ИЗ ДЕТСТВА В АРМИЮ.
(Часть первая)
Когда брали сверстников, меня не взяли. Хирург велел раздеться. Посмотрел. Сказал: «У вас что, больное сердце?»
Я не знал, с какой оно стороны. Правда, бегать быстро не мог. Краснел и учащенно дышал. Всегда кололо в боку и от этого надолго портилось настроение. Комиссия решила: не годен к строевой, годен к нестроевой в военное время. Дали на руки военный билет. Прапорщик Сан Саныч добавил: «Ждите особых распоряжений. Спокойно живите, работайте... Надеемся, войны не будет».
Шла полномасштабная гонка с оружием. Никто, никогда в глаза не видел этих ракет, но все только и говорили: «СС-20, ПЛАРБ, «Минитмен», «Поларис».
На фоне чудовищных устройств массового уничтожения строевой солдат вроде бы и не нужен. Это радовало, что меня не взяли, и не сделали бессмысленным «колёсиком и винтиком». А с другой стороны, - хотелось быть полноценным мужчиной. Как это, вдруг, не служил в армии?! У меня дома полно было всякой амуниции: ремни, бляхи, кокарды, погоны, и даже автоматный рожок с пятью 7,62 мм патронами, кинжал, фляги, кобура из-под «Макарова». И гордость коллекции — боевое мелкокалиберное устройство. Что-то среднее между маленькой винтовкой и большим пистолетом. Из которого я чуть не ухлопал Серёгу Карамана — соседского парня здорово смахивающего на идеального героя Советского Союза, но ещё больше - на актёра Алялина. Будучи навеселе, он застал меня у забора Тамаркиного дома. Решил, что я посягаю на честь его невесты. Толкнул меня в ворота один раз, другой... Я не стал ни оправдываться, ни защищаться. Молча ушёл домой, взял устройство и с двадцати метров также молча пальнул в силуэт Карамана. Были сумерки. Он, наверное, и не понял, что я в него стрелял. Хорошо, что он не понял, а я - не попал. И вот, он только что вернулся из армии. Какой-то помельчавший и молчаливый. Там он болел и утратил схожесть с героем Советского Союза. Настораживало — армия корёжит даже таких людей.
Но у меня «белый билет» и я в тайне радовался, что судьба бережёт меня от суровых испытаний.
Наступил 1983 год. Работы фотокорреспондента в городе не было. Приходилось ездить за сорок пять километров. Я курсировал маршрутным автобусом Николаев-Новая Одесса. Каждый день по два раза. Ни дом, ни работа не приносили радости. Только вот этот час, пока шёл автобус, можно было назвать жизнью. Привязка к местности, не исключено, делает человека зависимым и в мыслях, и в поступках, и в настроении от тех пластов грунта и пород, что под ним и от тех слоёв атмосферы и светил, что над ним. Когда же несёшься в автобусе, стремительно протыкаешь силовые поля, линии, собственные лучи и сгустки, как репейники, остаются на них. Голова просветляется, тело становится лёгким и свободным. Начинаешь глубже любить и понимать природу. Начинаешь радоваться жизни.
… И вдруг на столе — повестка. Ещё не с вещами. А лишь приглашение повторно пройти медкомиссию. На следующий день являюсь в военкомат. Кладут в больницу. Берут анализы, прослушивают, осматривают. Зав отделением узнаёт что я корреспондент, настаивает на выпуске стенной газеты к майским праздникам. Не отнекиваюсь, но и не обещаю. Какая к чёрту газета, когда снедает тревога: возьмут в армию, там сломают — или «деды» или начальники. Внутренне настроен: ни под каким предлогом не поддаваться на унижения и домогательства старослужащих. «Уж лучше смерть!» - я так решил... Воображение бесперестанно рисует картину: сижу на стуле, к примеру, в ленинской комнате, «дед» подходит и говорит: «Слыш, салабон, туалет нада падраить... А ну-ка, бегом, кинул туда четыре кости, и чтоб блестело у меня к утру, как у кота яйца!» «Четыре кости», значит - на карачках, а «как у кота...», значит, - чисто. Эти выражения ходили в полку у Юрки Яблонского в подмосковной зенитной части. Я мысленно представляю, как поднимаюсь, хватаю табуретку и разбиваю её об «дедову» голову. Понимать последствия отказываюсь. Будь что будет...
...В палате темно. Храпит в углу Лёшка. Пацан. Наглотался снотворных таблеток: одноклассница не ответила взаимностью. Вовремя спасли. Промыли желудок. Теперь он от вечного сна перешёл к натуральному.
