Записано это моим добрым другом многоуважаемым доктором Титовым Вячеславом Петровичем в память о его друге докторе Ванечке. Светлая память.
Кажется, это гениально...
Вот уже месяц пролетел со скорбного дня похорон доктора Ивана Павловича Кушнарева. За свою без месяца 56-летнюю жизнь доктор овладел многими врачебными специальностями, работал во многих городах и странах, но нам, его друзьям, достоверно известно, что начинал он врачевание с патологической анатомии. Американец Артур Хейли, в своём литературном произведении «Окончательный диагноз», красочно описал жизнь современной «касты» патанатомов, ведущих себя от древнеегипетских, презираемых толпой, жрецов-бальзамировщиков. В ходе лечения врачами всех профилей выставляются по-симптомные, по-синдромные, дифференциальные, предварительные, токсикологические, клинические, по выписке из стационара – заключительный, и только после вскрытия умершего патологоанатом выносит «окончательный» диагноз. Каково было наше удивление, когда мы, разбирая архивы доктора, обнаружили неотправленное письмо с аналогичным заглавием. Ниже мы приводим этот текст, без опасения нарушить чьи-либо авторские права. В его память…
Сестричка-Ирочка, здравствуй! Давно обещал тебе письмо, но не собраться нам с лучшей подругой – Ленью. Надеюсь, что погода в Ваших Афинах вполне приличная, как и в нашей казачьей станице, так что выкрои несколько времени для прочтения этих строк, кои я, памятуя свою первую врачебную специальность, озаглавил так:
Окончательный диагноз.
Светлое облачко взмывало в голубое небо. Кем оно было? Не вспомнить, после бешено вращающего тёмного вихря, закончившегося нестерпимо ярким белым светом. Теперь взор отдыхал, а взгляд (взгляд чего? глаз, эпифиза, спинного мозга?) скользил по опустевшей операционной, потушенной бестеневой лампе с пустыми глазницами рефлекторов. На операционном столе, полностью закрытом белой простынёй, лежало тело. Мелькнула мысль: «это было я?» и сразу срезала абсурдность момента, где мысль куда-то пришла, а голова с мозгом осталась с телом в «операционной».
Толстое тело, доставшееся доктору в наследство от музыкального детства мальчика-скрипача, в земной жизни было неудобно и вызывало нестерпимый протест от невозможности погонять с пацанами футбольный мяч, повозиться с шайбой, ловко уходя от силовых приёмов в хоккейной коробке. А потом девушки… Волна стыда разлилась (по облачку?) от того бессилия стать для них принцем, а на роль просто друга, мальчик-доктор не был согласен.
У-ф-ф – волна удовлетворения накатила и смыла волну стыда: хоть что-то начал вспоминать. Теперь вспомним институтский курс пропедевтики и дифференциальной диагностики, чтобы по деталям обстановки определить местоположение стола с телом, операционная, или секционная? Мгновенность сборки паззлов, прокатившаяся по облачку удивлением, выдала ответ: «секционная морга клинической областной больницы и психоневрологического диспансера». Да ведь я давно покинул патологическую анатомию, хотелось выкрикнуть доктору, но облачко только потемнело до грозового состояния, и молния яркой вспышкой прочертила вопрос: «Я умер?». Всё потемнело, и на доктора навалился тяжёлый посмертный обморок, из глубин которого вибрировал бесстрастный низкий шёпот: «Вспоминай, вспоминай, вспоминай».
Вспомнить.
Сознание возвращалось медленно всплывающим в вязкой глицериново-плотной среде пузырём. Скользить было легко и приятно, в уме пронеслось: «так вот оно какое, воздухоплавание», и тут же было опровергнуто другой мыслью: «какой может быть ум у пузыря, а плавание – в воздухе?». «Прекратите спорить внутри себя, – проскрипела третья, – ведь это так неприлично», но их все накрыл последний вопрос: «эта шизофрения на троих, или уже на четверых?».
Медленное кружение по спирали вверх продолжилось среди множества мелких красно-оранжевых пузырьков. Сосредоточив на них внимание, взор заметил, как они преобразились в баб и мужиков, чисто одетых в свободные крестьянские одежды, провожавших его хороводами и дружески размахивающими поднятыми руками. Смерды и холопы – простолюдины, пронеслось внутри доктора, но критически настроенная его часть упорно требовала ответить, чей это голос? «Голос эмиссара, и не голос, а знание», завибрировало изнутри, – «не морочь мне голову и не читай Карлоса Кастанеду. Всё, конец связи».
Вокруг потемнело, лишь изредка попадались такие же пузырики, но уже с жёлтым оттенком, двигавшиеся в том же направлении, но значительно медленнее. Время остановилось, или доктор заснул, и ничего не происходило, как вдруг горизонт его всплытия окрасился зеленовато-голубым, и он оказался в окружении весело пульсирующих пузырей такого же зеленовато-голубого цвета, от чего возникло сравнение с новогодней ёлкой. Концентрируя взгляд то на одном, то на другом пузыре, перед доктором «распускались» образы ремесленников, производителей, купцов. «Людыны», пронеслось внутри, почему-то именно через «ы». Было уютно и весело в этом карнавальном хороводе, хотелось задержаться, потусоваться с этими приятными людьми, но какой-то диссонанс в своей цветовой гамме и строгое постороннее присутствие вытолкнули доктора в темноту, где он продолжил всплытие.
Тишина… В безмолвии обгонял он немногочисленные, на глазах увеличивающиеся пузыри, приобретающие голубое свечение. Собрав внимание на одном, он разглядел молодого лейтенанта с гранатой в одной и выдернутой чекой в другой руке. Внизу остался крик: «Это вам за пацанов!», оборвавшийся взрывом. И тишина…
Синие-синие небеса. Нет, не небо, а всё пространство, где нет места бесам, освещалось сиянием голубых и синих, упругих как баскетбольный мяч, шаров. «Господа офицеры, голубые князья», зазвучал изнутри «белогвардейский» романс, его сменил бравурный марш: «Мы красные кавалеристы и про нас…», сменившийся гитарными переборами «Не верьте пехоте, что так неразумна бывает она».
– Князья, казачество и воины-герои, – прокомментировал голос из репродуктора.
– Дурдом, – зазвучало в шаре доктора, получившее обратку от эмиссара:
– Что наверху, то и внизу. Не забывай, откуда ты сюда прибыл. –
Внимание привлекли два ярко-синих шара, оказавшихся Дмитрием Донским и Крымским ханом Мамаем, мирно обсуждающих итоги Куликовской битвы: и чего это не поделили скифы, – Чингизиды-тартаре, со славянами Рюриковичами – власть, землю, или десятину на оборону дальних границ?
– У вас, скифов-тартар Катайских, и крепость Вольный (совр. Вильнюс), и Неаполь скифский (Симферополь), и Корсунь Таврический (Херсонес), и Царьград, и Грозный, и Верный (Алма-Ата) и Дальний в Даурии на Амуре великом и ты, братец, пошёл своей Ордой казачьей Русь воевать? А рожа не треснет? Да и не брат ты мне вовсе, не потомок ты батюшки Чингисхана, а воевода-темник ордынский, наёмник чингизидов, с коими мы, Рюриковичи в родстве через Ярославль-город пересекались, – увещевал Мамая Дмитрий.
– Вот ведь, развели Русский мир на междоусобицу, но кто это делает из года в год и из века в век, какой паразитов бес попутал: англосаксы, Ватикан, криминалитет, или все вместе? – забарабанили мысли в шаре Доктора, а подъёмная сила на полуслове сорвала его и вышвырнула навстречу тьме, долгому всплытию и появившемся из ниоткуда большим белым сферам.
Одна из сфер показалась Доктору узнаваемой, это её присутствие подгоняло его на вознесении. Внимание открыло её облик с седыми власами и бородой, и вот уже сфера приобрела образ Старца в белых одеждах со знакомым голосом эмиссара.
– Не ожидал встретить Серафима Саровского? – не открывая рта произнёс Старец.
– Дык зело паки, пердимонокль в зелёном, как же так, я тебя слышу, когда ты ничего не произнёс, – с испугом вырвалось у Доктора без всякого разумения, а чем это он сам говорит.
– Все мы здесь молчальники-немцы, можем переговаривать и так, а опекать вас, лекарей-целителей, или как вы там сами себя докторами-врачами величаете, вменило мне Светлое наше Братство, – общественное, так скажем, по-вашему, поручение, халтурка на бесконечность, пока смена не подрастёт, комсомол ты наш, вожак крылатый. –
Пока проводник объяснял новичку создавшееся положение и условия здешнего существования, окружавшие их матово-белые сферы не проявляли суетливого и подобострастно-восторженного любопытства сущностей в первом уровне, дружелюбно-щедрого, но расчётливого барства во втором и бесстрастного, неподкупного кодекса чести в недавно покинутом третьем уровне.
