(Отрывок из романа «Против всех»)
«Проклинайте меня, проклинайте,
Если я вам хоть слово солгал,
Вспоминайте меня, вспоминайте,
Я за правду, за вас воевал».
Нестор Махно
В небольшом правобережном селе, где расположились на отдых основные силы махновцев, с утра шла безудержная пьянка. Измотанные боями и утомительными переходами хлопцы во всю отводили душу. Горилка лилась рекой, в хатах трещали половицы от разухабистого украинского гопака.
Юрко Волк тоже пил. Пил как перед концом света. Пил страшно, не протрезвляясь ни на минуту, мёртвым безумным запоем. Потом на пару с Бессарабом пошли к анархистам, среди которых постоянно крутились смазливые гулящие девки, с апломбом гастролирующие по городам и весям кипящей в огне гражданской войны южной Украины. В это время Костя Козырный рубал с дружками-одесситами какого-то бывшего штабс-капитана Никитина. Тот ещё летом переметнулся к Махно от Григорьева и после принимал деятельное участие в убийстве мятежного атамана.
Начальник штаба Белаш, узнав о случившемся, схватился за голову:
– Такого специалиста ухандокали, архаровцы! Штабс-капитана Никитина... Вин же мэни в штабе с картами робыты помогал, усэ операции против кадетов с карандашом и линейкой вычерчивал.
Батько вызвал на ковёр Бессараба, в чьём отряде служил Костя Козырный. Не чувствуя перегара, обильно исходившего от Мирона, потому что и сам был навеселе, Махно крепко схватил своего атамана за грудки, вытащил из кобуры маузер и с силой треснул его рукояткой по лбу.
– Это тебе последнее предупреждение, Мирон. Гляди, з вогнэм жартуеш... Щэ хоть малейшая провинность, – я нэ буду на цэ дывытыся, що земляк, пристрелю як пса! Чуешь? Пишов вон.
Разгневанный Бессараб, вернувшись в расположение отряда, набросился на Козырного.
– Сволота! Жиган городской! Босяцька морда, – пид монастырь мэнэ пидвэсты хочешь?
– Не шуми, Мирон, не хотели мы того золотопогонника трогать, – оправдывался, стуча себя в грудь кулаком, Костя. – Ей богу не хотели, он сам на рожон полез... Да и сбёг бы он всё равно к кадетам: как волка не корми, он всё равно в лес смотрит! Как пить дать, убежал бы к своим. Ну, мы его и того, определили...
– Определить бы тоби по одному мисцю, – сердито бурчал Бессараб. – Ты, Козырный, вжэ як Митька Попов став. Тот марафету нанюхается, шашку в руци и пишов рубаты кого нэ попадя. Свий, нэ свий йому справы мало...
– То ж не свой был, командир, – буржуй недорезанный...
Прогнав Бессараба, батько Махно велел Белашу скликать на совещание Реввоенсовет. Пришли руководитель культурно-просветительского отдела войска Аршинов-Марин, «столпы» анархии Волин, Барон, ближайший сподвижник батьки Лёвка Задов, начальник кавалерии Феодосий Щусь, один из ведущих командиров армии Семён Каретник, главный «бомбардир» Шаровский, полевые атаманы Попов, Чумак, Петренко, братья Лепетченко и другие. Лёвка Задов, юзовский каталь, до революции «гонявший козу» в шахте, по просьбе Нестора Ивановича, предоставил исчерпывающие данные по Екатеринославу. Гарнизон в городе весьма малочисленный, пушек нет вовсе – одни пулемёты. Зато располагалось много различных тыловых учреждений: интендантские склады, госпиталь, а главное – банк. Была в Екатеринославе и контрразведка, Задов на карте указал её точное расположение, отметив это место красным крестиком.
Махно решил действовать, не откладывая дела в долгий ящик. А задумал он ни много, ни мало, – захват у белых Екатеринослава с последующим выходом на Александровск и Гуляйполе. Но главной целью был Екатеринославский банк. Чтобы белые не успели вывезти из него деньги и ценности, решено было нарядить сотню хлопцев в кадетскую форму и на пулемётных тачанках первыми пустить в город. Выбор пал на отряд Бессараба. Батько сам вспомнил о своём земляке, решил: «Пускай искупит вину за Никитина!»
