлеба давай вволю, досыта.
Мама, ей не возражала, молчала или поддакивала.
Вовка Фёдоров курил полуоткрыто. Увидев его с папиросой, мама спросила:
- Вов, зачем куришь?
- Знаете, тётя Аня, покуришь – и есть не так хочется.

Сима, жена двоюродного папиного брата, "Алексана Петрова", полковника Ген. штаба, может быть, тогда подполковника или майора, тоже занимала у мамы.

На асфальтированной площадке за воротами справа иногда стояли одна-две машины. Чаще всего открытый американский Виллис и трофейная БМВ с очень понравившейся мне эмалевой эмблемой – кругом, разделённым на четыре части, две противоположные четверти белые и две синие. Названия машин я узнал из разговоров шофёров.
А мальчишки подстрекали потихоньку подобраться сзади к колесу и нажать на вентиль без колпачка, чтоб услышать шипенье.
Одно время на эту площадку каждое воскресенье откуда-то прикатывали немецкий открытый Опель-капитан (машина-сказка!). Молодые дядьки копались в моторе и пытались завести. Обычно при таких делах вокруг собирается публика. Она же и толкала не заводившуюся машину по небольшому наклону, "вразгоночку, вразгоночку" в подворотню, в переулок и обратно. Опель-капитан никак не хотел заводиться. Всё повторялось с начала в следующее воскресенье. Потом машина пропала. Может быть, удалось завести…

Я катал по бортику песочницы пластмассовую бежевую Победу и увидел на площадке за воротами прямо на асфальте небольшой костёр. Пошёл посмотреть. Наверно, рабочие в железной бочке разогревали строительный вар.
Около костра на перевёрнутом грязном ведре сидел Абрамов, рядом стояли два чужих парня. Абрамов увидел в моей руке Победу.
 - Дай-ка посмотреть. Хорошая машина. Пластмасса горит?
Я не успел рот раскрыть, как он приложил Победу бампером к раскалённой бочке. Взглянул на неё и отдал мне. Ушка с дырочкой для нитки как не бывало.
В то время расчёски и другие вещи делали из такой пластмассы, что стоило их поднести к огню, как они превращались в "дымовушки", не горели, а дымили с вонючим запахом, пока все ни улетали вместе с дымом.
Но моя Победа оказалась, к счастью, не из такой пластмассы и только лишилась ушка с дырочкой.

Иногда во дворе появлялся точильщик ножей с переносным точильным станком на плече:
- Ножи точим, ножницы…
Основная деталь станка большое колесо, крутившееся от нажатия на деревянную стёртую педаль. Механизм точь в точь, как у маминой ножной швейной машинки. У точильщика от большого колеса через ремень крутились два-три точильных круга, рассыпавших искры с характерным звуком – З-з-з! З-з-з!  Сноп искр и привлекал детей – очень хотелось подставить по него руку.

Серенький день. Двор почти пуст. В некоторых окнах детские личики.
Вдруг, как из сказки, откуда-то во дворе появлялся старик с большим мешком за одним плечом. Но это не Дед Мороз. Двор оглашался гулким хрипом:
- Старьё берьём… Старьё берьём…
Старьёвщик в сером драном балахоне. Старьёвщик – детская радость, неожиданный нежданный праздник.  Дети, бывшие во дворе, сломя голову, разбегались по своим подъездам выпрашивать у мам и бабушек пустые бутылки и банки.
Старьёвщик "бесплатно" давал за них игрушки. Чудо – отдать ненужную бутылку, а получить яркую игрушку – красивый мячик на резинке, надувной длинный язык,  уди-уди, или жужжалку-крутилку на палочке с очень приятным жужжащим звуком, или несколько цветных вертушек на одной палочке, или веер – раскрывающийся многоцветный подсолнух…
Всё это продавалось в редкие праздники, где-то в городе. А тут в своём дворе, и не за деньги, а всего лишь за бутылки – выбирай что хочешь!
Малышня с бутылками выбегает во двор, и двор начинает гудеть сразу несколькими уди-уди и жужжалками на палочках.
Уди-уди – это короткая трубочка, одним концом вставленная в обычный воздушный шарик. Поперёк этого конца натянута полоска резинки от другого, лопнувшего, шарика. Через другой конец надувают шарик и пальцем прикрывают отверстие.  Если отверстие открыть для выхода воздуха, то резиновая полоска начинает пищать, а если то открывать, то закрывать отверстие  пальцем, то получаются звуки, похожие на слова "Уди-уди, уди-уди…".
Такую простую игрушку мог бы сделать любой подросток, любой папа ребёнка.
Жужжалка жужжала, когда крутили маленькую коробочку, привязанную ниткой к палочке. Жужжалки у меня не было. Что в ней так приятно жужжало – не знаю до сих пор.
Больше всего мне нравилось играть блестящим мячиком перетянутым нитками и похожим на купол парашюта. Надеваешь петельку резинки на средний палец, бросаешь мячик вниз, или в сторону, а он прилетает обратно прямо в ладонь – цок!  Бросаешь – он в ладонь, бросаешь – он в ладонь! Можно даже бросить мячик в кого-нибудь близко стоящего – он всё равно возвращается в ладонь.
Потом я разобрал один мячик, в нём оказались опилки, завёрнутые в цветную бумагу.
Если воздушные шарики лопались, из их обрывков мы делали совсем маленькие шарики, как лампочки для карманного фонаря. Надо было кусок лопнувшего шарика прижать к губам, сильно втянуть в рот воздух и быстро закрутить то, что осталось снаружи. Такими маленькими шариками хорошо с треском хлопнуть кого-нибудь в лоб.  Не больно, а хлопает громко и здорово!


Утренник в школе

Нина перешла во второй класс, у них в школе должен был пройти утренник, школьный праздник. Мама попросила Нину взять меня с собой на утренник . Мы пошли принаряженные, Нина в белом фартуке и с большим белым бантом на затылке, а я в курточке с кокеткой и в коротких брючках застёгнутых на пуговицы под коленками.
Мы с Ниной сидели в среднем ряду нарядных детей, смотрели выступления, стихи, песни...
- Нин, я какать хочу,- сказал я в самый разгар праздника.
- Потерпи.
Ей не хотелось уходить. Я перестал смотреть, мне стало не до того, жался.
- Нин, я больше не могу…
- Терпи! Скоро кончится.
В перерыве повела меня в коридор и  подумала – раз я мальчик –  вести меня в туалет мальчиков. Два мальчишки, бывшие в туалете, сразу на неё заорали – куда пришла?
Мы дёрнулись к девочкам. Пока расстёгивала под курткой бретельки, пристёгнутые крест-накрест, снимать брюки было уже поздно.
- Нин, я уже!
Нина посмотрела на меня, на штанины брюк, застёгнутые под коленками, и сказала:
- Дорогу знаешь. Иди сам домой!
Я пошёл, в раскорячку, не торопясь. Куда было торопиться, погода майская, солнечная, тепло.
Путь в школу и обратно сложный, четыре поворота, но одновременно простой – надо всё время идти по тротуару, не переходя ни переулки, ни улицу.
Около булочной на углу свернул с 4-ой Мещанской направо в переулок. Прошёл мимо музея-терема Виктора Васнецова. Дальше тротуар упирался в большой серый дом и сворачивал налево вдоль дома.
Иду не спеша. На углу Троицкой улицы девочки играли на тротуаре в классики, скакали по начерченным мелом квадратам, классикам.  Остановился посмотреть, как они прыгают на одной ножке из клетки в клетку, и подпихивают перед собой камешек. Девочка подпихнёт камешек в другую клетку и спрашивает: - Мак?  А девочки, стоящие вокруг, отвечают: - Мак!  А иногда: - Дурак!
Насмотревшись, я поплёлся дальше мимо палисадников. Свернул направо во 2-ой Троицкий. Впереди уже была видна наша подворотня.
Мамы дома не было.  Я сказал тёте Элле, она "замыла" меня в оцинкованном корыте.

Хороший писатель каждый случай, каждое видение, ощущение превратил бы в полстраницы или страницу тонких описаний и деталей. Я же могу только представить картинку или несколько кадров из кинофильма памяти.
…Вот по двору идёт домой с работы папа, несёт в руках большой полосатый арбуз… Ура! Это радость!

В нашем подъезде широкие низкие подоконники каменные, с белыми пятнами, как на срезе любительской колбасы.
Перила в виде непрерывной сплюснутой на поворотах спирали. Деревянный брус на поворотах не прерывался, а полукругом переходил в другой лестничный марш. Вниз можно спуститься не по ступенькам, а, сесть на шестом этаже на перила верхом задом-наперёд, и, не слезая скатиться до первого этажа.

Рассказывали, что кошки, падая с высоты, не разбиваются, они переворачиваются в воздухе и всегда падают на лапы. Но чья-то кошка упала с крыши, с шестого этажа и разбилась. Она лежала в углу двора и зализывала кровь…

Весна. Мама мыла пол в нашей залитой весенним солнцем комнате, гнала меня во двор, чтоб не мешал. Я хотел идти в новой котиковой шубе.
- Сегодня тепло, в шубе запаришься. Все уже раздетые ходят.
Но я стоял на своём.
- На улице говна преют, а ты пойдёшь в шубе…  Засмеют!
Не могла уговорить, раздражилась, рассердилась от моего упрямства:
- На! Пусть тебя засмеют! И скоро не приходи!
Я радостно съехал по перилам, выбежал во двор на ослепительное солнце и замер, словно наткнулся на невидимую стену. В песочнице играли дети в летней лёгкой одежде, "раздетые".
Я попятился в подъезд, чтобы не увидели меня в шубе, не засмеяли, не застыдили.
Идти домой? Сердитая мама будет ругаться, сказала – скоро не приходи. Во двор – засмеют. Где-то наверху хлопнула дверь, голоса, кто-то спускался.  Увидят меня в шубе!
Я спрятался в углубление за одну из распахнутых настежь дверей подъезда. Прошли, разговаривая, мужчина и женщина.
Потом ещё проходили и пробегали на улицу и с улицы, а я стоял за дверью, боялся высунуться. Не мог идти ни туда, ни сюда. Только часа через два потащился домой, опасаясь как бы в шубе с кем-нибудь ни встретиться на лестнице.
Мама потом часто, чтобы переубедить, предупреждала  – засмеют! Может быть, из-за этого скромность превратилась в стеснительность.