– Коли бы ты был образованным, а не как все у вас там, грамотным, то бы понимал, что всякому сословию земному соответствует сущность небесная строго определённая уровнем интеллектуальной сложности. Воплотившись в телах земных, физических, души приобретают признаки, называемые варнами, узнаваемыми и поддерживаемыми в поколениях. В Славяно-Арийской традиции такое уложение поддерживалось каноном Рита, в Индии же оно выродилось в закон каст. Чтобы познать различие, тебе следует уйти от без образного алфавитного обучения и принять образные азбучные истины. Начни с Буквицы, коей мы пользовались задолго до Македонских греков Кирюшки и Мефошки, покромсавших наш Буковник, а далее усвой, что единый изначальный язык наш, после того как отринули молчание и заголосили вслух, всё же записан бывал и Буквицей, и Глаголицей, и Руницей с чертами и резами, и Арабесками, и даже узелками в тоей Америце. И тогда на высокомерное Латинское Etruscorum non Ligantur (Этрусское не читаем) мы отвечаем, дескать потрудитесь читать по-русски партитурным манером. – Серафим замолк и через короткое время продолжил:
– Вот и подошли к различию между Варнами и Кастами, что тебе обязательно знать перед следующим воплощением. Вообрази себе двойную спираль, как нить ДНК с параллельными поперечинами, организующую лестницу восхождения. Одна спираль – «я знаю», вторая – «я умею», причём спираль «я знаю» относится к пространству памяти информационной системы души, а спираль «я умею» – к пространству навыков физического тела. Вспомни эмбриогенез, когда за счёт фазы мейоза половые клетки приобретают половинный гаплоидный набор хромосом и расходятся в пространства разных половых клеток. Обе спирали оказываются в едином пространстве только в состоянии оплодотворения, или воплощения, причём, если актуальное положение «я знаю» выше, чем «я умею», носителя называют «бессильный йог», а если наоборот, то «глупый Святой». Нарушение канона Рита привело к тому, что у родителей одной Варны рождаются дети бессильные йоги, или глупые Святые, но только правильное образование восстанавливает аллельность двойной спирали «знаю» и «умею», и дети, по резонансу присоединившись к своей (не родителей) Варне осуществляют либо эволюцию, либо – деградацию, движение из Варны в Варну. В индийском обществе такое невозможно и дети обречены пребывать в касте родителей, что неоднократно приводило к трагедиям разводов вследствие невозможности межкастового супружества.
Но далее вы попали в капкан слова информация. Наши В.М Лачинов и А.О.Поляков, в своей книге «Информодинамика», а там, в той жизни ты был с ними знаком, предупреждали вашу никчемную цивилизацию гаджетов о коварной ловушке инволюции резонансов в мировом феноменогармоническом диссонансном процессе. Условием резонанса являются два источника когерентных сигналов. Сигналы можно передать, информацию – никогда, если ты не молчальник. Сигналы организуют сообщение, а информация – понимание.
Снова вообрази себе двойную спираль ДНК «знаю» и «умею». Топологически они тождественны двум разнонаправленным конусам, кои Лачинов с Поляковым назвали «Метамашина». Как атом называли первокирпичиком материального Мира, так и Метамашина является квантом мышления, с основной функцией сличения и различения. Акт понимания возникнет, если сообщения в обоих конусах окажутся тождественны и подобны. Один конус вихрей сличения сигналов и сообщений внешнего мира был назван базой Данных (умею), второй, содержащий добытые правильным образованием понятия и истинные события от сотворения Мира – базой Знаний. Гармонический поиск резонансного состояния указанных конусов, как при настройке скрипки, приводит систему Метамашины к разнонаправленному круговому вращению против, и по часовой стрелке. Результатом поиска становится искомая информация.
Феноменальное крушение Просвещения вашей цивилизации, обусловлено подменой базы Знаний на Википедию из Интернета, где перетасовка содержаний контекстов базы Знаний порождает новую, не ведомую доселе постправду. Сличение её с текущими извращенными сообщениями базы Данных не в состоянии выявить эту подмену. Отныне, и до его крушения, способ мышления существующего человечества зиждется не на классической триаде: понятие, суждение, умозаключение, а обречён выбирать правду из множества лжи Истории, Академической Науки, Интернета. Построенная на лжи виртуальная картина Мира, подкреплённая из медиа источников новыми потоками т.н. «информации», не опровергнутая фундаментальным знанием, анализом, фактами и доказательствами, становится Королевством Кривых Зеркал.
Услышанное несколько озадачило Доктора: старомодный лексикон Старца не вязался со свежими научным сведениями и безупречной логикой масштабов в генетике, информатике, биологии и социологии, где события подобны, но не тождественны.
– Спрашивай, чего размечтался, – прервал скачку мыслей насмешливый голос. – Принцип масштабов, тождество и подобие, Гурджиева, небось начитался? Слышу здравый вопрос о рамках круговерти рождений и смертей, кои восточные мыслители именуют колесом Сансары, наши же мудрецы-волхвы называли это блужданием в пространствах Яви, Нави и Прави. Отвечу, что в октаве земных воплощений, личное восхождение от черни к человеку проходит стадии шудры, вайшьи, Кшатрия и Брамина в следующих друг за другом инкарнациях. Воспоминания текущего воплощения стираются посмертным обмороком, пространство промежуточности между смертью и следующим рождением, которое Тибетские ламы назвали Бардо, содержит ловушки физического мира: страсть, ненависть, неведение, гордыня и «жаба», триединство которой включает жадность, ревность, зависть, Чтобы миновать капканы, ведущие в зачатие и рождение в мире людей, или ином животном, растительном, кристаллическом мирах, необходимо вспомнить все предшествующие воплощения, дабы воспользоваться их навыками. Того, кто минует все ловушки Бардо, ожидает приз – выход из колеса Сансары в следующую октаву развития, населяемую Гигантами, Исполинами, Титанами и Творцами, а каковы условия перехода из Варны в Варну в их октаве, того мне не ведомо. Масштаб отношений размеров тела человека в физическом мире Яви и обитателей следующей октавы можно увидеть на «колоссах» Рамсеса второго в Египте, или на остатках недавно взорванных «статуях Будды» в Афганистане. –
Сведения, полученные Доктором от Старца, очень непротиворечиво вписались в его общую эрудицию и патологоанатомический багаж, а вот врач-клиницист его второго «я» визгливо оценил это как сложившийся дурдом, и аж взвился, отразившись от внутренней поверхности своей светящейся сферы со звуком удара перчатки о боксёрскую грушу. «Поаккуратнее размахивай словами», – пронеслось внутри, после чего эта же субличность, проанализировав наличие в лексиконе слова «дурдом», выразила сомнение о принадлежности (себя?) к врачам, или пациентам недавно покинутого психоневрологического лечебного учреждения. Мучительно свербел вопрос об отсутствии органа мышления, в который, как ни странно, эти мысли приходят, и вообще «не было никогда, и вот опять».
Сжавшись в клубочек, стараясь занять как можно меньше места, отчего и сама сфера съёжилась, Доктор начал обдумывать план побега из этого неудобного уровня.
– Подумай, если что, а оно тебе надо? Пребывай в гармонии с окружающими и ожидай очереди на следующее воплощение, – звучал голос Старца, но его уже понесло. Возвращаться на нижние уровни не хотелось, да и стрёмно как-то, помятуя лёгкость предшествовавшего вознесения по Варнам он решил, как в песне, вперёд и вверх! А там? Стараясь быть незаметным, он поднимался к Чёрному Провалу, он же Great Nothing, Великое Ничто. Что-то пошло не так, если его сферу скручивало и корчило всё сильнее по мере приближения к краю. Собрав всю волю, он достиг края Провала, и услышав вновь,
– А оно тебе надо? – прокричал в ответ:
– Не дождётесь! –
Вот он край. Доктор упёрся во что-то бесстрастно холодное, масляно вязкое, тугое и несжимаемое. Продвигаясь вправо-влево, вверх и вниз, он убедился в равномерности неподатливой преграды.
– Всё, натерпелся, сокрушу и нырну! – От напряжения задрожало внутри и снаружи, закружились разноцветные блики. Ещё усилие… Электрический шок, конвульсии и ослепительная молния объединились в одном беззвучном взрыве. Тьма. Тишина.
