В О З М Е З Д И Е
Третья глава
Отец лежит в «Алее роз»,
Уже с усталостью не споря,
А сына поезд мчит в мороз
От берегов родного моря…
Жандармы, рельсы, фонари,
Жаргон и пейсы вековые, —
И вот – в лучах больной зари
Задворки польские России…
Здесь всё, что было, всё, что есть,
Надуто мстительной химерой;
Коперник сам лелеет месть,
Склоняясь над пустою сферой…
«Месть! Месть!» – в холодном чугуне
Звенит, как эхо, над Варшавой:
То Пан-Мороз на злом коне
Бряцает шпорою кровавой…
Вот оттепель: блеснет живей
Край неба желтизной ленивой,
И очи панн чертя;т смелей
Свой круг ласкательный и льстивый…
Но всё, что в небе, на земле,
По-прежнему полно печалью…
Лишь рельс в Европу в мокрой мгле
Поблескивает честной сталью.
Вокзал заплеванный; дома,
Коварно преданные вьюгам;
Мост через Вислу – как тюрьма;
Отец, сраженный злым недугом, –
Всё внове баловню судеб;
Ему и в этом мире скудном
Мечтается о чем-то чудном;
Он хочет в камне видеть хлеб,
Бессмертья знак – на смертном ложе,
За тусклым светом фонаря
Ему мерещится заря
Твоя, забывший Польшу, боже! –
Что; здесь он с юностью своей?
О чем у ветра жадно просит? –
Забытый лист осенних дней
Да пыль сухую ветер носит!
А ночь идет, ведя мороз,
Усталость, сонные желанья…
Как улиц гадостны названья!
Вот, наконец, «Аллея Роз»!.. –
Неповторимая минута:
Больница в сон погружена, –
Но в раме светлого окна
Стоит, оборотясь к кому-то,
Отец… и сын, едва дыша,
Глядит, глазам не доверяя…
Как будто в смутном сне душа
Его застыла молодая,
И злую мысль не отогнать:
«Он жив еще!.. В чужой Варшаве
С ним разговаривать о праве,
Юристов с ним критиковать!..»
Но всё — одной минуты дело:
Сын быстро ищет ворота
(Уже больница заперта),
Он за звонок берется смело
И входит… Лестница скрипит…
Усталый, грязный от дороги
Он по ступенькам вверх бежит
Без жалости и без тревоги…
Свеча мелькает… Господин
Загородил ему дорогу
И, всматриваясь, молвит строго:
«Вы – сын профессора?» – «Да, сын…»
Тогда (уже с любезной миной):
«Прошу вас. В пять он умер. Там…»
Отец в гробу был сух и прям.
Был нос прямой – а стал орлиный.
Был жалок этот смятый одр,
И в комнате, чужой и тесной,
Мертвец, собравшийся на смотр,
Спокойный, желтый, бессловесный…
«Он славно отдохнет теперь» –
Подумал сын, спокойным взглядом
Смотря в отво;ренную дверь…
(С ним кто-то неотлучно рядом
Глядел туда, где пламя свеч,
Под веяньем неосторожным
Склоняясь, озарит тревожно
Лик желтый, туфли, узость плеч, —
И, выпрямляясь, слабо чертит
Другие тени на стене…
А ночь стоит, стоит в окне…)
И мыслит сын: «Где ж праздник Смерти?
Отцовский лик так странно тих…
Где язвы дум, морщины муки,
Страстей, отчаянья и скуки?
Иль смерть смела бесследно их?» —
Но все утомлены. Покойник
Сегодня может спать один.
Ушли родные. Только сын
Склонен над трупом… Как разбойник,
Он хочет осторожно снять
Кольцо с руки оцепенелой…
(Неопытному трудно смело
У мертвых пальцы разгибать).
И только преклонив колени
Над самой грудью мертвеца,
Увидел он, какие тени
Легли вдоль этого лица…
Когда же с непокорных пальцев
Кольцо скользнуло в жесткий гроб,
Сын окрестил отцовский лоб,
Прочтя на нем печать скитальцев,
Гонимых по; миру судьбой…
Поправил руки, образ, свечи,
Взглянул на вскинутые плечи
И вышел, молвив: «Бог с тобой».
Да, сын любил тогда отца
Впервой – и, может быть, в последний,
Сквозь скуку панихид, обедней,
Сквозь пошлость жизни без конца…
Отец лежал не очень строго:
Торчал измятый клок волос;
Всё шире с тайною тревогой
Вскрывался глаз, сгибался нос;
Улыбка жалкая кривила
Неплотно сжатые уста…
Но разложенье – красота
Неизъяснимо победила…
Казалось, в этой красоте
Забыл он долгие обиды
И улыбался суете
Чужой военной панихиды…
А чернь старалась, как могла:
Над гробом говорили речи;
Цветками дама убрала
Его приподнятые плечи;
Потом на ребра гроба лег
Свинец полоскою бесспорной
(Чтоб он, воскреснув, встать не мог).
Потом, с печалью непритворной,
От паперти казенной прочь
Тащили гроб, давя друг друга…
Бесснежная визжала вьюга.
Злой день сменяла злая ночь.
По незнакомым площадям
Из города в пустое поле
Все шли за гробом по пятам…
Кладби;ще называлось: «Воля».
Да! Песнь о воле слышим мы,
Когда могильщик бьет лопатой
По глыбам глины желтоватой;
Когда откроют дверь тюрьмы;
Когда мы изменяем женам,
А жены – нам; когда, узнав
О поруганьи чьих-то прав,
Грозим министрам и законам
Из запертых на ключ квартир;
Когда проценты с капитала
Освободят от идеала;
Когда… – На кладбище был мир.
