Часть 2. Океан, Друг и Враг
***
- Я считаю, что ты сваляла огромного дурака, - заметил Жак.
Мой инструктор и по совместительству мой единственный друг принимал меня в своей обители – обветшалом здании на краю почти никому не нужного аэродрома. Вечно небритый и с таким суровым лицом, что напоминал сицилийского или испанского разбойника из романов Дюма, Жак был добр, словно ребенок. Правда, чтобы добраться до этой доброты, нужно было раскрыть его, словно луковицу, слой за слоем – истекая слезами и проклиная все на свете.
- Вовсе не сваляла, - защищалась я, поедая бобы из консервной банки, щедрое угощение хозяина. – Разрушенный до основания дом, причитающие родственники – та еще радость.
- Дом разрушен, но есть земля, на которой он стоял, и это твоя земля, - втолковывал мне Жак. – У тебя богатые родственники, которые бы тебя не оставили. А также имелся жених, если я не ошибаюсь, тот щеголь как с картинки - и тоже явно не бедный.
Я фыркнула.
- И вместо всего этого ты решила полететь на край света, чтобы выполнить задание, смысл которого тебе никто не рассказал, чтобы доказать что-то своему ныне покойному деду, о существовании которого узнала несколько месяцев назад?
- Именно так, - с воодушевлением ответила я. – Вот только куплю аэроплан и возьмусь за дело!
- Спокойнее, Селеста! – предостерег меня Жак. – Начнем с того, что ни в какую пустыню ты не полетишь.
- Почему это? – возмущенно спросила я.
- Самые умелые, отважные летчики погибали в пустынях, - начал объяснять мне Жак. – А сколько часов своей жизни летала ты, напомнить тебе?
- Летать я умею, - огрызнулась я. – И пустыня меня не пугает. Какая разница, что там далеко внизу под аэропланом – земля, море или песок?
Жак печально вздохнул.
- Ты упряма, как ослица, - заметил он. – Ты даже не знаешь, что будешь искать в той пустыне.
- Спрошу на Северных островах, - вспомнила я дедушкину просьбу.
- У кого?
Этого я действительно не знала. Речь шла об искуплении вины, связанной с проклятым золотом, как его называл дедушка. Значит, нужно найти какие-нибудь документы, связанные с дедушкиной службой во время войны, и поискать там имена, фамилии и места.
- Разберусь, - уверенно ответила я.
- Давай договоримся так, - сказал Жак. – Тебе нужно купить аэроплан, а мне нужно убедиться, что ты умеешь летать в местности, лишенной ориентиров, и умеешь чинить неполадки в аппарате без моего участия. Как только ты мне это продемонстрируешь, я отпущу тебя. Не надо кривиться, Селеста, я знаю, что я тебе не отец. Но именно я ответственен за то, что дал аэроплан в руки такой скорой на решения и нервной особе.
- Завтра утром я продемонстрирую тебе все, что захочешь, - согласилась я, радуясь такому простому решению.
- Не так все просто, - заметил Жак. – Вот тебе мое предложение. Фермеру, чьи угодья находятся к западу от аэродрома, нужен летчик для опрыскивания полей удобрениями и отравой для насекомых. Обычно он нанимал меня, но в этот раз я бы отдохнул. Пока ты работаешь на фермера, я бы занялся поисками аэроплана, который ты могла бы купить. Что скажешь?
Я была совершенно не в восторге. В своих мечтах я рисовала себе опасные ночные перелеты над серебрящейся морской гладью, пустынные барханы, далекие горы в снежных шапках и себя, сосредоточенно и уверенно вглядывающуюся вдаль. Вместо этого мне предлагали возить отраву для муравьев. Но это задержит меня совсем ненадолго, и, возможно, успокоит Жака, который так смешно тревожится, будто старая нянька.
- Идет, - неохотно сказала я.
- Ну и отлично, - повеселел Жак. – Вот тебе бутылка лимонада. В ангаре я повесил для тебя гамак. Надеюсь, ночью не пойдет дождь, а то крыша слегка протекает.
Лежа в гамаке в ангаре и наблюдая причудливые очертания разобранных на запчасти старых аэропланов, я пыталась осмыслить перемены в моей жизни. Еще вчера у меня было всё, чего только можно было пожелать. Сегодня у меня нет ничего, кроме глобуса, запертого Жаком в ящике для пожарных инструментов. И вместе с тем, вслед за леденящей душу болью, и скорбью, и одиночеством, которые подходили к моему гамаку, словно новые феи-крестные к моей колыбели, подошла еще одна фигура - свобода. У нее были серебряные глаза и жесткие дюралевые крылья за спиной. А возможно, это почудилось мне, когда я засыпала в ангаре с аэропланами…
***
- Пора вставать, Селеста, - и Жак бесцеремонно постучал по какой-то чересчур звонкой металлической детали.
Одним глазом я взглянула на свои часики, отметив мимоходом, что летчице-отшельнице стоило бы обзавестись более подходящими часами, чем миниатюрное произведение искусства, украшенное бриллиантиками.
- Муравьев обязательно травить в шесть утра? – угрюмо осведомилась я.
- В этот час они наиболее уязвимы, - жизнерадостно ответил Жак, и я подумала, что мрачный и сердитый он нравился мне куда больше.
Он уже успел приделать резервуар с отравой на наш старый заслуженный биплан и притащил мне откуда-то синий рабочий комбинезон, покрытый масляными пятнами.
Ровно десять минут я пребывала в плохом настроении, но потом оно сменилось на устойчиво-хорошее с примесью волнения: я понимала, что сегодня Жак особо придирчиво будет рассматривать мой полет с земли.
Как всегда, с третьей попытки я запустила мотор, подтянулась к кабине и запрыгнула внутрь. Знакомая восторженная тревога расширила меня изнутри, как будто я была органом, на клавиши которого навалился не в меру ретивый органист, и все мои пустоты, весь мой полый скелет до отказа наполнились воздухом.
Процесс взлета, неизменный и священный в своей последовательности, словно месса, начал постепенно разворачиваться передо мной.
Разбег: в какой-то момент биплан привычным рывком обгоняет мои руки и мою мысль, как будто теряет терпение. В этот момент меня всегда пронзает тонким шилом испуга, хотя я тотчас же убеждаюсь, что по-прежнему контролирую машину. А вот миг отрыва переднего шасси от земли мне никогда не удается заметить, как будто машина знает, что непокорство не пройдет, и пытается взять меня хитростью. Мой милый гигантский птенец, мой скрипучий феникс не понимает, что у нас одна цель – подняться в воздух.