На место одного из выбывших, вчера подселили старого зека. Ему под пятьдесят. Тридцать пять из них — в тюрьме. Запись в трудовой книжке: два месяца слесарем в автобусном парке 14288. И то в этом году. От скуки и безделья зек перечитал в тюрьме всю «романистику» 18-19 веков. И целое утро с его языка не слезают мадам де Сталь, маркиз Фурор, Ле Паж, Анжелика, Вальтер Скот, Бальзак и «Декамерон». По комнате он ходит туда-сюда, из угла в угол. Нервно трясет тонкими пальцами. Говорит с растяжкой и шипит, словно змей. Он привносит особый колорит в серый больничный быт. Интересен лагерной наивностью, детскими воспоминаниями, удивлением: два месяца как впервые в жизни увидел троллейбус. Выяснилось, мы с ним даже в чём-то близкие люди. Первый срок он получил в 1946 году! Оказалось, что они с моим двоюродным дедом — как он его называл - с Симой Ильичёвым, -шестнадцатилетними подростками ограбили Николаевскую мореходку. Сима отсидел, вышел, взялся за ум. А он — как вошёл, вот только теперь «откинулся». Был ещё эпизод с тяжкими телесными, убийство железнодорожного сторожа. В общем, сроков намоталось на тридцать пять лет. Зек хотел бы разыскать Симу. Но, увы! Моя семья настолько полярна семье Ильичёвых, что помогать старому зеку в поисках также наивно, как и удивляться троллейбусу.
Зав отделением принесла цветные фломастеры. Для будущей стенгазеты. Меня посадили в ординаторской. Сижу в углу — тих и неприметен. Вошла сестра. Доложила:
-Буркова из шестой — очень плоха. Возможно, до следующего утра не доживёт.... - Осеклась, что горит такие вещи в моём присутствии. Я вроде тоже как бы больной.
Буркова умерла следующим утром. Газету я так и не начал. Пришёл главврач и в личной карточке размашисто и неразборчиво начертал: «Бронхиальная астма в стадии ремиссии. Годен».
ВЕСНА.
Показал редактору повестку. Без особого сожаления сделал он запись в трудовой: «Уволить по статье 38 КзОТ УССР в связи с призывом в ряды Советской Армии». И дал дежурное напутствие защищать священные рубежи. Несколько дней, а в итоге недель, я наслаждался жизнью. Яркие цвета мая способствовали этому. Дни напролёт упивался чтением, а когда от книг опухала голова, бесцельно бродил по городу. Мои собеседники Горький и Бунин, Куприн и Андреев. Чехова страницами учу наизусть. Но с неотвратимостью надвигается срок призыва. Долг подсказывает: надо! Инстинкт самосохранения: нет! Там страх, там лишения, там смерть! Понимаю, с государством тягаться бессмысленно, безнадёжно и тоже страшно... Оно в принципе - «непобедимое и легендарное». За всю историю ещё не создано общества свободных людей, чтоб без аппарата насилия... Говорят, Швейцария — идеал анархо-синдикализма. Но также говорят, что она — идеал социалистического государства. А что, даром там Ленин проводил молодость? Правда, и там от службы не ответреться. Служат все. А в домах держат арсеналы оружия. Впрочем, чёрт их разберёт, мы не в Швейцарии...
Был уже почти летний день. Знойно и жарко. Традиционных — с песнями и плясками - проводов не делал. Невелика радость пить водку и праздновать, когда в душе смятение, а впереди — тревожная неизвестность. Я запретил родителям всякое застолье. Рано утром оделся в старый пиджак. Взял коричневый дипломат с вклеенной на внутреннюю сторону большой фотографией безответно любимой Натальи, сказал родным: «Ну, всё! Через два года, надеюсь, буду...». И вышел за ворота.
В военкомате меня встретил старый друг Юрка Яблонский. Я его не звал. Он запомнил дату призыва и сам явился. Хотел ехать в одном автобусе с нами, да прапорщик Сан Саныч не пустил: «Э-э, брат, ты в армии уже бывал! Гуляй!» И вытолкал его из автобуса.
Подъехали к областному пункту сборов в Октябрьском, старом Богоявленске. Вышли, построились. И пёстрой безликой массой влились в ворота. Огромные толпы молодых человеков расположились кто под стеной, кто под тополями, кто у забора. Мы тоже становимся как бы частью их. Но не надолго. Звучит команда: «Центральный район! С личными вещами построиться на втором этаже!»
Два сержанта милиции — толстый и рыжий — бесцеремонно роются в наших мешках и чемоданах, ощупывают карманы. Толстый поигрывает отобранным финским ножом.
-Водку ищут! - пронеслось по рядам.
-Нет, план!
-А можно поглубже? У меня там как раз зачесалось, - отпускает кто-то сальную шутку.
Поднялся хохот.
Подходит моя очередь быть ощупанным. Картинно поднимаю руки за голову, раздвигаю ноги и отворачиваюсь к стене.
-Вот только не надо цирка! - бьёт меня по карманам Рыжий и проходит дальше.
Ищу глазами того, кто так удачно пошутил. Судя по акценту — армянин. Так и есть. Парень небольшого роста, кучерявый. С ним как раз разбирается Рыжий. Всех осмотренных и незаподозренных отпускают вниз, где стригут наголо и берут почему-то за это двадцать копеек. Мотив: «Дураки, стригитесь сейчас! В дороге будет жарко, волосы слипнутся, подхватите вшей! Пока доедете в часть чуть-чуть обрастёте!» Логично. Оголяюсь и плачу двадцать копеек.
Армянина не видно. А я решил обязательно с ним познакомиться. Он весёлый. И, главное, остро чувствует несправедливость. Сгруппировавшись с ним и ещё парочкой таких, можно противостоять любой самозваной блатоте. Но его по-прежнему не видно. Вновь поднимаюсь на второй этаж. В пустом зале гулко раздаются мои шаги. Открываю первую дверь. Не поддаётся. Так и есть. И худшие ожидания оправдываются. Рыжий, наверное, тиранит армянина, а Толстый — держит дверь, чтобы тот не вырвался.
