Часть 1. «Феи-крестные и скелет в шкафу»
***
Мои родители не любили небо.
У них было всё, что только можно было пожелать: огромный дом в живописном уголке, положение в обществе, могущественные друзья, дорогие наряды, коллекции диковин со всего света. У меня, их единственной наследницы, было даже то, чего я не успевала пожелать. Как из рога изобилия, на меня сыпались роскошные платьица, собственный пони, фарфоровые куклы с глупыми лицами, шоколад и книжки с картинками. Словом, вряд ли можно было придумать более ужасные условия для воспитания маленького ребенка. Первые десять лет жизни я не умела мечтать, просить и хотеть, потому что просить и хотеть было нечего, мечтать было не о чем.
К счастью, у моей колыбели стояли несколько фей-крестных. Злая фея-крестная наградила меня баснословно богатой семьей. Добрая фея подарила мне легкомыслие и руки, неспособные удержать вожделенные блага – возможно, она сделала это, чтобы исправить зло, причиненное мне ее коллегой. Как можно видеть, старушки выполняли обязанности машинально и совершенно запутались в своих целях и средствах. Была еще третья фея, с лицом, закутанным черной вуалью. Она засвидетельствовала передачу мне, очаровательному младенцу с золотыми волосами, семейного проклятия.
Когда мне было двенадцать, я впервые столкнулась с родительским недовольством. Впрочем, это означало, что они меня заметили, что не могло не радовать. Я выбежала к гостям в одном из своих бесчисленных платьев, которое на беду оказалось голубым.
- Мария, - подозвала меня мама, - почему ты надела это платье?
- Потому что оно голубое, мама, - радостно отвечала я, кружась и любуясь шелковыми бликами. – Оно цвета неба.
- Прекрасно, доченька, - проговорила мама, а потом добавила, склонившись ко мне: - пойди, переоденься в розовое. Тебе так идет розовый цвет!
Три феи, написала я? Нет, думаю, была еще одна глупенькая фея, которая от чистого сердца наградила беспомощного младенца красотой, а он ни слова не мог сказать в свою защиту. Именно она обрекла меня быть вечно одетой в розовое, потому что этот цвет так идет златовласым маминым принцессам.
Впрочем, та глупая фея не имела особого веса в волшебном мире. Ее дар вошел в противоречие с моим умом, за который пока не взяла ответственность ни одна фея-крестная. Златовласые принцессы не должны увлекаться науками и книгами, не должны любить карты и атласы звездного неба, а я на свой четырнадцатый день рождения попросила у родителей телескоп, так как заинтересовалась астрономией. Моя просьба произвела эффект разорвавшейся бомбы. Мама слегла с мигренью, а отец на три дня уехал из дома. Более того, мою гувернантку уволили, а новая, сложив губы сердечком, предложила мне пересмотреть учебную программу и больше времени уделять языкам и танцам, ведь скоро мне предстояло выйти в свет.
Мой пятнадцатый день рождения, случившийся, как и все предыдущие, в разгар жаркого июля, оставлял только один вариант празднования: пикник в саду. Я была одета в пышное белое платье с розовым (конечно же!) поясом, которое выбрала мама. Вокруг меня сидели выбранные моими родителями друзья, с которыми я училась в очень дорогой частной школе, выбранной моими родителями, и чинно подносили ко рту фарфоровые чашечки, которые больше напоминали кукольный сервиз. Словом, все было как всегда изысканно и умиротворяюще. Злая фея, виновница всего этого, наблюдала за нами из волшебного леса с улыбкой, от которой стыла кровь в жилах.
Златовласая принцесса была легкомысленно счастлива, но впервые в ее сердце, добром и розовом, вспыхнул маленький огонек желания чего-то еще. Я смотрела на цветущий сад, на белоснежную скатерть, трепещущую под летним ветерком, на кружевной зонтик мамы и пышные коробки с подарками, сложенные в беседке. Я смотрела на огромный дом и аккуратно подстриженные деревья вокруг него, и испытывала два очень странных чувства: я ощущала руку, которая подталкивала меня в спину, и чувствовала взгляд, который хмуро наблюдал за мной. И то, и другое преподнесла мне в подарок давно не объявлявшаяся крестная с лицом, закутанным вуалью.
Послушная фантомной толкающей руке, я вышла из-за стола и побрела в глубь сада. В голове звенело от летнего зноя, от пения птиц и жужжания пчел над цветами. В глазах плыли пятна от солнца и белого цвета: белые платья, белые шторы, белые кружева… Я чувствовала себя так, как будто слишком долго каталась на карусели: счастье до одури, блеск и сияние до тошноты. Я подняла голову - и вдруг увидела небо.
Оно было везде. Странно, что раньше я никогда не замечала его. Его лазурь была такого яркого оттенка, каким, наверное, окрашен воздух, когда делаешь глубокий вдох после недель удушья. Облака были белыми, но другого белого цвета - этот белый не имел запаха французского мыла и не знал касаний раскаленного утюга: он был живым, как белый хлеб или овечья шерсть. Облака плыли, наслаиваясь друг на друга и снова разделяясь, как будто кто-то наверху играл в кукольный театр и никак не мог решить, какие декорации подойдут для сегодняшнего представления. Я падала в небо, теряя опору под ногами.
Время замерло, но одновременно происходили многие события. Злая фея побледнела, а фея с лицом под вуалью многозначительно усмехнулась. Неизвестный взгляд, недобро шпионивший за мной, подобрел, а мама, подойдя ко мне, спросила:
- Моя дорогая Мария, почему ты не с гостями?
Добрая фея, виновница моего легкомыслия, заставила меня сказать чистую правду:
- Я гуляла по саду, мама, и увидела небо. Ты когда-нибудь замечала, какое оно красивое?
- Никогда, никогда не смей так говорить, глупая девчонка! – гневно воскликнула мама и поспешила прочь.
