Чехов (А.П. №2) и женщины
Часть 13
Свод фрагментов из текста об итогах исследования Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова», не стибритого в сети (места знать надо!), а полученного из частной баварской биб-ки в цифровом формате
Справка об авторе и идее материала конспекта – см. часть 1
1891
Сахалин заметно повлиял на умонастроение Чехова. Как покажет его последующая проза, он утратил уважение к власти и к сильным личностям. А пока реальные, не вымышленные фигуры – Лика Мизинова, Ольга Кундасова (водившая за собой семнадцатилетнюю сестру Зою) и Александра Похлебина – как могли, старались ублажить Чехова.
В Крыму Маша познакомилась с графиней Кларой Мамуной: она стала Мишиной невестой, однако через год обратила взоры на Антона.
В Петербурге его поджидали другие претендентки, и уже распространились слухи о готовящейся свадьбе. Пока Антон был на Сахалине, поэт Плещеев неожиданно стал обладателем двухмиллионного состояния, перешедшего к нему от умершего без завещания кузена. Дочь Плещеева Елена сделалась богатой наследницей. Весь Петербург, включая Анну Ивановну Суворину и брата Александра, подначивал Антона (пусть и в шутку) сделать предложение.
. Рассказ «Гусев» вызвал всеобщее одобрение: в его герое, погибшем от туберкулеза и брошенном в море, левые увидели жертву безжалостной системы, а правые – христианское непротивление судьбе. Рассказ глубоко тронул Чайковского. Зубной врач Натальи Гольден, узнав, что она – невестка Антона Чехова, отказался брать с нее деньги. Дофин (с опозданием на два года) прислал Антону обещанный бочонок сантуринского вина, присовокупив к нему письмо на изысканной латыни, кончавшееся словами: «Dii te servent, nymphae ament, doctoresque ne curent. Tuus А.» Боги своим вниманием Антона не баловали, врачей он сам к себе близко не подпускал, нимфы же были щедры на любовь. В подаренном сантуринском чеховские друзья топили свои горести и печали.
7 января Антон на три недели уехал в Петербург. Повстречав его, Щеглов заметил: «Чехов прихварывает». Однако тот жаждал «пира во время чумы». По прибытии он заявился со Свободиным на именины к Щеглову – представившись чиновниками от градоначальника Грессера, они вызвали всеобщий переполох. Антон крепко выпил и развернулся во всю ширь. Щеглов записал его слова[211] , позже переданные доктору Астрову в «Дяде Ване»: «Обыкновенно я напиваюсь так один раз в месяц. <…> Мне тогда все нипочем! Я берусь за самые трудные операции и делаю их прекрасно <…> И в это время у меня своя собственная философская система…» Стал вдруг хвастать, что ему ничего не стоит соблазнить свою петербургскую поклонницу, высоконравственную Лидию Авилову. Щеглова он поучал: «Театр как церковь – должен быть одинаков и для мужика и для генерала <…> Вам надо увлечься смуглой женщиной».
Многочисленные визиты, приемы и пирушки выбили Чехова из сил. От натиска жаждущих общения с ним сломался суворинский телефон. Антон обходил стороной Клеопатру Каратыгину, зато решил уделить внимание другой актрисе – Дарье Мусиной-Пушкиной. Дарья удрала из Москвы от жениха и приехала в Петербург на встречу с новым кавалером. Оказалось, что она живет в одном доме с Сувориным и желает заполучить Антона в свою свиту. Она засыпала Антона записочками:
«Послушайте, тараканушка, я не могу удержаться от искушения и потому иду к Свободину – была не была. Не скрою, что мне очень хотелось, чтобы зашли Вы ко мне, а не я к Вам, но я ведь знаю Ваше упрямство…»
«Голубчик Антон Павлович, зашли бы Вы сейчас ко мне, как бы я Вам спасибо сказала, потому что сижу я одна и страшно тоскую, разные нехорошие мысли в голове».
«Тараканушка, как Вам не совестно спрашивать, поздно ли. Припомните пословицу: „лучше поздно, чем никогда“ <…> А Вы все-таки лучше, чем я о Вас думала».
Были в Петербурге и женщины, которые всеобщего восхищения Чеховым не разделяли: литературная львица Зинаида Гиппиус, широко раскрыв от изумления глаза, дразнила его, спрашивая о мангусте: «Он людей ест?» Антон перед Гиппиус терялся.
