Глава 1
Она куковала… и каждый раз невпопад. Со скрипом открывалась дверца, из проёма выскакивала оголтелая птица и… ку-ку, ку-ку… Желание — швырнуть в неё тапок, чтоб заткнулась наконец, было рефлекторным. Но в следующее мгновение Синицын передумывал, наверняка зная, что вскоре пожалеет. В устройстве часов он не разбирался и не знал, как и когда в механизме случился сбой. В час ночи, к примеру, они куковали три или четыре раза. А в двенадцать могли прокуковать раза два. В общем, эти старые часы жили своей жизнью и им было абсолютно наплевать на чьи-то бдения или сон. Выбросить Синицын их не решался. Они напоминали ему о бабушке — добром светлом человеке, которую эти часы пережили более чем на двадцать лет. Во время их кукования он искоса поглядывал на пепельного кота с ярко-зелёными глазами, который, виляя хвостом и перебирая лапами, готовился или делал вид, что готовится к прыжку, дабы сцапать надоедливую птицу. Но хлопок рукой по столешнице укрощал его хищное желание, и тот с досадой и некоторой обидой на хозяина удалялся под кушетку.
Уходя из дома, Синицын запирал эту комнату, являющуюся для него и спальней, и рабочим кабинетом, и неким убежищем от мира, в котором, мало-помалу он разочаровывался. Кот Памир был, конечно, милым созданием, но любопытным. Того и гляди, решит поинтересоваться записями и заметками, которые грудами, но всё же в определённом порядке, лежали на письменном столе. Был бы нарушен этот порядок, Синицын, скорее всего, не стал бы заново всё упорядочивать, а сгрёб бы в кучу и без особого сожаления бросил в мусорную корзину.
К своей работе в качестве журналиста городской газеты он относился скептически, считая, что бумажные издания — это всего лишь дань прошлому, и годятся лишь для того, чтобы разложить на газетном листе пару тараней, поставить кружку пива, добавить к нему четвертушку водки и за импровизированным столом, устроенном на каком-нибудь пне, вспомнить о былом, о хорошем, взгрустнуть и поругать, как водится, нынешнюю власть. И только тогда, когда добрая часть спиртного достигнет желудка и, впитавшись в кровь, доберётся до мозга, среди ржавых жирных пятен кто-то обратил бы внимание на некую заметку, зажатую между рекламными афишами.
— Во как! — скажет кто-нибудь из троих. — Глядите чего пишут!.. Дескать, слом веков ломает человеческие судьбы. Можно подумать, что в прежние века людскими судьбами так уж дорожили!
— Да брось ты, Михалыч, — сосед сплюнул, зажёг спичку, прикуривая «приму». — Я вот, к примеру, газет уже давно не читаю. Чего в них читать-то?.. Одно враньё!
Третий компаньон молча разлил остатки водки в пластиковые стаканчики и выпил первым… не чокаясь.
— Чего только не предвещали на начало века: и катастрофы, и сбой всех компьютеров, и падение астероида… конец света, в конце концов. И что ж?.. Так настращали народ, что все с ума посходили, пустились, так сказать, во все тяжкие, будто завтра уже не настанет. Никак остановиться не могут: хапают и хапают, никак не насытиться, трахаются как кролики и, заметьте, где попало, будто не осталось времени добежать до постели… Гляньте, как все бегут! Куда?.. Зачем?.. Не случилось же! Ни-че-го не случилось…
Синицын стоял у киоска и, нечаянно подслушав разговор, хотел было возразить: «Случилось, господа хорошие. Ещё как случилось! Может не в материальном плане, а в том, где находятся души. Там, внутри всё надломилось… И, может быть, не прямо сейчас, но потом, некоторое время спустя это скажется на всех аспектах жизни. И никакие материальные блага не смогут восполнить образовавшуюся пустоту — ту пропасть, что разверзлась и беспрестанно растёт с начала девяностых».
Синицын, купив лотерейный билет, отметил шесть цифр, которых в силу привычки или некой веры в предопределённое никогда не менял. Авось, когда-нибудь они выпадут, и он станет богатым. Не раз он представлял себе, что будет делать с выигрышем. У него было столько планов и столько желаний, что сумма даже с девятью нулями, всякий раз оказывалась недостаточной. Но мечты оставались не воплощёнными, а выигрывал кто-то другой. И всё же он снова покупал билет и снова испытывал удачу. Это уже стало неким ритуалом. Ему казалось — не купи он билет, даже на последние деньги, то капризная фортуна отвернётся от него и снова предоставит шанс кому-то другому.
«И в чём, чёрт возьми, разница, — думал он, — между лотереей и русской рулеткой? И в той, и в другой игре судьбу решает случай. Имеется, правда, ещё и промежуточный вариант. Это, когда пуля в барабане находится точно против дула, срабатывает спусковой крючок и… происходит осечка. И это тоже — редкий, но всё же случай». Вот такой осечкой представлялась Синицыну его жизнь. И родился, будто бы, в приличной интеллигентной семье: отец и мать — учителя. Отец даже дослужился до профессора, но так и остался ботаником как в институте, так и в жизни. А мама, его милая добрая и слишком милосердная женщина, так и застряла в младших классах, обучая малышей азам русского языка. И она не сетовала на судьбу, воспринимая всё как должное, и даже гордилась теми редкими учениками, достигшими определённых высот в обществе, для которых она была первым учителем. Но спросили бы вы их спустя тридцать лет, помнят ли они её имя, вряд бы ли кто вспомнил.
Синицын в детстве часто болел и иногда думал, что что неудавшаяся мамина карьера — это его вина. Слишком много времени она уделяла опеке сына. Но вот теперь он повзрослел, уже под сорок. И чем же он может оплатить, а скорее возместить матери потерянные годы? К его огорчению, ответа на этот вопрос у него не было. А может это судьба в отместку заточила его в городской газетёнке, издания которой только и годились лишь для того, чтобы послужить скатертью или салфеткой местным выпивохам? Раньше, если хорошенько помять, ею можно было хотя бы зад подтереть. Но теперь-то?..
Синицыну припомнились студенческие годы, насыщенные неутомимыми весёлыми деньками, иногда бесшабашными. Вспомнились сокурсники, которые уже давно разлетелись во все стороны необъятной страны. Остался только Колька Носов, который вовремя бросил журналистику, сориентировавшись на малый бизнес, и теперь грёб деньги лопатой: ну, может и не совковой, но всё же лопатой. Ах, да — ещё Светка Васильева… По мужу сейчас Сорокина: трое детей, собака и птички в клетке. Синицын как-то увидел её в кафе, но подойти не решился. Она сидела в кругу политических деятелей местного разлива, во главе с супругом. Одета была слишком вызывающе, на вкус Синицына, но, вспомнилось, ещё в институте она частенько сворачивала шеи студентов и срывала презрительные взгляды «подруг». Красотой её бог не обидел, да и фигурой… А на Синицыне были старые потёртые джинсы и потрёпанная временем кожаная куртка. Со свиным рылом да в господский ряд — он не рискнул. И хотя в этом кафе он назначил встречу с неким предпринимателем (по заданию газеты), Синицын развернулся и вышел прочь. Потом перезвонит и извинится. А для редакции всегда можно найти какую-нибудь отмазку — мол, не явился, опоздал, заболел, ну или ещё что-то.
С тех пор прошло два года. А сейчас Синицын брёл по кемеровским улочкам и особо ни о чём не думал. На дворе была ранняя осень, а на душе — давнишняя скука. Это была та самая скука, которая разъедает оставшиеся желания – тягучая, как резина, липкая, противная, граничащая с хандрой и безнадёгой, доводящая до депрессии и психоза. «Застрелиться, что ли? — подумал Синицын. — А что, возраст как раз подходящий — 37 лет». Тот самый возраст, который стал роковым для многих поэтов, писателей, художников: Пушкин, Байрон, Маяковский, Одоевский, Хлебников, Хармс…» Вспомнилось, как писал Высоцкий: «Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль и Маяковский лёг виском на дуло…» Маяковский, впрочем, стрелялся в сердце, а мозг достался анатомам. Те его взвесили. В нём оказалось 1700 граммов — на 300 граммов больше среднестатистического. Но это великие люди — не чета Синицыну. Их быт в какое-то время стал несовместим с жизнью.
В ту минуту из какого-то окна до слуха докатилась грохочущая музыка и хриплый голос беснующегося певца. «Слушают зарубежный рок, не понимая ни единого слова, — продолжал рассуждать Синицын. — Наш им не в кайф. Да и эстрада тоже. Наши ещё не научились одеваться… да и раздеваться тоже. И то и другое у представителей нашей культуры получается вульгарно. Кинематограф также не блещет: дешёвые боевики, однообразные мелодрамы и другая пошлятина. Ну а зритель, разговаривающий с персонажами, типа: — Да не верь ему, дура! Он же тебе лжёт… — Куда ты идёшь? Там тебя поджидают… Да откуда же им знать, любезный зритель, что против них замышляют?! Они же не видели предыдущего эпизода фильма. Дамочки! Господа! Эй, вы — на диване! Окститесь!.. А футбольные болельщики? Это ж вообще отдельная тема! Они все лучше тренера, а игрока тем более, знают, как лучше бить и куда лучше пасовать.
Дешёвые зрелища для большинства, для поголовья. А как иначе назовёшь липнущих к телевизору, размазывающих сопли и слёзы по щекам и верящих, что их советы пойдут кому–то на пользу. Сереет и скудеет народец!»
Синицын поймал себя на мысли, что он попросту брюзжит. И вместо того, чтобы хоть как-то наладить отношения с жизнью, обвиняет её в своих же недостатках, собственной лени, перелагая своё недовольство на всех и вся, но лишь не на самого себя.
Он свернул в «нескучный переулок», прозванный так в народе из-за блошиного рынка, который устраивался здесь каждую первую пятницу месяца. Но сейчас здесь было тихо и грязно. Одна рыжая старая собака проводила его полуослепшими глазами, а в след увязались несколько котов. Проводив его до поворота, они отстали, а Синицин пошёл дальше, снова углубившись в самого себя. Ноги сами привели его к дверям «Городской газеты».
Окна в редакции ещё горели, отбрасывая тускло-жёлтый свет на серый асфальт. Синицын толкнул дверь, прошёл вестибюль, поднялся на второй этаж и тут его кто-то окликнул:
— Эй, Мишка! Ты чего здесь забыл в такой-то час?
«Мишка — мелькнуло в голове. — Тридцать семь лет отроду, а всё ещё не Михаил Фёдорович!» Он взглянул на часы. Без четверти девять.
— А, это ты, Антон. А ты чего?..
— Я-то по просьбе шефа. Колонку надо к утру закончить.
— Ладно, — безразлично сказал Синицын, — дерзай.
Ему надо было упорядочить мысли. И начать, в первую очередь, с рабочего стола. Он сгрёб всё ненужное: скомканные листы бумаги, стружки, оставшиеся после заточки карандаша, давно не пишущие ручки, отлепил от экрана компьютера старые заметки, которые лишь производили видимость писательского труда, и отправил всё в мусорную корзину. Нужные документы разложил по лоткам, протёр стол влажной салфеткой и, узрев некую девственность рабочего места, достал из кармана пиджака «Parker» — подарок от сотрудников на его тридцатилетие. Теперь можно было начать с нового листа. Но с чего?..
Он долго смотрел на мигающий курсор, который пульсировал чуть ли не в такт с его сердцем и думал: «Пора валить из этого города, из этой конторы, которые засосали его словно вязкая трясина, и сколько не бей лапками масла из этого не собьёшь. Надо менять в корне саму жизнь. Может только тогда злодейка судьба поймёт, что в этом человеке ещё не всё потеряно, и улыбнувшись, или хотя бы снисходительно усмехнувшись, предоставит ещё один шанс». Что-то припомнив, Синицын перевернул только что наполненную мусорную корзину и вытряхнул всё содержимое на пол. До ушей донёсся печальный вздох уборщицы. Перебирая мусор, он, наконец, нашёл то, что искал. Это была визитка чёрного цвета, на которой золотыми буквами было написано: «Гадалка Соня на картах «таро», на кофейной гуще, по руке, на зеркале, на игле… предскажет судьбу». Там же был обозначен номер телефона. Не так давно Синицын написал статью, обрушившись на подобных этой гадалке людей, сатирой и назиданием всем доверчивым остерегаться мошенников, пытающихся просто-напросто их одурачить. «Вот же глупость какая!» – подумал он и резким движением разорвал кусочек картона пополам. Ещё некоторое время Синицын сидел, тупо уставившись на экран. Мозг боролся с внутренним порывом набрать номер телефона и.. победил. Соединив оборванные края визитки так, чтоб цифры выстроились в один ряд, он позвонил. «А, может быть, это тот самый шанс?! Чем чёрт не шутит, когда бог спит».
Ответили не сразу.
— Слушаю, — прозвучал мелодичный томный голос.
— Здравствуйте и простите за поздний звонок. Меня зовут Михаил и я бы хотел назначить встречу, — выпалил Синицын, почему–то испугавшись, что повесят трубку.
— Я с журналистами не общаюсь, — сказали в ответ.
Тело Синицына пробила мелкая дрожь. «Да откуда она вообще узнала?..»