Анархисты-набатовцы из Культпросвета спешно принесли к штабной хате вороха мятых деникинских мундиров с офицерскими погонами, чувалы с фуражками и папахами, целые стопы штанов и галифе защитного цвета, среди которых попадались и синие казачьи шаровары с алыми лампасами. Следом хлопцы из батькиной гвардейской сотни имени Кропоткина волокли узлы солдатских и офицерских шинелей, поясные ремни и портупеи, оружие.
Подъехали на тачанках бойцы Бессараба, многие – хмельные в дымину, еле держались на ногах. Батько зло погрозил кулаком Мирону, приказал переодеваться. Прямо на улице хлопцы принялись стаскивать с себя привычную, партизанскую амуницию, не стесняясь баб и молодаек, так и прилипших к плетням и заборам, растелешивались до исподнего, а у кого такового не имелось, то и – до гола. Приплясывали босыми ногами на холодной, обжигающей ступни, земле, клацали, как волки, зубами то ли от пронизывающего ноябрьского ветра, то ли с тяжёлого похмелья. Когда стали натягивать на себя белогвардейское обмундирование, оказалось, что многие офицерские кители и солдатские гимнастёрки заляпаны порыжевшей от времени кровью бывших владельцев, многие казачьи кубанки и лохматые чеченские папахи разрублены ударами шашек, на многих шинелях и новеньких английских френчах зловеще зияют незаштопанные дырки от пуль.
Облачившись в кадетскую форму, хлопцы заметно преобразились, приобрели вид заправских вояк регулярной армии. Аж батько Махно залюбовался своими орлами. Дал знак Белашу и тот принёс из штаба и закрепил на передней тачанке трёхцветный, бело-сине-красный деникинский штандарт. Бессараб хрипло подал команду и хлопцы, как муравьи, рассыпались по тачанкам. По селу эхом прокатились голоса сотенных командиров и атаманов повстанческих частей, захлопали двери хат, протяжно заскрипели калитки, – махновцы стали выстраиваться на дороге.
Махно накинул на плечи офицерскую шинель и в сопровождении Лёвки Задова и Белаша, также наряженных под белогвардейцев, направился к головной тачанке с флагом. Человек тридцать конных повстанцев в чёрных черкесках, в лохматых чеченских папахах на головах, окружили батькину тачанку плотным кольцом. Позади вытягивалась головная сотня Бессараба, а следом, наступая ей на пятки, – ударный, полутысячный отряд Феодосия Щуся, который должен первым ворваться в Екатеринослав.
– Гляди, чтоб всё было як трэба, – напутствовал Махно Петра Гавриленко, который оставался со своим отрядом прикрывать тылы наступающей батькиной армии. – Село деникинцам нэ виддаваты ни в коем разе, трыматы фронт до останнього... Продержишься три дня, ну а ежели сильно прытыснуть, – втикай тогда, Гавриленка, за Днипро и чэкай пидходу основной громады.
– Всё понял, батько, зроблю, як ты вэлыш, – ответил атаман.
– Давай трогай с богом, – прикрикнул Нестор Иванович на кучера. Тот дёрнул вожжи, громко гаркнул: «Но, пишлы, дохлые!» Тачанка затряслась, задребезжала на неровной дороге.
Селяне, выглядывая из-за оград по обеим сторонам улицы, с опаской косились на ненавистную кадетскую форму, качали осуждающе головами, вздыхали: «Мабуть, продався батько Деникину? Ох-хо-хо-хо, быть беде нэмынучою, або жыдивському погрому!»
По шаткому деревянному мостку переехали неглубокую речку Базавлук, выбрались на оперативный простор, в степь.
– Теперь, батько, вдоль берега – до Верховцева, там, за чуткамы, спокойно, – проговорил сидевший рядом с Махно начальник штаба Белаш.
Нестор Иванович нервно передёрнул щекой.
– Всё одно проверить, надислаты розйизд, чтоб было без риска, на сто очков! – батько привстал на сиденье, покрутил маленькой головкой со злым, гладко выскобленным опасной бритвой, похожим на старушечье лицом, увидел Бессараба, ехавшего неподалёку. – Мирон, бери хлопцив понадёжней, ступай у розвидку. Проверишь шлях на Верховцево, – железную дорогу, станцию... В бой с кадетами нэ вступаты, шуму нэ пидниматы. Тихо, як мыша, пройдёшь и назад вернёшься, доложишь... Дывысь мэни, башибузук, операцию не сорви! И чтоб ниякый горилкы во время рэйду...