Прежде чем послушно опустить голову и побрести к гостям, я еще раз посмотрела вверх. Мои родители не любили небо, написала я? Нет, они боялись неба. Они пытались не замечать его, не говорить о нем. Разумеется, невозможно игнорировать небо, но отчаянное человеческое упрямство способно и не на такое.
Последняя фея подняла вуаль: ее глаза оказались лазурно-голубыми.
***
- Эй, Мария!
На языке моего университета такое восклицание означало: я увидел тебя и не намерен отпустить без серьезного разговора. Если юноша так обращался к девушке, значит, она имела неосторожность однажды дать ему понять, что он имеет право воскликнуть: «Эй, Мария!» прямо на университетской зеленой полянке, среди других студентов. Любопытные головы повернулись в наши стороны, и мне не оставалось ничего другого, как произнести самым благожелательно-ледяным голосом:
- Да, Рауль?
Рауль был высоким симпатичным юношей в дорогом сером костюме. Он являлся чемпионом университета в нескольких видах спорта и очень нравился моим родителям – примерно настолько же, насколько в свое время им не понравилась идея купить телескоп.
- Ты не отвечаешь на мои письма, Мария.
Разговор начался с упрека. Я слегка отвернулась и приподняла двумя пальцами форменную белую юбку. На языке студентов этот жест означал: «Я собираюсь уйти и поэтому приподняла юбку, чтобы не запачкать ее о зеленую траву лужайки, и, если ты не скажешь мне что-нибудь действительно важное, я исполню свое намерение».
- Большинство писем, конечно же, не содержало ничего, кроме пустяков, - Рауль мгновенно пошел на попятный. – Но среди них было приглашение на наш день рождения, и мне очень интересно, примешь ли ты его.
Наличие у Рауля сестры-близнеца я считала достоинством, хотя он сам вряд ли согласился бы со мной. Розамунда была такой же высокой и спортивной, как ее брат, прямолинейной и смелой. Она недолюбливала меня, ее тонкие губы презрительно кривились при взгляде на мои дорогие наряды и золотистые локоны, а я часто находила мстительное удовольствие в том, чтобы разглядывать женское подобие надоедливого Рауля.
- Опять поездка на пикник на автомобилях? – спросила я, медленно начиная двигаться по лужайке. – Или ипподром?
- Нет, на этот раз мы придумали кое-что новое, - Рауль в два прыжка догнал меня. – Полет на воздушном шаре, что скажешь?
Я остановилась. Полет… Это не понравится моим родителям, но они уважают Рауля и его семью, а кроме того, поощряют любые проявления моей дружбы с однокашниками - разумеется, спортивными и одетыми в дорогие костюмы.
- Что ж, - ответила я, - если приглашение все еще в силе…
- Отлично, - просиял Рауль. – Я заеду за тобой в девять.
На следующее утро я стояла на небольшом аэродроме неподалеку от университета. Было тихо, звенели кузнечики в высокой траве по краям взлетного поля. Невысокая вышка для наблюдения за полетами, несколько блестящих частных аэропланов чуть поодаль – мирная, но любопытная картина. Чуть дальше, в тени вышки, где служебное здание практически превращалось в фермерский дом, стоял старенький биплан, покрашенный облупившейся желтой краской: с его помощью, скорее всего, обрабатывали окрестные поля и виноградники. Вокруг биплана кудахтали и рылись в пыли курицы.
- Дорогая Мария! – улыбка Розамунды была слегка несимметричной. – Как я рада, что ты все-таки нашла возможность к нам присоединиться!
Мастерски изобразив поцелуй в трех сантиметрах от ее щеки, я ответила:
- Дорогая Розамунда, я бы ни за что не пропустила твой день рождения! Прими мои поздравления с тем, что ты стала еще старше и мудрее!
Мы дружно сделали вдох и снова скрестили шпаги.
- Наша задумка с воздушным шаром довольна смела, - проговорила Розамунда. – Я слышала, ты никогда не поднималась в воздух, Мария? Возможно, тебе не стоило надевать в первый полет столь белоснежное платье?
- Как мило, что ты беспокоишься обо мне, - проворковала я. – Уверяю тебя, у меня дома очень много белоснежных платьев.
В этом месте мы отвлеклись на рабочих, которые вынесли из ангара большую плетеную корзину. За ней наполовину летел, наполовину тащился по земле огромный полусдутый разноцветный шар.
Возобновить беседу с Розамундой нам не дало появление остальных гостей – еще двух студентов и студентки. Они переправили на борт нашей корзины корзину чуть поменьше, в которой что-то подозрительно позвякивало, и откуда тянулся прекрасный запах ветчины.
Когда все приготовления были закончены, а веревка, удерживающая нас на земле, отвязана, я испытала страх и холод в желудке. Возможно, мои родители были правы, удерживая меня от полетов, неба, астрономии и всего прочего. Возможно, их родительская интуиция предчувствовала неприятности, связанные с неким воздушным шаром из будущего. Но чем выше мы поднимались, тем быстрее страх уступал место восторгу. Когда автомобильная дорога, ведущая к взлетному полю, стала не толще шва на моих перчатках, я точно знала, что никакая интуиция, никакие дурные знамения и даже абсолютно точное известие о том, что меня ждет, не испортят мне счастье этого полета.
- Не правда ли, потрясающе? – прокричал мне в ухо довольный Рауль.
Я кивнула ему, почти не отдавая себе отчета в его присутствии. В чем я отдавала себе отчет, так это в том, что все мое тело охвачено воздухом, как будто я птица, разрезающая ветер в свободном полете. И еще одно странное ощущение будоражило меня: казалось, что сегодняшнее утро и воздушный шар стали маленьким кусочком головоломки, последним из всех ранее собранных кусочков. Он лег на свое место и явил миру законченную фигуру Марии Селесты, то есть меня. Теперь в Марии Селесте не было пустот, недомолвок и незавершенности.