В угол, образованный двумя сараями около министерского забора никогда не попадало солнце, и как раз туда всякую зиму набрасывали большую кучу снега с дороги. Этот сугроб долго не таял. Все уже ходили в рубашках, цвели одуванчики, а куча снега ставшего зернистым всё ещё лежала, хоть и сильно уменьшившаяся. Забавно было держать в ладонях хрустящий колючий снег, когда светило летнее солнце.
Какой-то мальчик показывал мне где-то найденное прямоугольное очень толстое зеленоватое тяжёлое стекло в ржавой железной раме. Говорил, что это стекло от танка, окошечко механика-водителя, пуленепробиваемое. Составлено, наверно, из нескольких слоёв. Через него почти ничего не было видно. Мир через это стекло становился серо-зелёным. Осколок войны.
В это время в ясном небе появилась, будто проводимая тонкой кисточкой, белая полоса. Кто-то сказал:
- Реактивный!...
Взрослые  ребята, задрав головы, любовались белым шлейфом реактивного самолёта в чистом небе и спорили, на какой высоте он летит. Реактивный самолёт – это было удивительное, невиданное зрелище.

…Пока спускался с шестого этажа пошёл дождь. Встал под козырьком подъезда, не мог выйти во двор. Капли падали в блестящие пластинки лужиц на асфальте, по лужицам плыли пузыри, лопались, появлялись….  Думал – сами пузыри лопаются, или от того, что в них попадают капли?..

Иногда я ходил в Красный дом в гости к своей крёстной, тёте Шуре. Она жила одна в малюсенькой комнатушке на втором этаже. В комнате едва помещались кровать, маленький столик и шкаф. Тётя Шура, сухощавая, с хрустящим голосом работала буфетчицей где-то в ЦК или Кремле, и к праздникам могла что-то достать вкусное, папа ездил к ней за дешевой красной икрой. Мама говорила, что она плохо отзывалась о папе, называла его кем-то вроде рохли за непрактичность.
Тётя Шура при встрече угощала конфетами, а иногда специально приводила к себе съесть пирожное. Она тоже сидела за столом напротив и тоже ела пирожное.
В Красном доме жила ещё одна знакомая мамы, тётя Катя Смирнова, пышная русская красавица-волжанка, кажется, калязинская, с выраженной  сочной речью – твёрдым ЭС в конце слов (боюсъ) и с небольшим оканьем.
У мужа тёти Кати, дяди Васи Смирнова, милиционера, голова была совершенно голой, блестящей, как шар. Говорили, он служил в охране Сталина. Дядя Вася, как и Пилипчук, дома ходил в галифе, в  тапочках и в военной нижней майке-футболке.
У Смирновых был сын и дочка Люда, моя ровесница. (Через годымы встретились с Людой, оказавшись студентами одного Института).

Как-то зимой бродил на задворках нашего дома около ворот склада и Красного дома. В углу лежал кусок порванной газеты с фотографией Сталина и девочки-пионерки в стиле "Спасибо за наше счастливое детство".  Сталину были подрисованы толстыми чернильными мазками усищи, бородка и очки.
Никто мне ничего предупредительного не говорил, и не знаю, откуда взялось во мне чувство опасности в этой насмешке над Сталиным, но я поскорей отошёл от этой газеты.
У ограды детского сада на меня наскочил живчик-мальчишка, которого я никогда не видел, наверно, привезли к кому-то в гости. Он сразу стал показывать мне разные трюки с призывом "Смори!".  Смори! – подкинул снежок, поймал. Ещё что-то показал - Смори! Залез на сугроб – Смори! – прыгнул вниз.
Он меня заразил. Я тоже залез на сугроб и крикнул: - Смори! И прыгнул дальше его.
И так мы прыгали и катались по снегу с криками "Смори!"
Дома я несколько дней приставал ко всем со всякой ерундой только бы смачно призвать: - Смори!
Папа, смеясь меня пародировал: - Смори!

В тот весенний солнечный день во дворе было много детей. Мальчишка намного старше меня гонял по двору на самодельном самокате. Самокаты эти делали на подшипниках, издававших страшный грохот.
Крышки колодцев тогда были с разделёнными на четыре части углублениями, как эмблема БМВ. В это углубление и попал передний подшипник самоката. Мальчишка упал, заорал, схватившись за руку, и побежал домой. Как потом оказалось, сломал руку, ходил с гипсовой подвязанной рукой.
Я учился кататься на самом маленьком двухколёсном велосипеде без свободного хода и тормоза, с шинами просто резиновыми, не надувными. Кто давал мне этот велосипед учиться кататься – ? Научился сам кое-как ездить по прямой, но поворачивать ещё не умел, не получалось.
В яму слева от нашего подъезда выходило окно тёти Моти, а в яме справа окно было заколочено. Перед этой ямой я пытался повернуть, но не смог и не успел остановиться. Переднее колесо налетело на бортик окружавший яму, я полетел через руль в яму вниз головой, велосипед – на меня.
Глубина ямы – примерно метр. Выкарабкался из-под велосипеда – чудом у меня не было даже царапины. Кое-как вытолкнул велосипед наружу и сам с трудом выбрался, цепляясь за бортик и скребя ногами по стенке ямы.
Три раза в жизни я оказывался на грани. Может быть, и больше, о чём не знал. Это был первый.

Жившие на верхних этажах мамы, чтобы не спускаться, кричали во двор своим детям из окон: - Саша, домой… Таня, ужинать….
Но и маленькие дети кричали мамам, из двора в окна, все одинаково одно и то же: - Мам!..  Мама!...
И что удивительно, всегда мамы узнавали голос своего дитяти.
В какой-то день я несколько раз так дёргал маму, ей даже пришлось спуститься с шестого этажа, чтобы помочь мне. В конце концов, она настрого запретила мне отрывать её от дел.
Стемнело, зажглись окна, все разошлись по домам, а мне не хотелось. Рабочие, делавшие мелкий ремонт асфальта, оставили перед нашим подъездом ручной каток. Я поднял тяжёлую ручку катка и хотел его покатать, но не смог даже сдвинуть. "Мало каши ел!".  Напрягая все силы, всё-таки чуть сдвинул вперёд. Потом стал тащить к себе и накатил на ногу. Всё – не могу ногу вытащить. Не могу и каток сдвинуть, упираясь только одной ногой. Во дворе никого!
Крикнуть маме боюсь – заругается. Что делать?
Всё же кое-как, присев, вытащил ногу. Хромая, пришёл домой, рассказал маме.
- Ну что ж ты, чудак, не крикнул?! В таких случаях можно кричать.

С осени по вечерам, когда становилось темно, все боялись проходить через подворотню. В ней, в темноте, людей поджидали хулиганы, шпана. Могли избить, финкой срезали хлястик с пальто, для забавы.
Подростки дразнили и боялись дворника-татарина Умара, дразнили и разбегались. У дворника был сын примерно моего возраста, уже помогавший отцу в работе. Его тоже дразнили и боялись. Я его не дразнил, но обходил стороной.
Однажды я вошёл в подъезд, сын дворника стоял около бака с отходами. Наверно, ждал отца или мать, зашедших в подвал.
Он смотрел на меня злыми глазами затравленного зверька, готового вот-вот броситься первым. Я остановился, боясь пройти мимо. От бака шёл ужасный запах помойки.
Страх подсказал мне – не медли, иди поскорей, куда шёл, по лестнице наверх.

Я подрос настолько, что Валерик и Лёня Васенев взяли меня с собой в кинотеатр смотреть кинокомедию "Близнецы". Мы вышли на Садовое кольцо и увидели на другой стороне огромную очередь в кинотеатр Форум (во дворе говорили "Форум" с ударением на У), там  показывали 4-х серийный американский фильм "Тарзан". Тёмная длинная людская лента тянулась, как в Мавзолей.  Об этом фильме шли разговоры, народ валил валом, билеты нельзя было достать.
Подростки сходили с ума, дико, по-тарзаньи, кричали во дворах. Звериные крики джунглей оглашали Москву.
Ещё шёл трофейный фильм "Девушка моей мечты" с Марикой Рёкк.  Как я это запомнил, не знаю.
А мы шли в другой, маленький кинотеатр  Экспресс, на углу Садового кольца и Цветного бульвара. Ребятам фильм понравился, а я ничего не понял, скучал, и всё, что у меня осталось в голове от этого фильма – два матроса с двумя свёртками грудных младенцев и нехорошая тётя похожая на тётю Мотю из нашего подъезда.
 
В другой раз мы с Валериком смотрели там же фильм "Мы из Кронштадта". В нём был смешной эпизод. Матросы кричали то "ура!", то – "полундра!".  А пленный солдат, сидя в окопе, то снимал, то надевал пагоны в зависимости от того, кто побеждал, крестился и твердил: - "Мы пскопские, мы пскопские…"
Звук в старых фильмах был слишком звонким, фальшивым, я это чувствовал. Разговор, происходивший в поле, звучал с эхом, как в помещении.
Но всё-таки большое впечатление на меня произвела музыка духового оркестра во время боя. Рвались снаряды, гибли музыканты, а оставшиеся в живых продолжали играть марш. Могу и сейчас воспроизвести этот марш, с мурашками на щеках и шее.
Почти наверняка  идею этого эпизода подсказала  "Прощальная симфония" Гайдна с оркестрантами, один за другим гасящими  свечи и уходящими.

По радио сообщали, сколько корейцы и китайцы сбили американских самолётов, подбили танков и пушек.
В передачах для детей часто пели песню:
   Ни мороз мне не страшен, ни жара.
   Удивляются даже доктора,
   почему я не болею, почему я здоровее,
   всех ребят из нашего двора…

В воскресный летний вечер недалеко от подворотни собралась кучка то ли взрослых парней, то ли молодых мужчин. Некоторые в кепках с пуговками. Они обсуждали только что закончившийся футбольный репортаж по радио комментатора Синявского об игре Динамо – ЦСКА, счёт 0:0. Ждали своего соседа по дому, лучшего нападающего ЦСКА  Агапова.
Рядом стояли козлы с досками. От нечего делать один из парней прыснул на доску Тройной одеколон и спросил: - Загорится?
- Загорится!...  Нет….  А ну попробуй!
Загорелся.  На доске заиграли синие огоньки и скоро погасли, не оставив следа.
Из подворотни, наконец, показался Агапов, сухощавый, в футболке и тоже в кепке. Приехал на трамвае со стадиона Динамо. Его окружили. Он с досадой хлопнул кулаком по ладони.
- Хотел забить….   Ну, не получилось!...