Разведка возвратилась к вечеру.
– Поезда дужэ часто ходять, Нестор Иванович, – докладывал Мирон Бессараб. – Надысь вийськовый эшелон на Екатеринослав пройихал. На станции билякив – кот наплакав: тилькы варты та начальство. Мы б и сами йих голыми руками взяли... Дрезина щэ була кадэтська, – у хлопцив аж кулаки засвэрбилы, но стэрпилы.
– Брэшэш мне, Бессараб, – злобно сверкнул на него кошачьими глазками батько Махно. – Не увиливай, стерва, пострилы было слыхать! Ну?
– Та ничого нэ було, батько, – стараясь не встречаться взглядом с Махно, виновато замялся Мирон Бессараб. – Так, дрибныци всяки... Дрэзина йихала, четверо билякив у ний... Ну, хлопци и нэ стрымалыся, побылы кадэтов.
– Дурэнь! Сволота! Дело занапастыв напрочь, – дико взвизгнул, лапнув кобуру, Нестор Иванович. – Я же остеригав, чтоб без шуму, паскуда!
Лёвка Задов с Белашом, ехавшие в батькиной тачанке, даже не попытались остановить разгневанного Махно. В испуге отшатнулись от него в разные стороны, вжались спинами в мягкое, покрытое коврами сиденье. Сухо и одиноко щёлкнул пистолетный выстрел. «Батько, батько, за шо!..» – горько вскрикнул Бессараб и, хватая ртом воздух, повалился с седла в канаву. Поелозил по земле ногами, как будто силясь встать, дёрнулся в последний раз всем телом и затих. Лошади испуганно отпрянули от покойника. Махно ещё раз сгоряча выстрелил в вытянувшийся в канаве труп, сердито выдавил:
– Не дам дело революции занапастыты, не за то я на каторзи царской пропадал и с жандармами бывся!
Дальше поехали в полном оцепенении от случившегося. Юрко Волк, скосив глаза на мёртвого Бессараба, потянул с головы папаху с деникинской трёхцветной кокардой.
– Вот и виджыв своё дядько Мирон, нэхай земля ему будет пухом... Да и все мы в ней будэмо, тилькы у ризный час.
– Крут батько, крут, – поёжился на козлах кучер, донской казак Похвальков.
Пулемётчик Лукьян неопределённо пожал плечами:
– Армия тилькы на нём и трымаеться, на Махне, на батьке... Бо по иншому нэ можно: спробуй таку вэлику громаду у руках утрыматы. Дисциплина потрибна зализня... Чуть шо, – в нас трибунал короткий!
Неподалеку от Верховцева наткнулись на белых, на какой-то второразрядный интендантский обоз. Предоставив дело Семёну Каретнику с отрядом хлопцев на пулемётных тачанках, – двинулись дальше. Как батько ни пытался скрыть выдвижение своих частей к Екатеринославу, по правобережным сёлам прокатилась радостная весть: «Наши йдуть!» К Махно повалила подмога: вооружённые чем попало мужики приходили толпами, прося Нестора Ивановича зачислить их в армию. Некоторых поначалу коробила деникинская форма, в которую была облачена передовая часть и сам батько, но затем, узнав, что это военная хитрость, новые бойцы успокаивались.
Екатеринослав решено было брать ночным налётом: стремительно и молниеносно, чтоб кадеты до утра не успели очухаться. К вечеру 8 ноября все силы повстанцев расположились полукольцом возле города, отряд расстрелянного Бессараба, который вёл сам батько, – в центре, на направлении главного удара. После полуночи выступили. Слабые, малочисленные заставы белых на окраине были смяты, порублены и рассеянны в первые же минуты боя. Не встречая почти никакого сопротивления, махновцы лихо ворвались в старый город, раскинувшийся на горе, быстро окружили казармы со спящими казаками генерала Шкуро, взяли их штурмом. Здесь действовали Семён Каретник, Щусь, Попов, ещё несколько командиров со своими отрядами. Белых попросту задавили массой, воодушевлённые победой, выдвинулись к Соборной площади.