И впрямь пахнуло чем-то вольным:
Кончалась скука похорон,
Здесь радостный галдеж ворон
Сливался с гулом колокольным…
Как пусты ни были сердца,
Все знали: эта жизнь – сгорела…
И даже солнце поглядело
В могилу бедную отца.
Глядел и сын, найти пытаясь
Хоть в желтой яме что-нибудь…
Но всё мелькало, расплываясь,
Слепя глаза, стесняя грудь…
Три дня – как три тяжелых года!
Он чувствовал, как стынет кровь…
Людская пошлость? Иль – погода?
Или – сыновняя любовь? –
Отец от первых лет сознанья
В душе ребенка оставлял
Тяжелые воспоминанья –
Отца он никогда не знал.
Они встречались лишь случайно,
Живя в различных городах,
Столь чуждые во всех путях
(Быть может, кроме самых тайных).
Отец ходил к нему, как гость,
Согбенный, с красными кругами
Вкруг глаз. За вялыми словами
Нередко шевелилась злость…
Внушал тоску и мысли злые
Его циничный, тяжкий ум,
Грязня туман сыновних дум.
(А думы глупые, младые…)
И только добрый льстивый взор,
Бывало упадал украдкой
На сына, странною загадкой
Врываясь в нудный разговор…
Сын помнит: в детской, на диване
Сидит отец, куря и злясь;
А он, безумно расшалясь,
Верти;тся пред отцом в тумане…
Вдруг (злое, глупое дитя!) –
Как будто бес его толкает,
И он стремглав отцу вонзает
Булавку около локтя…
Растерян, побледнев от боли,
Тот дико вскрикнул…
Этот крик
С внезапной яркостью возник
Здесь, над могилою, на «Воле», —
И сын очнулся… Вьюги свист;
Толпа; могильщик холм ровняет;
Шуршит и бьется бурый лист…
И женщина навзрыд рыдает
Неудержимо и светло…
Никто с ней не знаком. Чело
Покрыто траурной фатою.
Что; там? Небесной красотою
Оно сияет? Или — там
Лицо старухи некрасивой,
И слезы катятся лениво
По провалившимся щекам?
И не она ль тогда в больнице
Гроб вместе с сыном стерегла?..
Вот, не открыв лица, ушла…
Чужой народ кругом толпится…
И жаль отца, безмерно жаль:
Он тоже получил от детства
Флобера странное наследство —
Education sentimentale.
От панихид и от обедней
Избавлен сын; но в отчий дом
Идет он. Мы туда пойдем
За ним и бросим взгляд последний
На жизнь отца (чтобы уста
Поэтов не хвалили мира!).
Сын входит. Пасмурна, пуста
Сырая, темная квартира…
Привыкли чудаком считать
Отца – на то имели право:
На всем покоилась печать
Его тоскующего нрава;
Он был профессор и декан;
Имел ученые заслуги;
Ходил в дешевый ресторан
Поесть – и не держал прислуги;
По улице бежал бочком
Поспешно, точно пес голодный,
В шубенке никуда не годной
С потрепанным воротником;
И видели его сидевшим
На груде почернелых шпал;
Здесь он нередко отдыхал,
Вперяясь взглядом опустевшим
В прошедшее… Он «свел на нет»
Всё, что мы в жизни ценим строго:
Не освежалась много лет
Его убогая берлога;
На мебели, на грудах книг
Пыль стлалась серыми слоями;
Здесь в шубе он сидеть привык
И печку не топил годами;
Он всё берег и в кучу нес:
Бумажки, лоскутки материй,
Листочки, корки хлеба, перья,
Коробки из-под папирос,
Белья нестиранного груду,
Портреты, письма дам, родных
И даже то, о чем в своих
Стихах рассказывать не буду…
И наконец — убогий свет
Варшавский падал на киоты
И на повестки и отчеты
«Духовно-нравственных бесед»…
Так, с жизнью счет сводя печальный,
Презревши молодости пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел… и всё забыл;
Ведь жизнь уже не жгла — чадила,
И однозвучны стали в ней
Слова: «свобода» и «еврей»…
Лишь музыка – одна будила
Отяжелевшую мечту:
Брюзжащие смолкали речи;
Хлам превращался в красоту;
Прямились сгорбленные плечи;
С нежданной силой пел рояль,
Будя неслыханные звуки:
Проклятия страстей и скуки,
Стыд, горе, светлую печаль…
И наконец – чахотку злую
Своею волей нажил он,
И слег в лечебницу плохую
Сей современный Гарпагон…
Так жил отец: скупцом, забытым
Людьми, и богом, и собой,
Иль псом бездомным и забитым
В жестокой давке городской.
А сам… Он знал иных мгновений
Незабываемую власть!
Недаром в скуку, смрад и страсть
Его души – какой-то гений
Печальный залетал порой;
И Шумана будили звуки
Его озлобленные руки,
Он ведал холод за спиной…
И, может быть, в преданьях темных
Его слепой души, впотьмах –
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах…
В ком смутно брезжит память эта,
Тот странен и с людьми не схож:
Всю жизнь его – уже поэта
Священная объемлет дрожь,
Бывает глух, и слеп, и нем он,
В нем почивает некий бог,
Его опустошает Демон ,
Над коим Врубель изнемог…
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма,
И в снах холодных и жестоких
Он видит «Горе от ума».
