Чехов (А.П. №2) и женщины
Часть 9
Свод фрагментов из текста об итогах исследования Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова», не стибритого на берегу Тибра в сети (места знать надо!), а полученного из частной баварской биб-ки в цифровом формате
Справка об авторе и идее материала – см. часть 1
1887-1888
Петербург все больше раздражал Антона. Он меньше писал для «Осколков» – Лейкин и Билибин утомили его взаимными жалобами: Лейкин был недоволен подкаблучником Билибиным с его вялостью и отсутствием аппетита, а Билибин – интриганом Лейкиным с его истерией и толстым животом. Наскучило и Бабкино, и прежде всего сексуально озабоченный Алексей Киселев.
в Москве единственным заведением с приличной репутацией был лишь театр Корша. Там играли и Лили Маркова, и Машина подруга Дарья Мусина-Пушкина. Чехов посмеивался над нелепыми пьесами в коршевском театре. Тот бросил ему вызов, предложив написать что-нибудь получше. Актеры уверяли Антона, что у него получится, так как он умеет «играть на нервах». Чехов и вправду согласился написать пьесу и вступить в Российское общество русских Драматургических писателей и оперных композиторов.
Название пьесы – «Иванов» – было выбрано с дальним прицелом: на спектакль, главный герой которого носит самую распространенную в России фамилию, можно было заманить не менее одного процента населения страны. Иванов, яркий интеллектуал (такова его рекомендация), все четыре акта пьесы пребывает в депрессии. Еврейская девушка, на которой он женился вопреки воле ее родителей, неизлечимо больна чахоткой. Иванов увлекается дочерью своих кредиторов. В финале, в припадке ненависти к самому себе, он стреляется.
Специально для театра Корша Чехов задумал мелодраматические концовки действий: во втором действии жена застает мужа в объятиях возлюбленной; в конце третьего муж сообщает жене о том, что ее болезнь безнадежна, а заканчивается пьеса смертью героя (сначала он умирал от разрыва сердца, а потом автор вложил в его руку пистолет). Озадачил актеров подзаголовок пьесы – «Комедия» … Провал «Иванова» содержит в себе зачатки триумфа «Дяди Вани».
Антон писал домашним, невольно подражая тону высокомерного доктора Львова: «Живу у Александра. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка». Через три дня Антон перебрался к Лейкину, где «наелся, выспался и отдохнул от грязи», а от него – в гостиницу «Москва». Живя на свободе, он имел больше возможностей заводить знакомства с дамами и находить новых друзей мужского пола.
В Петербурге у него появились новые почитатели. Одним из них был Иван Леонтьев, внук генерала, взявший себе псевдоним Щеглов под влиянием морали из крыловской басни: «Пой лучше хорошо щегленком, чем худо соловьем». Другим – Казимир Баранцевич, мелкий служащий Общества конно-железных дорог, отец шестерых детей, ночи напролет проводящий за письменным столом. Из болезненной скромности он в доме не имел зеркал, а героями своих сочинений выводил людей, чья жизнь была еще более тяжелой и мрачной.
Билибин, Щеглов и Баранцевич в Петербурге, Грузинский и Ежов в Москве были для Антона не только друзьями и поклонниками, но и мрачным предупреждением о том, как дорого может стоить российскому интеллигенту неспособность добиться успеха. Ставшие узниками невезения, бедности или собственной бесталанности, они превращались в литературных поденщиков и начинали смахивать на обитателей зверинца. По словам одного из приятелей Антона, зоолога В. Вагнера, Чехов среди них был как слон в зоологическом саду, и, когда ему удалось вырваться оттуда, их восхищение сменилось завистью. Они же так и оставались сидеть по клеткам, снедаемые унынием и ненавистью к собратьям. За всем этим зоосадом присматривал Суворин: подкармливая и подлечивая своих подопечных, он лишь Антона выпустил на волю, подняв для него расценки до 20 копеек за строчку, выделив в своей газете больше места
Из крыловской басни: «Пой лучше хорошо щегленком, чем худо соловьем».
