Из «Воспоминаний о великих русских писателях» А. М. Чургеневского-Могеля
Было это в старые-стародавние времена. Ещё всё нигилисты бомбы в царя Александра Освободителя бросали, да не добросили ещё.
Ехал я как-то на конке по нашей заснеженной Белокаменной, правду сказать, в клуб, играть всю ночь в макао. И вдруг вижу со своего империала – ба, да ведь это отставной коллежский регистратор Иван Иванович Иванов, великое солнышко нашей словесности, бредёт по панели по Рождественскому.
Давненько мы с ним не виделись. Соскочил я с конки, подошёл к нему.
– Как поживаете, любезнейший наш беллетрист? Каково пишется единственной надежде нашей литературы? – спрашиваю.
Поднимает на меня Иван Иванович свой взгляд из-под мохнатых бровей. Явно, как всегда, выпил. Да и по костюму его видно – пьёт давно, прожился, на мели. Говорит неохотно, с трудом.
– Да так как-то, брат, всё.
Большой оригинал наш великий писатель.
– Позвольте, – говорю, – угостить вас.
Зашли мы с ним в трактир на Трубе. Заказал я нам поесть да отметить встречу.
Сидим. Иван Иванович с жадностью опрокидывает в себя смирновку стопку за стопкой. Повеселел от водки, разоткровенничался.
– Да вот, – говорит, – ходил к Лёвке Толстому, поговорить со старым товарищем о литературе, о прошлом, как воевали бок о бок на севастопольских бастионах в 1854 году.
– Как граф? Всё опрощается? – интересуюсь.
Безнадёжно махнул рукой быстро захмелевший от голода великий писатель земли Русской.
– Ох, не говори! Уж я ругал его, ругал! Чёрт с ним, с твоим богом, говорю я ему парле франсе с парижским прононсом, я и сам безбожник, но как же ты, старый товарищ дней моих суровых, отвергаешь науку, государство, телесную любовь? Нешто так можно?
– И что же Лев Николаевич?
Замялся Иван Иванович.
– Да ты понимаешь, выпимши я тогда был, выражался неправильно. Ты его натуру знаешь, Лёвка разозлился, матом на меня, топал ногами. Кажется, и по морде мне съездил. Потом их сиятельство позвал свою дворню и меня того … высекли розгами и вышибли из дома. В общем, моветон один вышел. Побрёл я по непролазной грязи из Ясной Поляны в столицу, да и напился с горя.
Правду сказать, потешил меня тогда наш замечательный писатель своим рассказом.
– То-то, – говорю, – граф! Сразу и видно, что до непротивления ему, поручику артиллерийскому в отставке, далеко!
Невесело усмехнулся Иван Иванович.
– Я его, – говорит, – в повести своей новой разоблачу. Как он всякие слова о неедении мяса, да о непротивлении, да о преступности телесной любви болтает, а многих своих крепостных баб обрюхатил, да бламанже с говядиной «Вдовой Клико» вовсю запивает.
И рассказал он мне всем сейчас известный сюжет своего будущего всемирно известного шедевра – романа-эпопеи «Лёвка-моветон».
Вдруг разбушевался Иван Иванович Иванов. Вскочил, глаза сверкают, пьян необыкновенно, ножик полуаршинный из рваного своего зипуна выхватил, давай им махать:
– Всех порешу, сук поганых! Узнаете, каков я, великий русский писатель Иван Иванович Иванов!
Ну, тут, конечно, даже никто особенно в трактире не удивился, характер нашего писателя всем злачным заведениям Москвы известен! Навалились на него трактирные вышибалы, да посетители помогли, ножик у него вырвали, сильно бока ему помяли. Я, честно говоря, бочком-бочком, из этого притона вырвался, шапку в охапку и – ноги!
Говорят на Москве, сильно наваляли писателю тогда, в крови лежал на полу трактира.
А я под впечатлением от встречи с нашим литературным гением в ту ночь в макашку в пух проигрался!
Таково было моё последнее свидание с великим русским писателем Иваном Ивановичем Ивановым. А всё этот дурак Толстой виноват своим опрощением!