Сейчас, когда я пишу этот дневник, я могу поправить восемнадцатилетнюю себя: этот кусочек закончил не фигуру, а лишь форму, в которой эта фигура будет отливаться. В дальнейшем жизнь потребует для отливки мои бриллианты и костяные пуговицы, кружева и атласные туфельки, чтобы превратить всё это в человека. В качестве ингредиентов добавится и горький кофе, которым поят на одном маяке, и сумеречные разговоры с черноглазой подругой, носящей длинное испанское имя. А еще на самое дно формы опустится серая пыль пустыни, стальные кости дирижаблей и вечный лед вины, который никогда не тает. Из всего этого жизнь выльет в своем горниле ту Марию Селесту, которая была задумана в самом начале времен.
А пока что я, тогда еще Мария, благополучно спустилась с приземлившегося шара и совершила величайшую бестактность в своей жизни. Покинув общество собратьев по полету и даже не успев злорадно посочувствовать Розамунде, которой стало дурно, я уверенным шагом направилась к смотрителю аэродрома.
Путь мне преградил Рауль:
- Эй, Мария! Тебе понравился полет?
- Очень, - рассеянно ответила я. Мой мозг был занят только одной мыслью, и я не разглядела, как разглядела бы в любой другой момент, настоящий смысл вопроса Рауля. Спрашивая, как мне понравился полет, он имел в виду себя.
- Я так рад! – восторженно проговорил он и схватил меня за руку. – Моя дорогая, я должен кое-что тебе сказать…
- Извини меня, Рауль, - проговорила я и твердо отстранила его. – У меня есть важное дело.
Оставив онемевшего от изумления юношу позади, я твердым шагом подошла к смотрителю аэродрома, кормившему кур, и спросила:
- У кого здесь можно научиться летать на аэроплане?
***
Словом, фея семейного проклятия прибыла надолго и начала распаковывать свой чемодан. Первым делом она достала из него внушительный запас лжи, который мне был крайне необходим. Мои родители думали, что я беру уроки верховой езды, а друзья по университету – что я раз в неделю езжу домой, чтобы проведать больную прабабушку, которой на самом деле не существовало. Кроме того, мне потребовалась необыкновенная настойчивость: смотритель аэродрома, он же пилот старенького биплана, был единственным человеком, умевшим летать, и он совершенно не горел желанием учить меня.
- У кого здесь можно научиться летать на аэроплане? – спросила я тогда.
Небритый человек лет сорока в замасленном комбинезоне смерил меня скептическим взглядом. Как хорошо я выучила этот взгляд, осматривающий меня сверху донизу, от прически до туфелек: любой окинувший меня таким взглядом считал, что составил обо мне полное мнение, не догадываясь, насколько глубоко он ошибается.
- Ни у кого, - ответил он столь далеким от дружелюбия тоном, что даже курицы, клюющие зерно в пыли, вопросительно подняли свои глупые головы.
- А кто летает на этом? – спросила я, изображая наивную настойчивость и указывая на биплан.
- Я, - ответил человек.
- И вы, конечно же, не откажетесь дать мне несколько уроков? – широко улыбнулась я и поспешила добавить любимую фразу моего отца: - расходы не проблема.
Эта фраза поколебала решимость человека в комбинезоне, но не добавила ему вежливости. Напротив, он так сжал челюсти, что мне стало немного страшно.
- Приходите завтра, если не передумаете, - пробурчал он и бесцеремонно покинул мое общество.
Разумеется, если он и рассчитывал отпугнуть меня, у него ничего не вышло. На следующее утро я была на аэродроме. Мне пришлось приложить много усилий, чтобы одеться просто и незаметно, но даже светлые брюки и белоснежный вязаный свитер разозлили моего мрачного наставника. Увидев меня, он снова заскрипел зубами.
- Вчера я не представилась, - я решила до конца играть в милую вежливую девушку. – Меня зовут Мария Селеста.
- Сейчас я выведу аппарат, - ответил он, даже не подумав представиться в ответ.
Мой будущий ментор несколько крутанул лопасти пропеллера, чтобы завести мотор. Душераздирающе закашлявшись, мотор заработал, заставив биплан затрястись, словно в припадке. Летчик ловко запрыгнул в открытую кабину биплана. Чихая и кашляя, маленький аппарат полз к взлетной полосе, а я шла рядом и разглядывала его.
Надо сказать, что конструкция, которой я собиралась вверить свою жизнь, совершенно не внушала мне доверия. Казалось, это была просто большая игрушка, модель, собранная прилежным мальчишкой из фанеры, полотна и тросов. Биплан когда-то был выкрашен желтой краской и разукрашен подобием наскальной живописи, но время и пренебрежение стерли краски до неразличимых пятен. Когда аппарат подскакивал на кочках, двойные крылья подозрительно поскрипывали и качались. Стеклянный фонарь, заросший пылью и грязью, вполне мог закрыть кабину, но это не имело смысла, так как в стекле зияла дыра – кажется, кто-то упражнялся в стрельбе из рогатки.
Наконец, мой немногословный ментор довел аппарат до воображаемой точки начала разбега и остановился. Не дожидаясь приглашения, я залезла и села на шаткое сидение второго пилота.
Признаюсь, я начинала сердиться. Я была всего лишь бескрылым птенцом на краю гнезда, но если счастливая птаха полагалась на свои инстинкты, я, к сожалению, имела на плечах голову, а в голове – здравый смысл, по совместительству работающий пессимистическим пророком. Единственный из нас двоих, кто умел пилотировать аэроплан, откинулся на своем сидении и демонстративно сложил руки на груди.