И вот мы потеряли опору под ногами. Чуть заметное бултыхание в воздухе – одно крыло ищет опору, второе. В этом месте я всегда задерживаю дыхание: еще очень шатко равновесие, еще не стала непреложной скорость. Всем телом я ощущаю невидимое лассо, которое земля накинула на хвост машины и за которое тянет назад и вниз. Но каждый раз веревка лопается и биплан совершает еще один неподконтрольный мне скачок – вверх. Там, наверху, становится спокойнее. Под крыльями теперь достаточно воздуха, чтобы опереться на него, прилечь на него всем фюзеляжем и расслабиться.
Высота сто пятьдесят. Летчица переводит дыхание и закладывает левый поворот. Горизонт ныряет вбок, где-то в глубине тела, еще слишком земного, вспыхивает паника: мир накренился и катится кубарем! Но мой ум уже в небесах, где нет места страху и недоверчивости. Месса взлета подходит к самой любимой моей части – Gloria in excelsis: голубая бесконечность вокруг меня всегда наполнена светом, даже если внизу идет дождь. Я лечу! Утренний ветер прохладными ладонями откидывает мои волосы с лица, как будто говорит: смотри, смотри во все глаза! Вся эта бесконечность – для тебя одной, и солнечные лучи касаются тебя самой первой в мире.
Я закладываю второй поворот и захожу на фермерское поле. Солнце солнцем, но я должна травить муравьев. Я снижаюсь до бреющего полета и жму на рычаг распылителя. Белый пар вырывается из-под нижних крыльев и медленно оседает на листья. Даже этот ядовитый белый пар красив, и в мелких его брызгах вспыхивает радуга.
До полудня я успела три раза заправить баки, а еще поняла, почему муравьев лучше травить рано утром. Мой скрипучий биплан раскалился и стал как будто мне мал. Ветер уже не трепал мне волосы, а уступил место тяжелой руке дневного солнца, которое решило выгладить все морщинки на моем лице утюгом. Под эфемерной крышей стеклянного фонаря я чувствовала себя, словно в теплице.
В глазах рябило от света, который отражался от лопастей пропеллера и от листьев внизу. Уставшая и полуослепшая, я слишком низко зашла на последний пролет. Пропеллер чиркнул по верхушкам кустов, что-то стукнуло внутри фюзеляжа, и из носа биплана повалил дым.
Каким-то невероятным маневром я влетела безо всяких схем захода прямо на посадочную полосу.
- Жак, машина горит! – закричала я, на ходу выскакивая из кабины.
- Горит, - так спокойно ответил Жак, что мне захотелось его застрелить. – А теперь представь, что это случилось посреди пустыни. Что будешь делать?
Я оглянулась на биплан. Какая-то ветка попала в мотор, и нужно просто вытащить ее оттуда. Эту операцию я провела под руководством Жака, и в конце от меня так несло бензином, что я поняла: мне никогда в жизни не отмыться от этого запаха.
Весь день Жак подшучивал надо мной из-за прекрасного аромата бензина, следующего за мной по пятам. Я молчала, стиснув зубы, и думала, что все равно однажды я улечу на север или на юг, пусть даже бензин заструится по моим венам вместо крови.
******
«Получая приказ, мы не рассуждаем о нем. Не рассматриваем его как нечто составленное из маленьких кусочков, похожих на фрагменты мозаики, где каждый кусочек можно заменить другим, или совсем убрать, или хотя бы внимательно рассмотреть со всех сторон. Любой приказ мы принимаем как скучную данность, как то, что летом идет дождь, а зимой – снег. Так мы смотрим на давно законченную картину, которую уже не дописать, не исправить.
Но вчерашний приказ смутил меня. Всю ночь, стоя на мостике дирижабля и вглядываясь в слепую тьму, я пытался угадать другой смысл, тайную причину, спрятавшуюся в тени этого приказа. Любой офицер, каким бы дисциплинированным он ни был, удивится, если приказ отдают ему на словах, буквально шепотом, удостоверившись, что за дверью никто не подслушивает. И какой приказ: найти человека в местах, весьма удаленных от активных боевых действий, и забрать у него некий сундук – иными словами, обокрасть его!
Впрочем, мне ли рассуждать об этом. Я не знал, что в сундуке. Возможно, там скрывалось мощное оружие или сведения, которые могли бы переломить весь ход войны. Дальнейшие инструкции, торопливо набросанные на листке бумаги, лежали в моем кармане: мне дозволялось их прочесть только после того, как сундук окажется у меня в руках.
Дирижабль легко и быстро плывет по застывшему в напряжении ночному небу. Внизу скрещиваются и расходятся, встают и падают лучи прожекторов, ищущих вражеские аэропланы: сначала наши лучи ищут чужие аэропланы, потом, когда мы отлетаем дальше – наоборот. Я спокоен, потому что дирижабли летают гораздо выше аэропланов, и потому что мой дирижабль черен, как ночь. Ни одна деталь не блеснет в мелькающем луче, который некрасивым кривым движением вспарывает темноту, словно скальпель в руке сошедшего с ума хирурга. По моему приказу всё, включая винты, тросы и даже клепки гондолы, выкрашено матовой черной краской. Я невидим. Я неслышен. Я растворен во тьме.
К рассвету мы покинули места боевых действий. Можно было немного снизиться, чтобы не так пробирал до костей ледяной утренний воздух. Бескровными осьминожьими щупальцами проникал холод в гондолу и на мостик, затыкал белыми мертвыми пальцами каждое отверстие в стальных кружевах опорных балок. Мне стало казаться, что это жестокий холод погасил внизу оранжевые огни войны, вырыл черные воронки, оставил за собой раздавленные дома, разметанные рельсы и вырванные с корнем деревья, а потом припорошил это все снегом и сверкающим инеем, словно водрузил свой флаг. Здесь уже не было войны, потому что некому стало воевать.
Мы летели все дальше и дальше. Когда день сменился закатом, таким же бесцветным и обескровленным, как рассвет, земля начала корчиться: внезапные судорожные нагромождения камней обрывались утесами в оскаленные пропасти, а к изрезанным берегам прижималась бутылочно-зеленая вода, в точности повторяя шрамы береговой линии. Приближался север.
На следующую ночь нашего полета небо все-таки выдало нас: черный дирижабль окружили вымпелы северного сияния, которые змеились вокруг и словно кричали «Вот он! Он приближается! Он уже почти здесь!». К счастью для нас мерцающее изумрудное предупреждение не было услышано на земле.
В полночь я пришвартовался к невысокому утесу у фьорда. Утес и горы, частью которых он был, образовывали что-то вроде кратера вулкана, где вместо алой кипучей лавы зеленела сочная трава. За стенами кратера кругом раскинулась зеркальная водная гладь, а внутри, в крошечной долине, защищенной лучше иных крепостей, стоял дом. Из трубы дома медленно и спокойно шел дымок – жители знали, что они в безопасности, и уж точно не ожидали, что зло спустится на них с неба. Я велел своим людям идти к дому, а сам отстал, с непонятным сожалением и стыдом глядя на то, как такие чистые, такие белые нити дыма поднимаются к равнодушным звездам».