— Нет, — поспешил он оправдаться. — Боюсь, вы меня неправильно поняли. Я сугубо в личных интересах.
В трубке повисла неловкая пауза. Но затем всё тот же голос произнёс:
— Во вторник, в шесть часов вечера, вас устроит?
Синицын ответил положительно и отключился. «Что я делаю, — подумал он. — Сам загоняю себя в ловушку. Ведь прекрасно знаю, что цыганские гадалки прекрасные физиономисты, психологи и хироманты. И ввести человека в заблуждение им ничего не стоит. А вот произнести в разговоре некое слово и как бы вбить его в голову, тем самым заставить думать о нём, как о призыве к действию, — это почти всегда срабатывает. Но, возможно, мне это и нужно? Нужна какая-то цель, задача, пусть даже трудновыполнимая, затем, чтобы внести некую свежесть в осточертевшую обыденность».
Он прибыл ровно к назначенному времени. На город накатывали ранние сумерки, было свежо после недавно прошедшего дождя, и луна серпом повисла в небе, оголив свой правый бок. По указанному адресу находился дом — обычный кирпичный, без всяких изысков, коими так кичились местные нувориши, в один этаж, окружённый приусадебным участком. Калитка оказалась не заперта, и Синицын беспрепятственно проследовал до входной двери, которая тут же отворилась, как только он преодолел две ступеньки.
Он предполагал увидеть цыганку, разодетую в цветастые юбки, с длинными чёрными волосами и приколотым к их прядям цветком… Сработал стереотип и ему стало немножко стыдно за своё воображение, поскольку пред ним стояла женщина — полная противоположность обрисованному образу: чёрный строгий костюм, короткая стрижка, лёгкий, почти незаметный макияж, лишь подчёркивающий её медную природную красоту.
— Проходите, Михаил. — Она поманила его за собой в просторную комнату с тёмно-зелёной узорчатой драпировкой, старинной резной мебелью и круглым столом, на котором нашли приют гадальные атрибуты. — Прошу Вас, присаживайтесь, — она указала на широкое кожаное кресло, — а я скоро вернусь.
Оставшись в одиночестве, Синицын огляделся. В обстановке и убранстве прослеживалась женская рука и мужская воля. На комоде он заметил портрет хозяйки в обнимку с мужчиной ярко-выраженной внешности с длинными пышными усами. Там же нашлось место для бронзовой фигуры крылатого коня, золотой змеи и кота — чёрного, гордо выпятившего грудь, опоясанного собственным хвостом. В этой фигуре было что-то завораживающее, таинственное, глубоко мудрое.
— Надеюсь, Вы не заскучали, — произнесла Соня и вручила Синицыну небольшой свёрток. — Вот, держите. Зажмите в руке и не отпускайте, пока не скажу.
Она подошла к столу, поставила на газовую горелку латунную сковороду, а рядом тарелку с холодной водой. Синицын следил за приготовлениями несколько напряжённо, принимая эту игру, но, по сути, уже участвуя в ней.
Гадалка села напротив, долго и пристально смотрела на Синицына — так долго, что в какой-то момент тот поёжился. Создалось ощущение, что какие-то мелкие букашки устроили бега под его кожей. Не задавая никаких вопросов (а Синицын ожидал, как минимум, наводящих), Соня забрала свёрток и отошла к столу. В свёртке оказался воск, который, попав на раскалённую сковороду, стал плавиться и приобретать загадочные очертания. Что-то бормоча (разобрать слова было невозможно, говорила на цыганском), она наблюдала за процессом. Затем содержимое сковороды было отправлено в холодную воду. Настала пауза. Цыганка изучала узоры, но по её лицу было невозможно прочитать даже намёка на впечатление от увиденного.
Никакая пауза не может быть бесконечной. И Синицын приготовился к моменту истины. Наконец, цыганка Соня заговорила:
— Я вижу два пути, Михаил. Один прост, и Вы можете идти по нему, ни о чём особо не беспокоясь. А это значит будете делать то, что и так делаете. То есть, катиться по плоскости, пытаясь поймать удачу за хвост, но он будет постоянно ускользать, потому что удача не терпит ленивых. Другой же путь труден и потребует от Вас выложиться по полной. Вам придётся пройти через сомнения и боль, преодолеть борьбу с самим собой, одолеть километры терний, и даже настанет время, когда Вы захотите свернуть с дороги, так и не достигнув конечной цели. Но это будет Ваш путь и Ваше решение. Так что выбор за Вами.
— А не могли бы Вы уточнить, о какой цели Вы говорите?
Соня взглянула на него с лукавой усмешкой и ответила:
— Ну что ж. Я бы могла, конечно… Но не стану. Цель своей жизни Вы выберете сами. Могу лишь сказать, что она будет оправданной и подарит, достигшему её, искомое счастье.
Уходя от гадалки, Синицын был немного разочарован. Не этого он ждал от предсказательницы судеб. Но, может быть, она сделала то, в чём он был бессилен? Подтолкнула его к действию? В этом смысле — как раз всё прозрачно. Но самое трудное заключалось именно в самом действии — первом действии. Нужно было круто изменить свою жизнь: отречься от привычного, оставить позади опостылевшую работу и протёртое до дыр кресло, и даже кота Памира… «Хотя нет! Куда бы я ни двинулся, Памир будет моим спутником, поскольку он единственный и самый близкий друг».
Глава 2
Перепутье, "перейти Рубикон", перекрёсток — всё это те самые места, где заканчивается прошлое и начинается будущее. И здесь всё зависит от твоего собственного выбора. А перед тем, как перешагнуть черту между — до и после, необходимо понять, насколько важны твои ценности, за которые цеплялся всю жизнь. На этом месте нужно отщепить второстепенное от главного и двигаться дальше. А для этого требуется решимость и немало мужества, поскольку позади останется всё до сей поры тобой любимое, привычное; всё, с чем сжился и свыкся и даже то, о чём мечтал, будучи зажатым рамками устоявшегося быта.
Уставившись в одну точку, которая являлась неким тёмным пятном на обоях, Синицын рассуждал, не забывая время от времени поглаживать шелковистую шёрстку кота. Забыть, впрочем, он не мог, ибо ему напоминала об этом лапа Памира и его монотонное урчание. А Синицын любил этот звук — спокойный, тихий… и любил своего кота. Казалось, лишь он один понимал его: понимал, когда ему больно, грустно или весело, или, когда накатывала меланхолия, оставляя его в постели недвижимого и потерянного на все выходные. Памир, как чистокровный англичанин, не переносил долгого одиночества. Мог не есть, не пить, пока хозяин не появлялся дома, а затем подолгу ласкался, лёжа на его груди.
Синицын вспомнил статуэтку чёрного, как смоль, кота на комоде гадалки и ему показалось, что этот кот олицетворял некий вход в другую потустороннюю, незнакомую реальность. А ведь коты — загадочные создания и по мнению эзотериков являются проводниками между мирами. Восприятие мира этими животными куда ярче человеческих. Недаром на востоке кошки являются священными животными. Даже у египетского Верховного Бога Ра кошачья голова.
Синицын поступил по-современному: вместо того, чтобы раскручивать глобус, тыкая пальцем куда попало, он вызвал на компьютере карту России. Не думая о том, что может попасть в свой родной город, он закрыл глаза и стал водить курсором мыши по экрану. Он не знал, когда остановиться и поэтому ждал внутренней подсказки. Это продолжалось с минуту, но ему показалось, что прошло намного больше. Часы — часы с кукушкой остановили, казалось нескончаемый витиеватый танец курсора. Он замер. Сумасшедшая птица прокуковала три раза. Синицын открыл глаза и оторвал руку от мыши. Курсор мигал где-то у берега Енисея. Увеличив масштаб карты, он попытался отыскать город, деревню, хоть какой-нибудь населённый пункт, наконец. Оставив маркер в виде флажка на том месте, Синицын ещё раз увеличил масштаб. Но там была глушь — безмерное пространство лесов и болот вдали от дорог и железнодорожных путей. Неужели это судьба?! Судьба, от которой не убежишь или напротив — это зов, на который надо бежать самому, бежать навстречу неизвестности.
Синицын попытался проложить маршрут от маркера до ближайшего города Старотуруханска, но карта не смогла ничего предложить. А расстояние от точки до точки составило чуть менее тридцати километров, но это по прямой и через реку. Журналистский опыт подсказывал Синицыну, что прежде всего нужно изучить местность. А этой местностью был Красноярский край.
Он ещё сидел у монитора, глядя в неопределённость, и его душа наполнялась тревогой. Затем тревога отступила, оставив место безысходности, а та, в свою очередь, смирению. С нею он отправился в постель, но уснуть не удалось. И как бы Памир ни пытался убаюкать его своим урчанием, он так и пролежал всю ночь с открытыми глазами.
Наутро, появившись в кабинете главного редактора, Синицын испросил разрешение о командировке: дескать давно мечтал посетить места пребывания староверов и написать статью о тамошнем быте, культуре и о выживании людей вдали от цивилизации. Напоровшись на отказ, Синицын заявил, что берёт отпуск за свой счёт на неопределённое время и перед тем, как впервые в жизни хлопнуть дверью, заявил, что даже увольнение его не остановит.
Как ни странно, он покидал стены газеты с облегчением: словно гора с плеч. Ему показалось, что и сам он и его походка стали легче: спина выпрямилась, поднялась голова, и сердце застучало ровно и громко.
Глава 3
Если бы кто-то обратил внимание на окна вагона проходящего поезда, то в одном из них заметил бы лицо мужчины и морду кота, следящих за проносившимися мимо нескончаемую стену деревьев; мелкими, разбросанными по ходу поезда деревеньками, редкими полустанками, а ещё реже — перронами. Синицын не пожалел денег, выкупив купе СВ для них двоих. Кто знает: возможно эта поездка станет последней в его жизни. И потом, ему совсем не хотелось разговоров с попутчиками — нудных, беспредметных — от нечего делать. Не хотелось запахов чужих тел и чужой еды, и чтоб кто-то, умиляясь, трогал его кота.
Поезд следовал до Красноярска с пересадкой в Новосибирске. Как добираться дальше — предстояло разобраться на месте. А пока у него ещё оставалось несколько часов, и он их потратит на заметки или, вернее, дневник, в который будет заносить свои впечатления от поездки. Открыв первую страницу, он написал первое, что пришло в голову: «Между миром и тайгой».
Красноярск встретил Синицына моросящим дождём и прохладой. Забросив вещмешок за спину и подхватив переноску с Памиром, он пошёл в здание вокзала. Бог знает, на что он надеялся, когда, разворачивая карту перед билетёршей и тыкая в некую точку, где от руки были записаны координаты, спрашивал, как сюда добраться. Пожилая женщина в телогрейке посмотрела на него, как на умалишённого и спросила отработанным за годы службы тоном:
— Билет брать будете или как?.. Если нет, то освободите место. У меня тут очередь.
Синицын оглянулся. За ним не было ни единого человека. Он понял, что это даже не отказ, а просто эта баба не понимает, чего от неё хотят. Тогда он направился к первому попавшемуся полицейскому. Тот потребовал документы и поинтересовался, что это он там тащит. Синицын сказал, что это его кот и его транспорт. Почуяв ироническую интонацию, полицейский потащил его в участок.
— Щас мы посмотрим, что это за кот, транспорт и что там на самом деле Вы везёте.
Синицын чуть не застонал от досады.
— Это что? — спросил дежурный, указывая на переноску.
— Вы, господа, никогда не видели, как перевозят мелких питомцев? — ответил Синицын вопросом на вопрос и подумал, что Памир сейчас обиделся, потому как он был совсем не маленьким.
— Не умничайте тут! — вскрикнул лейтенант. — Открывайте.
— Ваша воля, — сказал Синицын, открывая дверцу.
Лейтенант наклонил голову и заглянул. Следом раздалось такое грозное шипение, что тот отпрянул.
— Мелких, говорите? Этот Ваш питомец на восемь кило потянет.
— Девять восемьсот, — уточнил Синицын.
Дежурный осмотрел и простучал клетку, но переноска была устроена так, что в ней вряд ли можно было замаскировать второе дно или фальшивую стенку.
— Что Вас привело в наши края? — наконец прозвучал вопрос более или менее по делу.
— Журналистская работа… Вот, пожалуйста… моё удостоверение, если хотите.
Пока дежурный рассматривал документы, Синицын развернул карту.
— Возможно вы сможете мне помочь? Мне необходимо попасть в это место.
Стоявший рядом сержант лишь мельком взглянул на карту.
— Чего ты там забыл, в такой-то глуши?
— Хочу собрать материалы о культуре, быте, творчестве, легенды, сказки… в общем всё, чем богаты эти места, но малознакомы обычным людям.
— Вот как?.. Судя по месту, указанному на карте, вы собираетесь к староверам. И я бы Вас остерёг от такого путешествия. Даже местная полиция туда не суётся, не говоря уж о простых людях.
— Да, я понимаю, — Синицын сделал попытку возразить. — Но как же паломники?.. Я читал, что даже из Мексики и Бразилии народ едет.
— Так-то оно так. Но спросите: многие ли возвращаются? Знаете сколько заявок в год о пропаже людей мы принимаем?
Синицын возразил и на этот раз, сказав, что всё знает, но отступиться от своего плана не может и что от исхода поездки зависит, ни много ни мало, его судьба.
