Когда то в детстве я идя по улице вечером держа за руку мать глядел на небо – оно было подсвечено огоньками далёких звёзд. Это был холодный огонь Вселенной. Он не грел людей, но манил своей красивой величественной ширью. Звёзды молчаливые звёзды тогда меня мальчишку лет пяти-шести пугали своей молчаливой грустью. Казалось они смотрели на этот человеческий мир без сожаления, и я как-то идя вот так с матерью подумал, что когда меня не будет небо по-прежнему будет вот в этих звёздах, и ничего в этом небе не изменится, не будет только меня. Но что-то в груди моей детской противилось этой мысли, и даже успокаивало – может это так разговаривала со мной моя душа… Я убеждал себя тогда, что море времени впереди, я ещё маленький, но в груди моей сжималось сердечко от какой-то неведомой потери, неосознанной мною до-конца. И только рука матери успокаивала меня. Только рука матери вела меня по этой дороге жизни, и только рука матери давала мне радость от идущей этой вечерней жизни рядом… Когда это было?
Холодный вечер
В кабинет начальника отряда солнечные лучи проникали привольно и весело, может потому лейтенант Макаров был в благодушном настроении. Шла весна. Перед ним стоял Крытник - опаснейший человек с точки зрения сотрудников колонии, два побега за плечами, и соответствующие добавки сроков за них. Макарову всё хотелось найти время и поговорить с Васильевым, такая была фамилия у Крытника, почему он бежал, ведь читая дело Крытника лейтенант понимал, что каждый его побег практически мог закончиться смертью. Да и на воле Крытник в бегах был немного... Но вот сегодняшняя его просьба заставила задуматься. Крытник просил о простом - вынести кота за зону. Это было ещё удивительнее тем, что в зоне не рекомендовало начальство присутствие животных - но так уж получилось, что Крытника не хотели беспокоить - лишь бы жил спокойно. Его не выпускали в рабочую зону, был он парикмахером - и потому имел отдельное помещение, где и выходил кота забредшего в запретную зону, где был он покусан овчарками, в таком виде и передали расконвойники Крытнику кота - но вырос он сильным и независимым, Крытник подкармливал его, как мог. Тащил из столовой рыбку, кусочки мяса. К коту все привыкли. За независимый нрав звали его зэки Графом. Но судьба снова вонзила в Графа свои клыки - на этот раз крыса покусала кота. И он умирал...
- Если умрёт, то зачем Графа за зону? - спросил лейтенант.
- Пусть умрёт на воле, - сказал Крытник, и очень внимательно посмотрел на Макарова, глаза его почти зелёные, были, точно щёлочки. "Чем то они похожи - кот и Крытник", - поймал себя на мысли лейтенант.
Крытник вышел из кабинета, а оставшись один лейтенант позвонил начальнику оперативной части, и стараясь говорить с юмором изложил просьбу зэка.
- Это личное. Выполните, - негромко, но очень серьёзно сказал майор.
После работы лейтенант вынес больного кота за зону. Положил на зелёную траву, и точно прощаясь, погладил чёрного кота, кот очень внимательно поглядел на человека, и закрыл глаза.
Свежий вечерний воздух степи окружающей колонию туманил мозг ослабевшего Графа, он мяукал, точно зовя своего хозяина, потом затих, точно заснул.
В этот вечер до самой вечерней проверки Крытник не уходил из локального сектора, он ходил по нему, точно заведенный на неопределённое время робот, иногда останавливался, прислушивался, и ему чудилось мяуканье кота, он прислушивался опять, но было тихо, и только звуки зоны, привычные за годы неволи нарушали эту тишину.
Два письма
В этапной комнате сквозняк с улицы проникал сквозь старые, потрескавшиеся окна. От холода на душе у Саньки было муторно. То ли сказывалась усталость с дороги, то ли обычное оживление от перемены зоны сменилось заботой – а как будет здесь житься? К тому же близость родного города обострила воспоминания. Именно в нём, после армии, и начал он свою тюремную карьеру.