***
За лето, что я летала над полями фермера, я ужасно устала, заработала немного денег и, как ни странно, совсем не загорела, несмотря на то, что по многу часов летала в открытой кабине на самом солнцепеке до тех пор, пока обшивка биплана не раскалялась так, что от нее начинало пахнуть краской и древесной пылью. Мое лицо по-прежнему было белым, а мои волосы – по-прежнему золотыми, зато руки стали напоминать уменьшенную копию рук Жака: вечно грязные, пахнущие бензином рабочие руки. Часики с бриллиантами совершенно перестали подходить таким рукам, и однажды я рискнула выехать в город, чтобы эти часики продать. Если я тревожилась, что кто-то узнает и выдаст якобы погибшую Марию Селесту, то моя тревога была напрасна, всем было все равно. Я продала часики и купила много крема для рук, крепкие ботинки и два новых простых платья тех цветов, о которых я давно мечтала – желтого и голубого.
Когда скупщик в ломбарде взял мои часики и начал задумчиво их разглядывать, я внезапно почувствовала угрызения совести. Мне вдруг показалось, что я продаю последнюю память о своей семье и о своем доме ради того, чтобы купить ботинки, меняю свое первородство на чечевичную похлебку. Затем я укорила сама себя: моя память всегда будет при мне. Скупщик дал мне слишком мало денег, но я не стала с ним спорить.
Крем я стала хранить в биплане и мазать им руки перед вылетом, до того, как натянуть рабочие рукавицы. Страшно было подумать, как Жак высмеял бы меня и мой крем для рук… Впрочем, после месяца работы на полях и очередного ремонта мотора, который я провела быстро и не задумываясь, Жак стал смотреть на меня чуть более уважительно и гораздо менее весело.
Почти каждый вечер, сидя на краю взлетного поля, если была хорошая погода, или в ангаре у огня в небольшом открытом очаге, мы разговаривали о том, что же делал мой дедушка на севере и затем в пустыне, и причем тут было проклятое золото, как мы называли его. Узнать что-либо было невозможно: Жак навестил своего приятеля из военных архивов, и тот сообщил, что никаких документов о черном дирижабле в архиве нет. В перечне участвовавших в войне аэростатов такой не значился. Это могло означать только одно: все связанное со службой моего дедушки было строго засекречено. Как же исправить ошибку человека, если не можешь узнать, что это за ошибка? Сколько раз я корила себя за то, что не расспросила дедушку вовремя, не записала его воспоминания. От едкого чувства вины и досады на себя я потеряла сон: мне казалось, что старые аэропланы с укором смотрят на меня черными провалами кабин и чего-то ждут.
Когда пришла осень, и вверенные мне поля стали такого же цвета, как мои волосы, фермер рассчитался со мной за работу. Как завороженная, я разглядывала свой первый в жизни заработок, и он казался мне ничуть не меньше, чем все хранимое мною проклятое золото. Жак явился ко мне с новым предложением.
- Мой старый приятель, - начал он, - живет далеко отсюда на берегу океана. Недавно я говорил с ним по радио, он ищет пилота для работы на гидроплане.
- То место, о котором ты говоришь, - заметила я, - находится совсем не там, куда я хочу попасть. Мне нужны или север, или юг.
- Но у тебя по-прежнему нет точных координат, Селеста, - возразил Жак. – «Север или юг» звучит слишком расплывчато для пилота, не находишь?
- Чем же мне поможет работа на гидроплане? – спросила я.
- Во-первых, ты научишься летать на гидроплане, - с несокрушимой логикой заметил Жак.
- Что, несомненно, очень пригодится мне в пустыне, - не удержалась я.
- В пустыне не пригодится, но вполне может пригодиться на севере, - запротестовал Жак. – Во-вторых, ты заработаешь еще немного денег, и вполне возможно, что тебе не придется тратить проклятое золото твоего деда на покупку аэроплана: ты купишь его себе сама.
Это было заманчиво. Амбициозная мысль вернуть старый долг сполна или даже с лихвой давно посещала мою голову.
- И в-третьих, мой приятель знает одного человека, который во время войны служил на дирижабле.
Я вскочила от неожиданности и мгновенно вспыхнувшего охотничьего азарта, который заиграл на моих мышцах, словно на струнах арфы:
- На дедушкином?
- Это вряд ли, - покачал головой Жак. – Впрочем, это ты узнаешь сама, если найдешь ключик к этому человеку. Мой приятель говорит, что это самый молчаливый ветеран в мире.
Я пообещала подумать до утра и забралась в свой привычный гамак в ангаре. Ночи стали холодными, я лежала, до самого носа завернувшись в колючее пальто, и сравнивала две мысленные картинки, одна из которых была похожа на иллюстрацию к детской книге, а вторая – на фотографию из старого семейного альбома. На первой был изображен ярко-зеленый океан, ярко-бирюзовое небо, пальмы и странные пестрые птицы, на второй – маленький аэродром со взлетной полосой, превратившейся в колею, заполненную осенней грязью, смешной желтый биплан, руины сгоревшего особняка где-то вдалеке и небритый человек с наводящей ужас внешностью и большим сердцем. Вторая картинка была не в пример некрасивее и больнее первой, но только сейчас я поняла, как дорого мне все, что изображено на ней, как глубоко вбиты в меня эти детали – как будто кто-то вытатуировал их прямо на розовой поверхности сердца девочки в белом платье. А сама девочка? Кажется, она на самом деле похоронена где-то, и никто не плакал по ней, кроме меня – Селесты с грубыми руками, ночующей в ангаре в колючем пальто.
Я глубоко и прерывисто вдохнула холодный ночной воздух, в котором упоительно сочетались запахи бензина, листьев, тлеющих на костре, и первого льда на лужицах взлетно-посадочной полосы. Это был запах прощания. Я выбралась из гамака, прошла в трепещущей темноте ангара до маленького желтого биплана и запечатлела горячий поцелуй на его фюзеляже, пахнущем древесной пылью и краской.
***
Сейчас я не могу понять, почему была уверена в том, что на берегу океана всегда течет веселая, легкая, свободная жизнь. С первого взгляда, брошенного мною на прибрежный городок, я поняла, что жизнь здесь может быть веселой, но точно не будет ни свободной, ни легкой.
- Добро пожаловать в Разочарованный город на берегу Залива разбитых надежд, - так образно и уныло поприветствовал меня Дюбуа, друг Жака.