Однако настоящую сенсацию произвела «Каштанка» – это первый из чеховских рассказов, который вскоре был опубликован отдельной книжкой.
Круг читателей Чехова расширился за пределы «Нового времени». Теперь скорее Суворин нуждался в Антоне, чем тот в нем. На Чехова обратил взор еще один литературный патриарх, поэт Алексей Плещеев, аристократ и либерал, стоявший на эшафоте вместе с Достоевским. Вплоть до своей смерти он оставался самым внимательным чеховским критиком. Как и Суворин, Плещеев намекал на то, что готов видеть Чехова своим зятем, но тот возвратился в Москву, избежав помолвки.
Работая над «Степью» (в которой есть и графиня…) Антон после депрессивного «Иванова» пребывал в бодром настроении, и сам удивлялся тому, что в его новой вещи нет любовной интриги: «А я не могу без женщин!!!» – воскликнул он в письме к Щеглову. Два дня в январе у него ушли на рассказ «Спать хочется», в котором малолетняя прислуга убивает хозяйского ребенка за то, что тот не дает ей спать.
В феврале А. Грузинский писал Н. Ежову: «Чехов действительно похож на Антона Рубинштейна <…> У Чехова с Билибиным возникла холодность». В то время как Билибин перестал подписывать свои письма «Ваша Викторина», новый друг Антона, Иван Щеглов, не скрывал своего восхищения: «Ни одна француженка не соблазнит так своими ласками, как Вы меня увлекаете…»
Друзья и близкие по-прежнему нуждались в медицинских познаниях Антона. Обследованный им Григорович решил отсрочить свой конец, уехав в Ниццу, – оттуда он присылал Чехову сюжеты для рассказов. Из Петербурга Александр слал неутешительные отчеты о состоянии жены: мнения врачей относительно ее диагноза разделились. Александра терзали искушения и угрызения совести – у редакционной секретарши «Нового времени» были такие бархатные карие глазки.
В столичной гостинице «Москва» Антона ждали Плещеев, Щеглов и его новая издательница А. Евреинова …
19 марта, под влиянием тяжелой депрессии, Всеволод Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы, по которой незадолго до этого к нему поднимался Антон. Женитьба на единственной в России женщине с образованием врача-психиатра от смерти его не спасла. Похороны Гаршина были столь же нелепы, как и его смерть: над гробом с развязной речью выступил А. Леман, автор учебника по игре в бильярд; от «Нового времени», с презрением третирующего либеральных писателей, был лишь Александр Чехов.
Весной, как всегда, Антон рвался душой за город, однако Пасха в том году была поздней – 24 апреля, а «отсутствие же кого-нибудь в Светлый праздник, – объяснял он в письме Короленко, – у моих домочадцев считается смертным грехом». Приглашений на лето у него было много – проехаться по Волге с Короленко, отправиться на Север с Лейкиным или же в Константинополь с Сувориным. Бабкино уже не казалось столь заманчивым – было ли дело в его досягаемости для непрошеных гостей или в сластолюбивом Киселеве и его благочестивой супруге?
Антон же в это время мечтал о том, как на Псле он будет ловить судаков. «Поймать судака, – писал он Плещееву, – это выше и слаже любви!»
Линтваревы в Сумах были непохожи на Киселевых. В то время как Киселевы с их вольными нравами и высокомерием жили аристократами, Линтваревы, дворяне с твердыми устоями, были трудолюбивыми землевладельцами и готовыми жертвовать собой либералами. Единственным, что сближало эти две семьи, было отсутствие денег. Главой семьи Линтваревых была мать, Александра Васильевна. У нее было три дочери и два сына. Наибольшее впечатление на Чехова произвела старшая дочь, Зинаида. О ней он писал Суворину: «Старшая дочь, женщина-врач – гордость всей семьи и, как величают ее мужики, святая – изображает из себя воистину что-то необыкновенное. У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка…». Вторая дочь, Елена, некрасивая старая дева, тоже была врачом. Младшая, Наталья, веселая певунья, обучала крестьянских детей в построенной на свой счет школе на украинском языке (тогда запрещенном).
