Фрося Горемыкина и муж ее Ефрем пересекли черту предпенсионного возраста. Это когда до пенсии как до морковкина заговенья, а работать уже здоровье не позволяет. Пенсионный возраст властям приходилось отодвигать. Их тоже понять можно: эпоха-то, как говорится, застыла в сладостном ожидании, но и темп роста ускоряться не хотел. Деньги-то, конечно, в стране водились, на оборону и культуру, кажись, хватало. А людям штатским в маленьких городах приходилось выкручиваться.
Ефрем пробовал подрабатывать в котельной, но в очередную зиму все трубы в городе полопались. Хозяйство у них старое, капремонт откладывали аж с восьмидесятых, а теперь его делать поздно. Фрося работала в продуктовом магазине, но руки у нее порой так тряслись, что она роняла на пол драгоценные дефицитные яйца. А тут еще новая беда: у обоих супругов развилась дальнозоркость. Что прямо перед глазами – не разглядишь без очков, книги и газеты вообще читать невозможно, а что до телевизора — слышно его хорошо, а изображение все в темных пятнах. Да и что там смотреть — и так все ясно, лет десять без умолку кричат одно и то же. Но вот далекое, заграничное — то стало супругам видно, как на ладони.
— На Аляске вакцинация запаздывает, — сообщал, бывало, Ефрем, — аэросаней, гляжу, маловато выделили.
— А Хантер, сыночек Байдена, что-то кислый ходит, — вторит супругу Фрося, — видимо, комиссия сената одолевает болезного.
— Жаль парня, при Байдене, как ни крути, дух перевели. ЖСК наш даже обещал лопнувший стояк приварить, может, еще пяток годочков дом простоит до сноса.
— Да Байден твой на ладан дышит. В самолет ползком забирается. Хотя ты прав, при нем и подъездах меньше мочатся…
Так и жили супруги Горемыкины, редко вникая в ту реальность, которую некогда дли господину Марксу в ощущениях. Все более привязывались они к темным делам далеких стран. Что поделаешь, таков этот страшный недуг — дальнозоркость. Но кушать-то тоже хочется, холодильник пустой. Гречки полпачки в буфете осталось, если бы ее мышь не сгрызла. Ефрем наведался на сходку озабоченных граждан. Там, в бывшем советском бомбоубежище, стариканы чесали затылки, как уберечься от западной угрозы. Сходка и подкинула Ефрему на дом работку.
Вернулся Ефрем домой с картонной коробкой, внутри оказался прибор — последнее слово техники с оборонного предприятия. Похоже на кухонный комбайн. Назывался прибор мудрено: РЦА (репеллент целевой аудитории). Толстый шнур втыкался в компьютер, а в чашу, вроде как у миксера, требовалось закладывать… стыдно сказать, обычные фекалии. Прибор с приятным жужжанием перемалывал свой материал, подсушивал, стирал до уровня нано-частиц… А потом происходило чудо, которое супруги Горемыкины своим умом понять не могли, вроде как вся эта нано-субстанция оцифровывалась и тонким слоем опыляла сайты, где молодежь тусуется. Те зайдут анекдоты почитать или на сиськи звезд попялиться, а в комментариях все плотно фекалиями измазано. Аудитория натурально отпугивается, тянется к патриотизму. Все бы хорошо, да платили за это занятие скудно. Да и фекалии добыть в нужном количестве трудновато. Своих-то нема с голодухи, а у соседей тоже не выпросишь, они их на огород свозят, помидоры удобрять. Разве что за собаками на улице подбирать, да не набегаешься. Собаки нынче в их городе стали больно шустрые, с пониманием.
Но вот как-то случайно во время зимней рыбалки к Ефрему обратился дед Аким с соседней улицы. Это произошло, конечно, после распития флакона денатурата на боярышнике, когда оба почувствовали приятное отупение и рыгали, размазывая отрыжку по пятнистым маскировочным курткам.
— Ефрем, ты записываться будешь или как? — спросил Аким.
— Куда? — удивился Ефрем.
— В факельщики.
— А что это?
— Нужное для страны дело! Ты давай, вот тут у меня в ведомости распишись, что я тебя привлек. А тебе потом все на собрании объяснят.
— Ну, раз нужное дело, давай, распишусь, — согласился Ефрем, он уже давно привык ставить подписи не глядя, если просили под благовидным предлогом. Так он и сбережений когда-то лишился — олигархам хотел помочь, банки дохлые поддержать.
Сходил Ефрем на собрание. На душе потеплело. В темном подвале при свете керосинки помолились во славу термоядерных ракет, о схождении иерусалимского огня. Потом на стул взобрался угрюмый горбун в кожаной помятой тужурке. Он энергично замахал рукой, зажав в кулаке кепку. Говорил хрипло, словно каркал, но все по делу. Обрисовал положение в мире. Разгул либерализма, козни поляков. Рассказал про заговор масонов. Описал, как простым гражданам на западе мозги промывают по телеку, чтобы они в русофобы записывались. А у русских, дескать, искони на одну хромосому больше, потому они право имеют на любой беспредел, а не токмо прозябать как твари дрожащие. Велел особо опасаться тамошнего колдуна Илона Маска. Ведь имя этого гада можно трактовать как три тройки — ровно половина от числа зверя. Полузверь, значит. Ефрем и сам со своей дальнозоркостью Илона Маска недолюбливал: уж больно тот повадился блестящие ракеты в космос пускать. Не по-нашему это, не по-христиански.