В окошко этапки осторожно, но настойчиво постучали. Худой зэк стрелой метнулся к окну. Услышав просьбу, громко сказал:
– Кто тут у нас Колесо?
Санька подошел к окну. Увидел приятеля - еще по воле, Колька Резаного. Его звали так за шрам через всю щеку. Рослый, с широкоскулым лицом, он стоял, как вкопанный, глядя на Колесова.
– Привет, Санёк! Узнал, что тебя привезли. После отбоя шнырь дверь откоцает.
– Хорошо, - сказал Колесов, и будто что вспомнив, добавил: – Письма я написал. Родным!
– Передай шнырю. Бросит в ящик.
Колесов подошел к двери и постучал. Дверь открылась. Высокий, как жердь, зэк, взял у него два конверта.
Колесову хотелось быстрей связаться с родными, а письма от Любы он всегда ждал с большим волнением, ибо это навевало ему мысли о том, что в жизни его еще будет немало хорошего.
2
После отбоя Колесов лежал на кровати с открытыми глазами, ожидая, когда его позовут к двери. И вот дверь открылась, и знакомый уже Саньке высокий, худой зэк поманил его к себе пальцем. Колесов торопливо надел сапоги, телогрейку, шапку. И выскользнул из этапной комнаты. Был уже вечер. Морозный воздух заставил перевести дыхание. Резаный ждал Саньку у локального сектора. Высокий, худой осужденный, следовавший за Колесовым как тень, открыл дверь локального сектора.
Санька поздоровался с земляком, и они пошли торопливо по колонии. Им удалось беспрепятственно прошмыгнуть мимо белеющего здания контрольной вахты. Потом кто-то из обслуги - из зэков, открыл им дверь сектора, где находился центральный плац. Они пересекли его. Снова щелкнула открываемая дверь, и зэки очутились в секторе отряда Резаного.
В проходняке между кроватями на двух стульях лежали на бумаге сало, консервы, хлеб. Принесли чифир в закопченном чифирбаке. Стали чифирить, сидя на постелях передавали кружку с горячим чифиром друг другу, пили по два глотка, и дальше передавался стакан другому зэку.
Колесов, кроме Резаного, не знал никого. Но, как оказалось, все эти зэки были его земляками – жили в одном с ним городке. И воспоминания о родных местах, об общих знакомых быстро развязали языки. Говорили много и шумно. Тут возле проходняка началась приглушенная суета, на стулья поставили небольшую железную бадью – и в нос Саньки ударил запах браги.
Выпили понемногу, но в голове у Колесова начало приятно кружиться. Он как бы поддался общему взвинченному состоянию, и его мысли о доме отошли на второй план. Резаный уже высказывал какое-то своё недовольство.
Санька чувствовал приближающуюся опасность и потому попросил Резаного провести его в этапку. Тот только отмахнулся было от него, занятый своими делами, но тут же все организовал. Пожилой зэк провел Колесова обратно в этапку. Но заснуть Санька не успел. В этапной комнате включили свет. Сотрудники колонии – два прапорщика – подошли к кровати Колесова.
– Колесов, вставай, – скомандовал один из них.
– Так и есть, бухой, – сказал быстро второй.
Вскоре Саньку вывели из этапной комнаты в локальный сектор, повели на контрольную вахту. Уже издали в свете, падающем из большого окна, за которым находилась комната дежурного по колонии, Колесов увидел Резаного, которого тоже два сотрудника колонии – офицер и прапорщик, – держа под руки, вели к контрольной вахте. Хлопнула за ними резко закрываемая дверь.
– Завтра локти будете кусать! – громко сказал прапорщик, который стоял возле Саньки.
Они все остановились возле контрольной вахты. Колесов внимательно оглядывал территорию колонии. В этот поздний час, перегороженная на сектора, она напомнила ему зоопарк, а сам он был тут зверем, загнанным в угол.