-Отпустите его! - кричу, стуча в дверь.
Она открывается. На меня летит увесистый кулак Толстого и останавливается у самого носа. Пугает, сволочь. Я отпрянул. Толстый вышел на разборки со мной: «Какого хера тебе надо? Тебя не гребут, - не подмахивай!»
-Отпустите его, - повторяю почти шепотом, - его военком зовёт...
Хитрость удалась. Рыжий убирает руку с плеча армянина. И тот, как ни в чём не бывало, с независимым видом продефилировал к выходу.
-Менты позорные! - бросает он напоследок Рыжему и Толстому.
-Ну-ну, ты погуди ещё мне, ара хренов!
-Хачик, Хачик Мелконян, - протягивает руку весельчак.
-Сергей, - отвечаю. Жмём руки, знакомимся.
-Ты чего уже лысый?
Объясняю.
Из чувства противоречия Хачик не соглашается со мной. Из всего призыва он был острижен самым последним. И бесплатно.
...На часах два пополудни. До сих пор неизвестна наша участь. Хачик и я лежим кверху животами на каком-то листе железа. Жарко. Назойливо пристают мухи. По двору разносится запах блевотины. С пяток будущих защитников Родины упились на собственных проводах до свинских ораторий, и возлежат теперь просто, уткнувшись рылами в своё производное. Рядом два рекрута, ну, чисто макаки, с кирпично-красными лицами и остриженными белыми черепами, - ещё как-то держатся за стволы тополя.
Ходят слухи, что сегодня всех распустят по домам. Не нюхав ещё пороху, и не выехав из родного города, мне как настоящему солдату, уже сильно захотелось назад. Хачику тоже. Благо его семья в полном составе стоит за воротами.
Наконец подали команду:
-Строиться!
За день это была уже шестая команда.
Неровными рядами ватага забритых растянулась на плацу и вдоль забора.
-Иванов?
-Я!
-Петров?
-Я!
-Сидоров?
-Я...
-Череззаборногузадерищенко?
-Я!
-Ну, нихерасебефамилия?!
-Я…
-Бегом! Шевелись! Это тебе не в институте благородных девиц!
В тот самый момент, когда прозвучала моя фамилия, мне показалось — детство закончилось. Начиналась серьёзная взрослая жизнь. Где ежеминутно придётся вести борьбу за самолюбие, честь, а, возможно, и жизнь.
-Все не названные остаются на плацу, остальные поступают в распоряжение начальников команд. Начальникам команд расписаться в получении сухпая!
Двор призывного пункта ожил, зашевелился. Каждый искал глазами офицера и сержанта, которые отныне становятся его первыми начальниками. Добряки или зануды. Весельчаки или садисты, - распознаём с первого взгляда. Думается, что от этого зависит ход службы и твоя судьба.
У груды коробок и ящиков находим сержанта Волкова и старшего лейтенанта Крамаря. Наши начальники. Лейтенант взмок. Пот льётся с него градом. Он выпил знаменитого николаевского пива.
-Ваши тридцать я хуже переношу, чем наши пятьдесят, - удивляется он, утираясь платком.
С его первых слов видно — мужик нормальный. Во всяком случае, высокомерия и злобы в нём нет.
-Влажность большая, - заискивающе вторят ему из толпы.
-Можно вопрос? - обратилась к сержанту чья-то бритая голова. Тот брезгливо морщится:
-Можно Машку через ляжку! В армии существует слово «разрешите».
-Разрешите спросить?
-Валяй!
-А где это пятьдесят градусов?
-Пидарастёте — узнаете!
С этим типом, чувствую, будут осложнения.
Принесли сухой паёк – семисуточный запас. Наша доля огромной горой возвышается под клёном. В ней тушёнка, рисовая каша с мясом, пачки сахару. Отдельно на лотках лежит хлеб. Присматривать за всем этим поставлен Гулин. Он с актерским мастерством красочно травит анекдоты.
«Едут в автобусе люди, среди них негр. На одной остановке заходит в транспорт бабуля. Увидела негра и кричит:
-Рятуйте, обезьяна в автобусі їде!!!
Люди стали объяснять, что это человек, только чёрный.
-Извинитесь перед ним, сейчас же!
Бабуля извинилась. Негр говорит:
-Ничего, с кем не бывает, я уже привык…
Бабуля опять:
-Ой, рятуйте, обезьяна говорящая!...
Смешно. И мне смешно. Но в душе как будто царапину сковырнули: чем виноват чёрный, что он чёрный? Невольно раздражение переносится на Гулина: внешне этот молодой еврей сам ничуть не лучше шимпанзе…
Пошли разговоры – нас отправляют в Одессу. Наши лейтенант и сержант всё ещё сохраняют заговор молчания. Ехидно ухмыляются, и поминутно утираясь от пота. Только и выдавили:
-Пока в Одессу, там посмотрим…
Всем уже решительно всё равно. Нашими судьбами распоряжаются эти двое. Ход нашей службы предопределён, и будь что будет.