Страна – под бременем обид,
Под игом наглого насилья –
Как ангел, опускает крылья,
Как женщина, теряет стыд.
Безмолвствует народный гений,
И голоса не подает,
Не в силах сбросить ига лени,
В полях затерянный народ.
И лишь о сыне, ренегате,
Всю ночь безумно плачет мать,
Да шлет отец врагу проклятье
(Ведь старым нечего терять!..).
А сын – он изменил отчизне!
Он жадно пьет с врагом вино,
И ветер ломится в окно,
Взывая к совести и к жизни…
Не также ль и тебя, Варшава,
Столица гордых поляко;в,
Дремать принудила орава
Военных русских пошляков?
Жизнь глухо кроется в подпольи,
Молчат магнатские дворцы…
Лишь Пан-Мороз во все концы
Свирепо рыщет на раздольи!
Неистово взлетит над вами
Его седая голова,
Иль откидные рукава
Взметутся бурей над домами,
Иль конь заржет – и звоном струн
Ответит телеграфный провод,
Иль вздернет Пан взбешённый повод,
И четко повторит чугун
Удары мерзлого копыта
По опустелой мостовой…
И вновь, поникнув головой,
Безмолвен Пан, тоской убитый…
И, странствуя на злом коне,
Бряцает шпорою кровавой…
Месть! Месть! — Так эхо над Варшавой
Звенит в холодном чугуне!
Еще светлы кафэ и бары,
Торгует телом «Новый свет»,
Кишат бесстыдные троттуары,
Но в переулках — жизни нет,
Там тьма и вьюги завыванье…
Вот небо сжалилось — и снег
Глушит трескучей жизни бег,
Несет свое очарованье…
Он вьется, стелется, шуршит,
Он – тихий, вечный и старинный…
Герой мой милый и невинный,
Он и тебя запорошит,
Пока бесцельно и тоскливо,
Едва похоронив отца,
Ты бродишь, бродишь без конца
В толпе больной и похотливой…
Уже ни чувств, ни мыслей нет,
В пустых зеницах нет сиянья,
Как будто сердце от скитанья
Состарилось на десять лет…
Вот робкий свет фонарь роняет…
Как женщина, из-за угла
Вот кто-то льстиво подползает…
Вот – подольстилась, подползла,
И сердце торопливо сжала
Невыразимая тоска,
Как бы тяжелая рука
К земле пригнула и прижала…
И он уж не один идет,
А точно с кем-то новым вместе…
Вот быстро по;д гору ведет
Его «Крако;вское предместье»;
Вот Висла – снежной бури ад…
Ища защиты за домами,
Стуча от холода зубами,
Он повернул опять назад…
Опять над сферою Коперник
Под снегом в думу погружен…
(А рядом – друг или соперник –
Идет тоска…) Направо он
Поворотил – немного в гору…
На миг скользнул ослепший взор
По православному собору.
(Какой-то очень важный вор,
Его построив, не достроил…)
Герой мой быстро шаг удвоил,
Но скоро изнемог опять –
Он начинал уже дрожать
Непобедимой мелкой дрожью
(В ней всё мучительно сплелось:
Тоска, усталость и мороз…)
Уже часы по бездорожью
По снежному скитался он
Без сна, без отдыха, без цели…
Стихает злобный визг метели,
И на Варшаву сходит сон…
Куда ж еще идти? Нет мочи
Бродить по городу всю ночь. —
Теперь уж некому помочь!
Теперь он — в самом сердце ночи!
О, черен взор твой, ночи тьма,
И сердце каменное глухо,
Без сожаленья и без слуха,
Как те ослепшие дома!..
Лишь снег порхает – вечный, белый,
Зимой – он площадь оснежит,
И мертвое засыплет тело,
Весной – ручьями побежит…
Но в мыслях моего героя
Уже почти несвязный бред…
Идет… (По снегу вьется след
Один, но их, как было, двое…)
В ушах – какой-то смутный звон…
Вдруг – бесконечная ограда
Саксонского, должно быть, сада…
К ней тихо прислонился он.
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой, иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Всё, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней,
Тогда – остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушённым садом,
И небо – книгу между книг;
Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненный,
И в этот несравненный миг –
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь –
Всё вспыхнет в сердце благодарном,
Ты всё благословишь тогда,
Поняв, что жизнь – безмерно боле,
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир — прекрасен, как всегда.
. . . . . . . . . .
Из Примечаний к данному произведению в «Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах» А.А. Блока:
«
– «Отец лежит в "Аллее Роз", ~ От берегов родного моря ...» – В сюжете Третьей главы Блок поэтически переосмыслил события своей поездки (он выехал из Петербурга 30 ноября 1909 г.) в Варшаву к умирающему отцу, участия в похоронах А.Л. Блока. Письма об отце, адресованные к матери и жене (времени пребывания в Варшаве), дневниковые записи последующих лет, вызванные интересом к "пестрой" жизни Александра Львовича, а также его научным трудам, несомненно, свидетельствовали о том, что новое узнавание Блоком трагической судьбы отца стало для него важным фактом духовной биографии. В переживаниях "сына", как и в облике "отца", героев поэмы "Возмездие", этих двух звеньях "рода", поэт отразил многое из истории своей семьи, из своих отношений с отцом.
[
«…в "Аллее Роз"…» – госпиталь, где умер Отец – находился на улице «Аллея Роз». Напомню, что розы в «томе III» Блока – это неизменный атрибут инфернальности происходящего.