Здравый смысл пал под напором злости. Я не собиралась признаваться, щадя самолюбие несостоявшегося инструктора, что почти всю предыдущую ночь я читала книги из университетской библиотеки. Запомнив очертания биплана, я определила его модель (ошибившись всего лет на двадцать с датой выпуска), а заодно узнала, как им управлять – опуская длинные сложные объяснения аэродинамики, в которых не понимала ни слова. Плохая новость: аппарат действительно был очень старым. Хорошая новость: по сложности конструкции примерно равный бумажному самолетику, аппарат практически не мог упасть или войти в штопор, и при потере управления просто мягко планировал на землю.
Я крепко ухватилась за штурвал и тяжело опустила ногу на педаль. Удивившись моему напору, маленький биплан поскакал по взлетному полю все быстрее и быстрее. Мотор перестал чихать и выровнял свое жужжание. Быстрее и быстрее, быстрее и быстрее… Когда мое сердце готово было разорваться, воздух резко подхватил аппарат под хрупкие деревянные крылья. Словно огромную тяжесть, тянула я на себя штурвал дрожащими от напряжения руками. «Не торопись», - шептала я себе, вспоминая прочитанное ночью. «Не задирай нос», - разумеется, я имела в виду не свой нос.
Каким-то чудом мы взлетели и выровнялись. Я глубоко вздохнула и выдохнула, чтобы заговорить спокойным голосом без истерических ноток, и обратилась к своему соседу:
- Если мы хотим вернуться на землю, вам все же придется преподать мне урок управления аэропланом.
Он внезапно рассмеялся и покачал головой.
- Я впечатлен, мадемуазель, - проговорил он, расцепляя руки и кладя их на штурвал.
- А если бы я случайно убила нас с вами, что бы вы сделали? – спросила я, все еще сердясь.
- Уже ничего, полагаю, - беззаботно ответил он. – Кстати, я Жак.
Таким образом я нашла себе инструктора. Раз в неделю я приходила на аэродром и загружалась в тесную коробку биплана, сначала рядом с Жаком, потом одна. Некрасивый, как одна из сестриц Золушки, биплан оказался чудесным ручным зверьком: он подчинялся малейшему движению руки. С чем мне было труднее справляться, так это с собственным сердцем: при взлете и посадке, при каждом легком крене на крыло оно делало сальто от страха и восторга. Внимая проповедям Жака о Спокойном и Уравновешенном Пилоте, я старалась выглядеть спокойно и уравновешенно. Дикие прыжки брыкающегося сердца ощущала только я, и они, к счастью, никак не отражались на крепкой хватке моих рук.
***
- Как твои успехи в верховой езде, Мария? – спросил отец во время одного из моих визитов домой. – Я слышал, ты уделяешь ей много времени.
- Да, папа, - ответила я, - мне нужно чаще тренироваться, потому что я не слишком способная наездница. Кстати, могу ли я купить себе собственную лошадь?
- Дорогая, у нас в конюшнях пять лошадей, две из которых весьма недурной породы – булонской, кажется. Почему бы тебе не взять одну из них?
Разумеется, мне была нужна не лошадь. Мне нужен был свой аэроплан, но сказать об этом родителям я не могла. Как несправедливо, подумала я, быть представительницей одной из богатейших фамилий и не иметь возможности просто купить себе аэроплан.
Завернувшись в теплое пальто, я уныло бродила по саду. Стоял ноябрь: скоро задуют сильные ветра со снегом и дождем, грозящие маленькому биплану коварным обледенением. Мы с ним окажемся прикованы к земле до самой весны, как больные ласточки, которые не смогли податься на зиму в теплые края и теперь обречены на покорную смерть от холода или, возможно, от отсутствия неба и воздуха под крыльями…
Даже в ноябрьскую хмурость наш дом и сад оставались белыми. Белоснежные колонны, белые паутинки штор в окнах, белые дымы маленьких костров, на которых тлели собранные садовниками опавшие листья, белые мертвые звезды поздних хризантем… Мое внимание привлекла какая-то игра света: в дальнем флигеле дома в одном из окон что-то вспыхивало и переливалось, словно заблудившаяся шаровая молния.
Впервые я задумалась о том, что за двадцать лет своей жизни я ни разу не обошла целиком весь наш дом. Я понятия не имела, что находилось в том флигеле. Он выглядел более запущенным, чем остальной дом, почти нежилым. Серые плети замерзшего плюща кое-где закрывали окна, перед дверью отдельного входа лежали холмики опавших листьев. Мое любопытство было задето. Недолго думая, я перелезла через невысокую ограду и оказалась в незнакомом дворике. Старая дверь отдельного крыльца была заперта. Можно было найти вход во флигель из дома, но я не хотела попасться на глаза родителям или слугам.
Забавно, что ощущение незаконности того или иного дела возникает в нас из ниоткуда и не подчиняется логике: я боялась быть пойманной на исследовании своего собственного дома. Еще более забавно то, что наш внутренний голос практически никогда не ошибается в оценке таких вещей, и исследование своего наследия часто ведет к ошеломительным открытиям. Иными словами, в каждом старинном шкафу есть скелет, вопрос заключается лишь в том, хотите ли вы его обнаружить.
Я хотела, но не знала, как. Почти сдавшись, я отступила, но чей-то голос (скорее всего, синеокой феи семейного проклятия) вкрадчиво шептал мне в затылок: «неужели Спокойный и Уравновешенный Пилот отступит перед такой пустячной задачей?». Я вытащила из прически шпильку с жемчужиной на конце и вскрыла оконную раму, а затем скользнула в окно.