Этого друга я тоже представляла себе совершенно иначе: он виделся мне вторым Жаком. Тем временем на меня смотрел низенький человечек с русыми кудряшками и скорбным лицом. Он напомнил мне барашка, нарисованного в одной из моих детских книг. Этого барашка обижали другие звери, его соседи, и он покорно принимал свою судьбу, «потому что был кроток и добр», как утверждала моя нянюшка, «потому что был всего лишь барашком, которого обижали лисы и медведи», понимала я безжалостно-логичным умом ребенка.
По дороге к базе, где я должна была получить в свое распоряжение гидроплан, я узнала у мсье Дюбуа все, что мне было необходимо.
Городок возник у океана благодаря тому, что здесь давным-давно образовалась военно-морская база. Когда-то, во время Великой войны, она была могущественной и сильной, но теперь скорее доживала свои деньки. Из-за того, что сам городок оказался как бы дополнением, пристройкой, он так и не получил своего названия. В документах он значился просто Прибрежный или Приморский, а местные жители изощрялись в остроумии и придумывали ему свои названия, каждый день разные. Здесь базировались четыре судна – дряхлый авианосец и три новых парусника - и одна подлодка, все остальные просто заходили в этот порт по дороге откуда-то куда-то. Кроме того, в одной из закрытых бухт, которых было много на этом побережье, находился ремонтный док, а в другой испытывался некий секретный проект корабля. Пилот гидроплана – то есть я – должен был совершать множество разных мелких дел: доставлять почту на корабли или в те самые отдаленные бухты, летать на крошечные острова рядом.
- И на маяк? – спросила я, увидев в океане, почти у самого горизонта, скалу с толстым приземистым маяком.
- Наверное, - пожал плечами Дюбуа. – Туда ходит катер, насколько мне известно, но на гидроплане получится быстрее.
На крикливый лихорадочный город опускались сумерки, и маяк начал подмигивать маленьким глазом, так удивительно хорошо заметным через все разделяющее нас огромное пространство.
Утром меня ждало знакомство с начальником, который мне сразу же не понравился. Он тяжело забрался в кабину гидроплана и велел сделать круг над береговой линией, чтобы проверить мое мастерство. А затем добавил слова, которые ни в коем случае не нужно было добавлять:
- Нам нужны хорошие пилоты, моя милая. А ваш инструктор, рекомендовавший вас, вряд ли отдавал себе в этом отчет. Хотя я прекрасно понимаю, почему он принимает такое живое участие в вашей судьбе.
Не видя его лица, я спиной почувствовала его ухмылку. По ощущениям это напоминало посаженную мне на плечи лягушку. Спокойной твердой рукой я вывела гидроплан на прямую, разогнала его и взлетела. Держа в голове план мести, как будто кусочек льда на языке, я почти не обратила внимания на машину, на ее поведение в моих руках. Когда мы оказались над водной гладью довольно далеко от берега, я спросила через плечо:
- Вы пристегнуты?
- Да, милая, почему ты спрашиваешь?
Кажется, вторая лягушка шлепнулась мне на плечи. Я твердо взялась за штурвал и изо всех сил потянула на себя.
- Что ты делаешь? – спросил мой начальник голосом примерно на октаву выше, чем раньше.
Отвечать было некогда, да я бы и не смогла. Меня вдавило в спинку сиденья, заложило уши. Мой новый гидроплан, с которым я еще не была толком знакома, летел вверх по лихой красивой диагонали. Море застыло почти что у меня за спиной, как застыл и начальник, окончательно потерявший голос. Когда я почувствовала, что тяжесть машины все нарастает и скоро перестанет пускать нас вверх, я заставила ее опустить нос и разрешила вернуться вниз.
Когда все закончилось, меня наконец-то пронзил ужас. От моей собственной выходки, напоминавшей зимнее катание с горы, мои руки похолодели, а голова горела огнем. Своим собственным телом я поняла: как бы человек не рвался в небо, не пытался упасть в него, впиться, вгрызться в его синюю сочную мякоть, земля никогда не позволит ему это сделать. Земля вцепится в аэроплан, повиснет на рулях высоты, и когда силы машины иссякнут, она будет вынуждена вернуться в земной плен. Или на воду, как в моем случае.
Мое первое приводнение оказалось совсем не блестящим, я довольно сильно плюхнулась. Но мой начальник молчал. Заговорила я, медленно подводя машину к швартовочной бочке:
- Я хороший пилот, мсье. И стану еще лучше, если мне дадут такую возможность.
Вечером по радио со мной связался Жак. Судя по всему, он уже был в курсе проиcшедшего.
- Селеста! – грозно сказал он. – На гидропланах не принято так летать!
Он произнес это так, как будто писал каждое слово с заглавной буквы. Мне почему-то стало смешно.
- Я этого не знала, честное слово, - искренне ответила я.
Мое новое маленькое жилище было тесным и бедным, но оно было лучше ангара. Из-за распахнутого окна с развевающимися занавесками был слышен шум прибоя, а где-то на горизонте мерцал любопытный глаз маяка.
«Однажды я слетаю на маяк», - пообещала я себе и, успокоенная этой мыслью, крепко заснула.
***
Когда я вспоминаю свою жизнь в Прибрежном городе, иногда мне кажется, что она длилась один день, а иногда – что она была бесконечной. Наверное, дело было в том, что каждый день оказывался почти таким же, как предыдущий: солнце вставало и садилось примерно в одно время, не было ни осени, ни весны. По одному и тому же маршруту проходили в гавань и из гавани суда. Все так же носились с надоедливой тайной секретного судна в далекой бухте, несмотря на то, что, так и не став нужным, оно устарело: это напоминало шумиху вокруг богатой старой девы на балу невест. Все так же я совершала недлинные скучные перелеты с почтой и по другим делам, а когда на море было волнение и я не могла уйти в полет, то лебедкой вытягивала гидроплан на сушу и тщательно счищала с него ржавчину и хрусткий белый налет морской воды.
К сопротивлению воды под ногами моей машины я привыкла, хотя и не сразу. Впрочем, при нужной скорости вода становилась так же тверда и непреложна, как земля. Не испытывая неприятностей с посадкой на взлетном поле, я несколько раз едва не ломала нос, жестко садясь на воду. В этом я видела что-то льстящее, как будто это был мой удачный портрет, на который приятно украдкой бросить взгляд: вся моя жизнь складывалась так, что жесткая посадка ждала меня на самой мягкой площадке.
У меня было два начальника, и оба практически немы со мной: один – шумный и глупый – после моей выходки с гидропланом, второй – вежливый и отстраненный – потому что был сильно, едва ли не смертельно болен. Когда я являлась за заданием ко второму, он протягивал мне бумаги одной рукой, другой прижимая ко рту белый шелковый платок, и смотрел куда-то сквозь мое лицо. Выполнив задание, я приходила к первому начальнику, и тот быстро испуганно подписывал мои бумаги и сразу прятал руки под стол, как будто я была коброй, способной молниеносным броском укусить его в ладонь.