У некоторых ребят во дворе появились маленькие чёрные железные пистолеты хлопавшие пистонами. Квадратные бумажные пистоны продавались в маленьких коробочках. Их по одному закладывали в пистолет и стреляли. Запах от выстрела мне очень нравился.
Наконец папа и мне купил такой пистолет, даже лучше. Мой заряжался не одним пистоном, а скрученной бумажной лентой. Стрелять можно было, не по одному выстрелу, а подряд, нажимая на "курок" (так называли спусковой крючок).

Наступил зимний вечер, когда папа пришёл с работы, и мы отправились покупать обещанные лыжи.
На Самотёке в огнях фонарей и фар машин ждали трамвая. Вдалеке показался трамвай, в вечерней темноте и на таком расстоянии невозможно было увидеть номер, но папа сказал: - Не наш.
- Почему не наш? Как ты видишь, что не наш?
- По огонькам. Каждый номер обозначается цветными огоньками, чтобы можно было видеть в темноте. Нам нужны огоньки красный с синим, а этот идёт с зелёным и красным.
По Самотёке ходили два трамвая, не с номерами, а с буквами А и Б. Их называли Аннушкой и Букашкой. Мы поехали на Букашке – смешно!

  В спортивном магазине купили маленькие лыжи, вкусно пахнущие дёгтем. На следующий день папа приделал к ним ремни, крепления для валенок. Я учился ходить на лыжах в сквере детского сада, там была даже маленькая горка.
Потом у кого-то купили подержанные, с ржавчиной детские коньки Снегурки с носами в виде завитков. Ботинки к этим конькам не прилагались, их или валенки надо было прикручивать верёвками специальным образом. Верёвки туго закручивали палочкой и подтыкали палочку под те же верёвки, чтобы они не раскручивались. Мне прикручивали на валенки.
Я быстро научился стоять на коньках потому, что ходил в сквер детского сада по утоптанному снегу, и лезвия коньков вдавливались в снег.  А катился только по маленьким кусочкам голого льда.
Однажды в воскресенье папа пошёл со мной в детский сад. Он гулял по дорожкам, а я катался на коньках по ледяным полоскам. Захотел прокатиться по льду с маленькой горки. Ноги оказались быстрей головы, я трахнулся попой на лёд, больно прикусив язык. Откуда-то рядом оказался Лёня Васенев, он меня поднял, спросил, не ударился ли я? Я не сознался про язык. Папа ничего не видел, ни ему, ни дома ничего не сказал, чтоб не ругали и не запретили коньки. Прикушенный язык распух и болел сколько-то дней.

У подростков появилась новая игра – в Пуговки. Это настольный или напольный "футбол", в котором игроки – большие пуговицы от пальто, а одна маленькая, от рубашки – мяч.  Игрушечный футбол по  правилам настоящего.
Годились не всякие пуговицы, только такие, края которых плотно лежали на поверхности "поля", чтобы она скользила от нажима на её край зубьев расчёски. Пуговица-игрок должен был попадать в "мяч" так, чтобы мяч продвинулся к другому своему игроку или попал бы в ворота. Воротами могли быть корешки книг. спичечные коробки…  В командах обычно было по шесть игроков – вратарь, два защитника, один полузащитник, два нападающих.
У каждого подростка была своя команда пуговиц – вратарь покрупнее, защитники тоже большие, полузащитники и нападающие поменьше, юркие. Хорошие игроки те, которые чутко слушаются нажиму расчёски по направлению и длине продвижения. У нашей мамы из большого разнообразия пуговиц хватало что выбрать.
По очереди делали два-три хода подряд, удавалось сделать пас своему нападающему и пробить по воротам. "Выбрасывали" мяч из аута, подавали угловые (корнеры).  Если игрок толкал игрока другой команды, били штрафные удары и пенали (пенальти).
Играли и на столах, и на полу, и на широких подоконниках.

С футболом была связана и ещё одна игра – Лавочки.
В проходах к боковым подъездам стояли лавочки одна напротив другой. Они становились воротами. Играли один на один маленьким мячом.
Игроки садились на лавочки напротив друг друга и, сидя, старались  забить гол противнику. Сходить с лавочки нельзя, только тянуться, сохраняя контакт с лавочкой, хотя бы одной рукой. Сходить можно только за отскочившим мячом вне игры.
Хорошая удобная игра. Но на Самотёке я был для неё ещё мал.
Лет через 20 моя сестра познакомилась с поэтом Валерием Рубиным, немного старше, нас. Оказалось, мы жили в одном доме. Он сказал, что "лавочки"  придумал именно он, и эта игра могла быть только в нашем дворе, где  лавочки располагались так удачно .

В один мрачный осенний день я увидел в окно, что напротив подъезда справа стоят две чёрные Эмки, и рядом толпятся люди.
Быстренько оделся и побежал во двор. 
- Рыбаков…  Рыбаков… – повторяли в толпе.
Несколько человек в гражданском вывели из подъезда высокого военного в фуражке, в накинутой на плечи шинели и повели к машине. Тут из подъезда без пальто, без шапки выбежал подросток лет четырнадцати:
- Папа!..
Военного уже сажали в машину и подростка остановили.
Обе Эмки сразу тронулись с места и укатили в подворотню.
Толпа не разошлась, обсуждали происшедшее. Я расслышал только:
- Рыбаков…  Занял трёхкомнатную квартиру гад!..
Кем был этот Рыбаков? Порядочным человеком? Вором? Садистом? Всё может быть.

 В один из тёплых маев, подростки придумали новое повальное увлечение. Они покупали в аптеке оранжевые детские соски, которые натягивали на бутылочки с молоком. Но ребята нашли им другое применение, натягивали на водопроводные краны, наполняли водой так, что соски растягивались и походили на большие апельсины. Закрывали кран, "апельсины" крутили вокруг оси, чтобы вода не могла вылиться, и стаскивали с крана.
Тонкие струйки из таких сосок били довольно далеко. Во дворе разыгрывались водяные битвы. Я очень завидовал тем, кто держал в руках эти оранжевые шары и уговорил маму купить в аптеке соску.
С какой радостью мы с Ниной, обливаясь, натягивали её на кран. Потом поливали друг друга в ванной, но поскольку у нас была одна соска, сражаться мы не могли.
Раньше мы пускали в открытое окно мыльные пузыри или бумажных голубей, а теперь придумали из окна брызгать на входящих и выходящих из подъезда детей и даже взрослых. Брызгали и прятались, отпрянув. Так мы баловались, пока нас ни засекли и пожаловались маме.

Выглядываем в какое-то утро из окна, и видим –  прямо у нашего подъезда стоит большая легковая, открытая, чёрная, блестящая машина, задом к самому  входу. На такой машине (ЗИС-110) ездил Сталин.
Смотрим – что будет? У машины собрались люди. Вдруг из подъезда выезжает на руках открытый гроб, а в нём лежит генерал в полном генеральском облачении. Гроб поставили в машину.
Мы удивились, в нашем подъезде никогда никакого генерала ни разу не видели! Оказывается жил.

В сарае с остатками угля, в том, с которого прыгали зимой, мы с мальчиком из дома напротив устроили из старых досок шалаш, штаб. Договорились прийти рано утром, в 6 часов в этот штаб, дома не есть, а взять с собой какую-нибудь еду.
Я рассказал маме и уговорил разбудить меня раньше шести, и дать пирожок, чтобы взять его с собой.
- Не ходи, он не придёт… Ну разбужу, мне не жалко.
Мама разбудила, но сказала:
 - Не ходи, он не придёт.
Но мы же с ним договорились!
…Утро было яркое, свежее, майское. Во дворе никого. И в штабе мальчика нет, побродил с бумажным бакалейным пакетом, в котором лежал пирожок, постоял около сарая, глядя на освещенный солнцем купол и маковку церкви, и понял, что приятель мой и правда не придёт.
Тогда, как задумывали, залез в шалаш, съел, сидя в нём, пирожок и довольный тем, что сделал задуманное, весело побежал в нашу солнечную комнату с круглым окном.

Среди детей и подростков большой ценностью считались увеличительные стёкла, "прожигалки", даже совсем маленькие. Крупные, диаметром 3-4 см. были большой редкостью.
Попробуй, наведи ослепительное пятнышко на руку – сразу отдёрнешь. Линзы прожигали всё, кроме железа и камней. Под ярким пятнышком горели и дымились фотоплёнки, расчёски, деревяшки. В луче светился дымок, и все предметы пахли по-своему.
Медленно перемещая яркое пятно по скамейке, писали какое-нибудь слово… – "Вова", или что-то непонятное.

По радио объявили, что в следующее воскресенье утром состоится частичное солнечное затмение, и его можно будет увидеть сквозь тёмное стекло. Весь двор оживился.
Тёмные очки никто не носил, разве что шпионы в кинофильмах. В магазинах не продавались. Прошёл слух, и даже сказали по радио – можно закоптить простое стекло, подержав его над газом. Все принялись коптить стёкла над горящими конфорками.
Валерик тоже коптил, стекло раскалывалось, но всё же удалось закоптить осколки.
И вот в воскресенье, а день был солнечным, двор наполнился подростками и взрослыми с закопченными стёклами в руках.
В нужное время поднесли стёкла к глазам и ждали затмения.
Я смотрел, смотрел… может быть, стекло перекоптилось – ничего не увидел.

Смирновы переехали в наш подъезд, в большую комнату на третьем этаже. Тётя Катя стала часто приходить к маме жаловаться на соседку: – Каждый день с ней ругаюсъ… и бельё она выжимает как-то по-еврейсъки – крутит не в ту сторону!
У Смирновых в комнате оказался удивительный блестящий лаковый паркет. В те времена паркет намазывали мастикой и, чтобы он блестел, натирали каждую паркетину ножной щёткой с ремешком, как на детских лыжах.
Мы с Людой играли днём на полу, на этом вишнёвом паркете, родителей не было. Пришёл её брат Вова, принёс из кухни большую сковородку с разогретой гречневой кашей с луком. Сел почему-то за письменный стол в углу и обратился к нам с Людой:
- Видите полную сковородку? Теперь отвернитесь и вместе громко считайте до десяти.
Мы отвернулись – интересно, что будет – и стали громко считать:
- Раз! Два! Три!… десять!
- Поворачивайтесь, - говорит Вова и показывает нам пустую сковородку.
- У-у-у! - восклицаем мы в один голос.