Внутри было темно и холодно. Здесь явно не топили и не жгли зря ламп. Но и необитаемым этот флигель не был: на втором этаже кто-то ходил, над моей головой скрипел пол. Найдя лестницу, я прокралась на второй этаж и обнаружила дверь, из-под которой ложилась на пол полоска света. Кого я найду за ней? Для уверенности я сжала в руке тяжелый шандал, стоявший неподалеку на пыльном столике. Спокойный и Уравновешенный Пилот на мгновение уступил место испуганной любопытной Марии, и в этот момент она потеряла контроль над ситуацией. Дверь распахнулась, и на пороге в потоке света возник высокий мужской силуэт. Несколько секунд мы смотрели друг на друга: я – на черный силуэт, он – на растерянную девчонку.
- Вот и ты, Селеста, - проговорил силуэт неожиданно мирным и хриплым от долгого молчания голосом. – Что ж, входи.
Стоило ли мне заходить в ту комнату? Мне странно думать, что, не войди я туда, я была бы сейчас совсем другой Селестой. Но, настойчиво подталкиваемая феей-крестной с лазурными глазами, я поставила шандал на место, переступила порог, и дверь прежней жизни захлопнулась за мной.
***
Я готовилась попасть в мрачный замок Чудовища или Синей бороды, но очутилась в гостиной Дроссельмейера. Уютная большая комната с горчично-желтыми обоями была ярко освещена пылающим камином и роем свечей, а на всех поверхностях обитали миниатюрные чудеса. Здесь были модели крепостей и замков – мирные, с дамами и менестрелями в садах, или осажденные, с баллистами и таранами у ворот. В больших стеклянных ящиках покачивались маленькие парусники всех времен и пароходы, волны под ними были из прозрачной смолы, но казались самыми настоящими - вплоть до рыб в пузырчатой толще или останков других кораблей на самом дне, в слое песка. У потолка, под люстрой зависли всевозможные летательные аппараты: небольшие монгольфьеры, аэропланы, странные конструкции, словно созданные на свет пророком Леонардо или мечтателями, одержимыми идеей достичь Луны. На окне, подвешенный к карнизу для штор, крутился на нити воздушный шар из бензиново-радужного стекла с гондолой в виде летящего дракона. Очевидно, именно этот радужный блик я приметила из сада и поспешила сюда, в пещеру чудес.
Ошеломленная увиденным, я далеко не сразу обернулась к таинственному хозяину этих мест. Все это время он стоял чуть позади меня и так же внимательно разглядывал меня, как я – созданные его руками чудеса. Впрочем, как истинный хозяин он сперва предложил мне кресло и налил чаю из удивительного медного чайника, стоявшего на свече-горелке, а уже потом, когда я сидела с чашечкой в руке и чувствовала себя Алисой на безумном чаепитии, заговорил.
- Я должен представиться тебе, Селеста, но совершенно не знаю, как это сделать.
Его голос был чуть смущенным и неуверенным, как и его поза. Высокий рост, который почти напугал меня там, в дверях, заставлял его сильно сутулиться. Лицо, худое до остроты, глядело на меня двумя провалами глаз, похожих на колодцы, в которых бушевал шторм, а нервные пальцы были длинны даже для пианиста. Только седые волосы и борода подсказывали, что этому человеку должно быть больше шестидесяти.
- Но зато мне не нужно представляться, - заметила я скованно, - вы меня знаете, правда, под моим вторым именем.
- Мне нравится произносить это имя, ведь оно принадлежало моей покойной жене, - объяснил человек.
Мне стало неуютно от такого объяснения, как будто меня обвиняют в краже, которую я и не думала совершать. Это странное несовременное имя мне дали родители в честь какой-то дальней родственницы, но так как оно напоминало им о том, что они пытались забыть – о небе, - дома меня всегда звали Марией.
- Возможно, мне нужно велеть тебе уйти и забыть все, что ты видела, - размышлял человек. – Но ты не уйдешь и не забудешь.
Я покачала головой. Было слишком поздно.
- Видишь ли, - тяжело вздохнул человек, - я твой дедушка.
Эту информацию я восприняла довольно спокойно. У нас была обширная родня, которая изредка приезжала навестить нас, и я до сих пор не могла выучить по именам всех своих кузин и кузенов. Вполне возможно, что у меня был и дедушка, какой-нибудь двоюродный или троюродный.
- Вы приехали к нам в гости? – спросила я.
- Нет, Селеста. Я здесь живу.
- Давно?
- Очень давно. Всю твою жизнь.
Ощущение безумного чаепития стало еще ярче. Скорее всего, сейчас из-за одного из старинных кресел выскочит белый кролик.
- То есть все это время у меня был дедушка, живущий в тайной комнате дальнего флигеля? – уточнила я.
- Именно так. Более того, только пять лет назад я узнал, что у меня есть внучка, названная Селестой в честь моей покойной жены. Я увидел празднование твоего дня рождения в саду.
Я вспомнила тот белоснежный слепящий день и далекий пристальный взгляд, который я ощущала своей спиной.
- Я вам не понравилась, - сразу поняла я.
- Да, - кивнул человек в кресле напротив. – Совершенно не понравилась. До тех пор, пока ты не подняла голову и не посмотрела в небо.
Я молчала. В моей голове теснилось столько вопросов, что они напоминали дерущихся кошек: вытащи одну из них за хвост из общего клубка, и это обязательно окажется не та кошка. В доме жил мой дедушка, который не знал обо мне, а я не знала о нем - если вдуматься в эту ситуацию, легче молчать, чем задавать вопросы.
Похоже, то же самое думал человек в кресле (я не могла даже мысленно называть его дедушкой).
- Ты можешь прийти завтра? – спросил он меня. – Я постараюсь собраться с мыслями и все тебе рассказать. Впрочем, если ты не придешь, мне будет только легче.
- Я приду, - сказала я.
- Приходи в это же время, - попросил он. – Никто из слуг не потревожит меня до самого вечера.
Слуги, ну конечно! Это не замок Чудовища, еда и дрова в камине не появляются сами по себе. Значит, наши слуги знали, что существует мой дед, а у него существует внучка. От этого всё стало еще безумнее.