Хачик озабочен поиском земляков. Как назло – ни одного армянина. Знакомится с грузином. Дато Купрейшвили – танцор из Дзвели Сенаки. Нельзя сказать, что сложилась неразлучная троица: я, Дато и Хачик – последнего всё время куда-нибудь тянуло. Его единственная курчавая голова высмотрела миленькую медсестричку и всё норовила прикорнуть на её пышном бюсте.
Жара спадала, трезвели пьяные, поступила команда:
-По автобусам! На вокзал!
В ОДЕССУ.
Подали пассажирский состав одесского поезда. К нему прицепили дополнительные два вагона. Без света, грязные с выбитыми стёклами
-Cто семьдесят четвёртая! Строиться!
Пофамильно заполняем вагоны. По тринадцать человек в купе. Ничего, терпимо, если ехать напрямую - всего бы два часа трястись. Но прямой ветки из Николаева в Одессу нет. Только через Первомайск - выходит целая ночь, - восемь часов езды. Едем.
Измученные дневным ожиданием, мы хотим воды и сна. Самые шустрые из нас уже заняли вторые и третьи полки. Находчивые сняли матрацы, бросили на пол и давно храпят, вытянув ноги в проход. Мы с Хачиком так спать не можем.
Духота. Вонь. Храп.
Насобирали газет. Застелили ими тамбур. Вместо подушки - мой дипломат. Уже засыпали, как набрёл на нас лейтенант Крамарь.
-Это что такое?! Марш в своё купе!
Сделали вид, что подчинились и стали собираться. Лейтенант прошёл в другой вагон, мы улеглись снова.
Утро опять знойное и душное.
Утренняя немытая Одесса всё равно соблазнительна. Зовёт и манит. Недалеко «Привоз». Вокруг множество лотков, палаток и магазинов. Но мы смотрим на всё это словно из клетки. Одесса встретила нас неприятными картинами. Здесь авария. Вагон прямо на перроне. Вздыбленный, с выпавшими стёклами высится он над головами изумлённой толпы. Зловеще блестят его откатанные до блеска плоскости колёс. Место аварии оцеплено солдатами и милицией. Вчера вечером при подаче состава, машинист не рассчитал ход. Последний вагон снёс барьер, подпрыгнул на тупиковой горке, вылетел на перрон и ударился в стену вокзала. Никто не пострадал. Так говорят официально. Но кругом видны подсохшие лужи крови. Минимум человека три здесь полегло. Вон, вон и вон... Пролито литров пятнадцать...
Гудит компрессор. Работает мощный дорожный кран. С соседнего перрона неспешно и деловито потянулись рабочие в оранжевых куртках. 29 июля 1983 года в момент катастрофы за 150 километров отсюда - в Николаеве - торжественно регистрировался брак. Аналогия притянута за уши, но всё же - свадебная церемония в Николаеве для меня теперь, пишущего эти строки, была также ярка и трагична, как и ликвидация этой аварии. Наши с Натальей жизни отныне движутся по разным колеям. А мёртвый вагон, как и чьё-то несостоявшееся путешествие, станут символами несбывшихся детских грёз.
-Не зевай! Шагом марш!
Поднимаемся на второй этаж вокзала - в зал ожидания. Толпу новобранцев свирепо встречает сам комендант станции:
-Стоять! Почему не строем?! - орёт он и скалится как собака. Слюна летит из-за его длинных прокуренных зубов.
- ...вашу мать! Слушай сюда! Кого поймаю на территории вокзала - лично арестую и посажу на десять суток!
Первая мысль: не дай бог служить под началом этого Скалозуба - огромного, угрюмого, больного и злобного зверя. «Зверь» самолично сгрудил скамейки, соорудив из них загон, согнал нас туда и велел никому из него не выходить. И для скотов, гонимых на убой, оскорбительны подобные команды, но не для николаевских новобранцев, сутки уже отслуживших. За столь короткий срок общения с крупно- и мелкозвёздным офицерством мы поняли: не возражай, как не возражаешь против дождя, мокрого снега или жаркой погоды, - они не вечны, - пройдут. И жизнь обретет привычное русло.
Как только комендант удалился, скамейки вернулись на прежнее место, а мы разбрелись по вокзалу.
-Пацаны, вы, как я погляжу, почти все здешние, покажите Одессу, -
просит наш «покупатель» сержант Волков, - когда ещё здесь
побываю...
Отправка, как мы понимаем, не скоро.
Мы уже знаем, что впереди Южный Казахстан, станция Отар, что зимой там невыносимо холодно, а летом нестерпимо жарко.
-Правда, здесь в Одессе, - признаётся Волков, - вроде бы жарче...
Он, я, Дато, Хачик и ещё несколько студентов - музыкант с валторной и двое его белёсых товарищей - ищем кафе «Антилопа гну».
В Одессе раньше я не бывал, но она не чужда мне. Она Николаеву родственница. Грязная, обшарпанная, перекопанная. Этакая толстая, заносчивая и зажиточная торговка - сестра недалёкому хамоватому и туповатому братцу.
Положившись на знатоков, бреду её тенистыми улицами. Платаны и акации укрывают от солнца, но не спасают от жары.