– Ладно, пошли, – докурив сигарету, сказал прапорщик, стоящий возле Саньки.
Для него эти люди, сопровождающие его, были как бы без лиц. Он не ожидал от них ничего хорошего. И они следовали с ним как знак его беды – его жизни, в которой испытания шли одно за другим, без конца.
В штрафном изоляторе Колесова провели в длинный коридор. В комнате, набитой старой, пропахшей сыростью и потом одеждой, Санька переоделся.
Он прилег на открытые нары. Резкий скрежет ключа в двери камеры спугнул надвигающийся сон. Дверь открылась, и, поддерживаемый двумя контролерами, в камеру ввалился зэк. Один рукав телогрейки у него был оторван и почти волочился по полу. Рухнув прямо на пол, он сразу уснул.
Утром, глянув на Саньку, парень спросил:
– Виделись мы вчера, да. Тебя в отряд Резаный привел.
– Наверно, виделись, – согласился Колесов, хотя сам он этого человека не помнил.
– Мне хана, бригадира я вчера подрезал, – пояснил парень.
Вскоре его увели, и Санька остался один.
И когда прошли, как один сплошной серый день, пятнадцать суток и, Колесова вывели из изолятора, он не испытывал обычной радости.
В этапной комнате, на тумбочке, возле его кровати, лежали два письма.
Первое было от матери. Успокаивающие слова, написанные крупным неровным почерком, приободрили Саньку. Потом он бережно открыл конверт, где было письмо от Любы.
«...Все эти годы я жила без тебя. Думала, что мы расстались навсегда. Да, я устала ждать тебя. Я думала, что годы сотрут память о нашей любви. Я думала, что время сотрет твой голос, воспоминания о ласковых твоих руках… Но чем шире пропасть разлуки, тем сильнее моя память высвечивает те прекрасные мгновения нашей любви, которые нам подарила судьба. Я не хочу жить без тебя, будь со мной. Верь мне. Я жду тебя. Люба...».
Колесов читал эти строки, как завороженный. Калейдоскоп событий всей его жизни вдруг сосредоточился на этом листке бумаги из ученической тетрадки.
И вся недавняя история, пьянка, Колёк Резаный были как бы из другой жизни.
А в его настоящей жизни были родные, любовь – он был нужен людям, которые верили в него.
Иногда это спасает.
Чёрные листья
Некоторые совсем вроде бы незначительные детали окружающего мира не
вызывающие никаких эмоций днём, мимо которых ты проходишь даже не
замечая, по вечеру в свете луны, когда ты в одиночестве, вдруг,
приобретают символическое значение, как-то даже завораживая на секунды.
Вот шёл я вчера вечером после поездки и во дворе увидел на свежевыпавшем
белом снегу чёрные листья. В этом году снег выпал быстро, прикрыв,
точно белой простынёй недавнюю распутицу - кустарник даже не успел
сбросить свой осенний разноцветный наряд, но ударивший морозец сделал
его поникшим и беззащитным. И сбросил листочки на снег. И они чернели на
белом полотне, точно детали какой-то картины.
Подмороженные яблоки
Тропинка почти не запятнана следами, кошка пробежала или собака, а так впереди тихая природа. Дачи стоят, точно нарисованные. В садах пустота, подбелённая снежком выпавшим за ночь. Одинокая яблоня только сверкает своими золотистыми подмороженными яблоками. Так и не достал их человек. Подмёрзли, скукожились даже немного, но на ветках они, как драгоценное украшение. Интересная жизнь - вот в такие минуты прошлое, как чёрная яма отходит, и почти не помнишь его, а будущего нет. Только снег на тропинке, да редкие следы кошек и собак. Синичка пропищит свою добрую песенку, что-то напомнит из детства, и исчезнет в чистоте морозного зимнего сада.