- Так вы отшельник или пленник? – спросила я.
Я знала, что одно из моих проклятий – задавать неловкие вопросы. Но этот вопрос просто просился мне на язык.
- Я скелет в шкафу, - искренне ответил дедушка. – Думаю, твои родители давно обо мне забыли. Не тревожь их напоминанием.
Я покинула желтую комнату оглушенная, спрашивая себя, остался ли в моем мире хоть один человек, которому можно доверять.
***
Итак, слушай меня, Селеста. Давным-давно… Хотя нет, такое начало здесь не подходит. Это было давно настолько, чтобы забыть необходимое, но все же недостаточно давно.
Была война. Она вспыхнула внезапно, как спичка, попавшая в руки ребенка. Испуганный ребенок выронил спичку, и от искры загорелось все вокруг: почти весь земной шар, ведь он горюч. Занявшиеся пламенем маленькие частички земли – корабли, летательные аппараты – уходили в море и воздух, которые по природе своей гореть не могли. Субмарины уносили этот злой огонь даже в глубины океана. Словом, оранжевый пожар войны бушевал везде, ослепляя людей и отравляя им дыхание.
Каждый человек, прежде чем сгореть на этом пожаре, вспыхивал тем, чем был начинен: порохом трусости, фейерверком подвига или фитилём великого ума. Из последних был тот очень высокий и худой мужчина в черном мундире с серебряными крыльями на погонах. Его острейший ум светил ярко, как маяк, хоть и огонь в нем был все тот же, злой и оранжевый. Высокий худой человек сконструировал огромную, но легчайшую вещь. Каждый, кто ее видел, испытывал тревогу, ведь по всем законам – божеским, человеческим и законам физики - огромное должно быть тяжелым.
Тот человек создал дирижабль, длинную махину с трубчатым стальным скелетом. Когда силуэты его дирижаблей медленно вползали в окоём тех, кто на земле, они пугали сильнее аэропланов. Аэропланы, которых лучи обнаружения хватали за серебристые брюшки, визжали от щекотки, а дирижабли ползли молча, словно слоны-лунатики, словно доисторические монстры, которым суждено вымереть от собственной тяжести и огромности.
Огромное не должно быть легким. Легкое не должно так легко поднимать на себе огромную тяжесть бомб и снарядов, несущих в себе все тот же злой оранжевый огонь. Дирижабли были полностью неправильными, до дрожи несправедливыми, но пришло их время.
Пришло время и худого высокого человека, стоявшего на капитанском мостике своего дирижабля, выкрашенного черной краской. Его дирижабль сливался с ночью всем чудовищным легким телом, сливался с чернотой снарядов, заботливо несомых под тонким полотняным телом, под кисло-металлическим брюхом гондолы. Любимый и совершенствуемый, холимый и лелеемый, черный дирижабль летал все дальше и дальше. Ему не нужна была земля, он швартовался к деревьям, к колокольням, к водонапорным башням, и этим осквернял их: после этого деревья, колокольни и водонапорные башни казались предателями. Глаза дирижабля видели оранжевый огонь везде, а значит, могли смело отвечать на него своим огнем. И никто не мог спорить с огромным черным дирижаблем, и некому было доказать, что часто оранжевые вспышки внизу, на дне земли – это всего лишь огоньки в окнах домов, всего лишь очаги, на которых готовили еду.
Всесильная легкость искупала любую тяжесть: тяжесть бомб, тяжесть невесть откуда взявшихся сундуков с золотыми монетами, тяжесть совести. Но время, пришедшее для дирижаблей, внезапно ушло. Острие наступившего мира проткнуло их надутые тела. Злой оранжевый огонь был затоптан.
Когда дым перестал щипать глаза людей, они прозрели. Ты слушаешь меня, Селеста?
Ты слышала лишь одну половину истории, смотрела лишь одним взглядом – снизу вверх. Посмотри теперь сверху вниз.
Высокий худой человек был изобретателем и капитаном, он был человеком гордым, умным и решительным. Но он никогда не мечтал стать убийцей или чудовищем. С высоты, на которой плыл его черный воздушный корабль, он действительно многого не видел, а главное, он не видел глаз тех, кто находился внизу. С большой высоты, когда вся земля, продырявленная бомбами, делится на неровные многоугольники и кажется лоскутным одеялом, прожженным искрами бенгальских огней, с большой высоты почти невозможно понять, что горит внизу – бивуачные костры или мирные очаги.
Высокий человек полагался на голоса, говорящие по радио, на строчки газет, на яркие пятна плакатов, и все они говорили, что он прав. Все они поощряли его делать то, что он делал, и чувствовать себя полезным, даже героем. Он был горд своей службой – до самого конца войны.
Войны заканчиваются по-разному, Селеста. Высокий худой человек мог остаться героем, но волею судьбы оказался преступником. Когда он вернулся домой, такой усталый, что его сердце билось вдвое медленнее обычного, его маленькая дочь – твоя мать, Селеста – отшатнулась от него, как будто его руки все еще были испачканы кровью. Тот человек сдулся, сломался, как его собственный дирижабль – из него вышел гелий, сложились в беспомощном хаосе стальные распорки.
Не зная за собой вины, но чувствуя ее всем своим телом, высокий человек понял, что должен понести наказание, наложить на себя епитимью. Для этого он должен быть пожертвовать самым дорогим, иначе обмен был бы несправедливым. Любовь дочери – самое драгоценное, что у него было – уже потеряна. Оставалось последнее, что наполняло его смыслом, как гелий наполняет полотняное туловище дирижабля – полет, высота.
Высокий худой человек навеки снял с себя мундир с серебряными крыльями на черных погонах, и закрылся в одной комнате, отринув огромный мир вокруг, отказавшись от видения разноцветных многоугольников земли в легкой дымке облаков. Он хотел отказаться и от изобретений, но это почти свело его с ума.