Посчитав его недоумком, стражи порядка всё же дали адрес проводника из Дивногорска, некоего Никиты, который промышлял экстремальным турбизнесом. Более того — если уж ему так приспичило насладиться красотами Енисея, они посоветовали ему пойти на пирс и поспрашивать местных рыбаков, не отправляется ли кто-нибудь в том направлении. На этом и разошлись.
Глава 4
Аэролодка «Север 650» неслась по речной глади, унося на себе двух мужчин и одного кота, освобождённого наконец из своего заточения. Транспорт принадлежал охранной службе Красноярского края по контролю использования биологических ресурсов. Попросту говоря, рыбнадзору. Инспектор Алексей Викторович Ногин стоял за штурвалом и, перекрикивая шум мотора, рассказывал гостю, в основном, о своей работе:
— Богатейшее, должен Вам доложить, месторождение ценнейших рыб. И чего здесь только не водится: и стерлядь, и осётр, хариус, ротан, форель, чебак... всего и не перечислить. Да вот глаз да глаз за всем этим богатством нужен! Местные — они как: не на удочку, так на сеть; не на сеть, так на динамит… Совсем распоясались! На той неделе четверых накрыл…
Синицын слушал в пол-уха и думал о своём. Памир, лёжа на его коленях, делал вид, что дремлет, но больно вцепившись в бёдра, вострил уши. Оно и понятно — стресс для животного, привыкшего к домашней обстановке, оказаться где-то на открытом пространстве, да к тому же в середине реки. Присутствие хозяина его конечно успокаивало, но инстинкты — куда от них денешься? «То ли ещё будет, дружище, — Синицын мысленно обращался к коту. — Скоро тебя вообще в тайге выпущу. То-то ты порезвишься!»
Спустя час катер причаливал к пристани посёлка Усть-Мана. Поскольку солнце уже заваливалось за горизонт, к берегу прибывали рыбацкие лодки. Каждый хвастал уловом, отмеривая от руки локоть, а то и всю руку до самой ключицы. Лишь некоторые, завидев катер инспектора, утихали и отворачивались. Таких-то Ногин распознавал за милю: раз им неловко, значит есть что скрывать. Этих он журил и выписывал штрафы, соразмерно незаконному улову. Но были другие — наглые, рыбачащие тайком, охотников за икрой и запретной для ловли рыбой. Их Ногин считал врагами природы и, невзирая на риск, объявлял им войну — нередко кровавую. Огнестрельная рана на бедре и несколько ножевых порезов были тому подтверждением.
Высадив Синицына на берег, Ногин пообещал доставить его в Дивногорск: вот только заглянет к участковому и займёт у того мотоцикл с коляской.
Тихая гладь реки окрашивалась в жёлто-оранжевые цвета. Лес на противоположной стороне темнел, сливаясь с кромкой берега, и только верхушки деревьев украшала золотистая корона. Ощутив наконец твёрдую почву под ногами, Памир бегал по прибрежному песку, наслаждаясь свободой. Всё ему было ново. От того часто останавливался, прислушивался и принюхивался, не забывая, при этом, оглядываться на хозяина, дабы не потерять того из виду.
Устроившись на перевёрнутой лодке, Синицын думал, что пока всё складывается хорошо. Ему уже несколько раз улыбалась удача, и он надеялся не спугнуть её, как это бывало прежде. Может быть, только для этого ему стоило оставить родные места, осточертевшую работу и примелькавшиеся лица, чтобы почувствовать свежий прилив крови, возбуждение чувств, мыслей, вновь проникнуться настоящей жизнью, пусть чужой и незнакомой.
— Ты это чёй-то тут, сынок? Ожидаешь кого или так на реку смотришь?
Синицын оглянулся. Бородатый старичок, посасывая гильзу потухшей папиросы, оглядывал его, лукаво щурясь.
— Жду инспектора, — ответил Синицын. — Он к участковому пошёл.
— А-а-а, Лёшку Ногина? Да, видал его… А на что он тебе?..
— Обещал в Дивногорск доставить.
— А в Дивногорске-то что? — не отставал старик.
— А там у меня встреча с проводником.
— А проводника не Никиткой зовут?
Синицын посмотрел на него, как на всевидящего.
— А как вы?.. Откуда вы знаете?
— Да-к как же не знать. Не первый год тут живу. Да и Дивногорск твой не так уж далече: минут десять на машине. А чтоб с Никиткой повидаться, так и ехать никуда не надо. Тут он, в посёлке.
Синицын слегка опешил. Неужто действительно что-то с ним произошло — нечто странное, непривычное, чудное. Раньше он сам за всем гонялся: за репортажем, за интересующих редакцию людьми, событиями, да и за удачей. А тут, словно нарочно, всё само приходит, без всяких усилий. Это были новые ощущения и, будто бы, не его жизни.
— И где ж мне его найти, дедуля?
— А чего его искать? Он у бабки своей гостит. Да я проведу, если хочешь.
Синицын вдруг осознал, что за всё это время ни разу не воспользовался мобильником. Он было потянулся к внутреннему карману, но понял, что напрасно. Ведь номера телефона инспектора он не знал. Разве раньше могло такое случиться?
— У вас тут магазин имеется? — спросил Синицын, устремляясь за стариком.
— А отчего ж нет?.. Имеется. Вон, как раз за углом и будет.
Магазин имел название «Магазин». «И правильно, — подумал Синицын. — Коротко и предельно ясно». Внутри было тесно, но всё на своих вешалках, стеллажах и полках: на одних вещи, на других продукты, в холодильниках молочные и мясные изделия, вкусно пахнущий хлеб и тарань на верёвках. Синицына интересовали консервы. Нужно было пополнить запас, так как еда имела способность быстро заканчиваться. Он купил две палки сухой колбасы, рыбных консерв для себя и Памира и две бутылки водки — на всякий случай. Водка, понятное дело, в этих краях, что разменная валюта. Ну а спустя ещё четверть часа старик пугал дворовых собак криком:
— Никитка, выходи! К тебе гости пожаловали.
На пороге появился парень в телогрейке — на вид, лет тридцати.
— Чего орёшь, дед Потап?
— Так гостя к тебе привёл. Вот, встречай.
— Ну, если гостя, так чего его у калитки держишь? Давай, заходи.
Глава 5
Они шли уже пятый час, делая короткие привалы. Тропа иногда терялась в лесной чаще, но каким-то образом снова находилась, извиваясь подобно змее, или становясь прямой, как стрела. Преодолевая пригорки и овраги, шли к указанной на карте точке. Памир следовал рядом, особо далеко не отдаляясь. Иногда он отставал, замирая на каком-то месте, слушал лес, всматривался в только ему ведомую точку, но затем снова догонял. Синицын уже перестал оглядываться и, выискивая его, беспокоиться. Часто почва под ногами становилась влажной от того, что солнечный свет не мог пробиться сквозь густую листву, и Синицын отмечал, что уже давно не видит человеческих следов, тогда как звериных было в изобилии. Но всё-таки тропа была, хоть и местами совсем заросшая. А значит ею пользовались — возможно, давно.
Куковала невидимая кукушка. Синицын машинально взглянул на часы: стрелки показывали 18:20. Над тайгой сгущались сумерки. Никита до сих пор молчал, по привычке экономя силы. Но сейчас остановился и сказал, что здесь они останутся до рассвета. Оба, не сговариваясь, принялись строить шалаш из подручного материала, коего на земле было предостаточно.
Над костром висел котелок, в котором булькала пшеничная каша с тушёнкой. Это был обед, а также ужин. Памир уже поел рыбных консервов и спал, свернувшись калачиком, словно маленький котёнок.
— У меня накопилось немало опыта, — говорил Никита. — Водил туристов по обеим берегам реки, сплавлялись на лодках, ходили к водопадам, диковинным камням и мегалитам, посещали деревни староверов, но по этому маршруту… даже не припомню точно… может, когда ещё малым был. И мне стоило бы знать о цели Вашего путешествия… если Вы не против, конечно.
— Ну, для начала, давайте перейдём на «ты», — предложил Синицын. — В таких-то местах «выкать» как-то несуразно. А по поводу цели… Эх, Никита! Если б я только знал… — он немного помолчал и добавил: — Скорее всего, пытаюсь изменить свою судьбу.
— И это можно понять, — продолжил проводник. — Но почему именно туда? Даже я понятия не имею, что там находится.
— Не знаю, — Синицын задумался, а затем рассказал всю свою историю от начала и до конца.
Никита слушал исповедь молча и представлял себе потерянного человека, утратившего вкус к жизни, вяло текущим по течению, которое было ничем иным, как муторная меланхолия, болезненная хандра и, как следствие, оскудение красок, видимых лишь неунывающими людьми. Никита, особенно за последние годы, повидал богатых скучающих особ, прибывающих в тайгу на охоту или рыбную ловлю, а то и ради рискованных путешествий, дабы хоть как-то уйти от своих проблем, забыться или напротив — подумать о смысле жизни. И всё-таки для подобных людей это было развлечением. Журналист был другим, непохожим на его предшественников, каким-то очень одиноким и отчаявшимся. Таких Никита тоже знал. Они прибывали ото всюду, селились в деревнях староверов и жили там подолгу или оставались навсегда, напрочь позабыв о странах исхода и прописке. Некоторые попадались на глаза полицейских, задерживались только лишь потому, что их загранпаспорта были просрочены на годы.
Утром Синицын проснулся под пение лесных птах. Расстегнул спальный мешок и с удивлением обнаружил своего кота.
— Эй, дружище, тебя-то кто сюда звал? Памир потянулся всем телом, растопырив лапы и выпуская когти. Затем уселся и уставился на хозяина невинным взглядом.
Через минуту оба выбрались из шалаша. Над огнём жарился заяц и пахло травяным чаем.
— Доброе утро, господа, — посмеиваясь, поздоровался Никита. — Умаялись, я погляжу.
Синицын только сейчас почувствовал усталость в ногах и поглядел на кота. Тот, как ни в чём не бывало, отошёл в сторону и стал рыть ямку. А ведь домашнее не привыкшее к дальним путешествиям животное, — проскочила мысль, — но за ночь восстановил силы и уже готов к новым приключениям. Вот бы ему так.
— Взбодритесь, товарищ журналист, — снова прозвучал голос Никиты. — Чайку испробуйте. Он из чаги — быстро силы восстанавливает. Нам ещё пару дней топать, если малым ходом.
— Спасибо за заботу, Никита. А ты уж, гляжу, и поохотился. А я всё проспал. Ты уж извини…
— Да брось, Михаил. Не очень-то я и старался. С вечера ещё силок поставил, вот он туда и попался.
Третий день пути выдался трудным. Исчезли все тропы, а с ними и признаки человеческой жизни. Девственная природа, дикие заросли, небольшие болотца, глубокие овраги словно сопротивлялись двум путешественникам, выбравшим дорогу, ведущую в неизведанное. Синицын старался ступать за проводником, не сбиваясь с его следа. Ни в коем случае нельзя было травмироваться. Даже обыкновенный вывих ступни сулил большие проблемы. Он был крайне осторожен, хотя нескольких царапин и ссадин всё же не избежал.
Никита вёл своего подопечного, всякий раз прислушиваясь к течению воды. Поток Енисея слышался справа, а значит направление было верным. Несколько раз они подходили к самому берегу, но потом снова углублялись чащу и брели практически наугад, по какому-то чудному наитию, коим обладал Никита. Но на определённом отрезке пути он начал метить деревья, указывая направление. Отсюда они поворачивали на юго-восток, оставляя реку позади себя. Памир часто останавливался, выгибал спину и шипел, чуя кого-то неподалёку. Лисы и росомахи нередко перебегали дорогу. Однажды повстречали лося — такого крупного, что Синицын, увидав это величественное животное, ахнул. Любопытные белки некоторое время провожали путников, интересуясь, скорее всего, невиданным представителем кошачьей породы, нежели людьми. Ближе к вечеру можно было услышать волчий вой. В такие моменты Памир старался быть поближе к хозяину, а то и вовсе вспрыгивал тому на спину, прячась между лопатками и вещмешком. К концу третьего дня Синицын чувствовал такую усталость и боль во всем теле, что если мог бы, то повернул назад. Но теперь расстояния до цели путешествия оставалось меньше, чем до исходной точки. По словам цыганки он должен был пройти через боль. Но Синицын не был уверен, что это та самая боль, о которой она говорила. Самым важным для него в эту минуту, в каждую минуту продвижения вперёд было преодоление самого себя: своей неуверенности, своих страхов, колебаний и комплексов. Это было то самое, от чего было необходимо освободиться, очиститься. Если бы мог, он бы подобно змее сменил кожу, чтобы родиться заново чистым и невинным. Невинным, прежде всего, перед самим собой за неудавшуюся жизнь, за игру с судьбой, за лень и неспособность изменить её и склонить на свою сторону.
Глава 6
Наставали моменты, когда Синицыну было совсем невмоготу. Даже опытный Никита казался вымотанным. В добавок ко всем трудностям донимал гнус — безжалостный, наглый, проникающий сквозь москитную сетку. Крупные оводы даже одежду прокусывали. Противокомариный аэрозольный баллончик был бесполезен против кровожадных насекомых. Уж неизвестно почему, но кота они облетали стороной: то ли запах не тот, то ли кровь не та.