На рыбалке Антон подружился с рабочим местного завода, заядлым рыболовом, и вдвоем они подолгу просиживали с удочкой у мельничной запруды.
Молоденькая дочь мельника, писал Антон Киселеву, «полненькая, похожа на кулич с изюмом, <…> просто хоть караул кричи от вожделения». Однако совращать крестьянок среди местных господ было не принято, и, к великому огорчению Антона, в Сумах не оказалось борделя. Не было на Луке и нужников: «вся моя задница искусана комарами» - жаловался Антон Щеголеву.
И все же никто из посетителей Луки, отмахав 600 верст и протрясясь в поезде больше суток, не пожалел о поездке. Украина манила российскую интеллигенцию, символизируя собой райские кущи на грешной земле. Антона навестили его новые поклонники – Иван Щеглов, Казимир Баранцевич и флейтист Александр Иваненко, а из почитаемых им патриархов – поэт Алексей Плещеев. Иваненко играл дуэты с Георгием Линтваревым. Местные барышни катали Плещеева на лодках и пели ему романсы, а Антон вел наблюдение за его пульсом и дыханием.
Грузинский, заглянув в московский дом Чеховых, в письме от 21 июня описывал несколько странный порядок вещей: «На крыльце Вашей квартиры увидел прелестную молодую девицу с прелестным молодым человеком на коленях (обыкновенно это бывает наоборот)» .
Из почитателей Антона приехал лишь Баранцевич – «страстный раколов». Уезжая, он оставил на Луке калоши и штаны, а вернувшись домой, откровенно признался Антону в письме: «Не проходит дня, в котором бы я не думал о самоубийстве (за исключением кратковременного пребывания моего у Вас)».
13 июля, потратив три дня на дорогу по воде и по суше, Чехов дорогим гостем появился на пороге суворинской дачи в Феодосии. Девять долгих дней они занимались лишь тем, что плавали в море, загорали, гуляли и разговаривали. Антон не писал ни писем, ни прозы – настолько поглотило его общение с Сувориным. Тогда же они набросали план пьесы, которая позже станет «Лешим». Анна Ивановна Суворина не сводила с Чехова глаз: «Мы, бывало, по целым дням лежали на раскаленном солнцем песке или лунными вечерами смотрели па бесконечную морскую даль… Муж и Антон Павлович, будучи вместе, всегда говорили или рассказывали друг другу, никогда не молчали и не скучали вместе <…> Познакомили с Айвазовским <…> за большим белым столом была одна хозяйка – красавица, вторая жена Айвазовского, родом армянка. Она была в белом пеньюаре с распущенными длинными черными, не совсем просохнувшими после купанья волосами; залитая лунным светом, она разбирала и отбирала в корзины только что срезанные на столе розы <…> Антон Павлович уверял: „волшебная сказка“…»
Суворин выказывал царскую щедрость, предлагая Антону рыбацкие лодки, деньги для покупки имения, дочь-невесту, партнерство в издательском деле, соавторство в новой пьесе; он делился с ним житейской мудростью и государственными секретами. От предложения жениться на одиннадцатилетней Насте Чехову удалось отделаться шуткой, а вот деньги он принял – сумма была достаточно велика, чтобы не обидеть Суворина, и вместе с тем достаточно мала, чтобы самому не попасть в неловкое положение.
В семье появилась кухарка Марьюшка – эта немолодая женщина будет готовить Чехову обеды до самой его смерти и даже переживет своего хозяина.
После демонстративного отъезда из Луки Александр дважды писал по секрету Маше, все еще допуская возможность женитьбы на Елене Линтваревой. Маша рассказала об этом Антону, и тот вступился за своего коллегу и товарища: «Теперь о твоем браке. <…> Если ты во что бы то ни стало хочешь знать мое мнение, то вот оно. Прежде всего ты лицемер 84 пробы. Ты пишешь: „Мне хочется семьи, музыки, ласки, доброго слова, когда я, наработавшись, устал“. <…> Ты <…> отлично знаешь, что семья, музыка, ласка и доброе слово даются не женитьбой на первой, хотя бы весьма порядочной, встречной, а любовью. <…> А любви нет и не может быть, так как Елену Михайловну ты знаешь меньше, чем жителей луны. <…> Она врач, собственница, свободна, самостоятельна, образованна, имеет свои взгляды на вещи. <…> Решиться выйти замуж она, конечно, может, ибо она баба, но ни за какие миллионы не выйдет, если не будет любви (с ее стороны)».