Однако, общаясь с московскими барышнями, Антон за словом в карман не лез. С Машей разговор был короткий: «С Сувориным я говорил о тебе: ты у него служить не будешь – такова моя воля. Он тебе симпатизирует страшно, а в Кундасову влюблен». Шаврова же отвергла совет Антона изменить псевдоним и оставить карьеру актрисы: «Мне кажется, если во мне есть то, что следует, – я везде пробьюсь». Чем более он настаивал, тем непреклоннее в своем мнении становилась эта шестнадцатилетняя девушка . По ее настоянию Антон убедил Суворина платить ей не семь, а восемь копеек построчно за те рассказы, которые «Новое время» печатало после чеховской правки.
И была еще Лика Мизинова, которая стремилась к Антону телом и душой. Она первая сделала шаг к сближению и в письме к нему задала тон их последующей девятилетней переписки: «Сегодня в Думе написала Вам длинное письмо, и хорошо, что не могла отправить, сейчас прочла его и ужаснулась – сплошной плач. <…> Кашляла кровью (как раз на другой день после Вашего отъезда). Бабушка сердится, что я выхожу и не берегусь, пророчит мне чахотку – я так и представляю себе, как вы смеетесь над этим. <…> По приезде своем в Москву не забудьте съездить на Ваганьково поклониться моему праху. <…> Я пишу Вам, вернувшись из театра, потому что спать не хочется, а также и потому, что знаю, что досажу Вам этим, придется читать столь нелитературное произведение, а досадить Вам мне очень приятно. <…> Ну не будьте эгоистом, напишите десять строк, только не бранитесь и не насмехайтесь, а то лучше и не пишите»
Ответ Антона был беспощадно насмешлив: «А что Вы кашляете, это совсем нехорошо. <…> Бросьте курить и не разговаривайте на улице. Если Вы умрете, то Трофим (Trophim) застрелится, а Прыщиков заболеет родимчиком. Вашей смерти буду рад только один я. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки ;la бабушка: „э…э…э“. Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком. <…> Писательница (Мишина знакомая) пишет мне: „Вообще дела мои плохи – и я не шутя думаю уехать куда-нибудь в Австралию!“ Вы на Алеутские острова, она в Австралию! Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите. Прощайте, злодейка души моей. Ваш Известный писатель».
Несколько дней спустя, поздравляя Антона с именинами, Лика сделала заход с другой стороны: «Сейчас вернулась от Ваших <…> Не обращайте внимания на почерк, я пишу в темноте и притом после того, как меня проводил Левитан! А Вас кто провожает?» Антон сменил гнев на милость и свой ответ закончил так: «Бибиков, который был у меня и видел Вас и сестру, написал в Петербург, что он „видел у Чехова девушку удивительной красоты“. Вот Вам предлог поссориться и даже подраться с Машей».
Ответное Ликино письмо от 21 января было первым (и, пожалуй, последним), в котором она обратилась к нему на «ты»: «Зная твою жадность, дорогой мой Антоша, и желая придраться к случаю написать тебе, я посылаю марку, которая была мне так нужна. Скоро ли ты приедешь? Мне скучно, и я мечтаю о свидании с тобой, как стерляди в Стрельнинском бассейне мечтают о чистой прозрачной реке. Я не умею быть тактичной, и когда хочу себя настроить на этот лад, то выходит не то. Но все-таки приезжай 26-го, и ты увидишь, что я могу быть тактичной не только на словах. <…> Итак, я жду тебя, я надеюсь, что ты подаришь мне хоть полчаса! Не все же ей! За мою любовь я заслуживаю полчаса. До свидания, целую тебя и жду. Твоя навек Лидия Мизинова».
Ни одна женщина не волновала Антона так как Лика, – ни Ольга Кундасова, смело вступавшая в дискуссии с учеными мужами Москвы и Петербурга, ни Елена Шаврова, действовавшая ласковыми уговорами и лестью. В его насмешливых посланиях к Лике мы не найдем и намека на ревность или страсть, однако, судя по их обилию, пространности и затейливости, Чехов и в самом деле потерял душевное равновесие.
В конце января Антон возвратился в Москву и начал писать повесть «Дуэль», которая чуть не растянулась в роман.
Антон усмирял Ольгу Кундасову, изводил насмешками Лику Мизинову и заигрывал с Дарьей Мусиной-Пушкиной, которая вслед за ним приехала из Петербурга.