В подвальном кафе прохладно. Мы расположились в углу. Заказали вина и пива. Сержант Волков на верху блаженства:
-Не дрейфьте, пацаны, в армии не только бьют, там и хорошего много...
Понять бы, какое оно это – хорошее? Но расспрашивать никто не решается.
У кого из нас какие были деньги - все остались в «Антилопе»
-Эх, скучно, братцы на этом свете, - заключил осоловелый Волков, выбираясь из подвала, - подамся-ка я после службы в педагоги или в управдомы!
Где-то я подобное уже слышал? Похоже, недалеко от сюда… На румынской границе… от Остапа Бендера.
Вернулись к вокзалу. Никто и никуда ещё не уехал. А мы боялись, что вместе с Волковым будем догонять свой эшелон. Великолепное получилось бы приключение - довериться недоучившемуся разгильдяю-восьмикласснику и посмотреть, чем всё это кончилось... Но серость бытия непреклонна. На полу и на скамейках мирно спали новобранцы, с первых дней постигнув истину: солдат спит - служба идёт.
Семь вечера.
-Подъём! - грянула команда. Ленивые и сонные мы направляемся на станцию Одесса-товарная. На запасных путях возле овощехранилищ стоит эшелон - наша крыша, наша спальня, наша вселенная. Наша новая жизнь на семь суток.
-Всем взять по ящику сухпая! - командует Волков.
Делаю вид, что не слышу и иду налегке.Обидно же - недоучившийся, тупой восьмиклассник поставлен командовать студентами.
-Ты чё, салабон, особенный?! - одёргивает меня Волков и вручает ящик тушёнки.
-Спасибо, - говорю, - вы очень любезны! - Но ящик беру, на всякий случай, чтобы окончательно не ссориться с первым командиром.
Дато досталось нести мешок с галетами и хлебом.
Хачика опять где-то не видно.
Договариваемся с Дато, при первой же команде «По вагонам!» броситься в поезд и занять верхние полки напротив друг друга. Так и сделали.
Внизу Торкаенко и Гаврилин уже держали нижние полки и место для Хачика.
КОНФЛИКТ
В пути меняем тушёнку и сахар на фрукты и овощи. Темнеет. В вагоне зажигается тусклый дежурный свет. Из тамбура тянет куревом. В соседнем купе сержанты-покупатели молдавской и херсонской команд вслух мечтают о водке и бабах.
«Почему так убоги их интересы и желания?» - спрашиваю себя. «После пьянки распухнет морда и будешь проклинать вчерашнее и клясться больше не пить. А бабы? Это те же люди, что и мужики... Вторая половина человечества... Почему их обязательно ставить в ряд удовольствий вторыми, - сразу после водки?! Как же этим уродам не понятны такие простые истины: мечтать о бабах и водке - низко и пошло... В конце концов, сержант, кто ты таков, что тебе даётся право помыкать мной и командовать?»
Ответов нет...
Сержантам скучно. Вспомнили Гулина. Позвали. Гулин даёт представление:
Диктант в школе. Учительница:
-Дети, запишите первое предложение: «В углу скреблись мыши...»
Вовочка тянет руку
-Можно вопрос, Марь Иванна?
-Спрашивай, Володя...
-Марь Иванна, а кто такие «вуглускры»?
Хохот. Лица тех, кто ещё не раскусил смысла, напряжены. Удивительно, но таковых единицы.
Проводник - чёрный заспанный сухопарый курд - предложил водку по червонцу за бутылку. Выпивки много - денег как всегда не хватает. Волков по одному вызывает в купе к проводнику и требует субсидий.
-Друг, ты что! Мы с тобой ещё в «Антилопе» всё просадили!
-Да? Ну, тогда поубирай тут со стола, чтобы чисто было...
В купе, кроме Волкова и осоловевшего проводника, ещё два пьяненьких сержанта. Смотрят выжидающе. Собираю в карман не начатые пачки сахару, беру буханку хлеба и банку консервов. На столе остаются объедки хлеба, пустые банки, бутылка, рваные газеты и окурки. И поворачиваюсь к выходу.
-Э-э! Ты, чё, оборзел?! - встаёт вдогонку сержантик с золотой фиксой
-Так ведь поубирать просили...
-Ой, бля-я-я-я, - тянет Волков, - они ещё службы не нюхали, а какие деловые. Приедете в войска, вам же там быстро роги пообламывают...Положь на место, Длинный! Тебя не это убирать просили!
-Ну я ж не знал.
-Сейчас узнаешь! - Фиксатый двинулся чинить расправу.
На шум неожиданно явился Хачик.
-Уйди, Кавказ, щас и тебе, ... твою мать, рыло начищу!
-Это чью ты мать вспоминаешь, повтори! - разошёлся Хачик не на шутку, становясь грудью между мною и Фиксатым.
-Повтори, чью мать?
Из других отделений и с полок уже свесились и выглядывали любопытно-злобные лица.
Ни я, ни сержанты по разным причинам уже не хотели конфликта. Я, чтобы особенно не выделяться, а они, как я понял, чтобы не быть выброшенными на ходу из поезда: хрен их знает, что придёт в голову ста двадцати стриженым баранам. Как ринутся в проходы и массой своей вытолкнут жалкую горстку сержантов на рельсы.