Оформление.
Чёрное-чёрное всё. Чёрное не потому, что выкрасили чёрным, да и откуда здесь взяться малярам, а оттого, что нет ни искорки сознания белого света. Нечему ни плыть, ни парить, ни лететь, даже ползти некуда, ни одного ориентира. Мгла и безмолвие, нет ни верха ни низа, ни вперёд, ни назад, ни вправо, ни влево, даже понятие направления исчезло. Великое Чёрное безвидное ничто.
Вдруг, ни с чего, с какого-то внутреннего намерения, ничто закружилось и тут же нечто закружилось в противоположном вращении. Два вихря исполняли один танец юлы в двух направлениях навстречу друг другу. Вращение становилось всё быстрее и быстрее, отчего вихри превратились в смерчи, соприкасающиеся широкими концами своих воронок. В местах контакта этих двух торнадо возникло вторичное двунаправленное вращение, организовавшее экваториальный Тор, окружавшее бубликом два конуса кружащегося хаоса. Так началось Время, так порядок вытеснил хаос, так появился ритм.
Не успели потоки разнонаправленных вихрей немного успокоиться, обрести устойчивую ритмичность, как из их упругого столкновения возникла редкая вибрация, вначале низкая и волнистая, постепенно эта пульсация ускорялась, пока не приобрела характер низкого гудения.
«ОМ» – зазвучал первый резонанс двух конусов акустической волновой системы.
«ОМ» – эхом отозвалось Ничто из мрака Чёрного Провала, пока вторичный резонанс субъекта и объекта не начал набирать неимоверную мощь стоячей волны, отделяя внешнее от внутреннего незаметной, но окончательной замкнутой границей раздела сред. Казалось, что неистовость резонанса неизбежно приведёт к взрыву и аннигиляции системы, но по какому-то неведомому ещё канону, ревущий звук разорвался на две сирены восходящих и нисходящих хроматических гамм, каждая из последующих начиналась на четверть и полтона темперированного звукоряда вверх и вниз.
Восходящие возвратные рекурсии звукорядов звучали всё выше, со всё менее ужасающей мощью, пока не стихли звуки, и из замолчавшего провала не полыхнуло красным, за ним – оранжевым, жёлтым, зелёным, и так до фиолетового. Вся цветовая радуга заплясала двумя вихрями, которые ускоряясь, слились в столп нестерпимо Белого Света, внутри же границ раздела сред, этот смерч сияния фрактально схлопнулся до светящейся точки, Божьей Искры, Зги.
– Кто я, откуда, куда я иду? – ничто продумало нечто, и это нечто содержало первое неизвестное – «я».
– Хорошо, оставим это «я», достаточно того, что оно мыслит, хотя и непонятно на каком языке, мыслю, значит существую – мелькали смыслы, не озвученные голосом. Странность заключалась в том, что пока мы не слышим слов, принадлежность к какому-либо языку не имеет значения.
В это время что-то стало происходить, но кто это отметил, было не ясно. Как бы предрассветную синь сменило голубое. Зелёное и жёлтое проскочило в мгновение, и наблюдатель, окунувшийся в оранжево-красное замер в мучительном предчувствии Явления. Что должно произойти, кто может явиться в золотом сиянии, Солнце? Как будто слёзы умиления переросли в рыдание и смех, и в хаосе этих звуков возникло Слово, оно звучало, его было слышно внутреннему слуху и окружающим цветам, и это слово было Создатель? Создатель. Да-да – Создатель!
Сразу стало легко и покойно, отженились все страхи и вопросы, вольная воля и сила наполнили внутреннее пространство доктора.
– Так я был доктором! – воскликнул молодой тенор, и сразу пришло осознание, что это его голос и что он есть, и он здесь. А если есть «я здесь», то где-то существует «он там». И вновь мучительное сомнение относительно «его там». Кто рассудит, к кому обратиться с вопросом кем он был, врачом, или душевно больным пациентом? Мысли хлопотали, шарахались от чего-то, боялись и надеялись на что-то. Но на что, на что опереться? И вдруг, как взрыв, на память! Память, родная, выноси меня отсюда! А куда? Равнодушный баритон из своих произнёс:
– Из беспамятства в ясность! Боги наши, Славянские Боги, помогите новенькому!
– Щ-аа-с, бегу и спотыкаюсь! А усилие над собой не пробовал сделать без прислуги, не? – голос эмиссара казалось плюнул с досады,
– Сам, сам, большой мальчик, не тужься, а лети! – И доктор полетел, сам, как в мультике, только наяву. Внутри звучала партия его третьей скрипки из «Арии» Баха.
Ода конформизму.
Мальчик с родителями жил в большой коммунальной квартире небольшого, но областного Сибирского городка. С трёх лет он знал, что будет виолончелистом, потому что Наум Ильич, сосед по коммуналке, при всякой встрече в коридоре тряс его за щеку и приговаривал:
– Ванька-Ванька, ты у меня будешь великим виолончелистом, если жиды дорогу не перейдут. – Кто такие жиды, мальчик не знал, но всецело, всем маленьким тельцем доверял Науму, часами слушая под дверью комнаты соседа нескончаемые виолончельные экзерсисы и сонаты Баха.
Семья Пестуновых умерла с голоду в блокадном Ленинграде, родственников расстреляли германцы под Пулково, а самого Наума Ильича, истощённого, вместе с его, таким же измождённым составом симфонического оркестра ленинградской филармонии, с оказией вывезли на большую землю, затем за Урал, а там уже они растворились в таёжной Сибири. Через двадцать с небольшим лет, из Сибири в Москву поехали молодые гениальные музыканты. Синдром декабристов?
В пять лет Наум отравил мальчика на первое, в маленькой жизни, прослушивание, к своему коллеге, бывшему концертмейстеру первых скрипок, теперь же скрипачу циркового оркестра и педагогу музыкальной школы – Феликсу Исааковичу Фуксону. Процессия растянулась: первым шёл маленький, юркий, худой, немного суетливый Наум Ильич, за ним – божественный, высокий, в длинном кожаном пальто, фетровой шляпе и туфлях со скрипом отец, на расстоянии вытянутой руки, в коротких штанишках – мальчик, далее на расстоянии вытянутой, но маленькой руки, по асфальту тащилась новая кожаная папка для нот.
Мальчик знал, что отец не станет снимать пальто, ведь под ним была заветная, вышитая бабушкой, украинская белая рубаха, прошедшая с ним весь фронт. И отцу, и его отцу, когда они, как всё русское казачество Арыси, Самарканда и Бухары уходили на войну, бабушка вышила крестиками и свастиками обережные рубахи. Сына сберегла, мужа – нет. Сын одевал кошулю перед боем, под замасленный танкистский комбинезон и гимнастёрку с офицерскими погонами. Горел в танке, взрывался, голодал, но выжил. Поэтому бабушкин сын стал папой, и вёл мальчика за руку в музыкальную школу.
Абсолютный слух – это приговор, приговор стать музыкантом. Его, торжественным голосом, после всех положенных процедур прослушивания, вынес Феликс Исаакович, почему-то глядя на Наума Ильича. Потом отвёл отца в сторону и тихо спросил:
– Павел, так всё же виолончель?
– Феля, ты меня знаешь, да, на виолончель к Умику!
– Паша, скажу тебе как сибиряк сибиряку (вот ведь, сибирячки, один из Питера, другой из Средней Азии). Мальчик маленький, виолончель больше его ростом, трижды в неделю на специальность приходить из дому со своим инструментом, а вдруг зима? Зимой инструмент, чтобы не простудился и не потерял голос, нужно так укутывать, ни один футляр не спасёт. Вот и представь таки себе: укутанный инструмент, укутанный мальчик и ты, что-ли, бросив всё и свой суд, будешь таскать их обоих на уроки в музыкалку? То ли дело скрипочка: маленькая, лёгкая, утеплил – веса не заметишь, мальчик сам туда-сюда, лишь бы с горки на футляре не катался, и ты заседай себе спокойно, суди своих гражданских!
Всё сказанное возымело своё действие на отца, непоколебимой уверенности поубавилось, а в глазах и под ложечкой возник инстинктивный, понятный только южным людям, страх зимы и морозов. Alea jacto est, жребий брошен, выпал класс скрипки.
Время шло: снижались цены, расселились коммуналки, и уже в старших классах, на репетициях школьного симфонического оркестра, слегка повзрослевший мальчик встречал постаревшего Наума Ильича. Наизусть играя виолончельную партию, он не отрывал своего взгляда от юного скрипача, сидящего на последнем пульте третьих скрипок, и в его глазах за толстыми выпуклыми стёклами очков, стояли слёзы.
