Из моего окна открывается вид на один из живописнейших районов Старославянска. Нина назвала его долиной храмов. И действительно, они стоят там и сям некими извечными историческими свидетелями, которые дают возможность бросить взор в толщу веков. Справа играет холодными небесными рефлексами золотая глава древнего Успенского собора, возведённого ещё до нашествия татаро-монголов. Слева невдалеке по-весеннему зеленеет крыша церкви во имя святого мученика Феодора Тирона — свидетельница ордынского ига… Чуть в стороне за деревьями серебрится маковка храма в честь другого мученика — Димитрия Солунского: пышная эпоха императрицы Екатерины… А подальше — вонзается в низкие тучи островерхая колокольня «апостола Андрея»: суровый ветер времени Ивана, царя Грозного… Потом выплывает массивный купол Ильинской церкви — современницы первых Романовых, где по сей день настоятельствует протоиерей Павел Шубников. За Ильинским куполом воздух голубит шлемы Благовещенского, Никольского, Вознесенского, Георгиевского, Покровского, Петро-Павловского, Владимирского, Свято-Троицкого храмов. Калейдоскоп сразу нескольких ярких столетий… Между храмами зыбится море разноцветных крыш, под коими живут горожане. Завершает панораму светлый прихотливый контур Добрынинского монастыря — белокаменной обители, принимавшей в тринадцатом веке князя Александра Невского. Поневоле залюбуешься столь величественной фреской въяве…
Доносится музыка… Она стала настроением души. Нет, чем-то бОльшим. Очень сокровенным и дорогим. Я узнал её... Как же так! Вот он — настоящий русский мелос, исчезающий по причине нашей нерадивости и бесчувственности. Ругаю себя: стыдно было не узнать "Вечернюю музыку" из хоровых «Перезвонов» Валерия Гаврилина. Не ведаю, откуда слышны голоса хора, да и знать не хочется. Они, возможно, сами звучит внутри меня, возникая от созерцания долины храмов. И пусть кто-то упрекнёт автора за тривиальную прямолинейность данной картины, но это оттого, наверное, что беспомощно выстраиваются мои деревянные словеса. Впрочем, сейчас мысли совсем о другом. Всякие недостатки формы кажутся пустяками, ибо у сердца иные доводы, нежели у разума. Душа начинает замечать главное — перезвоны и Старославянский пейзаж трогательно до слёз соединяются в одно целое, называемое нашей любимой Русью, которую никому не вырвать из народного сердца. Милый критик, пойми, а лучше почувствуй это, хотя бы на мгновение… В старании любыми средствами добиться от автора оригинальных эффектов ты ведь не находишь преимущества ускользающей неповторимости жизни. А это ведь далеко не последняя ценность преходящей человеческой жизни.
Перевожу взгляд и вижу внизу знакомый облезлый внедорожник, стоящий на краю дворовой площадки.
Тяжким рокотом наползает гроза. Её звуки смешиваются с голосами хора. Испытываешь неизгладимое впечатление. Нет, не фатум, ощущается не нечто роковое. Родное, щемяще близкое трогает душу. Никакие ноты не способны вместить в себя это чувство. Хочется нескончаемо жить, жить и жить, непременно становясь лучше хоть на чуть-чуть; начинаешь невыразимо, глубоко переживать, по-настоящему ценить каждый прожитый миг. Невозможно его отпустить от себя, настолько он дорог. И, кажется, готов сейчас во всеуслышание полной глоткой закричать сакраментальное: «Остановись, мгновение!». Готов ради пронзительной благодати отдать всё…
Тянется, словно тетива, горизонт, из-за которого наступает тьма первородная в виде ультрамариновых туч. Успеем ли мы завершить свои труды до её прихода? Неотвратимо приближается стихия воды с ветром, бегущим впереди туч по вершинам деревьев. Первые капли дождя уже клюют лужи.
Девочка с фиолетовым бантиком, сбившимся набок, смеясь, подставляет свои руки падающей с неба влаге. Старик торопливо пытается открыть зонт. Беспомощно, недовольно, громко вопит на дороге кот. Полная женщина делает к нему шаг, а потом машет рукой и, покачиваясь из стороны в сторону, спешит к спасительному ковчегу — ближайшему магазину.
Через несколько минут происходит то, о чём мне известно наперёд. Раздаётся звонок в дверь, входит богатырская фигура отца Игнатия. Его умное, синеглазое русское лицо, охваченное окладистой полуседой бородой, расплывается в доброй улыбке. И крепкий баритон задорно произносит:
— Христос посреди нас!
С моих губ радостно срывается:
— И есть и будет!