К концу четвёртого дня, устроившись на очередной ночлег, Никита сказал, что те места, куда они сейчас направляются, он знает лишь понаслышке и если там и ступала нога человека, то об этом мало кому неизвестно.
— Нужно быть готовым к любому развитию ситуации, — заявил он. — Неизвестно, кого или что нам предстоит встретить. — Никита расчехлил охотничье ружьё, проверил механизм, смазку, зарядил патронами и, удовлетворившись, снова упаковал. Это был его любимый карабин «Байкал» с нарезным стволом двадцать второго калибра. — Старцы сказывают, — продолжил он, — что там живут вечные люди. Они столь малы, что ездят на зайцах, подобно людям скачущих на лошадях, но невзирая на рост, обладают великой таинственной силой и владеют источником живой воды. Сказки, конечно. Но кто знает… Мир огромен и изучен недостаточно для того, чтобы кто-либо с уверенностью мог заявить, что знает всё и обо всём. К тайнам, хранящимися в земле и океанах, человек попросту не добрался. Потому, я бы не стал отрицать предания предков. Ведь даже сказки не родились на пустом месте.
— Абсолютно с тобой согласен, Никита. Глупо утверждать, что человечество познало мир. Более того, человек не познал самого себя. Даже если не говорить о душе, то собственный мозг до сих пор остаётся секретным механизмом, в котором ещё предстоит разобраться. Возможно, это удастся будущим поколениям и с помощью новейших технологий. Что до сказок, то возьми хотя бы к примеру «Курочку Рябу». Ведь мало кто знает, о чём именно эта сказка.
— Правда?! И о чём же? — Никита поднял удивлённые глаза, в которых искрилась усмешка.
— Напрасно иронизируешь, дружище. Тем более, что мало кто знаком с первоначальной версией этой занимательной истории. Вот гляди: всё начинается с того, что дед и баба… заметь — не дети, не подростки, а пожилая супружеская пара — получают от своей курочки золотое яйцо. И что же они с ним делают?.. А они, Никита, пытаются его разбить. Но у них ничего не выходит. Вот ведь какая незадача! Вот тебе бы пришло в голову разбивать золотой самородок?
— Ну, — Никита всё же рассмеялся, — если только для того, чтобы разделить на части и продать ювелиру.
— Ну правильно, — подтвердил Синицын. — Это, пожалуй, первое, что приходит на ум. Здесь работает стереотип, а также немаловажную роль играет человеческая алчность. Но дед с бабкой колотят это яйцо чем под руку попало, а оно никак не разбивается. И вдруг мимо пробегает мышка — мелкое животное, и задевает яичко хвостиком. И оно падает и разбивается. И что ж? Будто бы радоваться надо. Но вместо этого старики начинают плакать. Плакать, чёрт их дери! Ведь только что сами хотели его расколотить… Но тут на этой драматической сцене появляется курочка Ряба и обещает снести им простое яичко. И так всё странно, а тут вообще получается какая-то бессмыслица. Но что же происходит дальше?.. А дальше — общепринятая версия сказки умалчивает. Ну, это и понятно: её же детям читают. А на самом деле рыдают не только дед с бабой, но и птицы, и звери; рушатся мосты, земля и дом трясутся, внучка удавилась, женщина, пёкшая хлеб, сломала все батоны и побежала в церковь. Священник, когда узнал о случившемся, сбросил с себя одежды и сжёг все священные книги, разбил колокола, а потом сжёг и саму церковь. Некоторые сошли с ума… Вот ведь как!
Вопрос напрашивается сам собой: что произошло? А ответ можно отыскать в глубокой древности, когда яйцо не считалось чем-то порождённое живым. Но из него, впрочем, родилось всё живое. Так повествуют мифы.
Золото же считалось символом смерти, так как принадлежит подземному миру, где правит Аид. Отсюда становится понятной реакция деда и бабы, людей преклонного возраста, дни которых уже сочтены. Для них золотое яйцо — предвестник скорой гибели. Конечно же они испугались и решили уничтожить его, в попытке отдалить неминуемое. И если отождествить стариков со всем человечеством, то вырисовывается картина хаоса, конца света, апокалипсиса.
— Действительно интересная история, Михаил, — проговорил Никита в некой задумчивости. — Но почему старикам не удалось разбить яйцо, а мышка, лишь пробежав мимо и задев его хвостиком, разбила?
— Ну, тут просто: мышь принадлежит двум мирам, как подземному, так и земному. Она выступает в роли посредника между ними. Да и, кстати, во втором своём пришествии курочка Ряба всё же снесла простое яичко. А следовательно мир спасён и всё живое снова возродилось.
Всю ночь моросил дождь. Шалаш, хоть и был укрыт куском брезента, местами протекал. Утро выдалось зябким, мокрым и серым. Небо плотно затянуло облаками, сквозь которые кое-где пробивались лучи тусклого солнца. Собирались не спеша. По расчётам Никиты предстоял последний день путешествия. Укрывшись под густой кроной дерева, на скорую руку приготовили завтрак. Синицын откупорил банку с консервами и позвал кота:
— Памир, иди кушать! Памир!..
Кота нигде не было. Синицын не на шутку разволновался.
— И куда он мог подеваться?.. спросил он вслух.
Но сколько его ни звали и ни приманивали привычным «кис-кис-кис», тот не объявился. И вдруг Синицын поймал себя на мысли, что вокруг стоит абсолютная тишина. Такая же мысль, очевидно, посетила и Никиту, побудив его замереть на месте и слушать пустой эфир. Он вытащил из ножен охотничий нож и постучал рукоятью о дерево. Раздался глухой звук, который тут же потонул в пространстве. Этот поистине странный факт был, как минимум, пугающим.
— А я уж подумал, что оглох, — сказал Никита, но его голос будто завяз в воде.
Синицын недоумевающе посмотрел на него и скорее понял, а не услышал его слова. Он бесшумно подошёл вплотную к Никите, как будто ступал не по земле, усыпанной сушняком, а по вате.
— Что происходит? — прокричал он прямо в ухо своему проводнику. Но тот лишь пожал плечами.
Путники продолжали двигаться вперёд. Никита шёл впереди и, не слыша шагов позади себя, постоянно оглядывался. Они прошли около двух километров, когда Никита, оглянувшись в очередной раз, застал спутника стоящим на коленях и безвольно опустившим руки. Испугавшись, он подбежал к нему и потряс за плечи. Тот сидел с закрытыми глазами, из которых ручьём текли слёзы. Саднящая, режущая до боли тоска не отпускала Синицына. Неужели он потерял Памира, потерял навсегда и безвозвратно своего единственного в этом мире друга?
Если бы слова Никиты смогли добраться до ушей Михаила, то он бы просил того не отчаиваться. Сказал бы, что кошки не теряются просто так, что они обладают острым нюхом, невероятной ловкостью и храбростью. У кошачьих развит феноменальный инстинкт самосохранения, и что его кот вряд ли стал жертвой какого-то лесного зверя. Всё это он бы сказал Михаилу, а так только тряс за плечи, глядя на него участливым взглядом.
Никита был лучшим проводником в этих местах, не было равного ему в знании побережий Енисея от Красноярска до Абакана. Он также слыл одним их лучших охотников, хотя стрелял дичь лишь по нужде, был опытен и надёжен, но даже ему всё происходящее сейчас было непонятно. И это неведение выводило его из равновесия. Его держала воля, способности, знания сотен способов выживания и вера в себя. Эту веру он и пытался теперь передать Михаилу, поскольку от неё зависело дойдёт ли тот до конечной точки своего путешествия.
Они устроили привал на небольшой прогалине. Сбросив полегчавшие вещмешки, сидели, потирая ноги. Даже километр в тайге мог показаться сотней, а они уже шли четвёртый день. Глядя на Михаила, Никита внутренне восхищался его стойкостью. Более подготовленные люди уже бы сдались на его месте, вынудив своего проводника достать спутниковый телефон и связаться с МЧС. Но Михаил держался, и только он сам знал, чего ему это стоило. Да и потеря любимца подкосила его и так измождённые силы.
Глухота не проходила. Вязкая тишина вокруг обладала неким деморализующим свойством. Никита подумывал о некой аномалии, о которой он не знал и, достав карту, отметил на ней те места, через которые пролежал их путь с момента наступления тишины.
Но у всякого биологического существа есть особенность: потеря одного из чувств, ведёт к обострению другого. И теперь, осматривая местность, он осознал, что видит её как-то иначе — то ли более ярче, то ли очертания и краски стали отчётливей.
Глава 7
«Слабость, — стучало в висках Синицына. — Не поддаваться! Превозмочь! Подняться с колен и двигаться дальше! Двигаться во что бы-то не стало, не взирая на препятствия, душевную боль и ноющее тело». Он открыл глаза. Никита стоял в полуметре, странно озираясь по сторонам. Синицын поднялся и последовал его примеру. Пространство как-то изменилось, но он ещё не понимал: как? Единственным очевидным фактом было отсутствие какой-либо живности. Сейчас до него дошло, что уже долгое время не замечает птиц, и даже следов животных, коих ранее было множество. Никогда не высыхающая почва в этом густом лесу хранила их давнишние отпечатки, и они хорошо читались даже неопытным следопытом. Но здесь — лишь их собственные следы и девственная природа, похожая на древние времена, когда на свете ещё не было ни птиц, ни животных.
Никита отошёл немного в сторону, всё ещё свыкаясь со своим новым зрением. И тут случилось невообразимое: пласт земли будто откололся от поверхности, провалился вниз и увлёк за собой только что ступавшего по ней человека. Там, где миг назад стоял Никита, образовалась дыра диаметром в полтора метра. Синицын заорал во всё горло — заорал так, что голосовые связки отозвались болью, но звук так и не покинул его гортани. Он сбросил вещмешок и подполз к воронке. На дне, которое виднелось в пяти-шести метрах, он увидел Никиту, распластавшегося на камнях. В зоне падения темнели пятна крови. Он снова закричал внутрь дыры, зовя проводника, но тот не подавал признаков жизни. Но звук… звук вернулся из глубины глухим эхом. От неожиданности Синицин отпрянул и откатился вбок от разверзшегося зева. Судорожно соображая, он дотянулся до рюкзака, вытащил моток верёвки и стал искать хоть что-нибудь, где бы можно было закрепить её конец. До ближайшего дерева метра три: вполне достаточно, чтобы другой конец достиг дна. Обвязав ствол крепким узлом, он снова пополз к дыре. Он уже приготовился сбросить верёвку вниз, как узрел нечто, повергшее его в ужас. Что-то первобытное, пещерное смотрело на него белёсыми глазами, коих Синицын насчитал шесть, парами расположенных на плоском лбу, создавая воображаемую дугу. У животного была мертвенно-бледная толстая кожа, под которой просматривались мощные мышцы. Тело было узким и длинным с щетиной, как у дикобраза, огромная голова, похожая на крокодилью с зубастой пастью, короткие когтистые лапы и игольчатый хвост. Было очевидным, что эта диковинная тварь приспособлена к подземной или пещерной жизни. Несколько секунд визуальной игры закончились победой существа подземного мира. Синицын больше не мог выдержать его взгляд, проникающий в самое сердце. Он понял, что сам он не сможет помочь Никите. Он не знал, жив ли тот и впервые подумал о помощи. Но спутниковый телефон находился в куртке Никиты и добраться до него не представлялось возможным.
Синицын не имел понятия, был ли тот провал случайностью или хорошо замаскированной ловушкой. Он медленно поднялся на ноги и, осторожно ступая, направился прочь от этого места. Но не успел он дойти до дерева, где привязал верёвку, как услышал… именно услышал звериный рык. Обернувшись, Синицын не поверил своим глазам. Это жуткое существо, походящее на исчадие ада, сумело выбраться наружу и теперь шумно втягивало воздух через огромные ноздри. Синицын понял, что оно почти слепо, словно крот, вечно живущий под землёй, но видимо обладает сверхчутьём. От того полуслепые глаза были уставлены прямо на него. Синицын попятился. Существо сделало шаг вслед за ним. Он почти не дышал, стараясь не привлекать тварь дополнительным шумом. Мысли роились в голове журналиста и обученный быстро думать мозг искал пути к спасению. Краем глаза он заметил оставленный Никитой чехол с карабином. Он лежал на том месте, где стоял коленопреклонённый Синицын, а Никита пытался привести его в чувства. Но, чтобы добраться до него требовались, как минимум, навыки бойца спецназа. С замирающим сердцем Синицын сделал шаг вперёд. Отсюда подземная тварь могла бы достать его в один прыжок. Чувствовался смрадный запах из её полуоткрытой пасти. Ещё немного сомнений, показавшиеся вечностью секунды первобытного страха, и Синицын шагнул в сторону, мысленно рассчитывая расстояние до карабина. Тварь словно оцепенела.
Тучи сгущались, погружая лес в сумерки. Отступая по шагу и сохраняя радиус до существа, Синицын двигался по кругу. И вдруг он осознал, что снова оглох. Там, в шаге от дерева он ещё слышал, но вступив в круг, потерял слух. Он подумал, что в шаге от дерева заканчивалась бесшумная зона и объяснить этот феномен не взялся бы ни один учёный. Вспомнились документальные фильмы «Территория заблуждений» Игоря Прокопенко. Ни в одном из них не было сказано о чём-то подобном. Но факты говорили сами за себя, и это не было заблуждением, а лишь ещё одной неразгаданной тайной.