Врачебная ошибка.
В ординаторской патологоанатомического отделения висела звенящая тишина. Все пять врачей, включая заведующую Аллу Петровну, замерли над бинокулярами своих микроскопов, изредка обмениваясь позвякивающими предметными стёклами с распластавшимися кляксами изучаемого операционного материала. Замерли девочки, лаборанты-гистологи с многолетним стажем, успевшие уложить в пять минут заморозку, порезку и покраску кусочка ткани из опухоли, сбившись стайкой у двери ординаторской, шёпотом переговариваясь, и с тревогой ожидая вердикта своих врачей. Замерли хирурги в операционной, закрыв стерильными салфетками операционное поле лежащей под наркозом пациентки и свои руки в резиновых перчатках. Их мысли метрономом отбивали положенные на анализ двадцать минут, после чего всё продолжится, а от заключения гистологов будет зависеть характер и объём операции. Над всеми висело и кошмарило, латинское слово «Cito!», экстренно, (не путать с «Cyto», клетка).
Первой от микроскопа, нервно взглянув на часы, оторвалась заведующая.
– Ваше мнение, доктора, – обратилась она к молодняку двух и трёхлеток. Младшенькие Анатоль со Светой и старшенький Ванечка, не сговариваясь выпалили:
– «Добро».
– Согласна, а что скажете Вы, Роза Александровна? – обратилась она к сидевшей особняком пожилой статной даме с прямой спиной, глубоко пенсионного возраста, когда-то давно основавшей патологоанатомическую службу в этой больнице.
Слегка отстранившись, но не переставая глядеть в свою, вызывавшую зависть у всех, даже чужих и институтских патологов Карл Цейс-овскую оптику, Роза начала:
– Ну, Вы меня извините, времени, как всегда мало, но моё мнение, что это «Зло».
– Роза сказала «Зло», – зашушукались «девчонки» у дверей ординаторской.
– «Зло», закачали головами санитарки из морга, прибегавшие оттуда для усиления гистологической бригады лаборантов. Не произнося ни слова, заведующая сняла телефонную трубку, набрала операционную и стальным голосом произнесла одно слово: «Зло», после чего всё в операционной зашевелилось, ассистенты, скинув с рук салфетки, стали зелёнкой рисовать, на коже женщины, границы новых разрезов по плану проведения расширенной экстирпации злокачественной опухоли молочной железы.
Послеоперационный материал поступил на следующий день. Для вырезки типичных мест опухоли и границы здоровой ткани, врачи отправились в полном составе. На секционном столе, пасхальной горкой, возвышался сам орган, большая грудная, подключичная и дельтовидная мышцы, а также полный комплекс подмышечных лимфоузлов. Весь послеоперационный материал был, а раковой опухоли не было. Взяли множество проб из разных мест в надежде найти, если не саркому, то хотя бы диффузный лимфосаркоматоз и, не разговаривая друг с другом, разошлись по рабочим местам. Никогда бы не подумал, что где-то может быть грустнее, чем в морге.
– Сестрица-Иринушка, помнишь, когда ты в детстве приезжала с бабушкой к нам в гости из Средней Азии, мы с тобой не боялись охотничьего спаниеля соседа дяди Саши, Народного артиста областной оперетты, на перегонки бегали с ним, споней Чаром и радостным визгом, по коридорам нашей коммуналки, собирали, под видом мусора, шпаклёвку из щелей половых реек, и весёлым скрипом нарочно открываемой двери, аккомпанировали виолончельным этюдам Наума Ильича. Всё это детское веселье заканчивалось, стоило повернуться ключу входной двери и, сквозь наше ожидание и немое восхищение, на пороге появлялась элегантная тётя Роза.
Тётя Роза, как и мама мальчика, работала в городской больнице, но кого она лечила, родители старательно обходили. Её мнение, для мальчика было столь непререкаемым, что в ответ на замечание мамы:
– Ванечка, сынок, не шуми, дядя Моня спит, он безапелляционно исправлял её:
– А тётя Роза говорит не дядя Моня, а Монька, а сегодня вообще, не Монька, а пень, потому что он опять забыл про очерёдность по кухне и не вынес мусорное ведро.
Муж тёти Розы, Соломон Борисович, был заместителем главного врача областного психоневрологического диспансера. Из безнадёжных подкаблучников он несмело выползал с аргументом, что её врачебная ЛКК (лечебно контрольная комиссия) территориально не распространяется на персонал его психбольницы, интересно рассуждал о бесконечности Вселенной и человеческой глупости,
За время обучения в медицинском институте, Ванечка-студент несколько раз подслушивал приватные разговоры о том, что Великая и Ужасная Роза, на основании врачебных ошибок, расследованных ЛКК, инициировала сложение профессорских званий с некоторых заведующих клиническими кафедрами. Врагов у неё было много, поэтому все они выдохнули, когда Роза, сама, сложила с себя обязанности заведующей отделением, передав их Алле Петровне.
По окончании института с красным дипломом, мальчик столкнулся с первой несправедливостью, негативным отбором, когда места в аспирантуры и клинические ординатуры распределялись не лучшим, а детям областных чиновников, знатных людей и евреям. Как-то, встретив Розу на улице, мама мальчика поделилась с нею своей обидой и выданным её сыну свободным распределением, в ответ на что та, не задумываясь, ответила:
– Катя, Вы меня извините за прямоту, но Ванька – русский мальчик, и как все мы, русские врачи со времён Пирогова, без академической синекуры степеней и званий, он имеет шанс познакомиться с врачебным Кодексом чести, а это – прозекторская и патологическая анатомия. В нашем отделении есть вакансия, с Аллой я договорюсь, Вам неделя на размышление, а мы будем ждать Ванечку на рабочее место.
Через день мальчик сидел в ординаторской врачебной справедливости через два стола от небожителя Розы, отныне не тёти Розы, а Розы Александровны навсегда, и к нему неизменно обращались только по имени и отчеству. Иван Павлович. И вот это злосчастное Cito, низвергающее божество с Олимпа, как у Киплинга возглас волчьей стаи: «Акела промахнулся»!
Каждый день, на протяжение месяца, Роза приходила раньше на час и на час позже истечения рабочего дня уходила, опять и опять просматривая и пересматривая стёкла с вновь дорезаемыми микросрезами этого случая. Новых атипических клеток, даже захудалого митоза, подтверждающих её правоту на Cito, не было обнаружено.
Через месяц она вошла в кабинет главного врача и положила на его рабочий стол свой врачебный диплом и заявление об уходе.
– Роза, мы с тобой работаем больше тридцати лет, вместе организовывали экспертную патологоанатомическую службу, и из-за одной, не подтверждённой областным патанатомом, врачебной ошибки, я тебя не уволю, – отрезал главный.
– Мнение Лихачёва, будь он хоть Всесоюзным экспертом, для меня не окончательный диагноз, окончательный судья – моя совесть. С каким лицом я буду указывать врачам на их ошибки, когда моё собственное служение и заключение не безупречны?
Сошлись на месячной отсрочке увольнения. Как раз в этот месяц и развернулись шокировавшие всех, в ЦГКБ имени Подгорбунского, события. Началось с того, что те же операторы, из того же отделения общей хирургии, заказали экстренную операционную диагностику материала второй молочной железы у пациентки с той же фамилией. На Cito – махровый альвеолярный рак, объём операции как в первом случае, максимально расширенный. Больной провели послеоперационную химию, выписали с улучшением, у хирургов, после ЛКК, полетели головы и погоны, Розе вынесли благодарность с занесением в трудовую книжку.
Счастливый Голливудский конец истории, победила Правда, но осадочек остался: чья бытовая безалаберность отметила крестиком здоровую молочную железу, после чего хирурги, не перепроверив, совершили инвалидизирующую операцию? Неужели за каждым исполнителем следует ставить контролёра, или репутация – высшая гарантия?
Светимость Божьей искры несколько возросла, Зга приобрела вид мерцающей лампадки внутри границ раздела сред, вспыхивающей с каждым новым воспоминанием, но где-то снаружи повис ехидный вопрос:
– То, что вспомнила память Души, относится к Зге индивидуально, или к семье, Роду, Архетипу Русского мира, а может всего Человечества? Подождём – увидим.
Туземцы и бусы.