]
– «Жандармы, рельсы, фонари, ( ... ) Задворки польские России ...» – Венский конгресс 1814-1815 гг. произвел передел Польши: часть ее земель в качестве Королевства Польского была передана Российской империи, ряд территорий отошел к Пруссии и к Австрийской монархии.
[ Польша была союзником Наполеона, вот, страны-победительницы её и поделили]
Блок, приехав в Варшаву в конце 1909 г., оказался свидетелем обострения национальных чувств поляков. Как раз в это время – с конца ноября 1909 г. в Варшаве и четырех губерниях Королевства Польского было введено положение чрезвычайной усиленной охраны. Применеине этих мер было одним из проявлений имперской политики, направленной к усмирению взрывоопасной национальной окраины.
– «... .Коперник сам лелеет месть, // Склоняясь над пустою сферой ...» – Памятник польскому астроному Копернику установлен в Краковском Предместье Варшавы в 1830 г. по модели датского скульптора Торвальдсена.
– «... Мост через Вислу, как тюрьма ...» – Имеется в виду мост через Вислу Кербедзя. Его металлические конструкции истолкованы обобщенно-поэтически в духе главных идейных мотивов произведения.
– «... Мечтается о чем-то чудном ~ Ему мерещится заря ...» – Герой-сын выступает наследником юношеских чаяний самого поэта, его "соловьевства", мистических переживаний. См.: Лавров А.В. Мифотворчество "аргонавтов"// Миф. Фольклор. Литература. Л. 1978. С. 162.
Ср. с мироощущением близкого Блоку А. Белого: «Появились вдруг "видящие" средь "невидящих"( ... ) слагая естественно братство зари( ... ) все казалось им новым, охваченным зорями космической и исторической важности: борьба света с тьмой ( ... ) еще не сгущенной до явных событий истории, подготовляющей их ... » (Андрей Белый о Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 32).
[
«…началось хождение около островов и в поле за Старой Деревней, где произошло то, что я определял, как Видения (закаты)».
«…Тут же закаты брезжат видениями, исторгающими слезы, огонь и песню…»
Ал. Блок. Дневники 18 года о весне 1901
«Закаты того года, столь известные и по стихам Блока, и по Андрею Белому, я переживала ярко.»
Л. Д. Блок. «И быль и небылицы о Блоке и о себе»
]
– «В чужой Варшаве // С ним разговаривать о праве, // Юристов с ним критиковать! ...» – Отчужденность от отца в детстве и позднее подчеркивалась Блоком вписьмах к матери. Так, 17 апреля 1908 г. он писал о встрече с отцом: "Вечером придет А(лександр) Л(ьвович) и, пожалуй, надолго помешает мне работать и гулять. Господи, как с ним скучно и ничего нет общего".
А.Л. Блок знакомил сына со своими учеными трудами еще в 1900 г., когда тот был студентом-юристом. В сентябре, получив от отца лекции и его сочинения, сын отвечал ему: " ... не знаю, когда мне удастся прочесть все это". Начало Третьей главы (поездка сына к умирающему отцу, картины дороги и вокзала) еще выдержаны в "бытовых" тонах пушкинского романа в стихах.
Ср. отдаленное сходство с началом 1 главы "Евгения Онегина": герой едет проститься с умирающим, представляя скуку встречи: "с больным сидеть и день и ночь" (ср.: "И злую мысль не отогнать:// "Он жив еще! " “С ним разговаривать оправе ... "), но находит его "на столе".
Последующее развитие темы "конца" дворянского рода связано с переходом от бытовых тонов к лирико-исповедальным.
См. об этом в работе З.Г. Минц "Блок и Пушкин": «Чем дальше "уклад" дворянской жизни и ближе катастрофа, тем отчетливее ноты, роднящие III главу с "Медным всадником"» (УЗ ТГУ. 1973. Вып. 306. С. 270.
– «В пять он умер.» – По словам М.А. Бекетовой, прибыв в Варшаву 1 декабря 1909 г. вечером, Блок "уже не застал отца в живых, он опоздал всего на несколько часов" (Бекетова 12. С. 127).
– «С ним кто-то неотлучно рядом ...» – Возможно, прообразом этой "тени" явилась сестра Блока по отцу Ангелина. О ее участии в похоронах писала Е.С. Герцог, дочь юриста, с семьей которого был близок А.Л. Блок: "Похороны А.Л. были торжественные и грустные. Было много его коллег, много венков, говорили речи. Но мало было душевной печали. Плакала Ангелина, плакали мы, потеряв друга, был очень удручен Спекторский" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 306).
– «Он хочет осторожно снять // Кольцо с руки оцепенелой.» – Эпизод имел реальную основу. См. в ЗК 29 (1 декабря 1909): "Снимание кольца".
Современники отмечали, что, по преданиям семьи Блока, это кольцо приносило счастье.
– «Да, сын любил тогда отца ...» – М.А. Бекетава сопровождала эти строки таким комментарием: "И действительно – после всех тяжких впечатлений, которые остались от посещений отца в Петербурге, Ал. Ал. оценил после его смерти то, что было в нем глубокого и крупного" (Бекетова 12• С. 127).
О том же писал Блок матери 4 декабря 1909 г. из Варшавы.
– «(Чтоб он, воскреснув, встать не мог).» – См. заметку Блока в ЗК53 , сделанную 13 июля 1917 г., о частичном совпадении этого стиха с лермонтовским "Чтоб встать он из гроба не мог ... " ("Воздушный корабль", 1840): "Ложь, что мысли повторяются. Каждая мысль нова, потому что ее окружает и оформляет новое".