Всего две огромных вещи, два великих подарка получила я от Прибрежного: это были Друг и Враг.
Про Друга мне незачем рассказывать тебе, Мария. Ты знаешь, что однажды я все-таки слетала на остров, на котором высился маяк. Ты знаешь, что там я нашла смотрителя маяка, который варил отличный, хотя и чуть горький, кофе, и его дочь – Марию дель Кармен, девушку со странными мыслями и умением произносить именно те слова, которые нужно. На твоем острове, Мария, я заново училась быть собой – легкомысленной девушкой чуть старше двадцати. Я не только снимала комбинезон, когда прилетала к тебе в гости – я снимала броню.
В броню меня нарядил Враг. Это был один из летчиков со старого авианосца, один из многочисленных сильных и глупых юношей в смешных матросских шапочках, которые без дела слонялись по берегу и отбивали в мою сторону плоские шутки, похожие на воланчики без перьев. Наверное, некий прибрежный этикет предписывал принимать удар и отправлять воланчики обратно, но мне было лень.
Впрочем, нет, он не был одним из них. Он не был глуп, а значит, его шутки, бросаемые мне, совсем не напоминали безобидные воланчики. Когда он начинал шутить, в меня летели перочинные ножи, камни и гранаты с вырванной чекой, а мои ссадины и ушибы болели еще долго после наших встреч. У него были очень светлые глаза, которые жутко выглядели на его загорелом лице. Казалось, он щерится на меня не только белой полоской зубов, но и светлыми провалами глаз.
От слов он перешел к действию. Однажды я спокойно летела по своим делам, когда увидела чуть слева и сзади хищные очертания истребителя с авианосца. Короткошеий и горбоносый, прижавший крылья к бокам, самолет как будто принюхивался ко мне. Затем он стал кружить, все теснее прижимаясь к моему гидроплану: почти притирал крылом, залезал снизу, облетал спереди, загораживая мне обзор. Казалось, что я раненое животное, а вокруг меня кружит голодная гиена.
Я решила приводниться, но Враг разгадал мой маневр и стал мешать. Эта бессмысленная игра порядком встревожила меня, я заметила, что у меня стали дрожать руки. Что мог мой пузатый гидроплан против хищного истребителя, что могла я против военного летчика?
Несколько минут я понуро летела за ним и думала, что мне делать. Внезапно он задрал нос и резко встал на дыбы у меня на пути. В такие минуты говорят, что «вся жизнь пронеслась у меня перед глазами». Даже моя не столь долгая жизнь потребовала бы гораздо больше времени. Я не успела ни подумать, ни сказать ни слова. Я успела лишь изо всех сил дернуть штурвал в сильный крен, чтобы облететь внезапное препятствие, чиркнув по нему поплавками. Крен был слишком силен, а высота слишком мала. Через еще одну мучительную секунду я поняла, что сейчас врежусь в издевательски-голубую воду внизу, и эта посадка станет самой жесткой из всех. Но каким-то невероятным чудом я успела вывернуть, практически упав всей грудью гидроплана на водную гладь. Удар возмущенной волны залепил мне стекла. Я заглушила мотор и осталась дрейфовать, словно обломок кораблекрушения.
Сначала я, конечно же, поплакала от злости и ужаса. Потом попыталась понять, почему этот человек с бледными глазами решил поиграть со мной в такую жестокую игру, едва не закончившуюся трагически. Потом я разделалась со стучащей в висках мстительной мыслью нажаловаться на обидчика, потому что поняла: жаловаться некому. Начальник номер один – бросающий лягушек – порадуется моей обиде, начальник номер два – думающий только о своей боли – не услышит меня. Потом я вспомнила одну из шуток мальчиков-матросов, которые даже в своей веселой щенячьей глупости понимали, что Бледноглазый шутит как-то иначе, чем они: «Да просто ты ему нравишься, Селеста! Девочек всегда дергают за косички те, кому они нравятся!» Нет, это было не так. Явная, ничем не прикрытая ненависть скользила и в его нечитаемом взгляде, и в его уродливых словах, и в этой страшной воздушной игре. Таким образом, хромым шагом перебираясь от эмоций к логике, я поняла: это война, и победить я могу только своим умением летать.
«На гидропланах не совершают фигуры высшего пилотажа, Селеста!» - сказал Жак. Мне придется, Жак. Мне придется.
***
«Входная дверь была не заперта. Не было смысла запираться на ночь, если остров был надежно защищен: от людей – водой, от воды – скалами. Враг проник в единственную брешь – неохраняемые небесные ворота.
За столом сидела семья - родители и девочка. Все трое были голубоглазы и свежи, потому что дышали свежим воздухом и ели свежий хлеб. А главное, они не видели войны, а я давно убедился: у тех, кто видел войну, не бывает свежих лиц. Их лица как будто всегда испачканы, даже если они белее мрамора.
Отец семейства вынужден был встать и спросить, что нам нужно. Спросил он на своем языке, но я понял.
- Сундук, - кратко объяснил я на своем языке. Он тоже меня понял, и страх колыхнулся в его голубых глазах.
Я махнул рукой своим людям, и они бесшумно расползлись по дому, словно тени. Я же стоял и смотрел на семейство, и мой взгляд, кажется, пригвоздил их к месту и навсегда лишил аппетита. Я посмотрел на девочку и с удивлением вспомнил, что в моем доме тоже живет девочка – моя дочь примерно тех же лет. Эта мысленная параллель легко царапнула меня, и я сразу же выбросил ее из головы. Теперь я умел распоряжаться своими мыслями: любую из неугодных я рассматривал как опасность для дирижабля и моих людей. Любая неугодная мысль была сродни балластной воде, которую мы набирали на борт, чтобы уравновесить использованный гелий. Когда приходило время избавляться от нее, она всегда была теплой и зеленоватой, с неприятным резиновым запахом.
Что-то упало в соседней комнате. Должно быть, один из моих людей все-таки решил сбросить какую-нибудь вещь с полки или стола – так всегда поступают те, кто вламывается в чужой дом на правах завоевателя. Затем трое вытащили большой старый сундук. Он был обшит полосками из неразличимого бурого металла, которые переплетались друг с другом и опасно выгибались на концах, грозя порезами. Даже на вид он казался ужасно тяжелым, будто камень. Крышку держал древний изощренный замок размером с человеческую кисть. Просить ключ, конечно же, не было смысла.
Перед тем как покинуть дом, я еще раз осмотрел лица семейства: опустошенное – отца, ничего не понимающее – матери, и напряженное – девочки. Если сравнивать эти лица с горшками земли, то из двух я в тот день с корнями вытащил то единственное деревце, которое там росло, оставив их навсегда пустыми. А в третий горшок – самый маленький – я посадил семечко гнева.