На пограничном контроле и таможне международного аэропорта Кеннеди случилось что-то невероятное: в разгаре холодной войны между СССР и Западом, в очередь стояли тридцать три здоровых русских мужика с визами обмена в паспортах. Американцы с интересом и опасением чесали свои репы, русские – с правдой в глазах и верой в светлое бедующее, протягивали им свои «краснокожие паспортины». Нависло затянувшееся ожидание, разрешившееся приходом таможенного чиновника и переводчицы, после чего русские ступили на землю предполагаемого военной доктриной врага, и расселись в кресла американского автобуса, оказавшегося не сильно комфортнее их рейсового междугороднего «Икаруса».
Событие, смутившее размеренную работу нью-йоркского аэропорта, выглядело применением «мягкой силы» с обеих сторон. Американцы и русские договорились, в целях смягчения «холодной» войны, обмениваться группами, в нашем, описываемом памятью случае, молодыми специалистами нефтяной и угольной промышленности. Ей, памяти, не ведомо, какие американские «специалисты» посетили Кузбасс и Тюмень, но в логово Западной демократии приехали тридцать настоящих шахтёриков и нефтяников, которых возглавил товарищ по угольной промышленности из Обкома партии, товарищ «откуда надо», забористо игравший на гармошке, представившийся преподавателем угольного техникума, и врач группы, распоряжавшийся походной аптечкой, чтобы не тратить посольских средств на непредвиденные из Москвы проблемы здоровья трудящихся.
Молодые атеисты из Союза очень бы удивились, узнав то, что во всех штатах, которые они посетили, их встречали не профсоюзы нефтяников и горняков, а классово чуждая «ИМКА». В молодых, не обезображенных политикой и идеологическими штампами умах, аббревиатура «YMCA» не разворачивалась в полную Yuong Men Chrestian Associatian – ассоциация молодых христиан, поэтому вопросы не возникали, и догмат «все люди труда – братья» сохранял свою нерушимость.
Наивные сибиряки не думали о борьбе двух систем, они, широко открытыми глазами, смотрели на небоскрёбы, проплывавшие за окнами автобуса. Защёлкали затворы фотокамер, всем хотелось запечатлеть, как они въехали в тоннель под Гудзоном, вот он, воспетый Маяковским, впрочем, перепутавшим Гудзон с Ист Ривер, мост над East Rever и, наконец, фасад Нью-Йорка – Манхэттен.
Гостиница YMCA оказалась в East End (восточный край) на Манхэттене, в двух стритах от Центрального парка, в пяти от Бродвея. На следующей авеню находился, известный по обложкам фирменных дисков только меломанам, знаменитый Медиссон Сквер Гарден с его стотысячной концертной чашей. В головах северных туземцев царил густой буржуазный туман, в умах складывались сценарии невероятных историй, которые они будут рассказывать по возвращении, у себя в Сибири. Им так хотелось выглядеть по-западному, не отличаться от аборигенов Метрополии, но вот это – вряд ли: каждая вторая физиономия навстречу была негритянская, или латинос, и куда тут с мордами из забоя, годами не видевшими южного солнца, с веками глаз, навсегда окантованными чёрным, въевшимся антрацитом.
Последней каплей различия была переводчица, тоже негритянка, с русским, как у киргиза из аула, поэтому шахтеры, а у каждого второго был диплом высшего образования (сказывалась разница, более чем в два раза, оплаты труда рабочего забоя и инженера), попросили её говорить по-английски, наскоро переводя своим, кто не понял. Этот поступок поднял самооценку, но опустил планку международного признания русского языка.
Память не стала восстанавливать все детали месячного визита сибиряков, где не понравилась непривычная, назойливая телевизионная реклама, но очень понравились жители южного штата Каролина, с которыми вместе болели за университетскую команду, выпивали водочку и одинаково, без политкорректности, открыто называли чёрных американцев неграми. Успокоился товарищ «откуда надо», что никто из группы не предаст Родину и не останется в логове врага. Рейс на Нью-Йорк, ночь в том же отеле YMCA, утренний автобус в аэропорт Кеннеди и затянувшееся ожидание посадки в родной ИЛ-62 Аэрофлота.
Но что-то пошло не так. На посадку их так и не пригласили, хотя они видели из окна аэровокзала свой самолёт, и сновавших по трапу людей в штатском. Один из этих «в штатском», подошёл к руководителю и через переводчика что-то ему сообщил, после чего все забрали свой багаж, снова проштамповали паспорта и тот же автобус доставил всех в покинутый несколько часов назад «навсегда» отель YMCA. Приехавший консульский работник успокоил всех, что они задерживаются на неопределённое, но непродолжительное время, в которое они предоставляются сами себе и добавил: «кстати, можете отметить еврейский Новый год».
Какой Новый год в начале октября сибирякам не было не понятно, а потому известие о задержке было воспринято без энтузиазма. Спиртное выпито, ночной Бродвей в условиях сильно стеснённого бюджета светил тускловато, а реклама в телевизоре уже вызывала лютую ненависть. Благо, можно было бесплатно читать свежую прессу в их «союзпечати», или у консьержки на этаже гостиницы, откуда работяги узнали, что солист русского балета, некто Александр Годунов, стал невозвращенцем, а его жена Людмила, в этих же гастролях, решила не предавать Родину и не покинула борт советского лайнера. Американцы задержали рейс, спецслужбы засуетились, начались длительные переговоры, а ребята, вдруг, осознали, что из-за недельной задержки они рискуют добраться до своей Сибири уже по снегу во всём летнем. Классовая непримиримость забоя и богемы сплотила группу, ожидание потекло быстрее, а балетные окончательно потеряли всякий мужской авторитет. Впрочем, Сибирь встретила своих странников опавшими жёлтыми листьями, неподвижным, загазованным воздухом и любовью малой Родины.
Только одно воспоминание той поездки ощетинилось конфузом в глубине Памяти. Случилось оно в штате Оклахома. Половина группы из нефтяников поехали смотреть нефтяные поля с их американскими «водокачками», а группа горняков оказалась неохваченной. Чтобы показать западную демократию в действии, оставшимся предложили посетить Капитолий штата и заседание местного Парламента. Выглядел Капитолий так же, как в столице, не хватало только ротонды наверху. Местные пояснили, что бюджета штата на ротонду не хватает, но подарили каждому флакон с нефтью, добытой прямо из-под Капитолия.
Обсуждали детский алкоголизм. Выступавшие говорили быстро, прочувствовано, но ни о чём, кроме запретить и наказать, прямо в стиле Советского «держать и не пущать», произнесено не было. Сначала гости подумали, что плохо понимают американский разговорный, вот и пропустили все выводы и руководство к действию, но участники, узнав, что присутствуют какие-то русские, обратились к ним с вопросом: «как Вам нравится свободная демократия?» Доктор взял удар на себя, сказав, что демократия правиться в целом, а в частности, было бы интересно узнать, какие возрастные группы детей пьют и какой алкоголь употребляют. Парламентарии зашушукали, пригласили технических работников, и уже через четверть часа перед каждым лежала запрошенная распечатка данных, из которой следовало, что пьют девятые-одиннадцатые классы, и употребляют преимущественно дешёвое пиво. Выход был найден путём запрета на торговлю пивом вблизи колледжей и высшей школы. Если бы высоколобые парламентарии предвидели, что уже через месяц их обыграют не интеллигентные торговцы наркотиками!
На следующий день пришёл вестовой из Капитолия и вручил Доктору сертификат в рамочке, из которого следовало, что он стал почётным вице-губернатором штата Оклахома пожизненно. Приятно. Но что же ёжило глубины Памяти? Когда мы перестанем верить этим западным демократам, предлагающим за глубокий анализ бумажку в рамке, за печатную статью – индекс цитируемости, за публикацию материала в англоязычном журнале – возможность получения гранта на исследование. В конечном счёте, наши «партнёры» суммируют это и получают Нобелевские премии, а мы – рамочку с порядковым номером рейтинга Who is Who in the World (кто есть кто в этом Мире). Слышу возражения, что таковы Академические правила игры, не нами установленные, и не нам их менять. Ну, тогда Ваши поздравления жуликам напёрсточникам, и не сетуйте на то, как обманули бедного туземца!
Разразившись этой гневной тирадой, Память посветлела и добавила яркости в лампадку вечной Божьей искры.
Всё спокойненько.
Больные третьей соматической палаты наркологического отделения областного психоневрологического диспансера любили песни Высоцкого и боялись делирия. В первых двух палатах, закрытые на замок, орали, выли и скрежетали зубами и наручниками пациенты этого самого delirium tremens, ласково называемого в народе «белочкой», в четвёртой лежали «коллеги» после интенсивной терапии под замком, с пятой палаты по восьмую занимали «курортники», реабилитанты, чьи «камеры» не запирались на ключ, так как сами они были счастливыми обладателями заветных ключей треугольничков, как у проводников вагонов дальнего следования, выполненных умельцами в гараже.