– «Кладбище называлось: "Воля".» – По названию района Варшавы.
– «.... Столь чуждые во всех путях // (Быть может, кроме самых тайных).» – Ср. с мыслью поэта о своей "кровной" связи с отцом в "Автобиографии" (1915): "Я встречался с ним мало, но помню его кровно". Если в Первой главе "Возмездия" получила раскрытие материнская (бекетовская) линия "родового начала" поэта ("уютная петербургская и шахматовекая домашность", по выражению исследователя), то в Третьей – иное, отцовское: "самосознание", полное "мучительных противоречий".
Выделяя их "не раздельность", С.А. Небольсии ссылается на малоизвестную дарственную надпись Блока середины 1900-х г., в которой он "роднит себя с демоническим корнем": «На экземпляре тех самых "Стихов о Прекрасной Даме", что вполне позволяли обреченно сознаваться в романтической разнеженности, и с обращением к тому самому человеку, который, очевидно, представлял род со стороны демонического мужества, поэт пишет нечто неожиданное. Надпись гласит: "Уважаемому профессору Александру Львовичу Блоку, в знак духовного родства". ( ... ) Блок настаивает на том, от чего только что отрекался. Место "вырождения" опять занимает возвышенное духовное "сродство". Пусть родство не "принцам", но все же суровым северянам-балтийцам, путешественникам, "рыцарям" ...» (Небольсин С. Преемственность и ответственность. Из русских родословных // Небольсин С. Прошлое и настоящее: Статьи о литературе. М., 1986. С. 161).
[
«Стихи о Прекрасной Даме» – “романтически разнеженные”?! Хоть бы один пример, цитату в подтверждение тому… СПД – это стихи о катастрофе, о гордой рыцарственности, о столкновении с неземным, о страшной тоске, об отчаянии… Стихи о том, как он «неопытным юношей, задумал тревожить темные силы – и уронил их на себя.» Стихи юноши, решившегося в одиночку изменить мир. И не в “мечтах” – а своими кокретными действиями.
Всё-таки как жалко, что Блоку не хватило сил повторно – теперь в поэме, в ее «Второй главе» – проследить, как это было, как это происходило!
]
– «И только добрый льстивый взор, // Бывало, упадал украдкой // На сына ...» – Несмотря на отчужденное отношение юного Блока к отцу, тот, как свидетельствуют его письма к близким и сыну, проявлял заботу о нем, интерес к его занятиям, здоровью. См.: "Письма отца к Блоку (1892-1908)"; "Блок в переписке Блоков и Качаловых".
– «Он тоже получил от детства // Флобера странное наследство – // Е d и с а t i оn s е n t i т е n t а l е.» – Творчество Г. Флобера и роман "Воспитание чувств'' ("Education sentimentale") с его высоким этическим строем ценилось в кругу бекетовскай семьи. В "Автобиографии" (1915) Блок, рассказывая о культурной среде, в которой он рос, упоминал о переводах Флобера не только бабушкой, но и матерью, а также о том, что его отец "считал себя учеником Флобера". Бабушка поэта Е.Г. Бекетова осуществила первый перевод романа. Под названием "Сентиментальное воспитание" перевод вышел в 1890-е годы в издательстве Пантелеева. Об отношении к нему Блока см.: Бекетова М.А. Шахматова. Семейная хроника// ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 663.
Творчество Флобера Блок расценивал в ряду самых значительных явлений "великого искусства XIX века", несущих "дух музыки". См. об этом в статье "Крушение гуманизма" (1919). Блок употреблял оригинальное, французское, заглавие романа Флобера, ибо только оно содержит все смыслы, важные для него: как формирование культуры чувства, так и сентиментальность; ни один русский перевод эти смыслы не объединял.
[
Флобер был выдаюшимся стилистом.
«…Триста пятьдесят страниц «Госпожи Бовари» вышли из более чем трех тысяч страниц черновиков.
«Теория точного слова», разработанная Флобером, подразумевала, что существует единственное, точное слово для выражения каждого образа. Его он и искал, беспощадно перечеркивая слова.
Точное слово – выражение задачи Флобера: точное слово для точного мира.»
(Валентина Петрова. «Взошедший на башню: Флобер и его революция».
]
– «.... Он "свел на нет" // Всё, что мы в жизни ценим строго ...» – Биографическая черта А.Л. Блока. О его странной скупости, при значительном достатке, вспоминали близкие ему люди. Сб. об этом в воспоминаниях Е.А. Боброва// ЛН. Т. 92. Кн. 1. С.300; Бекетава М.А. Шахматова. Семейная хроника// ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 754.
– « .... Презревши молодости пыл ~ Слова: "свобода" и "еврей" ..» – В противоречивом облике "отца" и здесь отражены черты А.Л. Блока. Современники отмечали его блестящую эрудицию, оригинальность научных воззрений, артистизм, широту интересов. Радикализмом отмечена его первая книга "Государственная власть в европейском обществе: Взгляд на политическую теорию Лоренца Штейна и на французские политические порядки" (СПб., 1880).
Вторая работа А.Л. Блока "Политическая литература в России и о России: Вступление в курс русского государственного права" (Варшава, 1884) привлекла внимание критики: отмечались ее литературные достоинства, поэтическая настроенность автора, его способность к предвидению будущего, оригинальность взглядов на русскую интеллигенцию.
Последние 20 лет своей жизни А.Л. Блок трудился над сочинением, посвященным классификации наук. В "Автобиографии" (1915) Блок писал об этом: " ... свои непрерывно развивающиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его".