Одиннадцатого марта Антон распрощался с семьей, друзьями и мангустом и выехал в Петербург (туда же направились и Кундасова с Мусиной-Пушкиной). Через неделю, семнадцатого марта, в половине второго пополудни Суворин, Дофин и Антон – Отец, Сын и Святой Дух – сели в экспресс Петербург – Вена. Дарья Мусина-Пушкина приметила Антона по дороге на вокзал: «Сегодня, когда я ехала по Литейной, то встретила Вас, также едущего на извозчике, причем Вы смотрели прямо на меня, но почему-то не удостоили поклона». Антон был без пенсне – сломанное, оно осталось в Москве. В результате он обижал друзей тем, что не узнавал их издали и, скорее всего, Европу тоже увидел не в фокусе.
Париж, как и Сахалин, помог Чехову укрепить политическое самосознание. Тем временем Суворину захотелось привезти из Парижа собственный бронзовый бюст, и, пока скульптор трудился над ним, Антон с Дофином бродили по кафешантанам и созерцали обнаженных женщин. Второго мая Антон вернулся в Москву.
После трехмесячной паузы в общении на горизонте появилась Лика Мизинова и внесла оживление в жизнь Антона. Прибыла она не одна – вместе с ней с парохода на берег сошел Левитан. Явно желая раздразнить Антона, Лика все лето демонстрировала близость с художником. Антон в ответ продолжал отшучиваться, в открытую называя Левитана Фавном, его любовницу Кувшинникову – Сафо, а ее юную соперницу Лику – Мелитой.
Мангуст по кличке Сволочь все не находился; где-то затерялась и Лика. Чеховские колдовские чары утратили над ней силу. Подписав свое письмо «Гунияди-Янос» (так называлась слабительная минеральная вода), Антон взывал к ней: «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! <…> Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбу, гулять и реветь. Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, адская красавица!»
В ответ пришло письмо Левитана, и похоже, он не шутил: «Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где все, начиная с воздуха и кончая, прости Господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею – божественной Ликой! Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе все это читать, но из любви к правде я не мог этого скрыть. Поселились мы в Тверской губернии вблизи усадьбы Панафидина, дяди Лики <…> Сплошной я психопат! Тебе, если только приедешь, будет занятно – чудная рыбная ловля и довольно милая наша компания, состоящая из Софьи Петровны, меня, Дружка и Весты-девственницы».
Приписку к письму сделала Софья Кувшинникова (они с Чеховым друг друга не переносили): «Присовокупляю и мои тревогу и сожаление – первую по поводу болезни Марии Павловны, второе по поводу бедного мангуста! Не понимаю, как можно было выпустить на погибель этого маленького чужеземца. Начинаю просто думать, что Вы, Чеховы, страшно завидовали его успеху и потому умышленно не сберегли Вашего соперника!..»
Впрочем, Маша скоро поправилась и уехала в Сумы к Наталье Линтваревой. Без Лики, сестры и мангуста Антону было тоскливо и одиноко.
В письмах к Суворину он повел разговор на тему секса. В мае в Петербурге состоялся вызвавший много толков судебный процесс, в котором в качестве обвиняемой фигурировала семнадцатилетняя гимназистка, дочь надворного советника, причем слушание дела проходило в закрытом суде. Суворин поделился с Чеховым подробностями; тот в ответ написал, что нимфоманок следует отправлять в сумасшедший дом, и предсказал судьбу гимназистки: «В провинции у отца она будет давать кучерам и лакеям, потом, когда отец ее прогонит, поступит в бордель или, в лучшем случае в оперетку, а в старости, если не умрет от чахотки, она будет писать нравоучительные фельетоны, пьесы и письма из Берлина или Вены – слог у нее выразительный и вполне литературный» .
На рассуждение Суворина о том, что в последнее время «девочки стали столь откровенно развратны», Чехов в письме от 27 мая приводит в пример малолетних обольстительниц у Пушкина и Шекспира и добавляет: «Кстати, о девочках». Далее в тексте густо зачеркнуто 14 строк (дело рук Суворина или Маши), так что мнение Антона на этот счет осталось неизвестным. В Чехове, как и в Суворине, сластолюбие сочеталось с пуританством весьма причудливым образом. Оба они ценили женскую сексуальность, но в отличие от Суворина, Антон опасался близости с женщиной, если это грозило ущемлением его свободы или отвлекало от занятий литературой.
Весь июнь на лоне природы разыгрывалась странная пастораль. Антон и Лика возобновили переписку, при этом Антон продолжал подшучивать над девушкой, а та играла с ним в кошки-мышки. Несколько дней Лика провела в Москве, подыскивая для Чеховых новое жилье. Вернувшись на дачу, она жаловалась, что Кувшинникова не спускает с нее глаз и что здоровье не позволяет ей выходить по вечерам на улицу.