Я подрос уже настолько, что мог один выходить через подворотню в переулок и даже гулять до других переулков.
В переулках зима снежная, патриархальная, кустодиевская, вкусная, пышная, как купчиха. Московская зима. Белая, чистая Москва словно поднималась на дрожжах. Сдобная, с округлившимися домами, домиками, заборами, сараями – всё в белых мехах. С крыш свисали толстые пласты снега. Карнизы украшала бахрома сосулек, словно подзорами.
Из труб поднимался дым столбами.
В окнах одноэтажного дома между рамами на ватных сугробах лежали кисти красной рябины, блестящие ёлочные стеклянные с  разбитыми краями.
Дети младших классов пели на уроках пения:
      Как на тоненький ледок
      выпал беленький снежок…
      Ох, ты зимушка-зима
      белоснежная была…
Дворы, тротуары, мостовые выскоблены широкими деревянными лопатами, обрамлены высокими валами сугробов.
С крыш высоких домов время от времени сбрасывали снег. Следить за летящей глыбой, ждать, как  тяжко бухнет взрыв снега – упоительное занятие, не оторваться.
Я с каким-то мальчиком лазил по сугробам в переулке, черпая валенками снег. Он спросил меня: - Ты за кого болеешь, за Спартак или за Динамо?
Я ещё ни за кого не болел, но ей, Богу, не вру – слово Спартак показалось мне красным, а слово Динамо бело-синим, понравившимся, и я сказал:
- За Динамо.
Популярным становился хоккей. Валерик сделал мне клюшку – пропилил немного конец палки вдоль, вставил полоску фанеры и прибил её двумя гвоздями. Одному катать ледышки клюшкой мне было не интересно, я ковырял ей сугробы и скоро сломал.

Умер Сталин. Траурная музыка непрерывно звучала по радио. Многие люди горели желанием непременно побывать на похоронах.
Мама с тётей Катей Смирновой тоже пошли на похороны. Дошли до Трубной площади и, слава тебе, Господи, вернулись. Пришли испуганные, потрясенные.
- Народу!...  Народу передавили!...
Ходили слухи, что давку устроили сторонники Берии, что они кидались в толпу кирпичами.
Потом у нас во дворе дети весело декламировали:
     - Берия, Берия вышел из доверия,
     а товарищ Маленков надавал ему пинков.
(Через много лет я спросил маму: "Что вас на похороны-то потянуло?".  "Дуры были!" ответила мама.)

Весна, солнышко начинало пригревать.
Около подворотни со стороны переулка приятно было греться на солнышке.  Здесь рано открывался асфальт тротуара, местами он был в рубчиках от ударов лома – это дворники усердно скалывали лёд.
Молодёжь собиралась кучками. Щурясь на припёке, что-то обсуждали.
Вдоль тротуаров потекли ручьи. На мостовой показались лысины булыжников.
Я ходил до Троицкой улицы, круто спускавшийся к Самотёчной площади, пускать по ручьям щепки и спички. Тут вдоль тротуара тёк по булыжникам не ручеёк, а целый поток.

На солнышке, на высохшем асфальте девочки уже чертили мелом классики, прыгали по клеткам на одной ножке. Рисовали мелом рожицы – "Носик, ротик, огуречек – вот и вышел человечек".

Дядя Коля работал шофёром на бежевой Победе с брезентовым верхом. В кабине передняя панель с круглыми  спидометром и часами тоже была бежевой, пластмассовой. (Кажется, все Победы были бежевыми, а все Эмки – чёрными.) 
Иногда дядя Коля заезжал домой пообедать. Когда я заставал его Победу у подворотни, он прокатывал меня по булыжнику переулка и высаживал у поворота на Троицкую улицу. Но один раз прокатил вниз к Самотёчному бульвару, обогнул его и высадил на той стороне. Я сам вернулся пешком.

Мы с Ниной, с папой и мамой ездили на электричке в Болшево на новоселье к "Линке" , так мама называла двоюродную сестру Елизавету. В вагоне мы с Ниной смотрели в окно, кто первый больше увидит:
 - …Смотри, смотри…  Смотри…  Вон, вон, смотри…
   "Платформы деревянные, железные мосты".
Нина говорила: - Сейчас будет станция.
И действительно, вскоре электричка катила  вдоль платформы.
Я допытывался: - Как ты узнаёшь?
Она только смеялась и молчала. И опять: - Сейчас будет станция.
И опять смеялась и не объясняла, как узнаёт.
Я высматривал признаки приближающейся станции и не находил. И до сих пор не знаю, по каким приметам она узнавала.
Новое жильё "Линки" Журавлёвой оказалось комнатой в длинном коридоре оштукатуренного одноэтажного барака.
Кто-то на новоселье подарил большую кружку с надписью "Выпей –  не пролей!". Чтобы не пролить, надо было закрыть пальцем какую-то дырочку. Всем предлагали попить из кружки, и все, кто не знал секрет, обливались .

На троллейбусе мы проехали по Садовому кольцу до Зубовской площади. В Кропоткинском переулке, в большом доме жили знакомые.
Мог ли я представить, что в этом переулке моя будущая школа старших классов, №  50, что буду тысячи раз спешить в школу и гулять по мягкому изгибу этого переулка потому, что в нём живёт девочка Ира Ковачевич?
Не знал, но Бог намекнул. В дальнейшем  божьи намёки происходили не один раз, но я их не понимал.

Дядя Коля с тётей Люсей получили комнату в Кунцеве, в Рабочем посёлке. Когда слышу слова "рабочий посёлок", сразу на ум приходит песня "…под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живёт…"
На новоселье мы с папой ехали на электричке, (мама уехала раньше), всего минут 15-20, а мне казалось далеко. Окна открывались снизу вверх, я высунулся в окно. Электричка катила по тогдашнему пригороду мимо домов с палисадниками, луговин, футбольного поля с воротами.
Дом оказался светло-зелёным, двухэтажным, как и целый ряд таких же домов, их строили пленные немцы.
Комната была на втором этаже, с балконом. Мне очень понравился балкон с металлической оградой, с него было далеко видно и интересно смотреть. Пока все пировали, я с балкона нагляделся вниз и по сторонам. В итоге тупые носы моих новеньких блестящих ботинок оказались совершенно ободранными о железную решётку.
Тем не менее, не услышал от родителей ни одного бранного слова, только удивление их и всех присутствующих.

Мама поехала навестить тётю Женю и взяла меня с собой.
Дядя Коля звал тётю Женю очень смешно – кокой, т. е. крёстной. А для меня это смешное слово связывалось с тем, как мы в Пасху кокались яйцами, у кого крепче.
Тётя Женя жила с мужем дядей Яшей и малюсенькой собачкой Бебкой в Рогожском переулке, в двухэтажном бревенчатом доме, в маленькой комнатушке с печкой, которую топили из коридора.
У них были часы с кукушкой, она куковала часто, но мне никак не удавалось её рассмотреть. Только взглянешь на неё – она уже дверку захлопывает.
У мамы с тётей Женей сразу начались разговоры. Как у всех деревенских посыпались фамилии, имена…
- Иди с дядей Яшей. Он за дровами, а ты сарай посмотри.
Сарай был наполнен уложенными и валявшимися осиновыми или тополиными дровами с горьким запахом. Дядя Яша сел на кряжик, поколол короткие кругляки и мы вернулись.
Дядя Яша в тридцатые годы был среди первых парашютистов-десантников. После войны работал машинистом на каком-то заводе. Ему поставили бидон краски, чтоб он вывез. Не знаю, был ли он виноват? Сидел полтора года, делал в тюрьме разные вещи, подарил папе маленький складной перочинный ножик в виде чёрного полуботинка. И ещё два наборных разноцветных мундштука. Ножик я потерял или свистнули совсем недавно, а мундштуки хранятся до сих пор.
Пили чай, тётя Женя налила дяде Яше рюмку водки, больше ему не надо было – он сразу опьянел, и со впалыми  щеками стал похож на свою маленькую китайскую собачку Бебку.

В Москве и Подмосковье было много таких бараков, почерневших, которые никак не могли  дождаться капремонта, а жители – переселения. Много старушек коротало век в маленьких, тесных комнатках, но каких-то округлых от диванных валиков, пирамид из подушек на кроватях, стульев в чехлах. Комнатки казались тёплыми от самих старушек в тёплых кофтах, в тёплых платках.
Уютно на диване в уголке у валика в чехле рассматривать содержимое комнаты. Комнатка-то метров 10-12. Между диваном и кроватью всё пространство занимал стол так что едва проберёшься к окну.
Пол красноватый, крашеный, с выщербленной шпаклёвкой между досок в щелях.
На подоконнике и вокруг окна на полочках много цветочных горшков обёрнутых гофрированной цветной бумагой. 
В углу икона, на стене старые фотографии родителей мужа, детей, самой старушки в молодости.  Часы-ходики в виде кошачьей мордочки с бегающими глазами туда-сюда в такт маятника.
Всегда негромко включено радио.
На диванной полке, на этажерке кошка-копилка, фаянсовые пастушки, слоники, большой осколок зеркала.
Все вещи – этажерка, приёмник, телевизор, если есть, покрыты вышивками или кружевами. На полу половичёк.
Сосед пьяница.
 Во дворе дровяные сараи со всякой всячиной и рухлядью.
Зимой вода из обледенелой колонки на перекрёстке.
Старушка живёт интересами соседей и двора, всё обо всех знает.


Детство в Сенькине

При слове "дача" возникает ряд приятных картин и ощущений.
Вкус розовых пенок на блюдечке рядом с импровизированной печкой из кирпичей и тазом с булькающим вареньем.
Запах керосинки в сенях. Ягоды в тарелке с молоком.
Неожиданная гроза - "Ой, бельё-то замочит…" 
Белые зонтики  купыря и сныти на задворках.  Лист подорожника, прикладываемый к ссадине.
Звуки пионерского горна откуда-то из-за леса. Коровьи "блины" на тропинке и смешное слово "вляпался"…

Рано утром дядя Коля поставил Победу около нашего подъезда, чтобы загрузить вещи. Кто-то шедший на работу спросил меня:
- Куда едете?
- На дачу! В Красную Пахру.
Не знаю, почему так говорили – "в Красную Пахру"?  Красную Пахру мы только проезжали и ехали на речку Пахру намного выше по течению.
Мы с мамой отправились на дачу первыми. На Калужском шоссе меня сразу стало укачивать. Мама держала передо мной большую алюминиевую миску. Два раза пришлось останавливаться.
За Красной Пахрой повернули направо к посёлку Шишкин лес. Проехали его, потом санаторий Михайловское, ещё с километр и остановились перед длинным спуском к Пахре. За Пахрой, за лугом, на пригорке виднелся ряд деревенских домов, справа деревня Секерино, слева – Сенькино.
Здесь закончился асфальт, а спуск был глинистым, мокрым от ночного дождя. Дядя Коля вышел из машины, посмотреть дорогу:
- Спуститься-то я спущусь, но вот обратно в горку въехать не смогу.
Что делать с нашими чемоданами?
Мама ушла в деревню "за подводой" и скоро приехала на телеге.
Попрощались с дядей Колей, меня посадили в телегу, мама пошла пешком. В телеге меня не укачивало!
Пахру телега переехала вброд по песку, а мама перешла по подвесному мостику.