Пришлось допустить, что сейчас это существо полагается только на своё обоняние. И Синицын, рискуя жизнью, двигался по дуге, шаг за шагом приближаясь к цели. Его одежда за дни похода достаточно пропахла тайгой, а на голове была москитная маска, и он надеялся, что не источает запахов отличных от окружающих. С этой надеждой он уже подобрался совсем близко. Карабин находился на расстоянии вытянутой руки. Наблюдая за хвостом животного, как за смертельно опасным оружием, он потянулся к чехлу. Надеяться, что он сможет выстрелить и убить или хотя бы ранить это животное, было наивно, а в худшем случае грозило фатальным исходом, но с ружьём он бы почувствовал себя более уверенно.
Когда ружьё оказалось в руках, Синицын снова пошёл по кругу, направляясь к тому самому дереву. Ему хотелось как можно скорее покинуть зону тишины и вновь ощутить себя нормальным человеком. Тварь не двигалась, только ноздри бесшумно вдыхали воздух, и прижатые к голове уши шевелились, пытаясь уловить малейший звук. «Неужели оно никогда не выбиралось наружу? — подумал Синицын. — Неужели тишина и для него в диковинку?» Ещё пару шагов отделяло его от границы проклятой земли. Сердце стучало так сильно, что его пульсация ощущалась в горле. Ещё одно усилие и он вышел из зоны. Хотелось бежать, бежать изо всех оставшихся сил. Следующий шаг отозвался хрустом сухой ветки, что подтвердило его догадку о немой аномальной зоне. Но оказалось, что этот хруст услышал не только он. Существо встрепенулось и совершило гигантский прыжок, оказавшись позади Синицына, тем самым отрезав путь к бегству. Разворачиваясь огромным телом, оно издало рёв, похожий на вой тираннозавра. Казалось, время сделало петлю, отбросив путника в доисторические времена. Синицын выхватил карабин, взвёл курок и выстрелил. Он сделал это машинально, от испуга и отчаяния. Существо на секунду замерло и стало трясти головой. Очевидно, звук выстрела для него был слишком громким. Воспользовавшись этим замешательством, Синицын побежал. Ветви зарослей хлестали по его телу, но он не замечал боли. Страх высвободил дополнительную энергию, но ослепил рассудок. Он потерял направление и ориентацию в пространстве. Преодолевая пригорки, овраги, перескакивая через торчащие из-под земли корни деревьев, Синицын нёсся вперёд. Счёт времени был потерян. И внезапно, сбегая с холма, он увидал зверя… От неожиданности потеряв равновесие, он упал и кубарем покатился вниз. Последнее, что он услышал – это хруст позвоночника, который сломался, словно сухая соломина.
Глава 8
До слуха доносился голос кукушки. Он то удалялся, то приближался, но был слышен отчётливо. По привычке Синицын стал считать. Считал до тех пор, пока не сбился. «Это не время, — подумал он. — Наверное, это года». Но потом и лет стало слишком много. Люди столько не живут. «Чёртовы часы! — продолжал он размышлять, следуя за вялотекущими мыслями. — Снесу-ка я их на свалку… или в скупку… или…» Странное покалывание в теле вернуло его сознание в действительность. Разлепив тяжёлые веки, Синицын увидел серое небо: увидел его как через подзорную трубу. Вверх тянулась конструкция, сооружённая самой природой — округлый провал в скальной породе, который завершался небольшой пещерой. Он лежал в гладкой выемке, наполненной каким-то липким раствором с терпким запахом. Слева от него кто-то говорил очень тихим, а вернее приглушенным голосом. Слов разобрать было невозможно. Речь не была похожа ни на один язык, который Синицын знал или где-либо слышал. Затем он ощутил взгляд — так бывает, когда кто-то пристально на тебя смотрит. Сначала ощущаешь что-то неприятное, но не понимаешь, что именно, потом — зуд в позвоночной зоне, и ты, в конце концов, оборачиваешься, потому что ощущение становится невыносимым. Синицын повернул голову. Маленькое существо — что-то среднее между человеком и гоблином глядело на него большими глазами. Он бы отпрянул, если б мог. Но тело оставалось неподвижным, хоть он и старался пошевелиться. Припомнился рассказ Никиты о вечных людях: сказания предков, легенду, в быль которой невозможно было поверить. И всё же здесь, в метре от него находилось реальное доказательство невероятного. Синицын открыл рот, с тем чтобы задать сам собой напрашивающийся вопрос, но в эту секунду услышал голос — прямо в собственной голове:
— Лежи смирно. Ещё не время.
Вряд ли это распоряжение было понято, но Синицын сомкнул губы, не успев сказать ни единого слова. Глаза вновь погрузились в темноту. Снилось что-то путанное: быстро меняющиеся день и ночь; льющаяся вода, блистающая в лучах необыкновенного света; странные животные, общающиеся с ещё более странными существами на непонятном языке; лесные ужасные твари, выползающие из своих нор по ночам; яркое солнце, бегущее за голубой луной, играющие в игру — свет и тьма. Затем приснился Памир, лежащий на коленях Никиты. Во сне, словно наяву, Синицын потянулся рукой к своему коту и, дотянувшись, потрепал того по загривку. В ответ послышалось привычное урчание. Как же он любит эту мелодию — тихую, умиротворяющую, доносящуюся из какого-то другого мира, где царят благость и любовь.
Когда его глаза снова открылись, отверстие над головой уже искрилось солнечным светом. Его стены отливали всевозможными красками и чудилось будто чья-то искусная рука украсила их дорогими самоцветами. Вся пещера была наполнена цветными пятнами — яркими, разных форм и оттенков.
Синицын попытался пошевелиться и на сей раз ему это удалось. Конечности, хоть и были тяжелы, но слушались. Он лежал в том же углублении — настолько гладком, что поверхность ощущалась стеклянной. Приподнявшись, он осмотрелся. Вокруг суетились крохотные существа. Каждый был занят своим делом, и их занятия подчинялись определённому порядку. Глядя на них сверху вниз, Синицын показался самому себе Гулливером в стране лилипутов.
Начиная с этого момента удивление только росло. Один из человечков отделился от своих собратьев и что-то сказал рядом стоящему. Тот крикнул другому и дальше по цепочке весть передавалась всем последующим. Ловко взобравшись на возвышение, первый подошёл к руке пациента, затем вскарабкался к плечу и небольшим усилием своей ладони снова уложил его в первоначальное положение. Теперь он стоял у подбородка и бесцеремонно оттягивал нижнее веко Синицына. Ещё несколько лилипутов оседлали его ноги и руки. Каждый был вооружён иглами, срезанными с какого-то растения. Ими они стали колоть плоть, а тот, что находился подле головы, следил, очевидно, за реакцией зрачков. Синицын чувствовал покалывания, но терпел, полностью подчиняясь врачеванию, а скорее, диагностике. Профессиональное любопытство взяло верх. Безусловно в его голове роилась куча вопросов, но как задать их тому, кто не поймёт его языка. Но тут он услышал речь, которая нашла понимание в его мозгу.
— Ты ещё очень слаб, но вполне здоров. Можешь встать на ноги и ходить, но не удаляться от ванны. Ты слишком тяжёл, чтобы снова укладывать тебя.
Вдруг к Синицыну вернулась память. Он вспомнил всё, что произошло до того момента, как он свалился в овраг. А воспоминания вернули пережитый ужас. Он не знал, насколько далеко эта пещера находилась от того зловещего места, но даже навскидку не смог посчитать сколько усилий и сколько лилипутов понадобилось для того, что переместить его безжизненное тело. «Безжизненное! — Синицын поразился этой мысли. — Неужели он погиб?»
— Почти, — отозвался лилипут в его голове. — Три месяца мы лечили тебя.
— Три! — воскликнул Синицын. Не требовались сложные подсчёты, чтобы понять, что сейчас конец декабря.
Ещё некоторое время он провёл на лежанке, осмысливая собственное положение. Четыре дня пути и три месяца бездействия. Он не мог предположить, что его путешествие затянется больше, чем на две недели, включая всевозможные перипетия. Но выпасть из жизни на месяцы — было немыслимым. Но всё же он не умер, не потерялся в тайге, он жив, а значит с остальным сможет смириться.
Он поднял голову: лилипуты оставили его в покое и куда-то исчезли. Но следующая, представшая перед его взором картина заставила его возликовать. Из прощелины дальнего концы пещеры выскочил кот и понёсся к нему с ураганной скоростью. Завидев его, Синицын раскрыл объятия. В следующий миг Памир уже обнимал его обеими лапами, трясь мордой о шею и лицо, громко мяукая. Синицын же гладил его по шерсти и всё повторял: «Милый мой! Дорогой!.. Я не верил… не верил, что ты мог потеряться… знал, что ты найдёшь меня… знал…»
Это были первые счастливые моменты с начала его путешествия. Наверное, впервые за всю жизнь Синицына посетили подобные чувства — чувства неописуемого восторга, радости и упоения, ни с чем не сравнимая буря эмоций, вызванная встречей с верным и единственным другом. Главный приз лотереи, пожалуй, не принёс бы столько удовлетворения, да и выигрыш показался бы ничтожным в сравнении с подобным поворотом жизни. Теперь Синицын с уверенностью мог сказать, что судьба повернулась к нему лицом.
Достаточно нализавшись, Памир спрыгнул с каменного ложа, пробежал пару метров и, обернувшись, посмотрел на хозяина, как бы зовя его за собой. Синицын спустился и встал на ноги. Медленно ступая, он продвигался вслед за Памиром. Вскоре они покинули пещеру и, преодолев узкий проход, вошли в другую. Потолок был низким и Синицыну приходилось сгибаться чуть ли не пополам, что ещё больше затрудняло движение. Лишь в тех местах, где находились отверстия, глядящие в небо и пропускающие свет, он выпрямлялся и отдыхал. Ещё один поворот и ещё одна пещера, войдя в которую, Синицын ахнул. На полу, скрестив под собой ноги, сидел Никита и что-то рисовал на земле. Вокруг него толпились лилипуты, помогая ему в этом занятии. Синицын так растрогался, что из его глаз покатились слёзы.
Глава 9
— Ну что ж, Миша, ты побывал там, где хотел. Теперь ты можешь считать себя удовлетворённым? Или, всё же, не этого ты ожидал, когда направлялся сюда?
— Даже не знаю, как и ответить. Но уж точно не того, что с нами произошло. Откуда мне было вообще знать, куда приведёт меня случай. И эти гномы… Это ж уму непостижимо!
— Да, с этим я соглашусь. Случай действительно вещь непонятная.
Никита замолк. Очевидно, и его переполняли те же чувства, что и Синицына. А в добавок ко всему, эйфория от приоткрытой тайны. А в том, что она была лишь приоткрыта, он не сомневался.
Они сидели у тщательно замаскированного входа в пещеру. Вокруг белоснежное покрывало. Слушая шум леса, Синицын вернулся мыслями к вещаниям цыганки. Откуда ей было знать о загадочном месте в сибирской тайге?.. Она, впрочем, и не направляла его сюда. Но она дала возможность сделать собственный выбор, и он, наугад ткнув в карту, очутился именно здесь, где испытал встречу с судьбой лицом к лицу. И Синицын чувствовал, что это ещё не конец, что впереди его ожидало нечто, что поставит точку и перевернёт не только его жизнь, но и отношение к ней.
— Мы умерли? — наконец спросил он.
— Что? — Никита, занятый собственными мыслями, очевидно, его не расслышал.
— Мы умерли? — повторил вопрос Синицын.
Никита немного подумал, но затем ответил, как бы размышляя вслух:
— Поначалу я думал, что да. Там, на дне пропасти я видел самого себя как будто со стороны, а перед собой того ужасного зверя. Он бросился на моё окровавленное тело и был готов сожрать, когда появились они… В их руках были факелы, но не обычные, какими мы их себе представляем, а испускающие яркий слепящий свет. Зверь, вероятно, не выдержал и бросился наверх. А потом я очнулся уже в пещере.
— А выбравшись наверх, — продолжил Синицын, — он почуял меня. Мне даже удалось добраться до твоего ружья. Я стрелял в него. Но это не причинило ему никакого вреда. Тогда я побежал. В жизни не бегал с такой скоростью. А он гнался за мной. Затем, помню, исчез, но снова появился, опередив меня и оказавшись прямо передо мной. Потом какая-то коряга. Я покатился вниз и врезался в камень. Здесь моя история тоже заканчивается, как, собственно, и жизнь. Так, во всяком случае, мне показалось. — Синицын в упор посмотрел на Никиту. — Как же мы спаслись? Неужто эти «мелкие» смогли противостоять ужасному чудовищу?
— Непросто смогли, Михаил, — Никита сделал многозначительную паузу. — Они им управляют. Эти места — их территория и всё живое подчинятся их великому братству. Всё это мне поведал один из них, когда я задавал нескончаемые вопросы. И как же он смеялся, когда я ему пересказал легенду о вечных людях! Особенно в том месте, где говорится о том, что они ездят на зайцах.