Батько Махно с авангардом рванул с горы по Екатерининскому – главному проспекту, в центральную часть города. Попадавшимся на пути белякам хлопцы кричали с тачанок, что в Екатеринославе красные, что нужно швыдшэ уходить пока не поздно за Днепр в рабочую слободу. Они палили в воздух из винтовок и револьверов и всячески сеяли панику и неразбериху среди деникинцев.
Кадеты, отчаянно отстреливаясь от наседавших со всех сторон махновцев, стремительно откатывались к железнодорожному вокзалу и слободе Мандыровка, некоторые части потянулись по железнодорожному мосту на левый берег Днепра.
Махно в офицерской шинели с золотыми полковничьими погонами на плечах, с шевроном дроздовской дивизии на левом рукаве, размахивая маузером, руководил наступлением своих войск. Одетые в белогвардейскую защитную униформу повстанцы пробивались к городскому банку, который обороняла жиденькая цепочка юнкеров, прапорщиков и интендантских нестроевых офицеров. Их косили из пулемётов, выгруженных из тачанок, и забрасывали бутылочными гранатами. Много уже хлопцев полегло на прилегающей к банку улице, а белые всё не сдавались.
Сбросив шинель на руки Белаша, батько Махно лично повёл в атаку ударный отряд повстанцев. Увидев, что сам батько полез под кадетские пули, мужики воспрянули духом, гаркнули дружное партизанское «Ура!» и на плечах разбитого противника вломились в здание банка. Через несколько минут все золотопогонники в банке были перебиты: в плен никого не брали. У подъезда выставили многочисленную охрану и пошли дальше к вокзалу, добивать бегущего в панике неприятеля.
– Ты, батько, Нестор Иванович, чисто генерал Куропаткин, – шутил довольный Лёвка Задов, успевший цапнуть в банке жменю золотых николаевских червонцев и любовно поглаживающий их в кармане. – Тебе б ещё вусы та боридку козлячу клинышком, – вылитый золотопогонник!
– Не дури, Лёвка, – сердито отмахивался от него батько. – Дывысь, попадёшь как-нибудь пид горячу руку, не пощажу как Бессараба!
Остатки белых закрепились в здании железнодорожного вокзала. На платформе в это время стоял под парами эшелон с беженцами, в который испуганные солдаты наспех грузили военное имущество, картонные коробки с документами, продовольствие и фураж.
Костя Козырный, ехавший в тачанке Волка по Екатерининскому проспекту, плотоядно вздыхал, разглядывая красочные витрины дорогих магазинов, нарядные вывески лавок и харчевен.
– Чуеш, що кажу, кореш Юрко, можэ, загорнэм вон к ювелирному?.. Ну не принимает у мэнэ душа таку вийну, коли честному адесскому вору заняться своей основной профессией не дозволяют!
У Юрки Волка душа была не на месте, пересохло во рту, страшно хотелось хлебнуть горилки.
– Похвальков, у тебя во фляге, случаем, ничого не осталось? – справился дрожащим голосом у кучера.
– Ничого нэмае, командир, всё увэчэри выдули, – ответил тот.
Костя Козырный выскалился.
– Дрейфишь никак, пролетарий? Це тоби нэ дивок по сеновалам псуваты, – война!
– Помры, Козырный, бо ще слово скажэш, – с тачанки вниз башкой полетишь, – раздражённо ответил Юрко.
Показалось серое, ощетинившееся винтовками и пулемётами здание Екатеринославского вокзала. У подъезда, с работающим на холостых оборотах двигателем, стоял лёгкий броневик «Остин-Путиловец», на передней круглой башне которого белой краской выведено: «Генерал Корнилов». На прилегающей к вокзалу площади было пока тихо, но в других частях города постреливали. В районе Мандыровки на берегу Днепра сердито рявкнули пулемёты. Это повстанцы Каретника добивали не успевших переправиться на левый берег деникинцев.
На привокзальной площади забегали, засуетились солдаты. Подгоняемые офицерами, они занимали круговую оборону, щёлкали затворами винтовок, досылая патрон в патронник. По-звериному взревев двигателем, тронулся к Екатерининскому проспекту броневик кадетов.