Две маленькие деревни в ряд разделял только небольшой овражек заросший черёмухами. Поднимаемся в горку – вот мы и в Сенькине.
Все дома с правой стороны, все бревенчатые. Первый дом, второй, третий – далеко за огородами под соломенной крышей. Четвёртый наш, с зарослями старых сиреней в палисаднике и высокой ветлой на лужайке.
Запахи навоза и сена…
Хозяйка в платке, тётя Аня, сдаёт нам единственную в доме комнату с маленькими окошками в заглохший палисадник.

Засыпал я под шум листьев сиреней и старой ветлы.
Просыпался от горячего солнечного луча, проскакивающего сквозь листья сиреней и падавшего на лицо и подушку. Свет солнца и белой постели сразу слепил,  приходилось щуриться.
Слышно было, как мама и тётя Аня возились в кухне у печки. Сонный, с полузакрытыми глазами, я выходил в кухню.
- Иди, погрейся на солнышке, пока завтрак не готов, - говорила мама.
Босиком, съёжившись, садился на теплую ступеньку крыльца и в полудреме грелся на солнце.
Около огородного тына звенела цепочкой Альма,  привязанная к конуре. На задворках ходил петух с красной звездой на шапке, вскакивал на жердь огорода и перекликался с другими деревенскими петухами.
Напротив, через дорогу, у сарая-конюшни паслась стреноженная, со спутанными передними ногами, лошадь. Время от времени она вскидывалась и неуклюже перепрыгивала на другое место. За конюшней среди кустов росла дикая яблоня, а за яблоней крутой склон резко падал вниз к пойме Пахры.
- Витик, пойдём завтракать... Ну-ка, давай умоемся сначала.
Рукомойник висел на столбике огородной калитки. Умываться на улице - будто купаться в речке, вода пахнет, как речная.
 В большой кухне залитой солнцем урчал блестящий самовар. Листья герани на подоконнике просвечивали на солнце. На столе стояла крынка топленого молока с коричневой корочкой, а под ней толстая, как домашний гриб, пенка.
Мама достаёт из печи шипящую сковородку с поджаристыми оладьями, ставит передо мной алюминиевую миску с сочным омлетом.
Мне становилось так радостно, так весело! Солнечное утро, и мы вместе с мамой и тётей Аней завтракаем в светлой кухне.

Из сеней дверь направо в бревенчатую низкую пристройку с крохотным окошком на заросшие крапивой и купырём задворки. Эту пристройку  снимают другие дачники, Потаповы – другой Витя, Потапов, мой ровесник, его бабушка и мама с грудным младенцем.
 У Потаповых в пристройке всегда вкусно пахло керосинкой, а в доме – печкой.
 
Деревенские улицы не бывают без притоптанной тропинки вдоль оград. Её нельзя представить без шлёпающего босиком мальчишки.
Мы с Витей не только гуляли по тропинке вдоль по улице, но и одни ходили на луг к Пахре, туда, где был брод и пешеходный висячий мост – зыбкий, качающийся. По нему страшно ходить, но очень хочется. 
На лугу у речки часто паслись гуси. Они шипели и вытягивали шеи на всех прохожих. Мы их далеко обходили, чтобы не защипали. Около края брода собирали камешки и ракушки.
Один раз видели, как деревенский высокий мальчик на мелком месте тыкал в крупных мальков длинную палку с привязанной на конце вилкой, но никак не мог попасть.
Если ходили на речку с мамами, то они садились на пригорке. Моя мама вязала, витина мама рассказывала про какой-то Зарайск. А мы там, где был брод, барахтались в воде на песчаном дне.

По улице каждый день утром и вечером, туда и обратно, мимо нашего дома с мычаньем проходило стадо коров. Пастух нес на плече короткую деревянную ручку кнута. Кнут волочился за пастухом, как длинный-длинный хвост. Я видел, как пастух на краю деревни ловко пускал по кнуту волну, и, когда волна доходила до тонкого кончика из конского волоса, резко дергал. Хлопок был очень громким, как выстрел. Один раз я выпросил у пастуха попробовать хлопнуть, но тяжелый кнут меня не слушался.
Тетя Аня встречала свою корову и прежде, чем впустить в хлев, посыпала солью густую траву у забора. Коровы любят солёную траву.
Иногда мимо дома по дороге проезжали телеги и машины полуторки. Если долго не было дождя, то за машинами тянулись облака пыли. А потом на дороге появлялся слой белёсой пыли по щиколотку. В эту тёплую пыль приятно окунать ноги и ходить босиком, пыль мягкая, нежная, ноги ласкает .
После дождя приятно шлёпать босиком по траве, залитой водой, по тёплым лужам на траве.
Пыль на дороге превращалась в глинистую массу. Наступишь на неё, она выдавливается между большим и вторым пальцем, как из тюбика. Когда немного подсохнет, на ней чётко отпечатываются следы, каждый палец.
Потом дорога совсем высыхала и в колеях растрескивалась на мелкие кусочки с загибающимися колкими краями. Как краска на старых картинах.
Колёса и коровы опять всё превращали в мягкую пыль. До следующего дождя.

Мамы приносили из магазина тёплый чёрный хлеб. Мы с Витей сразу выпрашивали горбушки, посыпали их солью и выходили есть на улицу, там вкусней.
В небе иногда пролетали военные самолёты, большие, бомбардировщики.
Из-за Пахры слышались сигналы пионерского горна.
Иногда у меня болел живот, мне было плохо. Я ложился на кровать, и мама щипала мне спинку. Помогало.

Вечером тётя Аня доила корову в хлеву и приносила накрытое марлей ведро с молоком, разливала его по крынкам, и мы пили тёплое парное молоко.
Приходил седобородый дед в казацкой фуражке с красным околышем. Он жил со старухой в ветхой избушке под соломенной крышей, стоявшей не на улице, а за огородами. Он спрашивал нас с Витей:
 - Не видели мою бабку? Потерялась.
 Никто бабку не видел.
- Где бабка? - спрашивал дед, - Где? Где?
- У тебя на бороде, - смеялись мы с Витей. Дед серьёзно ощупывал бороду.
              -  Нету! Где ж она?
- Не на бороде, а на фуражке.
Дед снимал фуражку, осматривал.
               - Нету!
Мы смеялись…
Смешинки часто попадали нам в рот, и мама всегда говорила: "Смотрите-ка, смех – к слезам" или  "Как бы не заплакать".
                После ужина часто болел живот. Я ложился в кровать, но живот все ныл.
                - Мам, пощипли спинку.
                - У кошки боли, у собаки боли, а у Витика подживи.
Я засыпал под баюкающий шелест листьев сиреней за открытыми окнами.

Витя Потапов что-то искал в огороде, осматривал молодую капусту. У каждой  раздвигал листья.
- Ты что ищешь?
- В капусте детей находят, меня мама тоже нашла в капусте. Может быть, и я найду кого-нибудь.
- Нет, - возразил я, - детей вынимают из животиков, меня мама достала из животика.
- А вот и нет! Детей находят в капусте. Спроси у моей мамы!
Мы заспорили. Пошли к мамам доказывать своё.
Мамы, да ещё бабушка, как всегда, сидели на скамейке под сиренями и разговаривали неинтересные разговоры. Мне нравилось только непонятное божественное слово "Зарайск", которое то и дело произносили Потаповы: "Зарайска… Зарайском… в Зарайске…" Этот  неведомый "Зарайск" представлялся мне каким-то чудесным радостным раем.
- Мам, правда, меня нашли в капусте?
- Мам, правда, я вылез из животика?
Мамы засмеялись:
- Вот мазурики!
Мамы тоже спорили-спорили, в конце концов, все согласились на том, что мы оба правы. Витю Потапова нашли в капусте, а меня вытащили из живота.

В пойме Пахры проводили мелиорацию, прорезали несколько канав-каналов.
На околице остановились три гусеничных трактора. Тракторы мне очень нравились, особенно их тёплый вкусный запах – солярки и земли.
 Трактористы в промасленных комбинезонах расстелили на траве газету, разложили на ней зелёный лук, варёные яйца, хлеб. Поставили зеленую бутылку «Московской», гранёные стаканы, сели-прилегли вокруг газеты, как охотники на картине Перова.
  Не успели выпить по второй, я, вертевшийся около тракторов, уже стоял около трактористов. Заложив, словно взрослый, руки за спину, серьезно заявил:
- Я тоже буду трактористом!
Они подняли головы, посмотрели на меня.
- Ага, будешь! – сказал один тракторист.
- Когда яйца вырастут, тогда и будешь, – сказал другой.
Я взглянул на яйца, лежащие на газете.
- Какие яйца?
- Куриные! – засмеялись трактористы.
И я утвердился в мысли стать трактористом!

 Утром как обычно завтракали в кухне. В миске горкой лежали белоснежные варёные яйца.  Мама и тётя Аня кокали яйца об стол.
 Я кивнул на миску с белоснежными яйцами и весело спросил:
- Мам, а когда яйца вырастут?
Рука тёти Ани, тянувшаяся за хлебом, остановилась в воздухе, а мама звякнула ложкой. Обе насторожились, и вопросительно взглянули друг на дружку.
- Какие яйца? – спросила мама.
- Куриные, - кивнул я на миску с яйцами.
Наступила молчаливая пауза.
- Кто тебе так сказал, - спросила мама.
- Трактористы вчера. Как яйца вырастут, так я стану трактористом.
                Мама с тётей Аней расхохотались.
- Витик, они просто пошутили. Ты так больше не говори.

Выйдя на крыльцо, я раскрыл рот от удивления. На самом верху деревянного столба, стоящего на углу палисадника, висел в воздухе около столба монтёр и что-то делал с проводами.
Потом он, как по ступенькам, спустился вниз, отцепил свой широкий пояс от столба, снял с ног какие-то толстые крюки, и пошёл, звеня этими крюками, к другому столбу. Я за ним.
Монтёр прицепил к ногам крюки, обвил вокруг столба цепочку от широкого пояса и зашагал вверх по круглому гладкому столбу, как по лестнице. Я с восхищением смотрел и не мог понять, почему ноги не соскальзывают со столба?  Пригляделся. Почему крюки держатся на столбе?
Решил – лучше я буду монтёром. Тоже стану лазить до верха по столбам.