Есть сведения о том, что в 1907 г. А.Л. Блок баллотировался на выборах в Думу по списку "Союза русского народа" (см.: Орлов В. Александр Блок. М., 1956. С. 12) ["Союз русского народа" - Черносотенцы].
По мнению польского исследователя А. Галиса, поэт, находясь в Варшаве, мог быть свидетелем отношения разных общественных групп к личности и заслугам А.Л. Блока.
Некролог в духе торжественного панегирика поместила официозная газета "Варшавский дневник" (1909 . № 344; см.: ИРЛИ. Ф. 654. Оп. б. Ед. хр. 70). Однако на его кончину откликнулась и либеральная "Речь" (1909. М 33. 4(17) декабря), а в органе прогрессивной русской интеллигенции "Варшавское утро" появилась заметка о покойном, осуждавшая его за национализм и реакционность (см.: Galis Аdат. Osiemnascie dni Aleksandra Bloka w Warszawie. Warszawa, 1976. С. 136-137). См. также: Звезда. 1978 . №4.
Блок внимательно читал книгу об отце его ученика Е. Спекторского "Александр Львович Блок: Государствовед и философ" (Варшава, 1911). Сохранился ее экземпляр с пометами поэта.
– «Гарпагон» – герой комедии Мольера "Скупой".
[
Гарпаго;н (фр. Harpagon) — главное действующее лицо театральной пьесы известного французского комедиографа Жан-Батиста Поклена (Мольера) в комедии «Скупой»… персонаж, олицетворяющий жадность. (Википедия)
]
– «Он знал иных мгновений // Незабываемую власть // И Шумана будили звуки ~ Он ведал холод за спиной ...» – «У А.И. Яцимирского, – как писал о близко знавшем А.Л. Блока И.Б. Березарк,– беседовавшего с Блоком, приехавшим на похороны отца, создалось впечатление, что поэт был знаком с музыкой отца: как-то особенно звучали импровизации Александра Львовича на тему мазурки. Может, под влиянием этих импровизаций и возник предполагаемый лейтмотив к поэме "Возмездие"» (Березарк И. Отец Александра Блока// Русская литература. 1977 . №3. С. 190).
– «.... Всю жизнь eгo – уже поэта // Священная объемлет дрожь» – «В нем почивает некий бог ...» – Ср. описание поэтического вдохновенья в статье "Памяти Врубеля" (1910).
[
«Что такое "гений"? Так все дни и все ночи гадаем мы и мечтаем; и все дни и все ночи налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и слов на незнакомом языке; мы же так и не слышим главного. Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их; мы знаем не много таких записанных фраз, и смысл их приблизительно однозначащ: и на горе Синае, и в светлице Пречистой Девы, и в мастерской великого художника раздаются слова: "Ищи Обетованную Землю". Кто расслышат - не может ослушаться, суждено ли ему умереть на рубеже, или увидеть на кресте Распятого Сына, или сгореть на костре собственного вдохновения. Он все идет - потому что "скучные песни земли" уже не могут заменить "звуков небес". Он уходит все дальше, а мы, отстающие, теряем из виду его, теряем и нить его жизни, с тем чтобы следующие поколения, взошедшие выше нас, обрели ее, заалевшую над самой их юной, кудрявой головой.» (“Памяти Врубеля”)
]
– «Eгo опустошает Демон, // Над коим Врубель изнемог ...» – См. там же. Современники, отмечая черты автобиографичности в сюжетной линии "отца", однако не приувеличивали этого, говоря и о художественном пересоздании поэтом жизненного материала. К. Мочульский писал о романтизации облика А.Л. Блока в поэме.
[
В нем почивает некий бог,
Его опустошает Демон,
Над коим Врубель изнемог…
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма
Ср. с тем, как воспринимался сам Блок в те годы (1913) современниками – современницей – Анной Ахматовой:
«…На стене его тонкий профиль —
Гавриил, или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице —
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом —
Всё таинственно в пришлеце.»
]
– «И лишь о сыне, ренегате, ~ Да шлет отец врагу проклятье ...» – Блока интересовала история Польши, ее национально-освободительное движение, польская литература, русского-польские отношения. Обо всем этом немало свидетельств в его записных книжках и дневниках (см. ЗК 6 , 14 , 32 и др., Дн. 1911 г.). В период работы над "Возмездием" Блок собирал материалы по истории России и Польши, особенно о периоде, который предшествовал восстанию 1863 г. Это событие отмечено им позднее в синхронистических таблицах XIX в. Одним из поляков-"ренегатов", офицеров царской армии, участвовавших в расправах с побежденными, был генерал К. Розвадовский: он стал военным комендантом Варшавы, царь пожаловал ему титул графа. С семьей Розвадовских Блок имел личные связи; один из них, граф А.И. Розвадовский, был шафером невесты на свадьбе Блока и потом переписывался с поэтом (см. ЛН. Т. 89. С. 121).
– «Не также ль и тебя, Варшава, ~ Военных русских пошляков?» – О национальном унижении Польши как проявлении имперской политики в ранней ("варшавской") редакции поэмы говорилось резче (см. ранний вариант главки 9 Второй редакции - ЧАп. Л. 236). Можно предположить, что некоторое приглушение обличительной интонации уже в процессе работы было вызвано цензурными соображениями.
– «Жизнь глухо кроется в подпольи, // Молчат магнатские дворцы ...» – По словам польского исследователя А. Галиса (см. выше), Блок «почувствовал и передал атмосферу Варшавы того времени словами, которые звучат как эхо "Бездомных людей" Анджея Струга».