Уже на мостике, когда дирижабль неслышно скользил обратно к оранжевым огням войны, я вынул из кармана письмо-приказ и прочел его.
«В сундуке вы найдете различные ценности; командование они не интересуют. Можете сделать с ними все, что захотите. Главное, чтобы информация о них никогда не всплыла. Также в сундуке вы найдете небольшую шкатулку, запертую на замок. Ее необходимо отдать летчику, который будет ждать вас в условленном месте (далее следовало расположение аэродрома). Летчик доставит шкатулку по назначению. Шкатулка, сундук, рейс на остров и всё прочее никогда не должны упоминаться. За неразглашение тайны отвечаете головой».
Вскрыв старинный замок тончайшей и хитроумной работы выстрелом из пистолета, я мрачно уставился на обещанные ценности. Их было так много, что вряд ли они принадлежали той семье со свежими лицами: стопки монет, драгоценные камни, костяные и алмазные бусины, нанизанные на золотые цепочки – такие украшения изуродовали бы любую женщину. Сначала я хотел раздать все это проклятое богатство команде, но потом понял: если мои люди коснутся этого золота, мне будет противно пожимать их руки. Я сгреб золото и камни в мешок и поклялся, что, как только война кончится, я снова прилечу на остров и верну это.
Шкатулка была на дне сундука, маленькая и темная какой-то пугающей древней темнотой. Она была очень похожа на ящик Пандоры, как его обычно рисуют в книжках. Без всякой видимой причины я был рад приказу отдать ее в чужие руки и забыть о ней навсегда».
***
Сдав хромой гидроплан механику, я внезапно получила выходной день. Пришло время заняться делом, о котором я столько думала – узнать, кто был дедушкиным сослуживцем во время войны.
Как назло, мсье Дюбуа начал меня избегать. Мне пришлось вспомнить те навыки, которым обучалась Мария-Селеста в университете. Я надела одно из своих двух платьев – небесно-голубое, - и сделала симпатичную прическу. Из тусклого зеркала на меня смотрело наивное личико девушки, белый нос которой слегка золотили веснушки: солнце, не возобладавшее надо мной, когда я опыляла поля, все-таки добралось до меня здесь, на знойном юге. Белые кружевные перчатки, давно ждавшие часа в чемодане, довершили маскировку, скрыв мои грубые руки. Селеста нынешняя скрылась под образом бывшей Селесты, и факт удачного перевоплощения подтвердили встретившиеся мне матросы, вопросив меня, что я за красотка и откуда взялась в этом затхлом городишке.
- Мсье Дюбуа, какая приятная неожиданность! – широко улыбнулась я, совершенно целенаправленно выйдя к дому пожилого барашка. – Я и не знала, что вы здесь живете!
- Моя дорогая, - кисло поприветствовал меня Дюбуа. Он понял, что от вопросов не уйти.
- Кстати, я давно хотела вас спросить, - заговорила я беспечно.
Не говорить же, в самом деле, что это «кстати» было моей единственной причиной приехать в сюда, в этот сверкающий, тропический, но потертый и усталый рай.
- Вы как-то обмолвились Жаку, моему инструктору, что знаете человека, служившего на дирижабле во время войны, - продолжала я.
- Вы тоже его знаете, - буркнул Дюбуа. – Вы каждый день получаете от него задания.
Мой второй начальник, человек с нечетким больным взглядом?
- Не может быть, - не совсем вежливо ответила я. – Он лет на пятнадцать моложе моего деда.
- Тогда воевали многие, - ответил Дюбуа.
По его хмурому голосу я поняла, что мне пора отступать.
- Что ж, я благодарю вас, мьсе Дюбуа… - начала я.
- Подумайте как следует, - перебил он меня внезапно, - подумайте как следует, Селеста, стоит ли ворошить прошлое. Этот человек болен, а такие воспоминания выдержит не каждый здоровый.
- Какие воспоминания? – прищурилась я. Должно быть, в этот момент я вышла из роли милой девушки в голубом платье.
- Селеста, - теперь барашек смотрел на меня умоляюще, - вы упрямы, я знаю. Вы не остановитесь ни перед чем. Вы разбудите любое зло, чтобы удовлетворить свое любопытство, шутя взломаете ящик Пандоры. Не стоит, дитя мое! Живите спокойно, летайте, служите и гуляйте по улицам, но не ворошите прошлое!
- Если бы все было так просто! – внезапно я разозлилась. – Мой дед погибает при трагических обстоятельствах, я остаюсь без семьи и дома, у меня есть долг, выполнить который я не могу, и в придачу ко всему какой-то ненормальный военный летчик пытается меня убить. Уже слишком поздно советовать мне жить спокойно!
«Остынь, Селеста!» - шепчет внутренний голос. Все эти события никак не связаны между собой, и уж тем более в них не виноват этот кудрявый человечек, который вот-вот заплачет.
- Я понятия не имею, о чем вы говорите, - начал оправдываться Дюбуа. – Что за летчик, который пытается вас убить?
- Забудьте, - махнула я рукой. – Какой-то летчик с авианосца.
Я уныло пошла прочь, но до меня снова донесся слабый голос барашка:
- Я уверен, что ваш начальник служил на дирижабле, потому что однажды навещал его в больнице. Он бредил о гондолах, и я подумал было, что он вспоминает Венецию…
- И вы думаете, что он мог принимать участие в войне? – спросила я.
- Конечно, - слегка удивился Дюбуа. – Ведь после войны дирижабли запретили навсегда и уничтожили.
***
Когда я зашла в кабинет начальника, мое сердце колотилось так, что я почти ощущала его вкус во рту. Как всегда, начальник протянул мне назначение, глядя куда-то сквозь меня, а затем вновь опустил глаза на бумаги, лежавшие перед ним.
- Разрешите отнять у вас немного времени, мсье, - обратилась я к нему, и мой голос прозвучал так неожиданно в этой вечной тишине, что я сама вздрогнула.
Бледный человек за столом снова поднял голову и попытался сфокусироваться на моем лице. Усталость, досада и какая-то горькая обреченность в его глазах словно отвечали мне: «у меня и так осталось слишком мало времени», но вслух мой вежливый начальник ответил:
- Конечно, чем я могу быть полезен?
Я всегда говорила сразу о деле, не изменила себе и в этот раз, хотя сегодня это было особенно трудно.
- Известно ли вам что-нибудь, мсье, о черном дирижабле?
Казалось, бледный человек не поверил своим ушам или, возможно, сразу начал придумывать отрицательный ответ, который избавил бы его от боли – так берегут и баюкают раненую руку, не наступают на больную ногу. Но его глаза выдали его: с них как будто спала пелена, и я впервые увидела их яркими, пристально смотрящими и четко видящими – глазами того, кто летал. А он понял, что я поняла это.