— Но оказывается живая вода реально существует?.. Я ведь, когда очнулся, нашёл себя лежащим в воде, которая, вероятно, творит чудеса.
— Увы, Михаил. И это не так. Вода действительно была, но высокое содержание глицерина и соли обеспечивали некую невесомость лишь для того, чтобы ослабить чувство боли. Они сказали, что у тебя в двух местах сломан позвоночник. А лечили тебя здешние лекари и заверили, что ты выздоровеешь. Вот такие дела, друг. Да и вот ещё что: я-то поднялся два месяца назад. Даже раны успели зажить с помощью их чудотворных мазей. А где-то через месяц нежданно-негаданно объявился твой кот. Всё это время он провёл около тебя. Толком не ел и не пил. А совсем недавно, будто почувствовав, что ты пошёл на поправку, дал себя увести и накормить. Правда, было забавно наблюдать, как он ходит среди пещерных людей, превосходя их в росте почти на голову. И кстати, они отнеслись к нему с уважением… даже с почтением, я бы сказал.
— Ну, наверное, этому есть объяснение. Кошки, как и мыши, принадлежат двум мирам: мыши — к подземному и земному, а кошки — к реальному и потустороннему.
— Может, оно и так, Михаил, но тебе предстоит узнать нечто более реальное. Несмотря на то, что их жилище больше похоже на муравейник, оно хранит много тайн как о прошлом, так и будущем. Вопрос в том: позволят ли они познать нам хотя бы часть из них?
— И начать бы с того аномального места, Никита, где мы потеряли слух.
— Ну да… Я и забыл об этом.
В очередной раз очутившись внутри подземелья, они не встретили ни одной живой души. Солнце всё также расцвечивало цветными пятнами всё вокруг. Движимые им по стенам, они подсказывали время дня. Здесь времена года вообще не менялись. Всё таже температура — по ощущению, около двадцати двух градусов; чистый, местами влажный, воздух и покой.
Мужчины продвигались на четвереньках, пока не оказались под очередным из отверстий, ведущих наверх. Здесь они поднялись на ноги, чтобы передохнуть. Стоя внутри штольни, они слушали ветер, создаваемый восходящими воздушными потоками. Конструкция жилища была идеальная: из-за постоянно меняющихся воздушных масс, внутри поддерживалась постоянная вполне комфортная температура. Подземные ручьи снабжали жильё водой и влажностью, которые позволяли растениям процветать даже на глубине. Подземным ли народом или же самой природой были созданы эти пещеры с витиеватыми переходами, нишами для сбора воды, каменными колоннами, поддерживающими своды и испещрёнными рисунками? А может, это были вовсе не рисунки, а искусно обработанные ветром и эрозией камни. Просто человеческий мозг, обрабатывая визуальную информацию, приближал её к более понятному и узнаваемому.
Первопроходцы снова опустились на четвереньки и продолжили путь по одному из туннелей. Вход в него оказался более узким, чем можно было предположить на расстоянии, но в проёме появилась голова Памира, который мяукая и оглядываясь звал их за собой. Ободрав бока о края прохода, им всё же удалось протиснуться на другую сторону. Эта пещера была намного больше предыдущей. Над головой зияла огромная дыра, сквозь которую можно было видеть ветви деревьев и услышать звуки леса. Кое-где из земли торчали оставленные факелы. Исходящий от них свет действительно был необычным. Такой вряд ли найдёшь в природе. Он, скорее, был искусственным, но походил на маленькие звёзды, ядерная реакция в которых превращала водород в гелий, но не порождала нестерпимый жар. В центре освещённого круга обнаружились два вещмешка и зачехлённый карабин. Всё остальное пространство было девственно чисто, и не было малейшего намёка на присутствие людей.
Обойдя пещеру по кругу, путники поняли, что она тупиковая. Они не обнаружили ни одной лазейки, ведущей ещё куда-нибудь. Но Памир, не переставая мяукать, всё ещё звал приятелей за собой. Синицын не спешил.
— Погоди, приятель. Дай время.
Взяв один из факелов, он стал исследовать пещерные стены. Никита последовал его примеру.
— Неужели старославянский, — пробормотал он, — изучая надписи, которые привлекли их внимание.
— Может быть, — ответил Синицын. — А может и праславянский тоже. Некоторые фразы написаны кириллицей, а другие латиницей. Встречается и клинопись. Письмо, вероятно, менялось с годами и трансформацией языка.
— Но разбираться сейчас, друг мой, у нас нет времени, — сказал Никита и стал вытряхивать всё содержимое своего рюкзака. — У нас продукты на исходе.
Наконец, он нашёл то, что искал.
— Вот. Не думал, что пригодиться. — В его руках оказался старенький плёночный фотоаппарат. — Мы заснимем всё, что только поместится на плёнку. А разбираться будем потом.
В это время снова послышался призывный голос Памира. В той части пещеры, где он расположился, было обнаружено нечто напоминающее лестницу. Ступени были настолько малы, что на них едва умещалась ладонь. Подъём наверх был витиеватым и крутым, потому надо было продвигаться с большой осторожностью, чтоб ненароком не сорваться вниз.
Глава 10
Когда оба товарища добрались до верха, там их уже поджидал Памир, держа в зубах пойманную полевую мышь.
— О! Ваше благородие, — воскликнул Синицын, — до чего же ты докатился! Совсем одичал!
Но кот, видимо, с ним не согласился и подложил добычу к ногам хозяина.
— Вот оно как! Значит это для меня? Ну спасибо. Удружил, конечно. Но, знаешь ли: твоя добыча — твой и завтрак.
Памир расценил это, как отказ и принялся потрошить мышь.
Никита, тем временем, изучал карту и смотрел на компас, который вращался, как угодно, только не указывал на север.
— Чёртова аномальная зона! Её здесь не должно быть. Во всяком случае, я о ней никогда не слышал.
— Другими словами, ты не знаешь, где мы находимся? — спросил Синицын с долей сарказма.
— Ну, пока не могу предположить.
Но, к счастью, был в их компании тот, кто мог. С лёгкостью расправившись с завтраком, Памир двинулся вперёд, топая по ещё не очень глубокому снегу. Очевидно, звериный инстинкт подсказывал ему нужное направление.
— Сдаётся мне, — произнёс Синицын, — мы только что сменили проводника.
Никита с некоторой завистью поглядел вслед удаляющемуся животному и последовал за ним. А Синицын, плохо скрывая улыбку, пристроился рядом.
— Пусть только к реке выведет, а там я уж сам, — проворчал экс-проводник.
Памир часто останавливался, вострил уши, нюхал воздух, а затем продолжал идти в только ему известном направлении. Никаких исхоженных троп не наблюдалось. Густой ельник сменялся низкорослым кустарником, холмы — крутыми спусками. Лишь звериные следы говорили о том, что местность не безжизненна. Никита с лёгкость отличал оленьи следы от лосиных, замечал следы волка и лисицы, всматривался в следы медведя с тем, чтобы определить в каком направлении ушёл зверь, но лишь тогда, когда вдруг заметил следы бобра, повеселел. Да и стрелка компаса вернулась в своё законное положение.
— Вода совсем рядом, — сказал он, нарушая тишину. — Вот же сукин сын! Довёл-таки.
Памир, понимай он вышесказанное, обиделся бы за свою голубую кровь, но, к счастью, понимал он только своего хозяина.
К тому времени, как они достигли реки, возвышающийся над берегом лес уже проглатывал солнце. Никита с удивлением обнаружил, что они вышли на другой стороне Енисея.
— Боже мой, Миша! Глубина здесь, как минимум, тридцать метров. Ну и дела!
Синицын уже ничему не удивлялся. Но только сейчас он подумал, что, будучи под землёй, совсем не следил за временем. Он по привычке взглянул часы, но их на руке не оказалось. Больше трёх месяцев он не был дома. Наверняка, родители подали заявление о пропавшем, и теперь его разыскивают по всей стране. А он лишь обмолвился, что уезжает в командировку и даже не сообщил, куда. Да он и сам толком не представлял. У него сжалось сердце. Позвонить бы, сказать, что он жив-здоров, но до телефона ещё нужно было добраться.
Было зябко, сыпал мелкий снег. Даже Памир как-то ощетинился, приподнимая шерсть на боках. Он сидел бездвижно, перебирая лапами, и как бы говоря: «Я вас вывел, а теперь вы уж сами по себе».
— Ладно, — сказал Никита, снова возвращая себе роль вожака. — Здесь переночуем, а с рассветом двинемся.
Синицын не возражал, поскольку усталость уже давала о себе знать. Соорудили шалаш, развели костёр и стали открывать оставшиеся консервы. Не помешала и чудом оставшаяся целой бутылка водки.
Сон у Синицына был тревожным. Чудились какие-то огни, страшный никем не виданный и, тем более, никем не описанный пещерный зверь, маленькие человечишки, отец с матерью, статуэтка чёрного, вдруг ожившего кота, и глаза гадалки — такие же чёрные, колдовские и почему-то грустные. Он часто ворочался, подрагивал телом и только тихое урчание Памира, устроившегося у груди, заставило его уснуть.
Где-то под утро, когда первый луч лишь коснулся речных вод, послышался громкий хруст ломающихся веток. Синицын вскочил. Никиты и кота рядом не оказалось. Он высунул голову из шалаша и обомлел. Огромный бурый медведь, мотая в стороны мордой и гребя землю острыми когтями, взревел и поднялся на задние лапы, демонстрирую весь свой исполинский рост. Никита, бледный как ранний снег, целился из ружья в зверя. Синицыну показалось, что даже подземный дракон не был столь грозен, сколь этот дикий медведь. Хватило бы одного маха лапой, чтоб разрезать плоть до костей. Но Памиру все эти достоинства страха не внушили. Порода кошачьих вообще отличается бесстрашием, но в данном случае разница в габаритах была столь очевидной, что Синицын не на шутку разволновался. Памир же, выгнув дугой спину и шипя, бросался на противника со всей своей яростью. Бурый, скорее всего, не понимал, что происходит и кто тут ему оказывает сопротивление. Он попытался обойти кота стороной, надвигаясь на Никиту, и уж совсем зря опустил голову. Молниеносный удар лапой по носу не просто остановил его, но обратил вспять. Громко рыча и пуская слюну из пасти, он ушёл, оставив добычу не тронутой.
Оцепенение отступило вместе с отхлынувшей от головы кровью. Синицын тяжело опустился на колени.
— Он снова спас нас, — прошептал Никита, всё ещё целясь в сторону зарослей.
Вся эта неожиданная встреча с диким животным заняла не более минуты, но время для Синицына будто остановилось. Он подошёл к Никите, положил руку на ствол и опустил ружьё.
— Ты как? И что делаешь в лесу в такую рань?
— Хотел поймать нам завтрак, — прошептал тот бескровными губами. — Видимо брошенные консервные банки привлекли его внимание, вот он и заявился, чёрт мохнатый.
— А почему не стрелял?
— Не был уверен, что убью с первого выстрела. А раненый он ещё опасней. Чёртов шатун! Ему бы отсыпаться в берлоге, а он…
— Ладно, ладно. Пойдём. Надо выбираться отсюда.
Глава 11
Почти двое суток прошли со времени происшествия. Шли быстро, спали по очереди, питались остатками еды. Лишь однажды Никите удалось подстрелить утку, и они закатили пир на троих. И только днём третьего дня их обоняния достиг запах дыма. Никита определил его, как печной. А это означало, что совсем недалеко были люди.
Синицын шёл вслед за проводником и думал, подводя промежуточные итоги своего путешествия. Голова, как ему казалось, была полностью очищена от дурных мыслей. Люди уже не виделись такими плохими, как раньше. Жизнь в родном городе, конечно же, была постной, но он сам сделал её таковой. Друзьями он не обзавёлся, никого, кроме родителей и кота, не любил и, чего уж греха таить, был никчёмным человеком. А кому он такой нужен: без огонька в душе, творческих порывов и с меркантильными мечтами? Даже самому себе он был противен. Вечно срывался на других, перекладывая ответственность на них за свою неудавшуюся жизнь.
Он поймал себя на мысли, что думает об этом в прошедшем времени, как бы проводя черту между прошлым и настоящим. А ведь цыганка Соня была права: хочешь перемен — сверши их. Может, это и есть тот самый шанс от судьбы, которого он ждал всё это впустую потраченное время. Может, сейчас он начнёт всё заново, перевернёт страницу и увидит девственно чистый лист, где напишет другую историю, свою новую историю.
Глубоко задумавшись, он вдруг уткнулся в спину Никиты. Тот стоял, всматриваясь вдаль и прислушиваясь.
— Ты чего? — спросил Синицын, не понимая в чём заминка.
— Погоди, Миша, — отозвался Никита. — Как бы не напороться на заимку браконьеров. А то, знаешь ли, с одним-то карабином, да без помощи мне с ними не справиться. Так что осторожность не помешает. — Он сбросил свой вещмешок и распорядился оставаться на месте, пока ходит в разведку.