[
Магнат – крупный феодал, помещик в некоторых странах Европы (особенно в феодально-крепостнической Польше и Венгрии) (из словарей).
]
– «Лишь Пан-Мороз во все концы // Свирепо рыщет ~ Иль вздернет Пан взбешённый повод ...» – В символическом образе ожившего памятника отмечают "глубинные связи и отталкивания" от "Медного всадника" и "Полтавы" Пушкина.См.: Минц З.Г. Блок и Пушкин: «Пушкинский всадник связан для Блока с темой исторического "целого", героических ("Полтава"), хотя и трагических для личности ("Медный всадник"), усилий Петра. Блоковский "Пан-Мороз" – сила антигосударственная, мятежная, несущая мечты о "мести" "забытой Богом и истерзанной Польши" ( ... ) Блок с глубокой симпатией изображает эту страну( ... ) Упоминаемые в "Предисловии" 1919 г. Марина Мнишек ( ... ) и Мицкевич ( ... ) - звенья той борьбы с русским самодержавием, к которой Блок прислушивался уже в 1910-х гг., изобразив ее в тех самых тонах "снежной бури", в каких он позже нарисует Октябрь» (С. 271).
[
«
Вдруг – бесконечная ограда
Саксонского, должно быть, сада…
К ней тихо прислонился он.
Разобранное после второй мировой войны, железное ограждение Саского сада напомнило стоящие торчком бесчисленные копья и пики.
В черновике блоковской рукописи заметка: «Я стою ночью у решетки Саксонского сада и слышу завывание ветра, звон шпор и храп коня. Скоро все сливается и вырастает в определенную музыку. Над Варшавой порхают боевые звуки – лихая мазурка»
(Адам Галис «Восемнадцать дней Александра Блока в Варшаве)
Саксонский дворец был взорван фашистами.
Всадник – прообраз Пана-мороза?
]
– « .... И четко повторит чугун // Удары мерзлого копыта // По опустелой мостовой ...» – В особенностях звукописи Блок опирался на пушкинский пример, что также обосновывает сопоставимость его образа с Медным всадником. Ср. пушкинские стихи из Части второй "Медного всадника": "Бежит и слышит( ... )// Тяжело-звонкое скаканье // По потрясенной мостовой".
– «"Новый Свет"» – название одной из центральных улиц Варшавы.
– «"Краковское Предместье"» – улица в Варшаве.
– «На миг скользнул ослепший взор // По православному собору ,....., Eгo построив, не достроил ...» – Имеется в виду строительство собора Александра Невского (по проекту Л.Н. Бенуа) на Саксонской площади (пляц Саски), переименованной по этому случаю в Соборную. Возведение православного собора, не католического, в центре Варшавы воспринималось как вызов национальным чувствам поляков.
См. об этом в раннем варианте текста (главка 9-я): "Там, где пленял бы граждан взоры// Лишь католический собор ... " А. Галис сообщает в названной выше книге подробности, которые, по всей вероятности, знал Блок: строительство собора затянулось (началось в 1894 и продолжалось до 1912 г.); пять больших куполов и отдельно стоящую колокольню предполагалось покрыть золотом, но по Варшаве циркулировали слухи о чудовищных хищениях, о чем сообщало "Варшавское утро", русская газета прогрессивной ориентации. См. в кн. А. Галиса, с. 25. Около 1920 г. собор был снесен (как только Польша получила независимость).См.: Бенуа Александр. Мои воспоминания. В пяти книгах. 2-е изд., доп. М., 1993. Кн. 1-3. с. 416.
– «.... Саксонскою, должно быть, сада ...» – парк в Варшаве.
– «... что жизнь – безмерно боле,// Чем q и а n t и т s а t i s Бранда воли ... - "Квантум сатис" (лат.)- должная мера, "столько, сколько ты считаешь достаточным", – принцип Бранда, героя одноименной драмы Г. Ибсена. Ибсеновский герой – носитель идеи аскетического и религиозного подвижничества, говорит о пределе насыщения. В жертву Богу и высшим принципам он приносит любовь, естественные человеческие стремления. В норвежском оригинале со словами "quantum satis" рифмуется восклицание некое го "Голоса" свыше: "это – Деус Каритатис", то есть Бог милосердия и человеколюбия.
Именно эту сверхбрандовскую меру вслед за Ибсеном и подразумевает Блок в поэме "Возмездие". Блок, рассматривая творчество Ибсена как "великую книгу жизни", связывал с пьесой "Бранд" один из переломных моментов пути писателя: он, взошедший "на горные вершины Бранда", делает "решительный шаг" - возвращается "с горы к людям", «К "родной" и "близкой" действительности». – См. статью "Генрих Ибсен" (1908). Этот подход перекликался с борьбой мнений вокруг пьесы в русской критике. В полемике столкнулись сторонники "героического" пастора Бранда, обличавшего рыхлое современное общество, призывавшего к "Богу высот", и противники, осуждавшие этого протестанского проповедника за бесчеловечность и жестокость: поклоняясь "Богу высот" и "Долгу", он на деле презирал людей, все обыкновенное и нормальное в них. См. об этом: Розанов В.В. Ибсен и Пушкин- "Анджело" и "Бранд" (1907) //Розанов В.В. Среди художников. СПб., 1914.
Жесткую прямолинейность Бранда осуждал И.Ф. Анненский. См. его статью "Бранд-Ибсен" (1907).