-Это присказка такая, для связки слов служит, - оправдывался Фиксатый.
-Хачик, идём спать, - сказал я, предчувствуя исчерпание печального финала...
-Волк, - вдруг послышалось откуда-то сверху тихо-грозное, - деньги верни!
-И мне, и мне, и мне! - загомонили голоса в сумраке вагона. С полок спешно свешивались голые ноги и уже человек пятнадцать-двадцать оказались в проходе и оттеснили Волкова к дверям туалета.
-Да нате, подавитесь! - швырнул он скомканные десятки, пятёрки и трёшки на пол.
-Нет, так не годится, Волк! - это слез с полки Петька Ружин, которому и принадлежало тихо-грозное «деньги верни». -Ты скажешь: простите, пожалуйста, и: я так больше никогда не буду, как в садике, понял?!
Толпа сгрудилась вокруг Волкова. Фиксатого давно втолкали обратно в купе проводника, где пьяный курд безучастно взирал со второй полки на стриженых мятежников, видимо привыкший к подобным сценам. Волкова сильнее прижали к двери.
-Ладно, пацаны, - пролепетал он, - я первый дембель, который просит у вас прощения... За всех дембелей поезда... Но приедете в войска, вам же хуже будет. Простите, конечно...
-Хорош пугать! - осадил его опять Петька Ружин. - Спи иди! И больше не выделывайся!
Тут же собралось всё студенчество вагона и постановило: по прибытию в войска себя в обиду не давать - будь то офицерам, будь то сержантам. Лозунг мушкетёров: один за всех и все за одного - наш принцип. Никаких политических лозунгов, но требовать к себе со стороны командования (а надо - и правительства) как к студенчеству особого отношения, которое, прежде всего, должно выражаться в службе по специальности, осваиваемой в вузе...
Во время разборок земляк Митогуз залез на багажную полку и закрылся пустыми коробками из-под сухого пайка.
-Ты чего?
-Знаешь, страшно... Я не переношу, когда люди дерутся, боязно...
-Чудак! Ничего же не было...
-А всё равно боязно...
На первых подступах к службе слабые и мягкие характеры уже вырваны с корнем. Весь оставшийся путь - до Отара и дальше - Митогуз и ещё двое безропотных сородичей дневалят с метлой и совком. Локальное рабство в рамках социалистической формации устраивает всех. Сержанты нейтрализованы. Офицеры равнодушно, как сквозь пыль оконного стекла, взирают на бессменных дневальных. В вагонах чисто - и это устраивает всех.
Лицемерные и горделивые интеллектуалы - лежим на верхних полках, лениво жрём тушёнку, запивая тёплой железнодорожной водой и льстим себе умением отстаивать свободу и независимость, правда, за чужой счёт. Будущая советская элита - соль новой исторической общности,советского народа, забыла Макара Девушкина и Акакия Акакиевича.
Въезжаем в Волгоград. Города как такового не видно. Лишь долго маячит над просторами красной глины и пыльных кустов босая Родина-Мать. Показался краешек набережной Волги и остался где-то сбоку.
С Дато по-братски поглощаем тушёнку: ложку - я, ложку -
он.
Хачик неожиданно помирился с Волковым и вдвоём не просыхают всю дорогу. Хитрую армянскую натуру понять не сложно - подобное тянет подобное - оба разгильдяи, оба ловеласы. Один, хоть и маленький, но начальник, другой - хоть и гордый, но подчинённый.
С каждой станции отправляю по письму. То прошу случайных прохожих бросить в почтовый ящик, то сам выбегаю на перрон к ящику, а то и просто с криком «Отправьте, пожалуйста!» бросаю письмо на ходу поезда прямо в толпу. Письма почти все дошли. И брошенные на ходу - тоже.
Вечером после долгого дневного сна, высунулся в окно. Среди жёлтой степи - бетонная коробка вокзала с буквами наверху ГУРЬЕВ. По соседней колее бредёт апа* (старуха - мать - казахск.). С лицом печеного картофеля, в серебряном намисто, в длинной синей юбке и белом восточном платке.
-Что, матушка, это Казахстан?
-Казаха-стан, Казаха-стан! - картавит баба.
В следующий день уже плетёмся по знойным Каракумам. Из открытых и местами выбитых окон вагона, как из доменных печей веет огнём.
Небо - резкой синевы. Солнце - белая маленькая беспощадная лазерная точка. Именно - «белое солнце пустыни». Воздух сух и горяч.
Железную дорогу от заносов песком защищают вкопанные маты камыша и травы.
Показался на гребне песчаных гор первый верблюд. Весь состав ликует и визжит от восторга как на рок концерте...
-Глядите, пацаны, Кэмел!..
В окна летят пустые бутылки, какие-то свёртки, пиджаки, чемоданы и сумки. Всё, что солдату уже не понадобится.
Свой пиджак ещё при въезде в Ферганскую долину я на какой-то станции подарил пастуху на ослике. А странные «албанские» часы, которые до двух дня ходили нормально, а после двух шли в обратную сторону, я сменял на ведро яблок и банку кумыса, который так и не попробовал. Выбрасывать было нечего. Разве что - дипломат. Но там вклеена дорогая Наталкина фотография. И она остаётся со мной, пока это возможно.