- Сегодня большой праздник, - сказала мама, - тётианина мама откроет часовню, зажжёт свечки. Пойдёшь смотреть?
К нашей хозяйке с дальнего конца деревни пришла её мама, совсем высохшая сгорбленная старушка.
- Мам, - удивился я, - как же так? Мама тёти Ани бабушка, а она сама тоже бабушка?
Я считал тётю Аню бабушкой потому, что она всегда была в платке, как все бабушки.
Мы все пошли по тропинке к часовне.
Часовней оказалась совсем маленький серенький сарайчик без окон, стоявший недалеко от колодца на пустыре под высокими вётлами. Старушка сняла замок и раскрыла две узкие высокие двери-створки. Часовня оказалась такой маленькой, что в неё невозможно было нам войти. Вошла только мама тёти Ани, чтобы зажечь лампадки и свечи.
В часовне всё светилось позолотой. Мы стояли снаружи и смотрели, как бабушка зажигала красные, синие, жёлтые лампадки, висевшие на цепочках перед резным островерхим иконостасом. Потом ставила свечи на большие медные подсвечники и зажигала.
Я разглядывал другой мир – сияющий золотом икон и сверкающий огоньками, бликами и звёздами, из которого прямо на нас смотрели странные лица и люди в странной длинной одежде. Видение неожиданное волшебное и красивое.
Красота была не такой, как у тёти Люси в разноцветном ковыле, а живая, дышащая, отчего колебались язычки свечек.  Я не мог насмотреться.
Одна икона, лицо боженьки, была точь-в-точь такой, как мне приснилась.
Сколько ещё потом узнаю красоты – девочек, женщин, красоты слова, музыки, картин, пейзажей, красоты души, отношений…  Потом…потом…

Почти каждый день утром или вечером гуляли до реки. Взрослые всегда ходили не торопясь,  все о чём-то разговаривали, разговаривали...
Я любил ходить один, сам, к броду, верней к мосту, качавшемуся на тросах, на нём захватывало дух. С опаской обходил гусей, старался поскорей проскочить мимо.
Нашёл в траве большое белое гусиное яйцо. Не знал, можно ли есть гусиные яйца? Ни ядовитые ли они? Думал, взять с собой или бросить?
А яйцо было очень хорошее, белое, тяжелое, в ладони не помещалось. Хотелось его попробовать.
Мамы в сарафанах и бабушка Потапова, как всегда перед ужином, сидели на скамейке под сиренями, и опять слышалось райское слово "Зарайск".
- Мам, я нашел гусиное яйцо. Что с ним  делать?
- Ну, что делать? Ты не знаешь?..   Возьми да брось! – пошутила мама.
Я засомневался. Жалко было бросать. Неужели у гусей ядовитые яйца?
- Ну, мам? Правда?
- Говорю, брось.
Все странно улыбались, и я заподозрил шутку. Шутят или нет?
Хотел бросить, но удержался, желанье раздвоилось, очень хотелось попробовать гусиное яйцо, не знал, как поступить… внутри разрывался.
- Мам?
- Брось, брось!
Все засмеялись. И тут я понял, что надо мной специально подшучивают, не понимая мои терзания. Лицо моё исказилось, и я с отчаянием, со всего размаха шмякнул яйцо о землю. Вот же!
На земле блестело мокрое рваное желтоватое пятно с обломками скорлупы.
Мамы и бабка замерли, сразу перестав улыбаться.
- Ой! Глупенький, разве ты не знаешь, что с ним делать? Есть!
 Большое белое яйцо уже нельзя было вернуть.  Я заревел во все горло.

Где-то в дальнем конце деревни бедствовала с тремя детьми мать-одиночка, единоличница, ни за что не хотевшая вступать в колхоз, упорно отказывалась.
Худые, оборванные, как и их мать, дети, всегда тихие и печальные,  побирались – кто что даст. Детей подкармливали деревенские женщины, а их мать корили за упрямство.
В жаркий день все, как сонные мухи, попрятались от жары, а мы с Витей Потаповым кидались в тени на задворках колючками репейника. Там, около пристройки с зарешёченным окном, был уголок, заросший лопухами.
Моя мама заметила в окне идущего по улице старшего сына единоличницы, мальчика на год-два старше меня. Вышла и позвала его в дом. Накормила, а с собой прямо в подол рубашки насыпала сухариков из белого хлеба. В деревенском магазине тогда белого хлеба не бывало.
Держа подол рубашки с сухарями, мальчишка вышел из дома, улыбаясь самому себе.
И тут навстречу – я с Потаповым, разгоряченные игрой.
Мне почему-то не понравилась счастливая улыбка мальчишки. Что-то нехорошее, злое, шевельнулось у меня внутри. Захотелось показать своё превосходство, постращать, увидеть, как испугается беззащитный мальчишка и побежит от меня. Тогда я закричу вдогонку и засмеюсь.
С воинственным видом я преградил дорогу:
- Стой! - показал на сухари в подоле, - Брось!
Улыбка сошла с его лица, он остановился, вопросительно, с недоверием, без страха посмотрел на меня. Я ждал – сейчас заклянчит, захнычет "пусти!" 
А мальчишка, не просил, не убегал, молча серьёзно смотрел мне в глаза.
- Брось, - закричал я угрожающе.
Он не шевелился. Болезненное, жестокое, жутко-сладкое удовольствие взыграло во мне, я закричал почти в истерике:
- Брось!
Не изменившись в лице, не отводя взгляда, он медленно опустил руки, державшие края рубашки, и сухари, шурша, посыпались на тропинку. Мальчишка, не взглянув на сухари, все так же молча стоял, не по-детски печально, смотрел мне в глаза.
Я растерялся, сразу осознав, что я наделал. Не ожидал, не хотел, чтобы он  бросил сухари. Хотел только, чтобы он струсил и побежал...
 Сухари лежали на тропинке. От мучительной жалости к мальчишке, от того, что натворил, я готов был разреветься. Мы стояли над рассыпанными сухарями, глядя друг другу в глаза, он серьезно, я растерянно.
Что-то крича, из дома выскочила мама. Я бросился бежать от испуга, отчаяния и стыда.

(Этим случаем моя совесть болеет всю жизнь. Были и ещё в жизни 3-4 события, за которые мне очень стыдно.)

Маме надо было уехать на один день в Москву за Валериком, сдававшим экзамены в школе, и Ниной, приехавшей из пионерского лагеря. Я заплакал: - Не уезжай!
Никак не хотел оставаться один, без мамы первый раз в жизни. Она долго уговаривала меня. Уговорила переночевать и побыть денёк у знакомой дачной бабки в Секерино, поиграть день с её внуками. Думала, я там отвлекусь.
К вечеру отвела меня заплаканного в Секерино к бабке и пошла на автобус в Москву.
Внуки бабки играли около дома, а я сидел на скамейке грустный, равнодушный и ничего не хотел. Напрасно бабка пыталась вовлечь меня в игры.
Она позвала всех пойти гулять. И тут я заметил, что из моих старых потёртых сандалий за пяткой высунулись картонные стельки. Мне это показалось очень стыдным.
Я боялся, как бы не увидели. Выход был один – бежать "домой" в Сенькино.  Я рванул вверх по тропинке на горку.
- Куда? – закричала бабка.
Но я мигом взлетел наверх, обернулся, внизу лежала растянувшаяся на тропинке бабка.
Прибежал к себе, бросился на кровать и зарыдал с горьким чувством одиночества.
Плакал, плакал и уснул в одежде на одеяле.
Проснулся, в окнах серый свет. Только-только рассветало. Поёживаясь от холода, вышел на улицу. Первый раз увидел рассвет. Вокруг было сыро и серо, под стать моему настроению и горечи в горле.
Равнодушно смотрел, как тётя Аня выводила корову, как пастух гнал стадо…

Весь день ждал маму. И, наконец, дождался.
С Валериком и Ниной стало веселей и интересней. Да ещё ягоды созревали и грибы пошли…  В субботу вечером приезжал папа.
Валерик из толстых кусков коры вырезал красивые кораблики с обводами чайных клиперов, натирал гладкое днище воском, втыкал тонкий руль, мачту, парус из белой бумаги. Эти кораблики мы пускали в больших лужах, в длинных колеях, залитых водой. При ветре они мчались, рассекая воду так, что от носа в обе стороны тянулись волновые усы.
Валерик научил стрелять незрелой бузиной, рябиной, черёмухой через срезанные трубки дудника. Набираешь в рот ягоды и стреляешь в листья, воду, вверх в небо – и следишь за полётом. Пока никто не видит – можно и по курицам.
Валерик натянул лук и сделал стрелы из тонких, прямых побегов орешника.
 Ещё сделал летающую "муху". Вырезал из деревяшки винт-пропеллер на палочке. Этот пропеллер запускают,  вложив между ладоней и резко крутанув.  "Муха" взлетает, как вертолёт высоко.
Но чаще Валерик лежал под ветлой на раскладушке и читал.
Нина  в детстве была этакой козой-егозой! Мы с ней лазили по сену в сарае, прыгали в сено с балок. Лежали на свежем сене. Она тогда на всю жизнь научила меня удобно спать на правом боку, согнув  левую ногу в колене.
Один раз так напрыгались, что она подвернула ногу, а я напоролся на гвоздь, торчавший из лежавшей доски, сильно проколол пятку. Едва доковыляли до дома, опираясь на палку.
В Сенькине ни разу не поссорились.
Конечно, кидались колючками репейника. К ранкам прикладывали листья подорожника. Если от листа подорожника отрывать черешок, то из листа интересно тянутся жилы.
В поле за сараем был посеян горох. Когда он стал созревать, его охранял мужчина с ружьём, ходивший по противоположному краю поля. Мы с Ниной решили подобраться к горошку ползком, прячась в траве. Доползли, срывали его, поднимая головы. Охранник явно видел нас, но сделал вид, что не замечает. Один раз попробовав, больше горох не воровали.