– Прыготуватыся, – прицеливаясь в фигурку белого офицера, вполголоса проговорил Нестор Иванович. Выскочив из тачанки, он прятался за толстым стволом высокого пирамидального тополя, гордо стоявшего на бульваре. Повстанцы из отряда Бессараба, в ожидании сигнала к атаке, приткнулись кто где: кто за обшарпанной газетной тумбой, кто за углом дома, кто за деревом или перевернутой тачанкой.
Махно выбежал из-за тополя и резко выбросил вперёд руку с маузером.
– За мной, хлопци! Швыдшэ, швыдшэ... Бей кадетскую сволоту! Скидай йих у Днипро!
От батькиных пуль повалился деникинский офицер, поднимавший нижних чинов в контратаку. Махновцы дружно хлынули на площадь. Пулемёты, установленные в ближайших к вокзалу зданиях, поддержали их яростным огнём. Белые, не выдержав стремительного натиска атакующих, попятились. Огрызаясь длинными пулемётными очередями, их прикрывал броневик «Генерал Корнилов». От двух его пулемётов, трещавших без умолку, много повстанцев повалилось на холодную екатаринославскую мостовую, обливаясь горячей кровью. Пробежав несколько десятков саженей, махновская пехота залегла. Санитары и сёстры милосердия под огнём противника ползком начали выносить с поля боя раненых. Махно, под прикрытием пулемётов, выбрался с несколькими хлопцами из личной охраны с площади из-под убийственного огня вражеского броневика. Срочно послал за инспектором артиллерии Шаровским.
Вскоре к месту боя прибыла трёхдюймовка. Нестор Иванович сам выбрал для неё удобную позицию, с которой простреливалась вся площадь, сам заслал в замок тяжёлый осколочный снаряд и выстрелил по вокзалу. Махновцы одобрительно загудели, наблюдая за умелыми действиями своего предводителя. Им льстило, что сам батько Махно ходит с ними в атаки и стреляет по кадетам из трёхдюймовки.
Сменившие батьку артиллеристы, в большинстве – солдаты бывшей царской армии, несколькими меткими выстрелами заставили замолчать деникинский броневик и пару пулемётных гнёзд в здании железнодорожного вокзала. К тому времени эшелон белых уже ушёл за Днепр и деникинцы, отстреливаясь, стали отходить следом. В отступающих кадетов полетели гранаты, – плечистый махновец в галифе и щегольском, офицерском полушубке, перетянутом крест-накрест ремнями, полоснул по вражеской цепи из ручного пулемёта Льюис. Площадь вновь наполнилась густыми толпами атакующих партизан.
Юрко Волк, оставив у пулемёта за второго номера Семёна Похвалькова, вместе с махновцами попёр на штурм вокзала. Там ещё держались, отстреливаясь, небольшие группы беляков. Ворвавшись в здание, Юрко стал палить по сторонам из нагана. Для поднятия духа закричал нечто нечленораздельное, звериное. В помещении стоял сплошной грохот от выстрелов, шум от рёва множества глоток, дым, паника, неразбериха. Многие махновцы не догадались вовремя сбросить с себя вражеское обмундирование или хотя бы сорвать погоны и жестоко поплатились. Их рубили шашками и стреляли свои же, думая, что это беляки.
Деникинцы, видя, что отступать некуда и они обречены, сопротивлялись с отчаянием смертников. Здесь засели в основном одни офицеры, и пощады им ожидать не приходилось. То и дело лопались ручные гранаты, смертоносные осколки с зубовным скрежетом разлетались по зданию. В некоторых местах дело доходило до кровопролитных рукопашных схваток.
– Вперёд, товарищи, добъемо буржуазну гидру в её собственном логове! – подбадривал своих хлопцев Юрко Волк, наступая в первых рядах. Он не привык хорониться за спины соратников, а сейчас как будто нарочно искал смерти, бросаясь в самые горячие места.
Деникинцы, огрызаясь как затравленная стая степных волков, пятились на второй этаж. Вся лестница была усыпана трупами партизан и белогвардейцев. Некоторые, тяжелораненые, сползали по ступенькам вниз, где их сортировали хлопцы из контрразведки Льва Голика, как Христос овец и козлов: своих отправляли в походный лазарет на перевязку, кадетам тут же рубили головы.