В чеховскую семью вернулась Наталья Гольден, старая пассия Антона, его Наташеву. Об этом несколько заносчиво Александр писал 24 октября Антону: «За ребятишками ходит Наталья Александровна Гольден в качестве бонны. Она живет у меня, заведывает хозяйством, хлопочет о ребятах и меня самого держит в струне. А если иногда и прорывается в конкубинат, так это – не твое дело. Я пригласил ее побывать у меня, посмотреть моих ребят. Она согласилась, и в результате нескольких вечеров, проведенных вместе „вдовцом и девой“, получилось то, что мы живем теперь вместе. Она живет в одной комнате, я – в другой. Живем, ругаемся от утра до ночи, но отношения наши – чисто супружеские. Она мне – как есть по Сеньке шапка. Если родители, старость коих я намерен почтить примерным поведением, не усмотрят в сем „сближении“ кровосмешения, скоктания и малакии, то я не имею ничего и против церковного брака».
Антон получил письмо и от самой Натальи: «Многоуважаемый Антон Павлович! Знаю, что это письмо Вас крайне поразит, но и сама я не менее поражена. Чего на свете не бывает. Мне очень хотелось бы знать Ваше мнение обо всем случившемся. Искренно преданная Вам Н. Гольден» . Антон не ответил на эти откровения и ограничился лишь тем, что сообщил на латыни о смерти гончей Корбо, походя обозвав Александра ослом. Смерть старого пса на какой-то миг сблизила братьев больше, чем перешедшая из рук в руки Наталья Гольден. Не пройдет и недели, как Наталья предстанет перед Александром в ином свете – чревоугодницей и любительницей плотских утех: «Наталья Александровна ежедневно объедается, принимает слабительное, страждет животом, клянется быть воздержной, но не держит слова. Водку пьет, заражена нигилизмом и либерализмом. Относительно всего остального могу под ее портретом сделать надпись, виденную в детстве на постоялом дворе на картине, где гориллы похищают и разгрызают негритянок, а англичане в котелках палят из ружей. Надпись эта проста, но выразительна: „Сей страстный и любострастный зверь…“»
Всю осень Антон получал письма от Алексея Суворина-младшего. Будучи защитником еврейских погромов, Дофин изливал на бумаге свою ненависть к евреям . Эти письма подействовали на Антона в том смысле, что его уважение к евреям еще более укрепилось, и в то же время возникли первые подозрения в ущербности суворинской империи. Однако еще одна из излюбленных тем Дофина все-таки нашла отклик в душе Антона: «Не женитесь никогда, Антон Павлович, иначе как на три месяца, или если уж женитесь, то разойдитесь с женою непременно до того, как ей минет тридцать лет, ибо после тридцати лет женщина, даже самая самоотверженная, смотрит на мужа прежде всего как на предмет своего удобства»
С большей охотой Антон обсуждал с Сувориным проблемы взаимоотношения полов. В рассказе «Припадок», написанном для сборника в память Гаршина, он избрал щекотливую тему – бордели Соболева переулка. Сюжет его достаточно прост – это история о трех товарищах, студентах и завсегдатаях публичных домов; один из них проникается мыслью о том, что проституция есть зло, и начинает проповедовать на улицах. Друзья отправляют его к психиатру, который убеждает студента, что болезнью страдает не общество, а он сам. Двое «здоровых» студентов напоминают Шехтеля и Левитана, «смутьян» же явно списан с Коли (рассказчик становится на его сторону), который, вполне в духе Гаршина, чист помыслами, горяч душой и находится на грани безумия. «Припадок» – это первый рассказ Антона, в котором ставится вопрос о том, кто же в самом деле здоров, а кто душевно болен. Противоречивое отношение автора к затронутой теме уходит корнями в его собственный опыт; 11 ноября он пишет об этом Суворину: «Говорю много о проституции, но ничего не решаю. Отчего у Вас в газете ничего не пишут о проституции? Ведь она страшнейшее зло». Плещееву (который, как и Киселев, отличался более широкими взглядами) Антон на следующий день писал в несколько иной тональности: «Мне, как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, по всем правилам психиатрической науки. Что касается девок, то по этой части я во времена оны был большим специалистом…» Еще более примирительно пишет он о проституции в конце декабря Щеглову: «Отчего Вы так не любите говорить о Соболевом переулке? Я люблю тех, кто там бывает, хотя сам бываю там так же редко, как и Вы. Не надо брезговать жизнью, какова бы она ни была»