Несколько раз приезжал младший брат папы – Павлик, ночевал в сарае. Он работал фотографом, в Москве носил берет по моде художников, а в Сенькине – сложенную из газеты пилотку.
Теперь ходили купаться в другую сторону, на плёс. Через деревню, потом по дороге вдоль поля по краю обрыва над Пахрой. Справа где-то внизу за зарослями черёмух невидимая Пахра, слева в ромашках, васильках, гераньках поле, над которым колеблется слой разогретого воздуха. В ушах звенит от стрекотания кузнечиков. По полю ездила конная косилка.
Плёс – относительно широкое место ещё узенькой Пахры. На нашем берегу был песчаный пляж, от него дно постепенно углублялось к другому берегу с небольшим обрывом, истыканным норками то ли ласточек, то ли стрижей.
Мы с Ниной барахтались на мели, купались до озноба и гусиной кожи. Хотели научиться нырять, но никак не получалось удержаться под водой – сразу всплывали.
Я имитировал плаванье, перебирая руками по дну, кричал: - "Смотри, я плыву".
А на мяче действительно немного плыл, отдуваясь, и отчаянно молотя ногами, поднимавшими фонтан брызг.
Валерик в тюбетейке не купался, а неторопливо плавал по середине плёса на автомобильной камере – попа в дырке, ноги наружу. Мне тоже очень хотелось поплавать на камере, особенно переплыть на тот берег, но мама разрешала только посидеть в камере. Я орал, чтобы она не держалась за камеру – но она боялась меня отпустить.
Мама следила за нами: - "Вылезай! Вылезай, я тебе говорю!"
Павлик фотографировал  всех, кто был на пляже в это время. Как он выражался –  всех "гавриков".

В субботу после обеда мама, Нина и я отправились встречать папу. Автобус приходил в посёлок Шишкин лес. Сказочное название. Идти надо было километра два-три, но мне казалось, что как только мы перешли Пахру по мостику, тут в сосновом перелеске на дороге усыпанной сосновыми шишками он, Шишкин лес и начинался. Я подкидывал вверх шишки, изображая медведя, подставлял голову под шишки и декламировал:
     Мишка косолапый по лесу идёт,
     шишки собирает, песенки поёт.
     Вдруг упала шишка прямо мишке в лоб.
     Мишка рассердился и ногою топ!

Поднялись в гору к асфальтовой дороге, на то место, где нас с мамой высадил дядя Коля.
Остановились на обочине у пирамидки со звездой – могилы лётчика Виктора Талалихина. Миновали санаторий Михайловское.
В посёлке мама купила хлеб и огурцы. Пока ждали автобус, мама вязала кружева, взятые с собой.
Папа приехал в бежевой куртке с тёмной кокеткой – модной. Мама сшила.
Тут появилась грузовая машина до Сенькина, сразу же наполнившаяся. Нам досталось последнее место у заднего борта. Решили, что мама с Ниной дойдут пешком, а папа и я поедем. Мама поставила нам в машину сумку с хлебом и огурцами, чтоб не нести. Шофёр закрыл борт, и мы поехали.
Машина пересекла Пахру бродом и остановилась на лугу. Начинало темнеть. Все выгрузились, слышим:
- Граждане!
Мы остановились, оглянулись.
 В пустом кузове стоял шофёр и в поднятой руке держал какую-то чёрную сумку.
- Граждане, кто забыл сумку? Чья сумка?
Все стоят смотрят, кто же этот растяпа?
- Последний раз спрашиваю – чья сумка? Забирайте или увезём в Михайловское.
- Ну, пошли? – спросил папа.
- Пошли!
И мы пошли.
Мама с Ниной пришли через час-полтора.
- А где сумка? – спросила мама?
Мы с папой посмотрели друг на друга округлившимися глазами. Оказывается – растяпы-то мы! Шофёр нашу сумку показывал.
Я не знаю, мама, когда ставила сумку в кузов, сказала о ней папе или поставила молча?
- Там же мои кружева, - ахнула мама, взмахнув руками.
Утром мама отправилась в Михайловское. Нашла сумку. Жена шофёра сказала:
- Огурцы-то мы уж вчера съели…
- Да ладно, Бог с ними, огурцами. Слава Богу, кружева целы. Жалко трудов…

Мы с папой гуляли, увидели на краю деревни маленький Москвич первого выпуска и людей около него. Подошли.
Москвич, наверно, был кого-то из дачников, ехал с плёса и застрял в глубокой колее. Владелец Москвича и собравшиеся деревенские мужчины обсуждали, как его вытащить, и саму машину.
Частные автомобили в то время большая редкость. Кто-то из деревенских говорит:
- Раньше за одну лошадь раскулачивали. А тут вон сорок лошадиных сил. Сорок! И разрешено.
Говорил совершенно простодушно, беззлобно. В интонации не было ноток зависти.  Многие люди военного поколения были простосердечными и наивными, как дети.

Приехал Павлик, рассказывал, что в Москве на улицах танки.
После завтрака я и Павлик первыми, щурясь, вышли на ещё росистую улицу. Ждали, пока остальные дозавтракают и приберутся-соберутся. Павлик болел туберкулёзом, и мама, очень боялась за нас, тщательно мыла за ним посуду.
Ночью прошла сильная гроза, воздух был влажный и прохладный.
Павлик был в плаще и берете, фотоаппарат ФЭД на ремешке в кожаном футляре. Он дал мне посмотреть в видоискатель. В оптику всегда смотреть интересней, особенно, когда она заманчиво пахнет чем-то техническим, кожаным футляром.
Я показал Павлику игрушку, которую привёз мне папа, запускалку.  Это ручка с пружиной внутри. На ручку надевается с поворотом небольшой пластмассовый пропеллер с четырьмя лопастями. Нажимаешь на кнопку – вжик! – пропеллер взлетает метра на два-три.
В небе прогудели треугольником три бомбардировщика, и Павлик их сфотографировал.
Ещё за столом обсуждали, куда идти – на плёс или к броду и решили – к броду ближе, спуститься с горки и перейти луг.
Солнце быстро согрело воздух.
Накупались, набрызгались с папой. Потом стояли на подвесном мосту, любовались сверху сверкающей Пахрой. Вниз по течению она прямая, как аллея между двух рядов ивняка по берегам. Широкая и не глубокая, дно видно. Павлик в чёрных трусах и пилотке из газеты бродил по воде вдоль берега, искал под ивами раков, ушёл далеко.
Ещё дальше, где кончалась "речная аллея", берег оголялся и возвышался. В этом месте за ночь появился обрыв, будто вырвали из берега кусок земли. Мы пошли посмотреть, куда исчезла глыба земли? Она не осела, не рухнула в реку. Просто образовалось пустое место, словно его откусили.
Говорили – стрела молнии попала в это место.
Так и в жизни, куда всё подевалось?

В золотом поле ржи наискосок тропинка, за полем зубчатая  полоса тёмных елей в смешанном лесу. Недалеко на тропинке две фигурки – большая и маленькая. Большая – это мама или папа, а маленькая – это я. Так я представляю.
Нет, маленькая – это Нина, а я иду сзади и это вижу.
Идём в лес с мамой и папой за малиной или за грибами.
Лес отделён от поля небольшим влажным оврагом, заросшим таволгой и залитый водой. В верхней части оврага есть родник, обрамлённый невысоким срубом. Песчаное дно в срубе бурлит мелкими ключами, песчаными фонтанчиками. Словно вода кипит.
Чуть повыше родника положены доски для перехода через овраг, но всё равно без резиновых сапог ноги будут мокрыми.
Лес образцовый. Старые берёзы окружённые зарослями молодых ёлочек. Могучие, стоящие просторно, ели, словно колонны в зале с коврами сухой хвои. Стройные фонтаны орешника. Опять берёзы среди лиственных кустов и маленьких полянок. Заросли малины. Небольшие буреломы…
Все в зарослях собирали малину в бидоны, в кружки, а я ждал на краю, если находил ягоду, кричал:
- Мама, я малинку нашёл!
- Ну, ешь! Только посмотри – нет ли червячка?
Дома ягоды ели с молоком. Молоко в тарелке от ягод розовело, лиловело.
Мама на улице, на кирпичах, варила варенье, а мы с Ниной ждали кисло-сладких розовых пенок.

Собирали разнообразные грибы – сыроежки, лисички, чернушки, волнушки…   О благородных грибах нечего и говорить.
Постоянно аукались. Не аукалась только сухощавая, всегда в круглых очках, Алексеевна. Про неё ворчали "вот ведь, всегда уединяется".
Я очень испугался, набредя на кучу валежника, наверно собранного лесниками. Мне казалось, что там кто-то сидит страшный. Может быть, медведь. Или другой зверь. Сразу от этой кучи отошёл подальше.
Один раз собрались уходить, а Нина пропала, не откликалась. Кричали-кричали! Искали, аукали…  Как сквозь землю провалилась! Папа с мамой перепугались.
Еле нашли её под каким-то кустом – сидит плачет, не отзывается. Ножик потеряла, очень расстроилась, боялась – будут ругать. Доверили кухонный нож с деревянной  ручкой.
Родители радёшеньки, что саму-то нашли!

Поймали в лесу ёжика, взяли с собой, чтоб он мышей ловил. Поили молоком. По ночам он так топал по полу, что не давал спать. Пришлось отнести обратно в лес.

Приближалась осень. В августе началась уборка зерна комбайном. Через деревню стали ездить грузовики ГАЗ-51. Зной, пыль.
Водители катали нас, детей, от комбайна до элеватора и обратно. Приятный автомобильный запах машин, крыльев и капота, раскалённых на солнце.
Мы валялись в кузовах на зерне, вставали под зерновую струю комбайна, как под воду. Один раз водитель посадил меня на колени, я держался за руль и будто сам его поворачивал.
Сейчас это кажется невероятным, но родители за нас не беспокоились.

В конце августа наступил день отъезда в Москву. Валерик и Нина уехали раньше, в автобусе.
Потапов-отец работал шофёром на грузовой машине, с ним договорились несколько дачников, но он мог приехать только вечером.
Днём мы с папой гуляли последний раз в Сенькине. За конюшней напротив нашей дачи сорвали с дикой яблони единственное яблоко с красным боком.
Уже в сумерках приехал крытый брезентом ГАЗ-51. Грузились почти в темноте. Полусонных детей рассадили в кузове среди чемоданов и вёдер с солёными грибами.
Мне почему-то было тревожно. Может быть, передалось беспокойство взрослых, как переехать поднявшуюся Пахру, как въехать по размытой дождями глинистой горе, по которой дядя Коля побоялся подниматься назад к асфальту?
В полной темноте ничего не было видно. Зачем-то остановились, слышались голоса из темноты. Потом урчание мотора, качка, шум воды под колёсами, звон цепочек заднего борта…
Я уснул и проснулся только утром дома в Москве.

После Сенькина, в Москве, мама рассказывала знакомым о сенькинском лесе – проводила ребром ладони под подбородком и говорила: "Вот так наелись!".


Одинокая мальва.

