Донские рассказы - Кирик.
Цикл: Донские рассказы.
Кирик.
*Кирик – малая речная крачка обитающая в лиманах межречье Дона и Маныча.
Посвящается всем, не вернувшимся
с полей сражений, недолюбившим,
недоцелованым, не познавшим
радость отцовства.
Часть 1.
Война.
Паровозные гудки, сбивающиеся, как черное воронье, в один непрерывный звук, набатом больно били в голову, вызывая чувство тревоги.
Громкие приказы командиров, шарканье тяжелых, уставших солдатских ног, снующие вездесущие мальчишки и звуки прощания – плач и бабий вой – он везде одинаков и тяжел, как серый гранит могильной плиты.
Шел четвертый месяц великой войны, Красная армия с боями оставила Киев и Смоленск, пятилась к Москве.
Болтовне комиссаров о скорой победе над врагом никто не верил, знали, что победа будет добыта в боях большой кровью, лишениями и неизмеримыми страданиями, как, впрочем, и всегда на Руси – добыта героизмом русского солдата и трудом всего советского народа.Тяжкого труда.
Они стояли на этой безумной, полной народа привокзальной площади железнодорожного вокзала Ростова-на-Дону вдвоем, как небольшой камышовый островок в лимане во время разлива Дона.
Она – хрупкая, с тонкими плечами балерина, как тростинка, и он – летчик-инструктор Батайского авиационного училища, степным орлом прикрывая свою любимую, как казалось тогда, от всех бед, закрывая ее своими широкими плечами от самолетов с крестами, воющими в пике и от всех бомб, снарядов и осколков.
Стояли молча, никого не замечая.
Вдвоем.
На обезумевшей планете, под черным небом от копоти пожарищ и людского безбрежного горя, океаном людской крови и слез… Вдвоем…
Открылся Батайский семафор, многозвучно прозвучала команда: «По вагонам!». Капельмейстер, пожилой военный, взмахнул дирижерской палочкой.
«Прощание славянки», гром оркестра и пронзительный, разрывающий сердце, бабий, заходящийся в истерике, безнадежный крик.
Кто провожал родных на войну, знает истинный смысл этого великого марша, заставляющего плакать и страдать, особенно тех, чьи близкие не вернулись, защищая свое Отечество.
Он целовал ее лицо, мокрое от слез, руки, пахнущие южным загаром, на секунду прижал ее к себе и, быстро догнав последний вагон, прыгнул на платформу к кондуктору. Так и стоял, маша пилоткой, пока не скрылся за железнодорожным мостом через Дон.
- Сереженька, я дождусь тебя,- ее шепот растворился в воздухе.
Она жила его письмами.
Короткими, сжатыми в армейские треугольники полевой почты, часто – отчёркнутые военной цензурой и пахнущие его потом, как бы помогая им лучше осознать и передать всю свою огромную любовь, безбрежную, как синее довоенное небо.
«Любимая, единственная, ненаглядная»,- эти слова невозможно было зачеркнуть и уничтожить. С тоской и тревогой ждала она письма от любимого и во время первой зимней оккупации города, когда по улицам Ростова маршировали дивизии эссесовских генералов, и во время эвакуации эшелонов в далекий Ташкент, где Ростсельмаш делал снаряды для «Катюш».
Письма стали ее смыслом жизни, единственной тонкой ниточкой, связывающей ее единственную любовь с ненаглядным и любимым.
Жарким сентябрьским утром, стоя у токарного станка, она почувствовала, как какая-то неведомая боль ударила в сердце так сильно, что смяла ее и бросила без чувств на снарядные ящики.
Она, маленькой речной крачкой, на донском гутаре – кириком, не на жизнь, а насмерть билась с огромными черными воронами, стремящимися заклевать раненого степного орла.
«Сердце и крайняя степень истощения»,- констатировал заводской фельдшер, глубокий старик, зная, что большую часть своей рабочей продовольственной пайки она отдает голодным детям, и заменить ее у станка некому.
Истребитель ее любимого, полностью расстрелявший боекомплект и срубивший винтом фюзеляж фашистского бомбовоза, объятый пламенем, падал в сталинградскую степь. Прыгать с парашюта было бесполезно.