– «А мир – прекрасен, как всегда.» – Ср. в Прологе (ст. 11-12): "Сотри случайные черты – // И ты увидишь: мир прекрасен".
И Пролог, и заключительный фрагмент Третьей главы (со слов "Когда ты загнан и забит ... ") печатались Блоком в качестве отдельных поэтических деклараций. Значимость их, как и новизна для определенного этапа творчества поэта, проявились в защите "земного" назначения поэзии (см., например, ст. 59-60 в Прологе: "Позволь хоть малую страницу// Из книги жизни повернуть".), а также в утверждении вечно-прекрасного – Божественного – в самой жизни. В таком осмыслении связей искусства и действительности выразилось восприятие Блоком традиций русской литературы XIX в., начиная с пушкинских.
В статье "Интеллигенция и революция" (1918) поэт прямо связывал формулу "жизнь прекрасна" с традициями большого русского искусства прошлого века: "Великие художники русские – Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой – погружались во мрак, они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке: ибо они верили в свет( ... ) они знали, что рано или поздно все будет по-новому, потому что жизнь прекрасна". См. об этом также в коммент. к ст. 12 Пролога.
Эстетические позиции Блока 1910-х годов содержали полемику с символистским декандентством, в частности, с тем скептицизмом в отношении к действительности, который провозглашался Ф. Сологубом как неотъемлемое свойство творчества вообще. Блокавский пафос жизнеутверждения в "Возмездии" (" ... мир – прекрасен ... ") был вызывом сологубавекому отношению к реальности: ироническому "да" и лирическому- "нет". См. его формулы-декларации, получившие известность: Предисловие к переводам П. Верлена (Верлен П. Стихи, избранные и переведенные Ф. Сологубом. СПб., 1908. С. 4), статью "Демон поэтов" (Собр. соч. Т. Х. СПб.: Шиповник. С. 177).
»
Напомню, что по некоторым предположениям у Блока было два сына и дочь, все рождены вне брака.
Федор Лемешевский…
«…Он рассказывал мне… о реальной встрече с той девушкой, которой посвящены проникновенные предсмертные его строки в незаконченных набросках «Возмездия». Мне он имени её не назвал. Он говорил о конце рода, о справедливом возмездии, о том, что у него никогда не будет ребёнка. Я спросила: «А был?» – Был в Польше. Она была простой девушкой, осталась беременной, но я её потерял. И уже никогда не смогу найти. Может быть, там растёт мой сын, но он меня не знает, и я его никогда не узнаю». (Н.Павлович. Воспоминания об Александре Блоке. Прометей, 1977.)
«…старожилы деревни Колбы узнали в фотографиях Александра Блока военного, встречавшегося в 1916-м с местной девушкой Марией Лемешевской, которая в 1917-м родила сына.»
Федор прожил благополучную малозаметную жизнь и умер в Днепропетровске 90-ых.
Александра Павловна Сакович…
«Александра Павловна Сакович родилась в мае 1921 года в Петрограде. В родном городе она жила до кончины в январе 2013-го. Ее мужем стал физик-ядерщик Дмитрий Васильевич Люш. Вырастила сына Андрея, стала бабушкой трех внуков…
…Познакомились они [Блок и Мария Сергеевна Сакович], когда Блок был назначен руководить Большим драматическим театром в Петрограде. Сестра милосердия Александра Чубукова была близкой подругой Марии Сакович, работавшей при труппе БДТ врачом. 27-летняя Шура быстро стала своей в шумной творческой компании. Участвовала в веселых посиделках, принимала участие в прогулках на реку и в лес. Их роман длился около двух лет – последних лет жизни и Александры Кузьминичны Чубуковой, и Александра Александровича Блока.
…Еще одним доказательством было их невероятное внешнее сходство [дочери], передавшееся позднее и сыну Александры, внуку знаменитого поэта.
Мария Сергеевна Сакович скончалась в ноябре 1966-го. Незадолго до ухода из жизни она рассказала Александре правду о ее родителях. Она передала дочери записку, написанную рукой Блока, со словами: "Стихи папы, написанные тебе". Это была колыбельная "Песенку спою про заморский край...»
Александр Петрович Нолле.
Его мать – Надежда Александровна Нолле, – та самая, которая…
…Посыльный конверт подавал,
Надушённый чужими духами.
Розы поставьте на стол –
Написано было в записке,
И приходилось их ставить на стол…
И именно она организовала последнюю поездку Блока в Москву, его чтения стихов.
«В конце августа 1920-го Надежда Александровна приезжает в Петроград и около месяца проводит с любимым. А уже в канун 1921-го пишет: "Друг мой, я жду ребенка..."
В середине июня Надежда Нолле-Коган сообщает поэту, что 9 июня родила мальчика, которого назвала Александром. Естественно, по документам новорожденный был оформлен на ее законного супруга, Петра Когана.
…Александр Петрович Нолле, окончив французское отделение Военного института иностранных языков, стал писателем-прозаиком. Под псевдонимом "Александр Кулешов" он издавал детективы, приключенческие и фантастические произведения, публицистические книги о спорте и спортсменах.
Александр Нолле – заслуженный работник культуры, спортивный комментатор, лауреат нескольких литературных премий и конкурсов, первый заместитель председателя Совета по приключенческой и научно-фантастической литературе Союза писателей СССР.
Александр Петрович скончался в мае 1990 года в Швеции от сердечного приступа. Похоронен в Москве.
( Планета знаменитостей. Сомнительное отцовство Александра Блока. https://dzen.ru/a/YQpusx5-UAEZJF8-)