Эти реабилитанты, находящиеся в состоянии адаптации к трезвой жизни, были светлым будущим, до которого мечтал дожить каждый пациент третьей соматической, и предметом пещерной зависти, так как курортники, как зайки, тихо и интеллигентно могли посещать, пользуясь своими ключами, не только другие отделения, но и другие корпуса диспансера.
Память конечна. Чтобы что-то вспомнить, нужно начало, это как вход в крипты, пещеры с ответвлениями, загадка, разгадываемая в процессе мышления. Образное мышление не требует разъяснения, но не может упорядочить события во времени. Для развёртывания времени необходим язык, структурно и контекстно совпадающий, резонирующий с образом начала. Такими скриптами для Памяти стали два начальных слова: Чугун и Водила.
Водила был молодым, остроумным, всегда модно одетым красавцем, шоферюгой-налётчиком из новенького экскурсионного «Икаруса». Себя он считал элитным генофондом Русского мира, отчего во множестве рассеивал своё семя на романтических связях с туристками, выезжавшими покататься на лыжах в Горную Шорию по путёвкам выходного дня. Выпивать ему приходилось часто, но помногу, поэтому трезвые дни недели незаметно переходили в выходные разгуляева, после одного их которых герой-любовник обнаружил, что заляпал селёдкой дефицитную нейлоновую (кто-нибудь ещё вспомнит такую?) рубаху. Не найдя в доме никакого растворителя, кроме бензина, он замочил сорочку в тазике с оной жидкостью и ушёл по своим делам.
Долго ли, коротко ли кисла нейлонка в бензине, но когда Водила о ней вспомнил, в тазике плескались воротник и два манжета. Вяло, после вчерашнего чертыхнувшись, он выли содержимое в унитаз, после чего был отвлечён телефонным звонком очередной пассии, предложившей встречу этим вечером. Если бы девушка знала, что недружелюбная Судьба уже отменила свидание и сегодня, и завтра, и вообще.
Едва закончив разговор, Водила почувствовал непреодолимую, понятную только алкоголикам и больным холерой, тягу к опорожнению. Добежав до туалета, он с облегчением, не чувствуя привычного запаха бензина уселся, развернул прессу и закурил сигаретку. Закончив процесс, он привычно бросил окурок под себя…
Очнулся Водила уже в отделении травматологии с диагнозом: «Ожёг промежности и перелом основания черепа». После патогномонического лечения, его перевезли в отделение наркологии психбольницы, где он немедленно стал центром обсуждения и насмешек не только «сокамерников», но и пациентов других отделений. Постельный режим располагал к размышлению, и он пытался вспомнить, обо что он ударился головой, о потолок, или сливной бачок? Симптом очков (синяки вокруг глаз) и боль в мошонке проходили медленно, а обида на Судьбу росла быстро, в результате чего в голове возник замысел устроить революцию в ставшей ненавистной больничке, разрушить тихий порядок и монотонно прогрессирующее выздоровление этих психов, часто проведывавших его в палате только затем, чтобы выйдя за дверь паскудно хохотнуть.
Голова в инородном теле.
Женоненавистником он стал не сразу, но ясно помнил момент, когда презрение к женщинам сложилось окончательно.
Интровертом стать не сложно, надо просто с детства интересоваться собой и своим внутренним миром больше, чем всем окружающим. Он интересовался историей и своими мыслями больше, чем одноклассниками в школе и одногруппниками в университете, результатом чего стало смелое открытие, что если в известном всем историческом сюжете переместить точку начала повествования, то поменяется смысл сценария в целом. Как применить своё открытие ему было не понятно, ведь в круг школьного учителя знаменитые адвокаты не входили. Начал тихонько выпивать, а потом и крепко пить.
Жена годами терпела, прощала несправедливо переписанные события совместной жизни и воспитывала ребёнка. Представьте, если в сакраментальной мудрости описания Цикла жизни всех людей: «Они рождались, страдали и умирали» переставить начало, то получится: «Они умирали, рождались и страдали». Тут то и появляется лазейка для претензий и обвинений, что из-за неё не поступил в аспирантуру, не защитил докторскую, не получил кафедру профессора.
Однажды, в пригородном доме родителей жены с колодцем, печкой и старой деревенской посудой, он, в который раз, завёл свою абстинентную пластинку, что его не уважают, не признают заслуги и не готовят достойной еды. В этом был стратегический просчёт, трагически изменивший всю дальнейшую жизнь. На обед был, ещё горячий, чугунок с борщом, который при первых же словах страдающего непризнанного гения, переместился в руки рассерженной женщины, был перевёрнут и с удовольствием сладкой мести, нахлобучен по самые уши, на голову зануды. После минутной растерянности голова в чугунке завыла, лицо исказила гримаса боли, борщ заливал глаза красным, и тогда руки стали стаскивать обременяющую посуду, а ум навсегда зафиксировал лютую неприязнь ко всему женскому.
Первые попытки скинуть чугунок оказались тщетными: кожа головы припухла от горячего борща. Такими же тщетными оказались вторые и все последующие попытки, всей семьёй стянуть горшок с орущей головы. Испуганная жена побежала к соседям вызывать Скорую помощь.
В травматологическом пункте городской больницы дежурил доцент Григорук с группой студентов. Дверь в перевязочную открылась, и на пороге возникла пешая фигура Всадника без головы в сопровождении бригады Скорой помощи. Сзади, всхлипывая и поправляя сползающее с места, где должна была быть голова, кухонное полотенце, семенила жена, приговаривая:
– Борщ не важно, чугунок, докторочек, целым верните, а то маменька наругает!
Доцент, окинув опытным глазом всю картину в целом, быстро послал за сантехником Петровичем, и ножовкой по металлу. Чтобы не прерывать образовательный процесс и потянуть время до прихода Петровича, он, расписавшись в журнале доставки Скорой помощи, строго удалил в коридор всю квохчущую родню, и снял с присевшего на кушетку пациента кроваво-красное от борща, полотенце. Этим же полотенцем, он стряхнул с лица и ушей страдальца кубики свёклы и картошки, завитки капусты, другой же рукой он сделал широкий жест в сторону горшка, то ли отгоняя густой, застарелый перегар, то ли указывая на поле предстоящего медицинского вмешательства.
– Лингвистическая формализация событий жизни в критических точках динамического сценария для физического тела, называется клиническим диагнозом. Доктора, обратился педагог к студентам, я жду Ваши диагнозы!
– Инородное тело на голове – чуть ли не хором, с радостью заверещали студиозы. Петрович не появлялся, и этот факт заставлял растягивать время учебным процессом.
– Подумайте над причинно-следственными отношениями субъекта и объекта. Что первично, инородное тело, или голова? Мой диагноз: «Голова в инородном теле». Посрамлённые студенты единодушно закивали, а здесь подоспел Петрович, слегка трезвый и с жестяным кофром слесарных инструментов. Последний вопрос преподавателя вогнал в тоску всю группу:
– Каков план лечения и объём медицинского вмешательства? В перевязочной повисла тишина, слышно было только бряканье слесарных инструментов. Доцент искал ножовку по металлу и небольшую кувалду, или большой молоток. Обнаружив всё искомое, он скомандовал: берите ручку и записывайте!
– Произведено механическое разрушение инородного тела с целью освобождения иммобилизованного им органа и проведения первичной хирургической обработки. Дефекты кожи зашиты хирургическими швами, кожа обработана спиртовым раствором бриллиантового зелёного.
После записи, в амбулаторную карту первичного обращения, этого псевдо магического заклинания, не понятого никем, пациента опохмелили ректификатом из мензурки, уложили на кушетку и приступили к первой части плана. Не музыкальный звук пилы о чугун, сопровождался столь же отвратительным воем страдальца. Четверть часа усилий, заставили взмокнуть травматолога, не оставив даже бороздки на чугуне. Это обстоятельство вынудило его перейти к плану «Б».
Студенты под руки вывели на улицу шатающегося историка, уложили его телом на асфальт, на постеленную простыню, успокоили ещё глотком ректификата. Голова в горшке пришлась на гранитный поребрик дороги, лицо с ушами защитили гипсовой шиной. Один короткий удар кувалдой, по пустой части чугунка, разнёс его вдребезги пополам. Запричитала жена, увидев черепки кухонного инвентаря, вперемешку с успевшим остыть борщом, глупо заулыбался потерпевший, касаясь руками слипшихся от супа волос. Санитары приехавшей линейной бригады Скорой помощи бережно усадили его в машину, и повезли на госпитализацию в наркологическое отделение психиатрической больницы.