Антон взывал к своей «очаровательной, изумительной» Лике, то прощая ей увлечение «черкесом» Левитаном, то требуя: «Приезжайте же, а то плохо будет». Он послал ей фотографию мичмана с парохода «Петербург», подписав ее «Не забывай своего Петьку». Лика все не приезжала, а в письмах не вполне убедительно пыталась разыгрывать из себя невинность: «У нас тоже великолепный сад <…> да кроме того, еще и Левитан, на которого, впрочем, мне приходится только облизываться, так как ко мне близко он подойти не смеет, а вдвоем нас ни на минуту не оставляют. Софья Петровна очень милая; ко мне она относится теперь очень хорошо и совершенно искренно. Она, по-видимому, вполне уверилась, что для нее я не могу быть опасной…»
Все понимали: Софья Кувшинникова потому столь долго продержалась рядом с Левитаном, что закрывала глаза на его параллельные романы. Впрочем, в середине лета она уехала из Затишья, и Левитану уже больше ничего не могло помешать. На память о тех днях у него осталась подаренная Ликой фотография. В конце июля Антон написал Лике из Богимова письмо от имени сестры: «Если ты решила расторгнуть на несколько дней наш трогательный тройственный союз, то я уговорю брата отложить свой отъезд. <…> С нетерпением ждем». Ответа не последовало. Суворин, снова ненадолго заехавший в Богимово, отговаривал Антона от идеи жениться на Лике.
Реакция Чехова на вероломный поступок Левитана была резкой, но искусно завуалированной. Больше он Лике призывных писем не писал.
«Вам я завидую, – написал Антон в письме Суворину и закончил его совершенно в духе суворинской философии: – В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества – культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли».
Той осенью, побывав на трех похоронах, он впал в столь мрачное настроение, что Александр в своем письме сменил обычный шутливый тон на искренне сочувствующий: «Антоша действительно достается много. Твое последнее письмо (закрытое) произвело такое впечатление, что жена заревела, а у меня потускнели очки. Милый мой, дорогой Антоша, тебя некому пожалеть. Тебе не хватает той ласки, которая дается всякому, кого любит женщина».
Антон, впрочем, сам оградил себя от женской ласки. Елена Плещеева ушла из-под носа, обручившись с бароном де Сталь-фон-Гольштейном. Кундасова уехала в Батум (втайне надеясь, что Антон последует за ней). Лика была отвергнута за женское коварство. Не хотел Антон видеть и Елену Шаврову. В письме от 16 сентября он отчитал ее за рассказ «Мертвые люди», в котором гинекологи выведены селадонами и циниками, а холостяки «пахнут, как собаки»: «Гинекологи имеют дело с неистовой прозой, которая Вам даже и не снилась и которой Вы, быть может, если б знали ее, <…> придали бы запах хуже, чем собачий. <…> Все гинекологи идеалисты. <…> Я не смею просить Вас, чтобы Вы любили гинеколога и профессора, но смею напомнить о справедливости, которая для объективного писателя нужнее воздуха».
Когда Шаврова зашла к Антону с визитом, он велел передать ей, что «не принимает». Лике же, которую тянуло к Антону, оставалось лишь жаловаться на жизнь бабушке: «Вообще живется не особенно хорошо; <…> у Чеховых бываю довольно редко, у Софьи Петровны тоже. <…> Раскаиваюсь, что не осталась на зиму в Покровском. Иногда так хочется к Вам и вон отсюда!». Работу в Московской думе Лика оставила; теперь она жила частными уроками и подрабатывала в гимназии. Неожиданно объявившийся отец обещал ей денежную помощь. Она все еще надеялась выучиться на певицу, но холодность Антона повергла ее в депрессию. Всю зиму она писала бабушке о том, что подозревает у себя чахотку.
Новый год он встречал в Петербурге с Сувориными. Они до утра пили шампанское с украинской актрисой Заньковецкой, а потом пошли кататься с горы на санках. После двух месяцев, проведенных в четырех стенах со свирепой инфлюэнцей, обоим захотелось хорошенько развеяться
Единственное, что Чехова не устраивало в Смагине, – это его «трагический» почерк – поскольку почти всерьез он считал, что главное в жизни – это разорчивая рука. Однако, действуя за Машиной спиной, Антон всегда отговаривал ее женихов от марьяжных намерений, причем никто из жертв его тайной дипломатии не предал огласке выдвигаемых им доводов. Маше же было достаточно одного неодобрительного или тревожного взгляда брата, чтобы отказать тому или иному жениху.