Семья забыла его старательно и быстро. Он не узнал даже о рождении внучки. Пять лет назад высокий худой человек, уже давно седой, с давно еле бившимся сердцем, вдруг увидел из окна девочку в белом платье с золотыми локонами. Она была такой красивой, такой примерной и вежливой, что высокий человек заскрежетал зубами от злости. Он вспомнил свист вражеских аэропланов вокруг своего дирижабля, вспомнил цепкие лучи обнаружения, плевки наземных пушек и то ощущение, когда снаряд, отделяясь от дирижабля, медленно сваливается под ноги, в пустоту – выматывающее ощущение сомнения, которое заканчивалось только с крошечной оранжевой искрой внизу секунду спустя.
Голоса по радио и буквы газет говорили ему, что он делал это ради таких будущих девочек в белых платьицах, но девочка не знала опустошающего сомнения падающего снаряда, а если бы знала, то стыдилась бы его. Эта девочка всем своим существованием перечеркивала смысл жизни высокого худого человека.
Так думал он до тех пор, пока девочка не подняла голову и не посмотрела в небо. Это был долгий завороженный взгляд – казалось, еще секунда, и ее ноги оторвутся от земли, и она взлетит. В открытое окно он услышал гневный крик ее матери, своей дочери: «Глупая девчонка!». И в его душе впервые затеплилась надежда.
Я ждал тебя, Селеста, все это время. Я знал, что ты придешь как судья, который вынесет мне окончательный приговор. Что же ты скажешь мне?
***
Как судить чужую жизнь? Как вынести приговор тому, кто давно и безжалостно осудил сам себя?
Я встала и прошлась по комнате. Теперь на сияющих прекрасных игрушках, на очаровательных искусных миниатюрах лежал отпечаток разрушения и смерти, которые нёс черный дирижабль – как будто яркий луч солнца ударил мне в глаза и оставил на сетчатке темное слепое пятно, переползающее с предмета на предмет. Но в самом дальнем углу на полке я нашла крошечную простую модель из дерева, на которой не было этого следа – маленький желтый биплан с веселыми белыми кругами на крыльях. Я бережно перенесла его себе на ладонь, как будто он был бабочкой.
- Именно так выглядит мой аэроплан, - сказала я дедушке. – Я уже полгода учусь летать.
Это и был вынесенный мной приговор, ибо в этой фразе высокий худой человек услышал только одно слово: «оправдан».
Я приобрела не только родственника, но и сообщника. Теперь в таинственной желтой гостиной я могла взахлеб обсуждать свои полеты, удачи и неудачи в воздухе, планы по покорению всего мира. Высокий худой человек спорил со мной, вытаскивал из шкафов книги и карты, набрасывал верной и твердой рукой чертежи и маршруты. Мы говорили, перебивая друг друга, ссорясь и смеясь, втыкая иголки в карты и глобус.
Однажды он замер и прижал руку к груди слева. Я испугалась этого жеста и выражения его лица – углубленного в себя, изумленного.
- Тебе плохо? – спросила я. – Позвать кого-нибудь?
- Оно снова бьется, - пробормотал дедушка.
Его сердце, почти остановленное руками дочери, которая отшатнулась от его объятий, снова забилось упругим ровным ритмом.
- Выполни одну мою просьбу, Селеста – сказал он мне. – Слетай на Северные острова.
- Ты же знаешь, пока не могу, - развела я руками. – На биплане Жака далеко не улетишь, а своего аэроплана у меня нет и, похоже, не будет.
Я с ненавистью подумала о породистой лошади, которую мои родители собирались торжественно подарить мне в день окончания университета.
- Будет, - уверенно сказал дедушка.
Он подошел к старому глобусу, истыканному иголками и обмотанному бумажными лентами с разметкой, нащупал какую-то кнопку и снял с него верхнюю половину. В чреве земного шара, искрясь, лежали золотые монеты и драгоценные камни.
Пещера чудовища оказалась пещерой сорока разбойников.
- Дедушка, ты так богат? – с изумлением спросила я, а затем не упустила возможности подтрунить над ним. – Я думала, любой, кто отрекается от мира, должен отречься и от своего имущества.
- Мое имущество, как ты его называешь, было моим главным наказанием, - сказал дедушка, с отвращением глядя внутрь глобуса, как будто обнаружив там змеиное гнездо. - Это золото – мой череп в пещере отшельника. Не знаю как, но я надеялся однажды восстановить справедливость во всем, что касается этих сокровищ.
- И для этого ты посылаешь меня на Северные острова? – догадалась я.
- Тебе кто-нибудь говорил, что ты слишком умна для своего возраста? – наполовину в шутку, наполовину всерьез спросил дедушка.
- Все, кроме моих университетских учителей, - кивнула я.
- Не только на Северные острова, но и в Серую пустыню, - загадочно произнес дедушка. – А так как для восстановления справедливости тебе понадобится аэроплан, мы возьмем немного проклятого золота для его покупки.
- Проклятое золото – не самое страшное, дедушка, - печально заметила я. – Я готова сказать «Сезам, откройся», войти в пещеру, полную чудовищ, и взять золото, но я не готова сказать родителям, что сразу после выпуска я не выйду замуж и не поеду в турне по Европе, а куплю аэроплан и улечу в Серую пустыню. Кстати, зачем я должна туда лететь?
Дедушка задумчиво почесал подбородок.
- До твоего выпуска еще месяц, мы что-нибудь придумаем с покупкой аэроплана. А заодно я расскажу тебе одну историю о пустыне, сокровище и обо мне.
***
Сколько раз я придумывала беседу, которую поведу с родителями! Я сочиняла не только свою проникновенную, убедительную речь, но и их реплики. Я предвидела отчаяние матери, которое я успокою своими доводами, и гнев отца, который мне, несомненно, удастся смягчить. Я объясню им, что их дочь волею судеб несет в себе кровь деда со страстью к полету и небесное имя бабушки, что от этого наследства никуда не сбежать, и что у них нет выбора, кроме как отпустить меня на все четыре стороны, а точнее – на две, интересующие меня: на север и на юг.