Лет через тридцать в гостях на одной даче нас с женой угостили иргой. Никогда не ел иргу, даже не слышал и не знал, что это такое, но почувствовал знакомый детский вкус, как будто уже когда-то ел. Как это могло быть?
Обмолвился об этом в разговоре с  Ниной.
- Да в Сенькине была ирга. Около ветлы, у забора. Ты не запомнил потому, что маленький был, сам не доставал, тебе давали.

Моя привязанность к мальвам, верней, шток-розам – тоже из Сенькина. Но не из детства. Мне было около тридцати, когда решил побывать в Сенькине.
Там почти ничего не изменилось. Недалеко от "нашего" дома в дальнем краю огорода стояла одинокая мальва с крупными граммофонами. Она так мне понравилась, почувствовалась родной, что попала в стихи.

Я злой человек.  Помню  – "сухари", стрельбу по курицам, подростком кошек гонял.  Потом будет и хуже. В одной семье – Валерик и Нина добрые, хорошие, а я злой и эгоист.


Школа

С самого рождения видел – Валерик всегда учился, делал уроки, сдавал экзамены. Потом Нина в белом фартуке на коричневом платье пошла в школу. Я им завидовал.
Желанное слово "школа", четырёхклассная, двухэтажная № 251 на 4-ой Мещанской! Замечательная мелодия по радио – "Звенит звонок весёлый, детей торопит в класс…"
Звонок действительно был весёлым. И песни были такие светлые, добрые.
Обычно детей отдавали в школу семи лет, некоторых восьми. Мне семь лет исполнялось в сентябре, и родители решили год подождать, хотя я весь год просился в школу. Просился, просился, просился…
Папа прозвал меня Филлипком.
Приехали из Сенькина, 1-го сентября все пошли в школу, даже ровесники, а меня оставили дома.
Но я не переставал проситься, и страшно надоел.
- Уже поздно, мы не приготовили документы, - уговаривали меня родители, - тебя не возьмут.
- Отведите меня в школу! Я хочу в школу!
- Надоел ты хуже горькой редьки. У нас ничего не приготовлено к школе.
- Отведите меня в школу! Я хочу в школу!
Наконец папа не выдержал и сказал маме:
- Да отведи ты его к директору, пусть ему самому откажет.
- Ну что делать? Пойдём – сам убедишься.

Однако директор сказала:
- Ничего! Врачей пройдёте в ходе учёбы. Приводите завтра на первый урок, я вас познакомлю  с учительницей.
Мой первый школьный день – 7 сентября.
Меня ласково встретила молодая красивая учительница Лидия Васильевна, её мягкое лицо, светлые волосы и ласковый голос очень соответствовали имени.
Она привела меня в класс, сказала:
- Вот наш новый ученик ….   
Посадила на свободное место на последней парте и вышла поговорить с мамой о том, что мне понадобится.
Весь класс обернулся ко мне, в классе только мальчики (было раздельное обучение):
- Доставай тетрадку по арифметике.
Мне было стыдно признаться, что у меня нет тетрадки по арифметике, я первый раз в школе. В портфеле были только чистые тетрадки. Я притворился, что ищу тетрадку по арифметике и не нахожу. Долго копался в портфеле, доставал тетрадку и опять убирал. Краснел, потел, а они не отставали от меня:
- По арифметике!.. По арифметике!...
Слава Богу, пришла Лидия Васильевна и объяснила, какую тетрадку достать – в клеточку.
Так всё и началось, не как у людей. Мне было ещё 6 лет. Хотя до 7-ми оставался всего один день, но всё-таки  можно сказать, я пошёл в школу в шесть лет!

Зима, мороз, утро раннее, на улице темно. Нина и Валерик учились во вторую смену. Поэтому я один ходил в школу по пустынным переулкам. Ходил с удовольствием.
Поворот налево, ещё раз налево. Тут короткий переулок, по сторонам которого высокие тополя сходились заиндевелыми вершинами над мостовой. Шёл под белым сводом прямо по мостовой наискосок, сокращая путь потому, что переулок недалеко сворачивал направо. Из-за высокого забора выглядывал терем музея Васнецова.
Ещё раз скашивал путь по мостовой и сворачивал за угол булочной налево к школе.
Приходил в пустой класс почти всегда первым, вместе с дежурным. Светало поздно, окна ещё тёмные, в классе прохладно, неуютно.
Учился на одни пятёрки.
На уроке пения дети около фортепьяно пели, словно птички.
   Как на тоненький ледок
   выпал беленький снежок…
Сколько замечательной музыки мы слышали на уроках пения – польки, пьесы Шуберта, Бетховена, Глинки, "Фантазию" Моцарта…

Учительница по порядку нажимала клавиши и одновременно произносила: - до, ре, ми…  Дети хором повторяли: - до, ре, ми…
 Я не понимал, что надо делать.  Думал, различие состоит в буквах, в названиях, а не в высоте звуков. Медведь виноват.
Но мне нравилось петь хором детские песни, слышанные по радио:
   Звенит звонок весё-ё-о-лый,
   детей торо-о-пит в класс.
   Открыты двери шко-о-лы
   теперь всегда для-а нас…
   ("Песня болгарских школьников")

Милая моя первая школа. Прямо напротив входа широкая лестница на второй этаж – вся чугунная, даже ступеньки в узорах. Всегда, когда слышал слова песни:
      Бегут по общей лестнице,
      звонок заслышав звонкий,
      ровесники, ровесницы –
      мальчишки и девчонки…,
представлял себе эту лестницу.

Нина училась в четвёртом классе. Маме на неё стала жаловаться учительница. Странно ведёт себя – на уроках смеётся неудержимо, попалась в классе с куклой, на переменах бегает по партам …  Родительские внушения не помогали.  Не могли понять – в чём дело?
Наконец догадались о весёлости на уроках. Врачи в это время советовали поить детей пивными дрожжами. Они продавались трёхлитровыми банками. Мама давала Нине перед школой выпить полстакана. Дрожжи с градусами, Нина и приходила в школу пьяненькой, под хмельком.

Ранней весной папе дали комнату побольше, в новом доме, на улице Чудовке, около метро "Парк культуры", и мы покинули "чердак" на Самотёке без сожаления. А сейчас мне это грустно.


Через 40 лет

В фильме "Два капитана"  Саня  Григорьев говорит: - Всю жизнь я вижу шхуну капитана Татаринова…
Больше сорока лет я мечтал войти в эту церковь.
Говорят, храм – духовный корабль.
Всю жизнь вижу большой белый восьмерик с куполом и сильно вытянутую вверх ржавую главку около моего дома детства.


Весной, ровно через 40 лет, в день сорока мучеников (получилось не нарочно) я поехал на Самотёку  поработать на восстановлении возрождающегося Троицкого подворья. После 40-ка лет разнообразных скитаний.
Вышел из метро на Сухаревской площади,  оглянулся на Сретенку с "приветом" о первом столкновении с этим миром.  И зашагал вниз по Садовому кольцу со сладостным и радостным ощущением прилива сил, и внутренне улыбаясь от переполнявших чувств.
Наша подворотня, надпись "2-ой Троицкий пер. 6 А". Сквозь подворотню виден двор и дверь нашего подъезда. Выше не хочу смотреть – после капитального ремонта круглых окон больше нет.

В церкви снят паркет, линолеум и доски. Добрались до родной плитки – бежевых восьмигранников и синих квадратов на белом фоне.
Плитка засыпана мусором, его надо убрать.
Рукавицы принёс свои.
В самом центре пол пробит. Ямка диаметром сантиметров 50. Вероятно, сброшенное паникадило пробило пол остриём.
На восстановлении Троицкого подворья работал житель моего бывшего дома.  Так…, не надеясь, спросил у него, ни живёт ли в доме тётя Элла?  Ей было лет 35, значит теперь должно быть около 80-ти.
Представьте – живёт! И в здравом уме. И номер квартиры узнал.
Первый порыв был навестить! Но задумался… Она, конечно, помнит… Но разговоры, разговоры…?   Слишком много придётся рассказывать и слушать…
Не пошёл. Не потому, что не надо возвращать ушедшее. Что-то внутри противилось! Не пошёл.

На главку колокольни ставили крест. Работали приезжие украинцы. Узкая лестница вела на второй этаж колокольни, потом деревянная – на саму колокольню с уже висящими семью колоколами. Дальше лез по лесам на купол, и ещё выше до главки. Потрогал медные листы главки рукой. Посмотрел на свой дом, переулок, на окрестности, разорённые Олимпиадой-80, на Самотёчную площадь, на сквер, на Цветной бульвар.
В детстве не мог и подумать забраться на колокольню церкви.
Уходя, оглянулся – какая красивая церковь сквозь голые ветви и ограду в начинающихся сумерках!
Папа порадовался бы.

И вот открылась моя церковь, верней, один из её приделов.
Первый понедельник великого поста. Поют канон Андрея Критского.  Мужской хор, священник-иеромонах, красные, голубые огоньки лампад и золотые – свечей. Мягкие линии арок, сводов, окон. Бледный холодный свет в окнах.
Не стесняясь, легко крещусь и кланяюсь.
Сладко на душе, словно я опять в своей семье, самый младший, и все живы.  А молящиеся – все из нашего двора.
Молодой священник, молодой дьякон, молодые певчие, служители, молодые прихожане. Сама церковь словно молодая, обновляющаяся.
Стою, и кажется, будто это мне снится – молюсь в своей церкви на Самотёке. Боженька-то здесь мне в детстве приснился.

Накануне пасхи молебен освещения воды и куличей. Длинный ряд столов, покрытых белыми скатертями, располагается от входа вдоль ограды. Корзинки и блюда не умещаются на столах, их ставят на траву и держат в руках.
Молодая нежная зелень тополей, красивые куличи, разноцветные яйца, просветлённые лица.
Молодой священник начал окропление водой, махнул веничком на прислужника, но веничек набрал слишком много воды, и тот чуть ни захлебнулся. Вокруг заулыбались, и священник, тоже с улыбкой стал не кропить, а плескать в лица.

Пасхальную ночь я решил провести на Самотёке, впервые за сорок лет.  Подпоясался папиным солдатским тонким ремешком, словно и папа будет со мной.
"Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…"
В четыре утра все разошлись, несколько человек остались в церкви ждать открытия метро. Чуть рассвело – птичка на тополе запела. Спать не хотелось. Рад, что выполнил задуманное.
Маму увидел в вагоне метро, ехали вместе домой в первом поезде. Она молилась в "своей", любимой церкви Николая чудотворца на Ордынке. Три раза поцеловались, похристосовались – Христос воскрес! –  Воистину воскрес!