Юрко Волк, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, нёсся вслед за Костей Козырным наверх. Тот знал, что искал: путь его лежал к билетным кассам, где можно чем-нибудь поживиться. В них почти в упор несколько раз выстрелили из-за колонны. Юрко упал за лестничные перила, увидел выглядывающую из-за колонны чёрно-красную офицерскую корниловскую фуражку с черепом на кокарде, поблескивающие стёклышки пенсне, – не целясь, выстрелил в белогвардейца. Тот, охнув, выронил пистолет и медленно, как пьяный, сделал несколько неуверенных шагов вперёд и, перевалившись через перила, полетел вниз. Послышался глухой шлепок ударившегося о бетонный пол тела. Юрко вскочил на ноги и вновь рванулся вперёд вместе с поредевшей группой махновцев. На втором этаже, в кассах, отделённых от остального зала дубовой перегородкой, уже вовсю орудовал Костя Козырный. Ему помогало несколько черноволосых и белозубых, цыганистого, воровского вида повстанцев.
Выстрелы постепенно смолкали. Махновцы, ходя по залу, лениво достреливали раненых белогвардейцев, обшаривали карманы покойников.
– За що кровь проливаем, майстровый? – с гадливой ухмылочкой крикнул Юрке Козырный, перепрыгивая через перегородку билетных касс, с карманами, туго набитыми чем-то, как футбольные мячи.
В кассах уже нечего было ловить... Юрко растерянно походил среди вороха разбросанных билетов и бухгалтерских бланков, позаглядывал в опустошённые, с выломанными замками, ящики столов. Вышел из помещения. Перед ним был затемнённый коридор, ведущий куда-то вбок. Юрко направился по нему и вскоре очутился перед высокой, оббитой коричневой кожей, дверью. Дверь была заперта на замок и Юрко, подёргав ручку, попинав дверь сапогами, решительно достал бомбу. Выдернув кольцо чеки и швырнув бомбу под дверь, он со всех ног бросился из коридора. Прогремел оглушительный взрыв и Юрко Волк, вернувшись, увидел на месте двери зияющую пустоту. Вход в помещение был свободен. Это был, по-видимому, кабинет какого-то железнодорожного чина, а то и самого начальника вокзала. Кожаный диван, кресла, массивный канцелярский стол посередине комнаты, телефонный аппарат на столе, письменные принадлежности... Позади стола, у стены – лакированный шкаф со стеклянными дверцами, доверху заставленный книгами.
Юрко окончил церковноприходскую школу и умел читать. В глаза ему бросился пухлый, потрёпанный томик Библии. Он открыл заскрипевшую стеклянную дверцу, взял священное писание, скучающе полистал. В одном месте остановился, пробежал глазами по строчкам: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником...»
Юрко задумался: «Это что же получается? Выходит, Бог призывает возненавидеть всех родных? И даже жизнь свою?.. И всё для чего, – чтобы быть его учеником?.. А что значит возненавидеть? Шашкой порубать их, что ли?.. А как же любовь? Нет, тут что-то не то, нужно будет у батюшки какого-нибудь порасспросить насчёт этой писанины. Ишь ты, – возненавидеть всех...»
Юрко сунул Библию за пазуху и принялся торопливо рыться в столе в поисках денег. Ему повезло: он нашёл несколько тысяч деникинскими рублями, прозванными в народе «колокольчиками», аккуратно завернул гроши в чистую, полотняную ширинку, спрятал в сапог. Прихватил со стола бронзовый, тонкой старинной работы канделябр, серебряную пепельницу, подстаканник, кучу другой мелочёвки, найденной в ящиках стола и в книжном шкафу. Шашкой сорвал с окна драпировку, завернул в неё добытые вещи, взвалил узел на плечо и пошёл вниз.
На первом этаже под лестницей раскинулся мёртвый Еремей Чертищев. Возле него на корточках сидел его земляк, казак с нижнего Дона Семён Похвальков, мял непослушными пальцами сорванную с головы папаху, играл вздувшимися на скулах желваками.
– В лоб прямо клюнула, стерва, наповал... Эх, Ерёма, Ерёма, что ж ты так сплоховал, односум. Что я твоей бабе гутарить теперь буду?..
1981 – 2024 гг.