... Над железной дорогой весь путь висит мусульманская луна. Очень похожа на крыловский кусочек сыра - «вороне как-то бог...», в данном случае - Аллах.
К вагону в ночи подбегает стайка дерзких мальчуганов. Светловолосые, но скуластые и раскосоглазые.
-Эй, дай закурить? - кричат они.
-А вы кто такие, - спрашиваем, - русские или узбеки?
-Мы мусульманцы! Метисы! ...твою мать! - в ответе столько гордости и дерзости, что посмей мы им отказать, в вагон непременно полетит груда камней.
-Держите, янычары херовы! - кто-то швырнул им пачку «Примы» и мятую трёшку.
Взяв дань, таким же хозяйствующим набегом, словно бывалые монголо-татары, двинулись они вдоль состава.
... Ночь вновь тиха и уютна. В воздухе разлиты пряные запахи чужих садов. Цветёт урюк и тамариск. Экзотический дух Востока перемешан с неугомонным ритмом железнодорожной цивилизации Запада. Вонь креозота и запах кизиловых цветов. «Мороз и роза, стихи и проза, волна и камень, холодный лёд и жгучий пламень». В этом кроется зловещее трение спички о серный бок коробка. И совсем рядом, за Чингирским перевалом европейские парни на БТРах и БМП уже третий год утюжат чужую землю Афганистана.
Но мы, слава Богу, или вернее, Аллах Акбар, едем дальше - в другую сторону, - в Казахстан, далёкий и неведомый Отар.
Моргнул запретный красный глаз семафора. Вспыхнул его зелёный зрачок, вперёд!
-Братцы! Ферганская долина, ну прямо тебе Украина!
Это правда. Ровные ряды свёклы, крупные абрикосы, густые кудрявые сады яблонь и винограда. Только оттеняет всё это дальняя гряда синих гор. Да вместо толстых хохлушек с сапками на полях - жилистые смуглые старики в тюбетейках - медленно расхаживают вдоль посевов с кетменями или лопатами с дополнительной перекладиной на черенке. И с угрюмой деловитостью во взгляде посматривают уходящему вдаль поезду.
-Пригнись! - крикнул Дато.
Увесистый обломок кирпича на мгновение застрял меж стёкол. Заоконный пейзаж как-то весь и сразу скрылся за блеском мелкой стеклянной сеточки, и тут же со звоном и шелестом она обвалилась, обсыпая мне лицо и руки мелким ярким хрусталём.
В купе ворвался плотный сноп свежего ветра.А обломок кирпича мирно улёгся между пустых консервных банок, газет и кусков хлеба.
-Шанитраки могитханы! Убью, если поймаю! — прокричал Дато в разбитое окно.
-Хорошо хоть не по голове! Бросок не сильный...
ОТАР
Поезд сбавил ход. Вагоны, медленно вползая в долину, поскрипывали на поворотах. Разомлевшие от семисуточного лежания новобранцы нервно потягивались на полках. В два часа ночи никто не спал. Переглядываясь друг с другом, подбадривали один одного кто жестом, кто похлопыванием, кто кивком головы. «Не беда, мол, приспособимся! Семь суток уже отслужили - осталось 725-ть!»
За окнами сверкнули мощные зенитные прожектора, освещая место спешивания. Всё, что удалось разглядеть в их жёстком свете - это сухую придорожную полынь и заезженную колею грунтовой дороги.
Ни Волкова, ни Крамаря где-то не видно...
-Слезай, приехали! - комментирует ситуацию Торкаенко. И точно: поезд вдруг резко дал тормоз. Лежавших на полках качнуло. За окнами пробежали какие-то военные в плащ-палатках.
-На улице дождь, что ли? - сам себя спросил Торкаенко.
Многие озабоченно посмотрели в окно. Не сладко придётся, если за окном холодно. Всю лишнюю одежду выбросили в Фергане. Человека три из команды остались просто в трусах и майках. Я же был в рваных босоножках и в рубахе с обгрызенными рукавами.
-Строиться! - прозвучала команда лейтенанта Крамаря откуда-то с улицы.
-Пацаны! Выходим... Строиться перед вагоном! Быстро! Быстро! — командовал взявшийся откуда ни возьмись сержант Волков - в одном сапоге и в парадной рубахе без галстука. На второй сапог он не нашёл портянки. Проходя мимо купе проводника, он вытащил из-под его матраца грязное вафельное полотенце, обмотал ногу и быстро сунул её в сапог
-Дура ты! - выругался не спавший курд. - Пока дойдёшь до части в кровь ноги разотрёшь. Оно же грубое... Положь на место!
-Да пошёл ты...! - ответил Волков, выталкивая последнего новобранца из вагона. Курд и не понял, ему ли обращено последнее слово Волкова или подгоняемому...
Дух смрадного вагона сменился на густой и плотный запах степи. Над головами и над крышами вагонов гудел былинный ветер. Это был не подлый городской сквозняк, юливший между домами и деревьями, а настоящий - могучий и ровный в своих течениях - континентальный степной баргузин. Он не рвал на нас одежды, не продувал грудь и рёбра, не остужал голые ноги и плечи, а заботливо кутал как справедливый, суровый, но добрый богатырь остатками дневного зноя замешанного на вечерней прохладе. Воздух, настоянный на целебных травах степей, сам просился в грудную клетку. И также легко выходил обратно - не надо было давать себе труд дышать...