Профессор, Чугун и Водила.
За больничными окнами падали пожелтевшие листья клёнов, осыпались иголки с лиственниц, обнажая фрактальный принцип развития растительной живности, и только ёлочки, в слегка запылившихся за лето зелёных мундирах ничего не роняли, бдительно охраняя вход в главный корпус областного психоневрологического диспансера. В просторном кабинете начмеда, Соломона Борисовича Чернина, скучали все заведующие отделениями больницы, экстренно собранные в связи с поступившей из Облздрава директивой. Заведующий наркологией, Сергей Сергеевич Плетнёв, отдельно считал падающие красные и жёлтые листья, прокручивая в уме басовую партию очередного модного шлягера. Если темп падения не совпадал с тактом мелодии, то его палец ненадолго зависал над воображаемым грифом инструмента, продолжая пассаж после соприкосновения листа с землёй. Ожидание затягивалось, чего никогда не случалось с педантичным начмедом. Наконец дверь открылась, и он вошёл, даже ворвался, внешне похожий на раздражённого главного режиссёра Питерского БДТ, Георгия Товстоногого. Пройдя за свой стол, и шумно усевшись в кресло, снял очки в тяжёлой роговой оправе, снова водрузил их на нос, оглядел присутствующих поверх очков и начал:
– В связи с обрушившейся на всю страну Перестройкой, ветер перемен не облетел наше, Богом забытое, медицинское учреждение призрения. Я прямо с «площади Судьбы», и спешу уведомить Вас, доктора, что на следующей неделе Облздрав направит к нам комиссию по Правам человека. Первым, на основании большого количества жалоб, под расследование попало отделение наркологии. Сергей Сергеевич, останься, остальные могут быть свободны.
Серёга Плетнёв, одноклассник по школе и одногруппник Доктора по институту, был хорошим музыкантом. Они играли, Доктор на скрипке, Плетень, он же ПэСэСэ – на духовой гармонике в школьном оркестре, в институтском – сменили инструменты на соло и бас гитары, и даже после окончания alma Mater, продолжали играть вместе, аккомпанируя солистам в конкурсах самодеятельности медработников. Надвигался областной смотр вокалистов, и комиссия по Правам человека была совсем не кстати.
После нагоняя от начмеда, Заведующий вернулся в свою наркологию с непреодолимым желанием выявить авторов подмётных писем, грозивших сорвать не только культурное событие, но и саму перспективу дальнейшей работы. Старшая медсестра, как главный «смотрящий» на отделении, сразу начала расследование, собрав на летучку весь средний и младший медперсонал. Получив представление о настроениях пациентов и их внешних контактах с родственниками, Старшая пошла на доклад к Заведующему, для того, чтобы живописать ему следующую картину.
В течение последнего месяца на отделение поступили трое новеньких. Доцент института пищевой промышленности, после интенсивной детоксикации, спокойно играл перед столовой в шахматы, получив уважение соседей по палате и позывной «Профессор». С внешним миром он общался редко.
Технологический институт пищевой промышленности был новым для сибирского городка, штат набирали «с бору по сосенке» со всего Союза. Кандидат наук в Москве – это архивная пыль, а предложение из Сибири сулило сразу научное звание доцента и заведование кафедрой пищевых машин. Годы до первого выпуска прошли гладко, даже как-то благостно. Не обременённый семьёй, «Профессор» жил легко и щедро. Первый выпуск запомнился нарядными выпускницами и обильным банкетом. Оркестр пригласили из мединститута, по линии культурного обмена, чтобы не платить. Так встретились будущий зав. наркологией с назревающим пациентом.
Московский «Профессор», вскоре, замутил высоко коммерческие схемы, после чего в стенах института появились, говорящие на суржике, хлопчики с Западной Украины, обошедшие пятую графу прихожане Одесской и Черновицкой синагог и другие, просто купившие аттестат зрелости. Венцом своей образовательной деятельности «Профессор» считал прейскурант цен на готовые дипломы по разным специальностям. Но что-то пошло не так и зав. кафедрой «зопил», не выходя из квартиры больше месяца. Пятая бригада Скорой вскрыла дверной замок и госпитализировала бедолагу в наркологию.
Сильные подозрения Сергея Сергеевича вызывали ещё двое, поступившие по направлению из травматологии. Водитель из бюро Путешествий и Экскурсий был дерзкий, высокомерный, сверх коммуникабельный и сексуально озабоченный циклотимический тип, ежедневно посещаемый представительницами прекрасного пола. К нему само прилипло погоняло «Водила». Он часто скандалил, отстаивая право покидать отделение, и сыпал угрозами устроить такую революцию, что внутренний распорядок рухнет как карточный домик.
Третий, учитель истории, был интравертом, типичным ботаником в очках с привычками комдива (командира диванной аналитики), изощрённо сеющим раздоры между пациентами, не реагирующим на замечания медицинского персонала. Его амбивалентность проявлялась позором подкаблучника, позволившего нахлобучить себе на голову чугунок с борщом, отчего он и получил прозвище «Чугун». Посещали его, по очереди, жена и племянница. Жена передавала еду, племянница, не задерживаясь надолго – приветы.
На следующий день был утренний обход с заведующим отделением. Врачи по очереди, из палаты в палату, докладывали своих пациентов в динамике их состояний, объёмом медикаментозного лечения и вероятным прогнозом на выписку. В число счастливчиков не попадал никто.
После обхода Заведующий вернулся в кабинет и задумался. В вверенном ему отделении налицо три неформальных лидера, результатом жизнедеятельности которых, если не выписать их за нарушение режима, будут нестабильность, революция, или война. Телеги в Главк, стопроцентно, писал Чугун-революционер, но остановить его, в русле складывающегося перестроечного отношения к медицине, как к сфере обслуживания, не представлялось возможным.
Бунт в сумасшедшем доме.
… А помнишь ли ты, сестричка, как в один из моих приездов в Азию, наш дядюшка дал нам ключи от своего «Москвича»? Вы, все три кузиночки, быстро убрали у бабушки на поле лук, нарядно оделись и, как темнело, мы выезжали из Арыси. Пустая, ровная как стрела трасса на Ташкент, горячий с пустыни воздух в приоткрытые окна машины и ты, на переднем сиденье, с развевающимися волосами. Куда-то делся комплекс толстяка, сменившись распирающей радостью единства с самыми красивыми сестрёнками: две античные гречанки да голубоглазая блондинка, и все из нашего рода.
Старший брат-Вадик напоминал большую, умную собаку Алабая, ненавязчиво пасущую своё стадо. Окружающие же наоборот, звали его, голубоглазого, достаточно состоятельного блондина, бухарским евреем, что разрывало все мои шаблоны. Раз в несколько лет он присылал Ваньке билет из Питера в Ташкент, и мы все встречались.
Поколения родителей и бабушек созывали родню из Самарканда, Бухары, Кемерово, Ташкента, Хорезма (Ургенч) в Чимкент, или Арысь, на родовую мельницу. Съезжались Клунные, Титовы, Сапильниковы, Горобцы, Пурпутиди, Янчиилинасы, Бондаренки, Крумгольцы (простите, кого не назвал), накрывались обильные столы. Заканчивалось всё пением украинских песен ладно звучащими голосами большого русского рода, тонко размазанного по одной шестой части суши. Потом ты, Иринушка, уже без взрослых, пела на греческом песни Демиса Русоса…
Туман сознания приобрёл два оттенка: тёмный и светлый. В светлом осталось так и не отправленное сестре письмо, а в тёмном – пульсировал непреклонный императив: «Вспоминай, вспоминай, вспоминай»! Ах, да! Бунт в сумасшедшем доме.
Зав. наркологией был сыном управляющего отделом культуры Облисполкома, вследствие чего в их домашней библиотеке, помимо классики, водились буржуйские, переведённые с английского книги. Внимание ПСС привлёк Дж. Шарп, в книге которого разбирались сотни способов ненасильственной смены власти. Слагаемые протеста просты: активисты-боевики, неформальный лидер, скрытое сетевое управление и давление извне. Вот необходимые исходные для анализа сложившейся в отделении обстановки.
Тем временем, старшая сестра наркологии докладывала по телефону, что Водила достал где-то треугольный ключ и беспрепятственно открывает двери в соседние психосоматические отделения, Чугун что-то записывает и интригует, а Профессор продолжает играть в шахматы перед пищеблоком. В палатах порядок, все получают предписанную медикаментозную терапию.