- Я видел черный дирижабль всего раз в своей жизни, - проговорил мой начальник, и я знала, что теперь он говорит правду.
- Так значит, вы не служили с моим дедушкой? – не смогла я скрыть разочарования.
- Вашим дедушкой?
- Он командовал тем дирижаблем.
- Помню, - кивнул мой собеседник, - высокий человек с мрачным лицом.
- Мрачным? – удивилась я.
Пессимистические прогнозы барашка не сбылись. Казалось, мой начальник рад вспомнить то, что было когда-то. Он оживился, пусть даже оживление было лихорадочным и тяжелым для него, и извлек откуда-то из недр стола старую фотографию, завернутую в пергамент: с фотографии смотрело тонкое лицо юноши лет семнадцати, снятого на фоне смешного курносого аэроплана. В плотно сжатых смешливых губах юного летчика угадывались гордость и нетерпение. Возможно, он впервые надел эту форму – черную с серебряными крыльями на фуражке и на воротнике, - или впервые получил ответственное задание. Сколько всего должно было случиться с этим красивым гордым мальчиком, чтобы он превратился в измученного человека с постоянным страхом смерти на дне тусклых глаз?..
- Это было мое первое важное задание, - заговорил мой начальник. – До этого мне разрешалось летать только вместе с ведущим и туда, где не велось воздушных боев. Но в тот вечер мне приказали вылететь на заброшенный аэродром для получения груза, а затем отвезти этот груз в Серую пустыню и передать из рук в руки.
Я снова ощутила во рту свое сердце. Так бывает, когда в ладонь вдруг сама ложится нить, ведущая вглубь лабиринта времени – нить капризной Ариадны, раньше так упорно выскальзывавшая из рук.
- Я как сейчас помню ту ночь, - продолжал рассказчик. – Было отвратительно холодно и зябко, сеялся мелкий дождь. Человек, отправивший меня на задание, не дал мне никаких примет того, кто явится с грузом, сказал только, что я узнаю наш мундир. Я волновался, боялся допустить оплошность и не справиться с первым важным заданием. Я думал, что меня решили наградить, повысить, что мои способности заметили. Через сутки я понял, как жестоко я ошибся: меня выбрали только за то, что я был никому неизвестным и ненужным мальчишкой.
Мой начальник жадно опустошил стакан с водой и продолжил.
- Я в ожидании вглядывался в темноту, вслушивался в тишину. Вдруг я обратил внимание на то, что мелкий дождь перестал. Бессознательно я поднял голову, чтобы посмотреть, прояснило ли, и чуть не закричал от ужаса: прямо над моей головой нависло огромное черное чудовище с металлическим брюхом. Конечно, я видел дирижабли раньше, но лишь издалека. Это бесшумное появление гиганта прямо над моей головой заставило меня ощутить себя мышью, над которой нависла мягкая лапа кошки. Из брюха гондолы вылетела веревочная лестница, по ней ловко спустился высокий, немного нескладный человек в таком же, как у меня, мундире с серебряными крыльями. Он не поздоровался со мной и не отдал мне честь, как полагалось у офицеров: он сразу же сунул мне в руки старинную шкатулку, как будто был счастлив наконец от нее избавиться. Думаю, это и был ваш дедушка – к его серебряным крыльям полагались золотые пуговицы, знак командира.
- Что было в шкатулке? – едва дыша, спросила я.
- Этого я не знаю, мне было запрещено открывать ее. Я должен был только отвезти ее в пустыню, сесть на одном из наших аэродромов там и отдать ее тому, кто за ней придет. Но этого не произошло, потому что я потерпел крушение.
Юный пилот, гордый своим первым важным заданием, упал в пустыне, не дотянув до аэродрома около часа. Все дело было в проклятом подтекающем топливном баке, ничего нельзя было поделать. Аэроплан так мягко упал на пески, словно на перину, что треск фюзеляжа, напоминающий треск сломанной кости, стал для пилота изумительной неожиданностью. После долгого скольжения по барханам аэроплан был смят и истерзан песком, как будто побывал в когтях тигра. Стекло фонаря взорвалось, осыпав пилота жгучей стеклянной пылью, а налетевший злой пустынный ветер унес из кабины все карты и документы. Пропало все, кроме злополучной шкатулки. Просидев у погибшего аэроплана всю ночь, утром пилот закопал шкатулку прямо под остатками правого крыла и двинулся искать людей. Он не долетел до аэродрома всего час, но выбирался из пустыни пять дней. Потом две недели приходил в себя в местной больнице и почти месяц возвращался домой. За это время война закончилась. Дирижабли были запрещены и сожжены, высокое начальство бежало или было арестовано, и некому было потребовать доклада о выполнении странного задания со шкатулкой. Юный летчик вернулся домой на корабле в бедной обычной одежде, он выглядел одной из бесчисленных жертв войны и совсем не походил на победителя. Это спасло его от презрения, с каким моя мать оттолкнула моего деда, когда тот пришел с войны.
Что ж, я узнала не так много, как надеялась, но совсем немало.
- Где располагался аэродром в пустыне? – спросила я.
- Вот здесь, - показал мне начальник на карте. – Но теперь его, конечно же, не существует.
Мой начальник устал. Его оживление прошло, глаза померкли.
- Вы даже не представляете, как я вам благодарна, - очень серьезно сказала я.
- А я – вам, - чуть слышно ответил он. – Вы хотите искать эту шкатулку?
Я кивнула. Странно, но он не стал спрашивать о причине: мое желание разыскать шкатулку в память о дедушке было для него понятным и очевидным.
- Когда вы найдете ее, то расскажете мне, что внутри? – спросил он, закрывая глаза рукой.
Мы оба знали: когда я найду шкатулку, рассказать об этом будет уже некому.
***
В тот день лихорадочное оживление и жажда действия не покидали меня. Я выполнила все свои задания, а потом навестила маяк – то есть тебя, моя дорогая Мария. Твой остров казался мне порталом в другую реальность: в моей настоящей реальности были обломки давно прошедшей войны, тяжело больные начальники, жестокие коллеги и вечная ржавчина на фюзеляже, которую нужно было оттирать каждую неделю, но стоило мне пересечь какую-то невидимую черту на подлете к маяку, как все начинало казаться призрачным и ненастоящим, а настоящее было в сине-оранжевом закате, в шуме прибоя, в наших с тобой беседах.