Синицын присел, облокотившись на дерево, и снова углубился в раздумья. Он стал лучше понимать самого себя и, наверное, мог без призрения посмотреть в зеркало. Он никогда не был изгоем, не зависел от чужого мнения и никогда не занижал самооценки. Просто в какое-то время он почувствовал, что перерос сверстников и коллег на голову. Они стали ему не интересны, а вместе с этим и всё то, чем он занимался. Всё казалось мизерным, не заслуживающим его внимания и интереса. С годами пренебрежение только росло и превратилось в безразличие. Безразличие не только к обывателям, но и к самому себе. В своём отражении он видел молодого человека с, не по годам, потухшим взглядом. Чёрные с ранней проседью волосы были часто не ухожены. Посещение парикмахерской, где, как водится, собирались и получали право на существование все городские сплетни, его утомляло. Ну а почти постоянная небритость и мятое лицо разве могли завоевать доверие у тех, с кем встречался по роду службы, да и коллег тоже? Правда, в тех редких случаях, когда был чист и гладко выбрит, он походил на Лермонтова — такого, каким того изображают на обложках книг. Помнится, даже ранние свои стихи он писал, подражая великому поэту. Ну а женщины? Когда же он был с женщиной последний раз? Около года назад, или и того больше? Он вспомнил тот случай, когда, сидя в пивной, допивал свою кружку, прислушиваясь к разговорам местных завсегдатаев, и по привычке корил их за скудность ума и бредовость рассуждений. Тогда к нему подкатила какая-то девица неопределённого возраста, и он даже не мог вспомнить, как оказался с ней в одной постели. Впрочем, он не смог вспомнить и самого секса. Может, его и вовсе не было. Между тем, он никогда не проявлял высокомерия. Скорее он был равнодушен к окружающим. Правда, ни разу не выдал своего расположения и, тем более, неуважения. Наладив ровные отношения с сослуживцами, он более-менее, сживался с коллективом. Подобное двуличное поведение его вовсе не радовало, а совсем наоборот — ещё больше вгоняло в тоску и безнадёгу когда-нибудь выбраться из этих помоев. И теперь, подводя черту, он злился на самого себя, на собственное безразличие и, как итог, потерю интереса к жизни.
— Не заскучали?! — голос Никиты прогремел, словно гром в чистом небе, и выдернул, погружённого в думы Синицына.
— Господи! Напугал-то как! Ты чего так подкрадываешься?
— Да я и не подкрадывался. Вон, его благородие уж давно меня почуял, встречать ходил. А ты-то что? Уснул, что ли?
Синицын поднялся, отряхнулся и оправдываться не стал.
— Ну что, «разведка»? Свои там или чужие?
— Это как посмотреть, — протянул Никита. — Скажем так: чужие, но не враги. Там, Миша, деревенька староверов. Принять-то — они нас примут. Но на дружественные объятья не рассчитывай.
— Ну и на том спасибо.
К деревне подошли ещё засветло, но солнце уже намеревалось покинуть серое заплывшее облаками небо. Было тихо и безлюдно.
— Они на площади, — ответил Никита на немой вопрос журналиста. — Прощаются со светилом. Это обряд такой. Впрочем… не прощаются, а провожают дневное светило и встречают ночное.
— А они никак не сменятся без их участия? — пошутил Синицын.
— Они-то сменятся, — вполне серьёзно сказал Никита. — А вот для этих людей… ну, это как тебе зубы почистить — обычная необходимость.
— Кстати, о щётке… Я и уже забыл, как она выглядит.
Никита тихо рассмеялся.
— О зубной пасте и не мечтай, если она не с тобой, разумеется. А вот угольной пыли хоть отбавляй. Они всегда ею пользуются и зубы у них белее наших.
— Не заплутали, ребятки? — послышался скрипучий старческий голос.
Недалеко, у открытой калитки стоял белобородый старец и с прищуром оглядывал путников.
— Эко, вы истрепались! Давненько из дому-то?
— Да уж четвёртый месяц пошёл, дедушка. Заплутали маленько. Вот сейчас только на вас вышли. Да и то не сами. Вот, четвероногий друг помог.
Старик перевёл взгляд на кота. Поглядел немного и спросил:
— Это что ж за животина такая? Кот вроде. Но какой-то невиданной масти…
— Английская порода, — ответил Синицын. — Да мы тут в ваших краях таких мастей повстречали, что и в сказке не описать.
— Ну да ладно. Поведаете после. А пока… Мы гостей привечаем. Пришёл ко двору, так заходи. Помоетесь с дороги, поешьте, отоспитесь, а разговоры подождут.
Очутившись в доме хозяина, Синицын немного погрустнел. Конечно же, он не ожидал увидеть телефон в прихожей, так как ещё издали заметил, что к деревеньке не тянется ни один провод. Но электричества, даже от генератора, в доме тоже не было. Так что надежда зарядить свой мобильник растаяла как дым. Жизнь как будто отбросила его на пару веков назад.
Глава 12
Староверческая деревня и, вероятно, ни одна она, так и не интегрировалась в современную жизнь. Люди, сменив многие поколения и преодолев вековые гонения, сохранили самобытность и истинную христианскую веру. Весь быт этих затерявшихся в тайге людей говорил о том, что они не утратили ветхозаветных заповедей. Как и у ортодоксальные иудеев в их рацион не входили бесчешуйчатая рыба, бескопытные животные и членистоногие. Но стол, тем не менее, был богат снедью.
После полудня следующего дня, когда оба путника очнулись после беспробудного сна, жена Герасима Агафия пригласила их разделить с ними то, что бог послал. А добрый Господь послал щи, студень с хреном, кашу с бараниной и пироги с рыбой.
— «За молитв святых отец наших, Господи, Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас. Аминь.
Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущныи даждь нам днесь. И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукаваго.
Слава Отцу и Сыну и Святому Духу.
И ныне и присно и во веки веком, аминь.
Господи помилуй, Господи помилуй, Господи благослови.
За молитв Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, Господи, Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас. Аминь.
Боже, милостив буди мне грешному.
Создавыи мя, Господи, и помилуй мя.
Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя грешнаго».
Эта молитва, произнесённая дедом Герасимом почти на одном дыхании, прозвучала как заклинание. Стоя перед иконой вместе со всеми, Синицын кланялся, произносил «Аминь» и решил, что всё услышанное и увиденное здесь пополнит его записную книжку, чтобы когда-нибудь его читатели узнали об этих чистых, бесхитростных и чудесных людях из первых уст. Ох, как же этого не хватает современному обществу, погрязшему в зависти и алчности, корыстолюбии и враждебности. Дети этого общества, с малолетства заражённые зловредной опухолью, питают страсть к насилию и всё больше отдаляются от адекватного восприятия происходящего. Годам к тринадцати они снимают «розовые очки» и сознают, что мир во всём мире так и не наступил и катится в тартарары.
Синицын почувствовал, что его кто-то тормошит.
— Миша, нас за стол приглашают. Ты как?.. С тобой всё в порядке? — с некоторым беспокойством в голосе спросил Никита.
— Да. Да, конечно. Простите. Задумался.
За трапезой Никита с Михаилом рассказывали о своих злоключениях. Дед Герасим понимающе слушал и цокал языком, иногда подтверждая рассказ старыми легендами и случаями из собственного опыта.
— Живёт тут у нас недалече шаман, колдун, целитель… Кто как его кличет… всё от надобности зависит. Ежели удачу привлечь — так колдун. А ежели о будущем разведать — так шаман. Ну а как болен — так целитель. Мы-то это не приветствуем. Всё в руках Господа. Всем этим приезжие интересуются. Ну а детвора — чего с них взять — бегает к нему сказки слушать. Он добрый, никому не отказывает. Имя его Егор. Мы с моей Агафией росли вместе с ним. А лет тридцать назад его как подменили. Голоса стал слышать, с деревьями и животными разговаривать. А потом и вовсе в тайгу ушёл. С тех пор и живёт отшельником. Так вот Егор много чего знает о тех местах, где вы побывали. И рассказывал он как-то вот такую историю, — Герасим огладил бороду, прищурил глаза, задумавшись и выуживая из глубин памяти то, что позабылось с течением лет.
— Много лет назад это было, — начал он. — Ходил однажды Егор по лесу, травы собирал, ягоды, да заплутал. А этого с ним не должно было случиться. К тому времени лес он знал, как свои пять пальцев. Каждая тропка, деревце, ручеёк были знакомы. Да вот приключилось. Долго ходил, пока не оглох. Сказывал, ни листва не шумела, ни птицы не пели. Подумал он тогда, что Бог его призывает или пытается сказать что-то, или знак какой подаёт. Егор прислушивался, да так ничего и не услыхал. К вечеру усталость его одолела. Он уснул, а очнулся уже в пещере — точь-в-точь в такой же, как вы и описывали. Лежит он, значит, и думает, куда ж его угораздило. И тут он их увидел. Гномы были повсюду.
Около двух недель, по его счёту, он пробыл в гостях. О том он потом рассказывал, но никто ему не верил. Думали, свихнулся Егор окончательно. Всякие небылицы такого рода ходили и до него, а потому всерьёз его россказни никто не воспринимал. Всё вскоре забылось. Но, как-то раз, я побывал у него в гостях. Ветхий домишко из сосновых брёвен, устланный ветками и мхом, скромная утварь, сушёные травы, ветхозаветные и новозаветные книги, свечи и образа Бога нашего Иисуса Христа. Всё аскетично просто. Да оно и понятно: полное подавление зависимости от окружающего мира, отказ от собственности и власти над своими чувствами — это и есть основная форма ухода от мирских удовольствий и познание самого себя через самоограничения.
— Послушайте, Герасим, — Синицын уже не мог сдержаться перед мучавшим его вопросом, — Вы рассуждаете ни как простой деревенский житель. Ваша речь отличается от той, что обычно слышна в деревнях, даже тех, что более вашей приближены к цивилизации. В чём тут подвох?
— Всё просто, молодой человек. — Мои батюшка с матушкой поселились тут, когда мне пять лет от роду было. А батюшка был археологом, старшим научным сотрудником Иркутского государственного института. Так что рос я в интеллигентной семье. Образование от них принял, царствие им небесное. И скажу не скромничая, попали вы в дом, где лучше, чем в других вам окажут желаемое содействие.
— Видимо переселенцев за все эти годы было не мало? — поинтересовался Синицын.
— Это точно. Кто насовсем оставался, а кто и возвращался в свои края. Насильно мы тут никого не держим. Жизнь у нас не простая, не каждый приживётся.
Настало время вечерней молитвы, и Герасим с Агафией ушли на площадь. Никита с Михаилом вышли во двор, где без привязи бегал огромный пёс. Тот уже нашёл общий язык с Памиром и водил его к своей миске у будки делиться едой. За время путешествия «англичанин» стал всеядным и с удовольствием набирал вес.
— А человек приспосабливается не хуже животного, — сказал Синицын, указывая на своего питомца. — Недавно только свою миску вылезал, да вот и собачьей едой не брезгует. Как бы его ни стошнило.
— Ну так оголодал. Вон как шерсть поредела. Рёбра выпирают. Но прыти у героя не убавилось. Видел, как на соседскую кошку смотрит. Гляди, и потомство тут оставит, — Никита рассмеялся, кажется впервые за всё это время. — А насчёт приспособленчества, то это верно. Человек — он тоже животное. Ну а чтоб в такую-то жизнь влиться, тут надо побольше, чем время. Нужно, чтоб что-то такое произошло на душевном уровне, чтоб внутри хрустнуло и сломалось, а неприятие современного быта превратилось бы в кипящую смолу, что невыносимо жжёт нутро.
— Ты прав, Никита. Ах, как ты прав. Вот, припомнил Тютчева: —
«Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры… но о ней не просит…
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! – я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
— А ведь написал он это в конце девятнадцатого века. Но, как видишь, ничего не изменилось.
— Ну а эти люди, Миша, совершенно очевидно нашли Бога.
Глава 13
Спустя неделю путников в деревне уже все знали. Люди здоровались, приглашали в дом и каждый день, когда выпадало свободное от забот время, дед Герасим продолжал рассказ о шамане Егоре и его приключениях ещё до того, как тот стал местной знаменитостью. Синицын старался всё скрупулёзно записывать, не упуская мелочей. А спустя семь дней Никита засобирался в обратный путь.
— Скорее всего, нас уже объявили без вести пропавшими. Представь, как родные с ума сходят.
Да и у Синицына душа разболелась. Он думал о родителях ежесекундно и сердце от жалости к ним сжималось до той самой степени, когда тоска становится нестерпимой.