Изображение секса в литературе вызывало у Чехова раздражение. В ответ на похвальный отзыв Суворина о том, с какой искушенностью трактует этот вопрос Золя, Чехов сердито написал: «Распутных женщин я видывал и сам грешил многократно, но Золя и той даме, которая говорила Вам „хлоп – и готово“, я не верю. Распутные люди и писатели любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда; они смелы, решительны, находчивы, употребляют по 33 способам, чуть ли не на лезвии ножа, но все это только на словах, на деле же употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости. <…> Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбки и турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде в стоячку, в сидячку и проч. – вздор. Самый легкий способ – это постель, а остальные 33 трудны и удобоисполнимы только в отдельном номере или в сарае. <…> Если Золя сам употреблял на столах, под столами, на заборах, в собачьих будках, в дилижансах или своими глазами видел, как употребляют, то верьте его романам, если же он писал на основании слухов и приятельских рассказов, то поступил опрометчиво и неосторожно»
Вместо того чтобы продолжать обсуждение этой темы на бумаге, Суворин пригласил Антона с Машей в Петербург. Дофин, полагая, что Чехов в столице погуляет вволю, советовал ему в письме: «Ваши комнаты придется Вам уступить сестре, а самим взять библиотеку, не ту, что возле кабинета отца, а рядом с прихожей. Диван там рекомендую. Ход отдельный. Ночью, как войдете, старайтесь упасть влево, попадете в дверь».
Декабрьская поездка в Петербург ознаменовалась важным событием – Чехов познакомился с Петром Ильичом Чайковским; эта встреча лишний раз подтвердила, что творчество Чехова лучше всех смогли оценить художники и музыканты.
Немало времени потратил Антон в хлопотах о своих знакомых: Георгия Линтварева он свел с Чайковским («Он хороший человек и не похож на полубога», – уверял он молодого человека); для М. Киселевой выговорил более выгодные условия оплаты ее детских рассказов.. Антон разругался с Александром, а уйдя от него, с горя напился. Суворину пришлось довести его до кровати.
Вернувшись в Москву, Антон по поручению Суворина принял участие в распределении ролей в «Татьяне Репиной». Это занятие вызвало у него раздражение: «Актрисы – это коровы, воображающие себя богинями. <…> Макиавелли в юбке». Вскоре он уже выдавал указания Суворину с беспощадностью заправского режиссера: «Бабы хитры. На их телеграммы и письма, буде получите, не отвечайте без моего ведома». Из-за утомительной борьбы с актерским самолюбием у него разыгрался геморрой.
В октябре 1888 г у далекого озера на границе между Киргизией и Китаем умер путешественник и исследователь Азии Николай Пржевальский. Он страдал от однополой любви и умер от тифа, выпив зараженной речной воды, – через несколько лет такая же участь постигнет постигнет Петра Ильича Чайковского. Чехов анонимно поместил в «Новом времени» некролог Пржевальскому, в котором восхищался его героизмом и говорил, что он один стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Тогда он еще не читал последней книги ученого, в которой тот рекомендует истребить всех обитателей Монголии и Тибета и заселить их земли казаками, а также начать войну с Китаем. В Пржевальском Чехова привлек образ одинокого странника, который, оставив семью и друзей, устремляется на край света, чтобы найти там свою смерть.