Была обычная прогулка. Сынишка на велосипеде гонял по луговой дороге туда и обратно, не решаясь потерять меня из виду. Ему только что исполнилось шесть лет, его уже возили в город и записали в школу. И здесь на даче теперь догорали его последние беззаботные деньки. Он резвился что было сил. Рассекал лужи. Вздыбливал велосипед на полном ходу. Прыгал на кочках.
А я то и дело сворачивал с дороги в поле, собирая цветы. Настала пора колокольчиков. Голубые чашечки качались на ветерке, и, казалось, издавали шелестящий, игольчатый звон.
Дорога вела к дремучему ельнику. Лес стоял стеной, мрачный и неприветливый словно бы раздосадованный разливом сочной зелени вокруг, истомлённый жаром небес, и ждал снежных бурь, чтобы опять царить здесь в своём неувядаемом мертвенно-миртовом одеянии.
От цветка к цветку я ушёл далеко от дороги, и когда разогнулся и огляделся, то не увидел сынишки.
Даже окликать было бессмысленно, луг просматривался от края и до края. Дорога упиралась в еловую чащу и было естественно предположить, что ребёнок там.
Мне стало не до сбора цветов. Я быстро пошёл к лесу и когда перешагнул границы солнечного света, остановился поражённый запахом. Еловый настой здесь пахнул вовсе не новогодней хвоей, оттаявшей в домашнем тепле, а миндалём с едва уловимой примесью гари.
В гуще леса виднелись какие-то яркие пятна, словно бы игрушки были развешены по низу хвойных лап. Никак кладбище!
Я позвал сына по имени. Голос увяз в хвойной вате. Ели хмуро глядели на меня, словно бы удивляясь моей наивности. Я крикнул громче. И на этот раз вместо отзыва до меня донеслась трель велосипедного звонка. Я споро прошёл вдоль ветхой изгороди, вошёл на кладбище через въездные ворота, от которых остались только два покосившихся столба и остановился. Неужели сорванец заехал в эту скорбную пустынь?
Опять чирикнул велосипедный звонок. Я пошёл на этот звук по дорожке между могилами, и скоро увидел сынишку. Он сидел на велосипеде, глядел куда-то вверх и время от времени нажимал на звонок.
Я всмотрелся в лохматую ель и понял, что увлекло сына. Птичка с малиновой грудкой висела на еловой шишке вниз головой, вылущивала семечки и в перерывах свистела, трещала и цвикала.
Мальчик поддразнивал её звонком велосипеда, распалял певческий дар. А когда шелуха от шишки сыпалась на его лицо, он смеялся. И смех его тоже напоминал птичий.
Не иначе как привлечённая этим весельем, из еловых недр выпорхнула ещё одна птаха, жёлтая, как канарейка. И она тоже принялась деловито потрошить шишку. У обоих птиц были необычайно большие головы и крепкие скрещенные клювы.
Я шагнул ближе, чтобы подробнее рассмотреть пернатых и под моей ногой треснула ветка. Мальчик испуганно оглянулся. Но тотчас обрадовался, что может с кем-то разделить радость от зрелища, и опять нажал на язычок звонка.
Он отдувался от шелухи, летящей на лицо, оглядывался на меня и смеялся. Представление завораживало.
Вдруг семейка клестов (а это были несомненно они), словно по команде юркнула в глубь ели. Как я понял, птиц спугнула идущая по дорожке старая женщина с черным полиэтиленовым, мусорным мешком на плече.
Сынишке было не до прохожей. Он зазвонил настойчивее, пытаясь выманить акробатов-свистунов. Устроил прямо-таки пасхальный трезвон.
Я хотел было сказать ему, что не подобает так вести себя на кладбище и ждал выговора от старухи. Но озорное бряцание вовсе не раздосадовало суровую женщину. На её морщинистом лице только седая бровь слегка приподнялась, она пожевала губами, перекинула мешок с плеча на плечо и пошла дальше по своим делам.
И ещё долго было слышно, как под её резиновыми сапогами хрустел ковёр из опавших шишек.
На том веселье закончилось. Сынишка, ничуть не огорчившись, ловко развернул велосипед, встал на педали и помчался по дорожке к воротам кладбища.
Я положил букет колокольчиков на заброшенную могилу и некоторое время вслушивался в тишину. Это была настоящая кладбищенская тишина.
Сбросив минутное оцепенение, я быстро пошёл к выходу, думая о том, как бы опять не упустить из вида шустрого велосипедиста.