До Усть-Маны сплавлялись по реке, и у Синицына появилось время, чтоб упорядочить мысли и сделать дополнения к своим записям. Благо, погода стояла сухая и морозная. Завернувшись в подаренный дедом Герасимом ватник, он рассуждал вслух, иногда цитируя записи:
— Вот гляди, Никита, как получается: нас эти гномы перетащили в пещеру тем же способом, каким, вероятно, и Егора. Они нас, можно сказать, с того света вернули, но потом бросили на произвол судьбы, даже не указав направление к выходу. Но что касаемо Егора, то его совершенно точно знакомили не только с устройством жизни, но и поведали о прошлом и далёком будущем, о чём и учёные-то наши могут только догадываться, строя конспирологические теории и делая, очевидно, неправильные выводы. Вот послушай, что, с его слов, они утверждают: есть определённая связь между катаклизмами на земле с катастрофами в далёком космосе. Они знают — и это понятно — о глубинных процессах в недрах земли и пагубных влияниях не только на природу, но и на человека. Они составили прогноз существования самого человечества, как очередной популяции и цивилизации. И этот прогноз совсем неутешительный. Конечно же, научные умы докопались до некоторых глубин знаний, доказали и предсказали неотвратимое, предположили цикличную схему планетарных катастроф и смену цивилизаций, но история этого народа насчитывает, по их признанию, более двухсот тысяч лет, и это лишь тот период, когда знания о Вселенной уже были ими накоплены. Научный опыт этих людей несоизмеримо масштабней человеческого, имея в виду последнюю популяцию. Но затем открывается ещё более потрясающее. Это то, о чём повествуют фантасты в своих романах, а кинематограф раскручивает километры ленты, донося их выдумки до многочисленной аудитории. Двести тысяч лет, Никита! Двести тысяч! Ты только представь эту жизнь в полной гармонии, без войн и распрей. Они обладали интеллектом задолго до того, как человек разумный только лишь начал свои первые робкие шаги по планете. Это просто в голове не укладывается! За это время они выстроили совершенную систему коммуникаций и сохранили жизнь. Учёные ищут ответы о создании Вселенной в далёком космосе, а они находятся у них под ногами. Вот послушай, что они говорят: «Вода уйдёт в землю, затем вымрет растительность, процент кислорода резко снизится, деградирует промышленность, разрушатся города. Самоубийства и психоз среди людей станут обыденными. Остатки человечества уйдут под землю. И через тысячу лет люди станут похожими на нас. У них будет один язык, одна культура и одно государство. Здесь они дождутся возрождения планеты, а, выйдя на поверхность, встретят посланцев. Эта встреча родит новую расу, не имеющую генетической памяти о предыдущей цивилизации. Будет построен новый Мир».
— Как тебе такое, Никита?
— Даже не знаю, что и сказать, — отозвался тот. — Одно понятно — мы этого не увидим.
— Так-то оно так. Но составленный ими прогноз не такая уж и великая тайна. По большому счёту, они не сказали ничего нового. Может для людей, оторванных от цивилизации это нечто, о чём они никогда не слышали. Но мы-то с тобой понимаем, что развитие промышленности уже нанесло непоправимый вред. Мы также знаем о глобальном потеплении, смене полюсов Земли и уж точно понимаем, куда это нас ведёт. Но посланцы! Кто они такие?
— Инопланетяне, конечно, — ответил Никита, разворачивая лодку к прибрежной полосе.
— Вероятно, — подтвердил Синицын, — или, ссылаясь на Ветхий Завет, боги или ангелы.
По поводу возвращения Никиты и его приятеля в Усть-Мане праздновали два дня. Они были зваными гостями в каждом доме. Жители посёлка, хорошо знавшие тайгу, считали их благополучное возвращение не иначе, как чудом. Один хорошо владеющий ножом мужик вырезал статуэтку кота в полный рост и попросил местного пастыря поставить её в церкви. Так Памир увековечился в дереве и стал местной легендой.
Добравшись наконец до телефона, он долго слушал сбивчивые речи отца и рыдания матери.
— Ты даже не представляешь, Миша, что нам с матерью пришлось пережить. Но мы не теряли надежды даже тогда, когда нам сообщили о прекращении поисков. Где ты и когда приедешь домой?
— Сейчас я в Усть-Мане. Думаю, через пару дней отправлюсь в обратный путь.
— Что? Какая ещё Усть-Мана? И где это вообще? — отец был явно обескуражен.
— Это недалеко от Красноярска, папа.
— Красноярск?! Боже мой! Как тебя туда занесло?
— Судьба, папа. Судьба.
Глава 14
Посёлок лениво просыпался. Из-за горного кряжа поднималось солнце. На его фоне остроконечные вершины казались драконьими зубами. Но по мере отступления темноты, они пропадали, заливаясь оранжево-красным светом, который подобно рекам сливался с гор.
Встретив зарю, продрогший Синицын вернулся в дом, улёгся на топчан и тут же уснул.
Его пробудили доносящиеся со двора радостные возгласы. Натянув джинсы и накинув огромный ватник, он вышел на крыльцо. Никитина бабушка и сам Никита общались с какой-то девушкой. На первый взгляд ей было около двадцати пяти. Большие тёмно-карие глаза, тонкие немного на взлёте брови, красиво очерченные губы и тёмные до плеч волосы — Синицыну она показалась очень привлекательной. Сам же он представлял из себя деревенского мужлана — нечёсаного, небритого и в ватнике с богатырского плеча.
— Вот, Оля, знакомься, — произнёс Никита, завидев приятеля на пороге. — Это тот самый журналист, о котором я рассказывал тебе по телефону.
Синицын спустился с трёх ступенек и протянул руку.
— Очень рад знакомству. Я — Михаил.
Ольга пожала его руку и долго вглядывалась в глаза Синицына пронзительным взглядом, от чего по телу поползли мурашки.
— И мне очень приятно, — ответила девушка мелодичным голосом и, наконец, отвела взгляд.
Синицын кивнул и вернулся в дом. Ему стало стыдно за свой неопрятный вид и немного досадно: столько времени он провёл с Никитой, а тот ни разу не упомянул о своей сестре. От опытного взгляда журналиста не ускользнул тот факт, что девушка не была замужем. Он не нашёл даже следа от обручального кольца, да и на мужчин замужние женщины смотрят по-другому.
К полудню пошёл снег. Скоро крупные хлопья облепили деревья и крыши домов. Посёлок добавил белых одеяний и стал похож на сказочный городок. Синицын любил подобные преображения: в городе такого не увидишь. А за городом он бывал не часто. Он шёл по скрипучему одеялу бесцельно прогуливаясь и наслаждаясь лёгким морозцем. Сегодня он был гладко выбрит, в куртке-аляске, приобретённой в местном продмаге и джинсах китайского производства. Одежда была далека от хорошего качества, но зато чистая. За долгое время он почувствовал себя человеком, с которым не зазорно пообщаться. Дорога сама привела его к местному храму. Храм Покрова Божией Матери представлял из себя совсем новую постройку — белокаменный с золочёным куполом, построенный в духе старорусского зодчества. Он возвышался над рекой Мана, окружённый пышными лесными угодьями и по иронии судьбы находился на улице Комсомольской. «Казус современного мира, — подумал Синицин. — Или иначе — столкновение двух противоположных миров». Как бы то ни было, они уживались, и никто по этому поводу не заморачивался. Как говорится, сожительство на основе взаимоуважения. Хотя, с последним утверждением кто-то мог бы и поспорить. Синицин же относился к религии с пониманием: ведь нужно же человеку во что-то или в кого-то верить, потому как без опоры жить нельзя.
Немного поколебавшись, он вошёл в церковь. Иконостас, алтарь и мозаичные полотна каких-то святых. Он не мог сказать каких именно, но догадывался, что на них изображены столпы Церкви; скорее всего те, кто писал Евангелие. Он подошёл к канону и зажёг свечу, оставив там несколько монет.
— Доброго тебе здоровья, сын мой, — послышался молодой, но басовитый голос.
Синицын обернулся и увидел священника, по виду немногим старше него.
— Здравствуйте, батюшка, — ответил он, чуть склонившись.
— А ты тот самый журналист, что вернулся из тайги с нашим Никиткой, — не то спрашивая, не то утверждая сказал священник. — Я о вас наслышан. Весь посёлок только о вас и судачит. О вас и вашем чудесном возвращении.
— Это правда, — проговорил Синицын. — Иначе как чудом это и не назовёшь.
— Истинно так. Господь за руку вас водил, — святой отец осенил себя крестным знамением. — Ну что ж, осмотрись тут. Не буду тебе мешать. А я пойду. Долг зовёт.
Священник ушёл, оставив его наедине с мыслями. Впрочем, он не был в одиночестве. Провожая служителя взглядом, Синицын увидел, как прихожане заполняют неф. Пространство оглашалось тихим шёпотом, похожим на шелест листвы в кронах деревьев, возбуждённых лёгким летним ветерком. Синицын не часто посещал соборы, но внутри всякий раз чувствовал себя ограждённым от шума улиц и суеты, от всех мирских забот. Он будто становился легче и был готов вспорхнуть к куполу, где витают самые сокровенные человеческие желания и мольбы.
Он смотрел на образа и встречал взгляды умиротворённых мудрых старцев, которых возвели в лик святых. А ведь это были живые люди, посвятившие свою жизнь вероучению и спасению заблудших душ. Двигаясь вдоль аркад, он созерцал библейские сцены, где к распятию воздевались людские руки, пытаясь вымолить спасения или, хотя бы, прощения за свои прегрешения. В лицах этих людей читалась боль и надежда — надежда на то, что их души приобретут покой. «В этом, — думал Синицын, — и есть неистребимая сущность людей. Со времён Каина они обременены грехом и не найти им покоя ни на земле, ни на небе. Лишь только, подойдя вплотную к смертному одру, до сознания доходит, что прожитая ими жизнь вела их именно к этому моменту, когда уже ничего не важно — ничего, кроме спасения. Голым человек пришёл в эту жизнь, вспомнилась пословица, голым и уйдёт. И ничто это не изменит».
Тут кто-то тронул его плечо. Он обернулся. Перед ним стояла Ольга. На плечи был наброшен запорошенный снегом пуховый платок.
— Я Вас зову, зову, а Вы никак не реагируете.
— А, это Вы, Оля. Простите. Видимо задумался.
— Я заметила. Слишком глубоко Вы погрузились в свои думы. Извините, что потревожила.
— Ну что Вы. Не стоит.
Ольга улыбнулась и взяла его за руку.
— Вы уже видели своего кота? Вернее, его деревяную копию.
— Нет, — признался Синицын, — пока не довелось.
— Тогда позвольте Вас сопроводить.
Они прошли ещё несколько метров вдоль колон и зашли в одну из ниш, где на гранитном постаменте расположилась резная фигурка Памира. Синицын слегка побледнел. Местный художник выкрасил её в чёрный цвет.
— Почему чёрный? — прошептал Синицын. — Он же пепельный.
— Нужно, наверное, спросить художника, — так же тихо проговорила Ольга. — Но знаете, чёрный цвет символизирует не только скорбь и смерть, но также смирение. Не даром священники одеваются в чёрные одежды.
— А ещё, — добавил Синицын, — это цвет потустороннего мира.
— Ваш кот как-то с этим связан? — попыталась пошутить девушка.
— Мы все с этим связаны, — не обращая внимание на шутку, вполне серьёзно сказал Синицын. — Просто наши рецепторы атрофировались за годы эволюции. Но наши давние предки были более близки к смежному миру. Теперь таких осталось немного, да и к ним доверия не питают. Их называют сумасшедшими, чудаками, шаманами, провидцами, гадалками наконец.
Синицын не стал рассказывать, что после встречи с одной из них он оказался в этих местах. Не стал говорить и о причинах, приведших его к гадалке. Что о нём может подумать девушка после таких откровений?
Ольга не отпускала его руки, а ему было очень приятно осязать её ладонь — тёплую и нежную, как лепесток фиалки, согретый солнечными лучами. А глядя в её глаза, он чувствовал, как лёд в его сердце тает и уже сочится мерной капелью.
Эпилог
Синицын стоял у окна, где на подоконнике, свернувшись калачиком грелся под летним солнцем его кот. Он глядел на прохожих, которые даже не подозревали в каком сложном и непредсказуемом мире они живут. Совсем недавно в свет вышла его книга под названием «Территория легенд». А не далее, как вчера ему вручили премию «Золотое перо России». Получил ли он удовлетворение, был ли он горд за себя — сказать было трудно. Скорее, он ощущал себя человеком, изменившим свою судьбу, одолевшим перипетия и, как результат, вернувшим себе уверенность и самоуважение. Он посмотрел на голубое небо слегка затуманенным взглядом, в котором из небольшого облачка проявился образ Ольги. Она манила его руками, а он желал, чтоб этот мираж никогда не заканчивался. Синицын почесал кота за ухом:
— Ну что, дружище, готов ли ты к ещё одному путешествию?
Памир вскочил на задние лапы, упёршись передними в грудь хозяина, и громко мяукнул. Затем раздался тихий скрежет старого механизма и часы прокуковали двенадцать раз. Синицын взглянул на часы. Они показывали ровно полдень.
Поезд к перрону вокзала Красноярска прибыл около шести часов вечера. Синицын взял такси и спустя четверть часа остановился у дома, где проживала Ольга. Поднявшись на четвёртый этаж, немного постоял, отдышался и позвонил в дверь. Та отворилась через несколько секунд. Ольга, очевидно, недавно вернулась с работы и ещё не успела сменить тёмно-синий деловой костюм на домашний халат. Перед ней стояли мужчина с котом, последний из которых тут же бесцеремонно проследовал в квартиру.
— Простите, Ольга, что вот так свалился Вам на голову, — скрипучим от волнения голосом произнёс Синицын. — Но я… жить без Вас не могу.
— Очень жаль, — последовал ответ, после которого у Синицына в груди похолодело. — Я уже наслышана о Ваших успехах. Очень жаль, — повторила Ольга, — что не смогла пережить этот успех вместе с Вами.
Синицын еле сдержался, чтобы вздох облегчения не прозвучал слишком громким.
— Это значит…
— Это значит, — прервала его Ольга, — что я люблю тебя, дурачок.
Конец
А.М. январь 2024 г.