А потом Ефрема определили в эти самые факельщики. Туда как раз дальнозоркие позарез требовались. Фросю тоже разрешили с собой брать. И пошла у них настоящая работа — иностранцев и их агентов по ночам ловить. Платили по сходной цене: часть тушенкой и денатуратом на боярышнике, а остальное — деньгами.
Ловля шла по классике — впереди шагали плечистые мужики в штатском. Лица у них застыли, словно цементом обмазаны, а в карманах — прочные капроновые сети с грузиками. За углом мотоциклеты с пулемётами дежурили. А за мужиками в штатском передвигалась толпа ходячих граждан с дальнозоркостью. На пальто и куртках у них булавкой иконки приколоты, а руках — горящие свечки. Роль факельщиков простая — своей интуицией определить, где агент скрывается, в подъезде ли, на чердаке, или у кинотеатра. А дальше — дело техники.
Так и ходили всю зиму до весны. Иностранцев, правда, изловили не густо. Попалась пара нищих таджиков, тех пришлось отпустить, они ремонтировали аварийный фонд. Встречались черные коты, но всегда ускользали из рук, тихо, по-воровски исчезали во тьме. Студентов целыми группами сдавали в КПЗ. Это подлый народец издавна известен. Студент — это будущий интеллигент, а интеллигент — потенциальный эмигрант, а значит гниль. Лишний раз прочистить этой падали мозги в камере — святое дело. К тому же отчего они в оборону не вовлечены, отлынивают? Страна-то, как известно, застыла в сладостном ожидании. Потому каждый, кто не стар и еще не в могиле, должен готовиться к своей участи.
К весне Фрося слегла от страшной эпидемии, охватившей полгорода. Называлась эта зараза как-то хитро по-научному, кажется, вирусная полимераза. И била она по мозгам безжалостно.
Мозги скисали, а в заболевшем закипала неукротимая злоба. К таким в автобусе или на улице не подходи, держись подальше. Могут и в лицо ядовитой слюной плюнуть или ногу прокусить. Зубы у них прочные делаются — кирпичи прогрызают. Лбом они запросто стены прошибали, тем более что кругом аварийный фонд. А интеллигента могли голыми руками придушить или шею ему свернуть, как курице. Ведь интеллигент — тот же иностранец, его не жалко. Эта братия книг больно много читает. А среди книг разные встречаются. Иные давно сжечь пора.
Ефрем держал супругу дома, цепью к батарее приковал. А сам все в факельщиках ходил. К концу весны в город приехал товарищ Бесковитый из самой Москвы. Привез он две диковины: копию усов маршала Будённого из винилового ворса и кость славянского святого, выкупленную за валюту у Ватикана. На усы любовались, примеривали себе, а кость лобызали по очереди.
Потом пошла обстоятельная беседа про дела столичные. Мол, двенадцать ученых физиков заподозрили в измене, арестовали, свезли на подвал. А при обыске у одного из них нашли записную книжку, в ней — формулы и иностранные имена: Клайперон, Больцман и даже какой-то подозрительный Мандельброт. Но главная беда состояла в другом. Из-под надзора скрылся один консультант. По наводке филера его ждали здесь, в городе. Росту он был высокого, один глаз зеленый, а другой — черный. Чернокнижник, маг, а главное — русофоб. Если его не остановить, неописуемых бед натворит. Может любого ценного работника запросто под трамвай определить. Обладает талантом внушать людям мысль, что живут они неверно. Дескать, сама эпоха сладостного ожидания ни к чему хорошему не приведет. После такого даже смелый человек может бросить пить. А если кто бросит пить, того тоска сожрет за две недели, только кости останутся, да и те собаки голодные обладают – хоронить не надо.
Консультанта ловили всем факельным обществом целое лето, ловили с остервенением, со скрежетом зубовным. Никого, конечно, не поймали. Избили до полусмерти пяток гнилых интеллигентов — да те и без того еле на ногах стояли. Одну студентку, обработанную резиновыми дубинками, всю в синяках, заморенную, Ефрем пожалел, спрятал от расправы у себя дома. Только та не прожила долго: от денатурата ее сильно тошнило, да и дух в квартире Горемыкиных был ей непривычен. Перед смертью бедняжка вымолвила всего одну фразу: «Какая жопа». Тельце ее пришлось сдать в морг, чтобы Фрося с голодухи не соблазнилась.
От злости, что нет нигде консультанта, факельщики сочиняли доносы на своих. Некоторых потом увезли в неизвестном направлении. Ефрем приходил домой злой, голодный и с помутненным рассудком. А супруга Фрося, его дождавшись, бросалась навстречу, рвалась с цепи, впивалась зубами мужу в ляжку. Ефрем уж загодя обмотал ногу свиной кожей — надоело ему хромым ходить. Но и свиную кожу супруга прогрызала, впивалась до кости, рычала по-звериному. Ефрем лупил ее тяжелой чугунной сковородкой по голове, отдирал с трудом от ноги. Выпивал флакон денатурата. Садился на продавленный до пола диван, включал телевизор. От привычных звуков любимых программ Фрося затихала в углу, ковыряла когтями паркет, вздувшийся от ее же мочи. Вынимала паркетину и наслаждением обсасывала ее, урчала.
— Ничего, Фрося, потерпи, родная, — говорил Ефрем, — вот всех агентов переловим, тогда заживем.
А движение факельщиков уже безудержно, как пламя, распространялось по весям и городам…