Торжественная церемония вручения дипломов прошла мимо моего сознания. Даже стоя в глупой мантии с кисточками и получая диплом из рук ректора, я искала глазами родителей, снова и снова проговаривая про себя фразы про полет, про свободу выбора, про наследство, шлифуя их, подбирая наиболее выразительные слова.
Впрочем, моя судьба, решившая принять образ породистой лошади, мною отвергнутой, впервые совершила свой подлый неожиданный скачок. Когда я покинула свою альма матер, оказалось, что ни диплом, ни убедительная речь мне уже не понадобятся.
У моего автомобиля, на котором я собиралась ехать домой, стоял месье Лавуазен – адвокат нашей семьи. Он имел такой торжественно-печальный вид, что выпускники университета и их родные обходили его за несколько метров, будто его несчастьем можно было заразиться. Мне же пришлось войти прямо в эпицентр заразного уныния, чтобы узнать его причину, хотя скорбно опущенные уголки рта месье Лавуазена и внезапный холод, поразивший меня в самое сердце, уже подсказали мне примерный ответ.
В каком-то детективном романе я читала об убийстве куском льда: он растаял от исчезающего тепла жертвы, таким образом уничтожив себя как орудие убийства и улику. Воткнувшийся мне в сердце кусок льда был невидим и слишком тонок, чтобы убить, но достаточно остер, чтобы мне стало больно дышать и жить.
- Примите мои глубочайшие соболезнования, мадемуазель, - обратился ко мне адвокат.
- В связи с чем, месье Лавуазен?
- В связи с потерей дома и смертью ваших родителей, мадемуазель, - честно ответил тот.
Кусок льда в моем сердце сжали покрепче и ввернули поглубже.
Нечестно, это было нечестно. Всем моим однокашникам, выходившим к своим родным и друзьям, говорили: «мои поздравления», и только мне – «мои соболезнования». Я надела свое лучшее платье – белое с рисунком из зеленых веточек, мои волосы были изящно уложены, мое обучение было закончено. Я придумала великолепную убедительную речь, чтобы мои родители отпустили меня. Но никто не подготовил меня к тому, что это я должна отпустить моих родителей.
- Что произошло, месье Лавуазен? – лед из моего сердца, кажется, перебрался на горло, покрыв инеем голосовые связки.
- Пожар, мадемуазель. Пожар ужасной силы, который в мгновение ока распространился по всему зданию. Ничего нельзя было сделать. Сгорели даже конюшни.
«Злой оранжевый огонь распространился очень быстро, ведь земной шар горюч», - вспомнились мне слова. И внезапно еще один ледяной клинок ткнул меня в сердце.
- А дальний флигель, месье Лавуазен? Старый флигель, заросший плющом?
- Сожалею, мадемуазель, - повторил адвокат, словно печальный траурно-черный попугай.
Я открыла дверцу автомобиля и решительно села внутрь.
- Мадемуазель, это не лучшая идея, - наконец-то адвокат проявил хоть что-то похожее на человеческие чувства. – Если позволите, я отвезу вас на своем автомобиле.
Но было поздно. Я уже выруливала с университетской стоянки, едва не сбив Рауля, который пытался что-то мне крикнуть. Я очень внимательно смотрела на дорогу и на свои белоснежные кружевные перчатки на руле. Жак гордился бы мной, Образцовым Уравновешенным Пилотом. И что с того, что скорость моего автомобиля была почти равна скорости аэроплана в небе…
Мой дом всегда был белым. Теперь он стал черным.
Только черный китель моего деда, лежавший на обуглившемся кресле, теперь стал белым – из-за легчайших чешуек пепла. Казалось, на него опустилась тонкая пыль, которой покрываются крылья аэроплана, или пыльца с крыльев бабочки. Гордый дом, отвергнувший и заточивший в себе летчика, проглотивший его и спрятавший в своей утробе, на глазах становился прахом и возвращался во прах. Но на черный китель, на тусклые серебристые крылья на погонах снизошло само небо: мягкой белой пылью оно покрывало черноту, ласкало своим прикосновением жесткую ткань, дарило прощение. Интересно, стало ли белым черное полотно огромного дирижабля, сожженного наступившим миром?..
Из комнаты, полной пепла миниатюрных вселенных и осколков радужных шариков, я вынесла только большой и очень тяжелый закопченный глобус. Я считала его своим единственным наследством, потому что проклятое золото, спрятанное в глобусе, сопровождалось заданием, которое я должна была выполнить, заветом, который я получила. Это был мой шанс обелить черный дирижабль и восстановить память о том, кто предпочел забвение.
- Месье Лавуазен, - обратилась я к адвокату, который только теперь догнал меня и выходил из своего автомобиля, - не могли бы вы сделать мне одолжение?
Адвокат взирал на меня с тревогой.
- Что угодно, мадемуазель.
- Не могли бы вы всем сказать, что Мария погибла вместе со своими родителями?
- Это… это совершенно немыслимо! – закричал адвокат.
- Однако, это правда, - спокойно сказала я. – Марии больше не существует.
Исчезнув как ты, дедушка, пройдя через этот размывающий, уничтожающий портал в обратную сторону, я окажусь в твоей прежней жизни. Я исправлю ошибки, искуплю преступления, совершенные высоким худым человеком, стоящим на мостике черного дирижабля. Вернув тебя из небытия, я верну и себя. Я завоюю свое право на кровь летчика в своих венах и на небесное имя своей бабушки. Я завоюю свое право на земной шар, который я нашла и подобрала в твоем жилище.
Мария умерла, да здравствует Селеста!