Следующий рабочий день не принёс Сергею Сергеевичу больше ясности, или успокоения. Подмётные письма в профсоюз медиков не иссякли, Облсовпроф требовал объяснительные за ненадлежащее исполнение медицинских услуг (что это за услуги и где они должны лежать?), комиссия Главка неудержимо нависала тёмной тучей. И тут наш басист решил исполнить рокенрольную партию сопротивления и протеста. Он, по внутреннему телефону, обзвонил всех зав. отделениями, у которых в штате числились крепкие санитары, готовые в мгновение ока переместиться в наркологию и зафиксировать всё, что шевелится. Заручившись поддержкой, Серёга расслабился, потом ещё расслабился, и так до дому.
Профессор тоже читал руководство Дж. Шарпа, и тоже готовился, автоматически передвигая шахматные фигуры. Но готовился он не сохранить, а максимально навредить и развалить ненавистную «дурничку». Смертельный удар будет нанесён во время митинга о правах человека и бла-бла-бла. Захват власти он не планировал памятуя, что не всегда, кто первый нацепил халат, тот и доктор. Им просто овладел нестерпимый дух разрушения.
В стачечный комитет вошли и Водила с Чугуном. В предчувствие большой бузы они были целеустремлёнными и сосредоточенными. Водила подготовил боевой отряд из сширявшихся и спившихся футбольных фанатов, задержавшихся на реабилитации. В их задачу входило скандировать хоровые кричалки. Чугун всё оттягивал дату выступления, так как, по его мнению, внешнее давление без комиссии из Главка будет недостаточно.
Её величество Буза.
В мире непрерывно происходит более двадцати вооружённых конфликтов, одна-две средней руки войны, один раз в несколько лет падает законное правительство под ударами цветных революций и раз в тридцать лет мир настигает глобальный экономический кризис. Не обошла чаша сия и наркологическое отделение провинциального психоневрологического диспансера.
Было начало июня. За зарешёченными окнами отцветала поздняя сибирская сирень. Средний и младший медперсонал уныло ждал возвращения докторов с утренней врачебной пятиминутки. Дверь из перехода, соединявшего корпуса открылась, и вошли все. На Сергее Сергеевиче не было лица, почему все поняли: вот она, комиссия их Главка! И тут всё началось.
Водила сорвал с себя больничную пижаму и, размахивая ею над головой, начал дирижировать толпой. Правый фланг боевого отряда, у входа в отделение, подпрыгивая на месте, орал: «Кто не скачет, тот – дурак и чудак на букву эм»! Взмах руки с пижамой – и левое крыло, перекрывающее выход, в исступлении заголосило: «Подудим-дудим-дудим, власти спуску не дадим»! Медперсонал сбился в кучку возле закрытой ординаторской. Клинический ординатор пропищала: «Какая нехороший человек, звезда закрыла дверь? У кого ключ»? Капельки пота, сквозь пудру, проступили на её хорошеньком носике.
Центр боевого отряда, тем временем, не скакал со всеми, а вскрыл пищеблок, вооружившись алюминиевыми ложками, кастрюлями и тарелками из нержавейки. Ритмично бряцая инвентарём, они громко перекликались: «Слава со зависимым»! и отвечали: «Зависимым – покой».
Профессор невозмутимо сидел у входа в пустую столовую. Бедлам вокруг оправдывал название лондонской психлечебницы. Вдруг он вскочил, опрокинул шахматную доску так, что фигуры посыпались по полу, картинно воздел руки к толпе и начал митинговать.
«Свободная стая»! – начал он голосом отца Фёдора, только что стащившего концессионную колбасу. Врачи переглянулись: во как, рубит прямо по Киплингу. С другой стороны, как ещё обратиться, не достопочтенные же алкоголики и наркоманы? Вряд ли подобное наречение уместно. Шум немного стих, толпа стала успокаиваться. Профессор продолжил, причём напирал он, по преимуществу, на слово «свобода».
«Свобода личности гарантирована нам правами человека. Но какое право у них лишать меня, коренного москвича, свободы передвижения, коммуникации и запирать меня здесь, в этом захолустном дурдоме. Я ведь не какой-нибудь позорный пидарас». Толпа не реагировала, Сергей Сергеевич вполоборота шарил руками где-то в районе замка двери ординаторской. Профессор решил зайти с другого хода.
«Братья! Положитесь на меня. Мы подадим групповое заявление в ЕСПЧ (Европейский Суд по Правам Человека), если кто не понял. После рассмотрения суд обяжет государство выплатить каждому возмещение морального ущерба. Этого нам хватит до конца наших дней»! И это зашло! Толпа заколыхалась, заулюлюкала, послышались громыхание столового инвентаря и агрессия в сторону медиков. Но никто не заметил, как Сергей Сергеевич буквально просочился в ординаторскую и припал к телефону внутрибольничной связи. Два звонка, короткий ответ, громкий звук шагов бегущих по переходам мужчин. У санитаров свои внутрибольничные ключи и войдя, они с ловкостью спецназа зафиксировали зачинщиков, обездвижили активных и уложив, успокоили остальных. Заведующий прикрыл глаза и вытянул ноги. Стали возвращаться сотрудники, он узнавал их по звуку шагов.
На всём отделении расползлась тишина.
Окончательный диагноз.
Во всём пространстве повисла тишина…
От стены разумного тумана выделилось небольшое, косматое облачко и, в нерешительности, остановилось. «Как мы здесь все узнаёмся, по звучанию голоса, что ли»? – пронеслась безмолвная мысль и почти сразу завибрировал насмешливый Серёгин баритон: – «Привет, гитараст! Поиграем дуэтик на облачке? Ты – соло и чёс, а я – басовую функцию». Неизвестно откуда взявшиеся инструменты звучали хорошо, и нам пришла одна на двоих мысль: «Эх, нам бы такие в школе».
– Вань, а Вань.
– Чо?
–Ты видел скандал? – Да. – Комиссия Главка вывела наркологию за пределы штатной сетки психоневрологического диспансера, как тебе это? – Двадцать два. – А почему не тридцать три? – Женский аспект, я женщин люблю. – А я – ушёл, совсем ушёл. – Вижу, плюнь ты на иллюзию, Серый! – Чем, слюной? А здесь её нет. Сразу видно новенького. Шелест слов стих.
– Вань!
– Ну что ещё?
– Ты помнишь, что твоя первая врачебная профессия – патологическая анатомия? – Забыть не могу, брат. – Вам, патологам, дана преференция выставлять окончательный диагноз, так сделай, поставь, поработай по специальности! – Что-то Создатель меня об этом не известил. – А ты почём знаешь? – Просто знаю.
Ванечку поразил свой последний ответ: «Просто знаю». Мысли витали как в невесомости, и были все правильными, выбирай любую. А выбрал – эту. Она не требовала ничего доказывать, отстаивать свою значимость. Слова зашелестели вновь.
– Слушай, Плетень! Я чую куда ты клонишь, ты со школы был провокатором. Вижу твою логическую цепочку: мастерство не пропьёшь – профессиональные навыки угасают последними – обличительные заключения на ЛКК: «врач такого-то отделения совершил врачебную ошибку. Распять его, или раз шесть»! А далее я, в своей бесформенности, предстаю перед Вечностью и вещаю: «Вот мой окончательный диагноз. Люди, цивилизация, Вы все сошли с ума! Вы не достойны образа Человека»! Что-то такое уже было в искусстве кино: «Господа, вы – звери», и неуправляемый трамвай, катящийся по рельсам, уходящим за горизонт. А Михаил Афанасьевич, вложивший в уста Воланда окончательный диагноз: «Человечество за последнюю тысячу лет мало чем изменилось. Испортил его квартирный вопрос» (поменяем москвичей на человечество, а сотни лет на тысячу). И что, помогли эти предостережения человечеству?
Пукнул в Вечность, и отскочил, отвечать не хочу: «Это не я, это не я»… А ответить придётся за каждое деяние, слово и помысел Нет, родное сердце, окончательного диагноза не будет. Мы, каждый, возрастаем на своих поражениях и победах, и – невозможно уговорить домашнего кота стать тигром.
Прощай, музыкант (в этом месте тихо зазвучала скрипка), не ищи меня больше. Мир не исчерпаем. Не вспомнить, но кто-то уже сказал:
«Расплавленный страданьем крепнет голос,
И достигает крайнего предела».
Так вот, мне туда. За предел.