Как отара овец сгрудились мы перед вагонами. И по команде поплелись за солдатиком в плащ-палатке.
«Странное покорное воинство, - думал я, - как в гипнотическом сне: масса в сто сорок человек семь суток призиралась, управлялась и велась какими-то Волковым и Крамарем... Не близкими нам и не родственниками. Всё что нас роднило - лишь русский язык, на котором распоряжались эти двое!»
И также безропотно, без разъяснений и признаний мы подчинились зычной команде вот этого солдатика в плащ-палатке. И поплелись за ним не известно, куда и зачем?.. Кто эти люди? Куда нас ведут? Может мы давно за пределами СССР? И такое бывало. Выбросят подразделение далеко в горах с полной боевой выкладкой. Думаешь — ты в Узбекистане или Таджикистане, а когда вокруг затрещать выстрелы и рвутся снаряды, ты поймешь, где оказался, да поздно - воевать надо иначе будешь бит.
Шагаем.
И раз - и два...
Отар — Отара.
Отряд - отряд.
Шагаем дальше - без пары ряд.
И каждый рад, что он солдат!
Иди, не ной. За рядом - ряд.
Ты рядовой. Иди вперед!
К передовой! На град от пуль,
Снарядов вой...
Иди вперёд! Бегом!
Не стой! Иди не ной;
Ой-ой-й-о-о-й-ой!!!
Под вылезшие из подсознания строки можно было бы нехило шагать. На самом деле мы плетёмся нестройной грудой за этим солдатиком в плащ-палатке. Волков и Крамарь опять где-то пропали...
Удивительно, но солдатик, первый из служивых, не потребовал от нас чёткого строевого шага, ни равнения в колоннах, а лишь молча ухмылялся себе под нос и время от времени проводил фонариком по нестройным рядам. Наши ноги утопали в пыли по косточки. Пыль походила на цемент - такая же текучая и тяжелая. Поравнявшись со мной, солдатик пробубнил:
-Ноги поднимайте выше! Не пылите!
И ещё еле внятно добавил:
-Щас-щас, воины, вас умоют, оденут и спатки уложат!
И от того что непонятно он выражался, то ли простодушно, то ли издеваясь, становилось всё тревожнее и тоскливей: неужели два года придётся быть натянутой пружиной?
Минут через двадцать тем же стадом мы сгрудились у каких-то больших палаток. Оказалось - полевая баня. Из темноты в тапочках и полосатой майке, ежась и зевая, вышел «старик-дембель» - заведующий баней.
-Мужики, короче, света нет, горячей воды нет... Наощупь помоетесь... Да, ноги не переломайте - подмости гнилые... Переодеваться на улице. Форма вон там, в мешках.
«Старику» лет девятнадцать-двадцать. Он лениво махнул рукой на груду белых мешков и также исчез, как появился.
«Старик, - подумал я, - лет на пять меня моложе. Здесь всё на них держится. Старших офицеров и серьёзных взрослых людей нигде не видно, а всё вертится само собой, подгоняемое вот такими «стариками». Они наделены непонятной властью. Суровые, наглые, крикливые и, одновременно, трусливо озираются по сторонам. Видимо есть сила, которая ими управляет и страшит их. Но где она, как выглядит, как влияет на их страх? И как бы научиться различать её и к ней приспособиться?...
В темноте размазываем воду по телу, едва струящуюся откуда-то из-под потолка, - ни мыла, ни полотенец.
Из темноты раздаётся чей-то грозный окрик:
-Выходи строиться!!!
Окрик властный - уверенный в том, что никто ему не возразит. Однако из мрака бани его посылают на три весёлых буквы. Луч фонарика пронзает темноту, скользит по мокрым телам новобранцев.
-И откуда же вы такие борзые? - спрашивает, чуть смеясь, голос. И не дождавшись ответа, добавляет, Сейчас-сейчас из ваших задниц мигом вылезут все гражданские пирожки...
Фонарик погас, давая глазам в утренних сумерках разглядеть силуэт дежурного офицера.
«Хорошо же служба начинается - обложили матом первого встречного, да ещё и офицера», - подумал я.
А он ещё больше рассмеялся, как-то нехорошо, многозначно, с садистским предвкушением в голосе. И от этого становилось не по себе...
Вышли из бани и набросились на мешки - галифе и гимнастёрка достались на размер меньше. У Шляпникова - наоборот, всё большое и мешковатое. Поменялись, - и уже на душе легче.
В руках старая гражданская одежда. Куда её? За банными палатками кучи такого же тряпья - не проспавшийся банщик поливает их из канистры. Чиркнул спичкой. Полыхнуло. Без жалости скидываю в огонь остатки рубахи и брюки. Из дипломата вместе с подкладкой вырываю Наталкину фотку и прячу на теле. Дипломат швыряю в огонь.
-Эй, ара, зачем так сделал?! - кричит черноусый сержант в распахнутой гимнастёрке, в невероятно большом и белом подворотничке, - я бы на дембель взял...
«Обойдёшься!» - думаю, но молчу.