Перебитые, раздробленные и не слушающиеся ноги, горящий бензобак, да пара стервятников на хвосте, осыпающие его истребитель очередями из пулеметов, мстя ему до последней минуты за сбитые два бомбардировщика.С большими фашисткими крестами.
Это они кострами горели сейчас в степи между Доном и Волгой, не успевшие отбомбиться над Сталинградом.
Нашел взглядом фото любимой на приборной доске, улыбнулся, вопреки чудовищной, дикой боли, пока его самолет не вошел в отвесном пике в степной курган…
Часть 2.
Баклан.
Карманник, он же на определенном сленге щипач – были такие в 80-х годах в Ростове, сразу срисовал пожилую женщину с небольшой сумочкой, которую она бережно прижимала к груди, выходя из сберкассы. «Вот он, куш, сумочка, полная бабла. Сейчас он ее срежет и двинет к Леле в Новороссийск. Плевать, что она-то портовая профура, отдохнет на славу»,- жгла его бесовская мысль.
Зашел вслед за женщиной в трамвай и на Старом автовокзале незаметно срезал сумочку, тиснул кошелек из кармана кофточки, и зигзагом – из вагона трамвая.
Садясь по-хозяйски в салон такси, приказал: «Чирик – до железнодорожного вокзала».
Дал понять опытному водителю, что сегодня он снял большой куш, и надо домчать до вокзала с ветерком, мол, не фраера везет.
По приезду на место открыл кошелек, рассчитаться за поездку.
Сто рублей одной купюрой, что было большой редкостью в советское время, и копеечная мелочь.
«Богатая, значит, бабка, если в кошельке соточка, а в сумочке наверно пару штучек будет, если все соточными купюрами»,- с радостью подумал он и рванул в бесчисленный ряд пивных и шашлычных, прилепившихся напротив железнодорожного вокзала, вдоль набережной Темерника.
Трясущимися руками открыл сумочку – ровные ряды, треугольники писем времен войны.
Обессиленно сел на грязный парапет позади павильона, грязно выругался.
Все письма полетели с размаху в темную воду болотного Темерника, рассыпавшись, как белые кляксы и долго плыли светлыми пятнами по черной воде, как погибшие в неравной борьбе за жизнь маленькие речные чайки – кирики.
Небольшого роста, худенькая, с фигурой балерины пожилая женщина до позднего вечера бродила по вагонам в трамвайном депо, со слезами на глазах искала пропажу самого ценного и единственного, что было у нее, в ее одинокой жизни – ради чего она и жила все послевоенное время.
Жизнь потеряла смысл.
Когда был проверен последний вагон трамвайного маршрута, она молча села, лишенная сил, вся бледная, и потеряла сознание, как тогда, в далеком 1942 году в Ташкенте. Во время неравной битвы с черными воронами. Видение было отчетливо-ясным: - распахнув грудь, ворон хладнокровно, выворотным ударом клюва вырвал ее сердце.
Поутру она долго мылась нагретой в тазиках водой в загороженном углу кухни коммунальной квартиры.
Надела на себя синенькое в горошек платье, в котором была тогда на проводах –прощании на вокзале с любимым, осенью 1941 года, и замерла практически без движения на старой односпальной кровати, только беззвучно плача.
Последнее, что услышала от нее в этой жизни зашедшая в надежде ее покормить соседка: «Прости меня, Сереженька, не дождалась я тебя». Не дождалась…
Третьего дня, после похорон Кирика, в облюбованной посетителями соседней пивнухе-подворотне, в миазмах человеческих испражнений, нашли мертвого мужчину с неестественно белым лицом.
Местный участковый сразу узнал в нем постоянного клиента опорного пункта и сказал оперативнику следственной группы: «Пиши – Баклан он, или Шиша.Шишкин Толян.
По малолетке ходка у него по хулиганке, потом разбой.
Потом в элиту воровского мира захотел перейти – щипачем стал по трамваям работать, мелочь тырил. Грубо, правда».
Распахнул правую полу пиджака и увидел глубоко воткнутое в печень шило: «Свои зарезали одним ударом и подыхать бросили от внутреннего кровотечения - или крысятничал, или нехорошее что-то сотворил.
Мерзкое, вот и зарезали как собаку. Туда ему и дорога».
Москва, Лефортово, 09.11.2020