Ты знаешь, что у меня сильная душа и выносливое сердце, Мария. Я не страдала из-за несправедливости или сложной работы, я была спокойна, всегда спокойна. Лишь иногда, просыпаясь на рассвете и глядя в окно моей бедной комнаты, я с удивлением размышляла о том, почему же я нахожусь здесь, что же я здесь делаю. Тогда проклятое золото, искалеченный аэроплан в пустыне, крылом закрывающий чью-то тайну, мрачное лицо моего деда казались мне только сном, коварным наваждением памяти, подсовывавшей мне картины того, чего никогда не существовало. Какое мне было дело до давным-давно уничтоженных гелиевых опухолей дирижаблей, до обманутых мальчиков-пилотов, которые покорно состарились, проиграв сражение со временем, до непонятных пряток, раскинувшихся в своем взрослом азарте на всю поверхность земного шара?.. Потом я вспоминала, что это – мое единственное наследство. Я начинала думать, что в той шкатулке находится ключ к тайне, которая интересует меня на самом деле: кто же такая Мария Селеста.
Уже смеркалось, когда я летела с маяка. Я прекрасно видела береговые огни, различала даже пульсирующий фонарь на швартовочной бочке, к которой я должна была поставить свой гидроплан. Я была расслаблена, полна кофе и дружеского смеха, который все еще щекотал меня изнутри. Еще три минуты – и можно приводняться, опускаться на упругую воду и качаться на ней, когда мотор остановится…
Внезапно мне почудилось, что меня сопровождает тень. Какой-то силуэт закрывал просыпавшиеся звезды: горбатый грозный силуэт, который я уже знала. Он крался, бортовые огни были выключены. Мне показалось, что меня настигает распластанный в полете дракон, который вот-вот извергнет из себя дым и пламя.
Я не знала, зачем он летит за мной, но дожидаться этого знания я не стала. Меня могли спасти только бреющий полет и приводнение, поэтому резко начала снижаться. Как и в прошлый раз, мой маневр был разгадан, и дракон, которого я видела только как черное пятно, как отсутствие света, попытался мне помешать. Я успела снизиться до высоты в пятнадцать метров, но, увлекшись этим смертельным воздушным менуэтом, пропустила посадку и теперь летела над землей, на которую не могла сесть. Снова ловушка, а злая тень невыносимо близко летит надо мной и чуть впереди.
Уже почти стемнело, но в последнем свете сумерек, в который я вглядывалась до боли в глазах, я различила секундную вспышку на гребне волны: скорее всего, я долетела до секретной бухты. Вряд ли мой горбатый враг бывал здесь или вообще знал о ее существовании.
Новый внезапный рывок вниз. Скользнув поплавками по жестким верхушкам прибрежных пальм, я все-таки приводнилась. Я не знала бухту, не видела ничего дальше нескольких метров. Что за таинственное судно здесь притаилось, не врежусь ли я в него во время вынужденного бега выдохшегося гидроплана?..
Пробег закончился. Я выключила огни, повторяя подлый маневр врага, и открыла форточку, прислушиваясь. Волны тихонько целовали поплавки гидроплана, и мне казалось, что этот звук слышен громче, чем бархатистый и злой рокот самолета, который кружит над бухтой, снова и снова возвращаясь.
Я сидела, покачиваясь на волнах, и размышляла о том, что горючего у меня осталось на двадцать минут, что белый гидроплан может быть заметен даже ночью, стоит моему врагу решиться включить прожектор, и что я оказалась в незнакомой бухте, где находится секретное тщательно охраняемое судно. И вдруг произошло нечто удивительное: в темноте недалеко от меня загорелись две пунктирных линии огней, похожих на фарватеры, только парили они на высоте метра над водой. Казалось, это какое-то волшебство, приглашающее меня внутрь очередного портала, в магическую реальность посреди незнакомой бухты. Впрочем, я была готова на любое волшебство.
Я очень медленно двинула гидроплан по воде к этим двум светящимся пунктирам. Они становились все крупнее и ближе. Тело у меня сводило от ожидания любой неожиданности: удара о корпус корабля, обнаружения сверху. Что сделал бы мой враг, обнаружь он меня, я не думала, но боялась этого всем сердцем, которое больно било меня по ребрам. Наконец, передо мной открылся туннель, на треть заполненный водой. Пунктирные линии огней были лампами, бегущими по его металлическим стенам. Не зная глубины, я рискнула завести гидроплан в туннель, и мне это удалось.
Я своими руками отправила себя в глотку кита, словно нетерпеливый, отчаявшийся Иона. И кит захлопнул за мной свои челюсти, отрезав меня от бухты и издевательского рокота кружившего самолета.
***
«Я никогда не забуду тот день, когда я навестил свой почти построенный дирижабль. Детище моего ума и воображения ждало меня в эллинге во всей небесной красоте своего скелета. Как жаль мне было тогда, что люди видят дирижабли одетыми в полотняный кокон, в аскетическую монашескую сутану, скрывающую великолепие конструкции. Мне казалось, что я вижу звезду или алмаз из тысячи тончайших кружевных граней: они переплетались в прихотливый, но алгебраически правильный узор, сходились и расходились, образовывая многоугольники, острые углы, лучи, которые в конце концов, послушные удивительной логике чисел, складывались в огромный внешний круг. Каждая стальная балка была прорезана тысячью отверстий, и они были подобны радужным бликам на гранях алмаза.
Я прошел в глубь эллинга, и круглая звезда, которой казался скелет дирижабля спереди, превратился в элегантное подобие архитектурного фрагмента – что-то похожее одновременно на ракушечную спираль, железнодорожный туннель и один из хитроумных парижских мостов. Такое огромное, но такое хрупкое великолепие покоилось на лесах, к нему вела сотня раскладных лестниц, но казалось, что только лестницы и леса удерживают его внизу, у земли. Казалось, убери лестницы и леса – и ажурная стальная звезда воспарит, потому что грубые руки земного притяжения не смогут даже прикоснуться к ней, бессильно пройдут через наполняющий ее воздух...
Мой черный дирижабль носил бомбы на своей груди, возил оружие и продовольствие на далекие базы нашей армии, расположенные за неприступными горами или на других берегах морей. Он крался ночами туда, где его не ждали, и поражал врагов внезапно и равнодушно, словно один из древних богов, вооруженных молниями и полным пренебрежением к роду человеческому. Но даже тогда я старался помнить: внутри черной кожи моего дирижабля таится серебристая хрупкая звезда. Эта мысль давала мне слабое утешение - последнюю надежду, что и под моим черным кителем еще осталось что-то прекрасное, некий невредимый первозданный каркас, задуманный моим Инженером.
Мне стало труднее носить в себе эту мысль после полета на север. Странно, ведь это был обычный рейс, мы не брали с собой бомбы и не пускали их в дело. Тем не менее детали этого полета постоянно всплывали в моей памяти, в моих тревожных снах: белый дымок над дымоходом одинокого дома, беззвучные крики зеленых языков в ночном небе, отвратительно-тусклое золото и юный летчик в насквозь вымокшей форме, которая сверкала от воды так же ярко, как от волнения - его глаза… Казалось, я должен сложить что-то из этих разрозненных деталей. Но они оставались все такими же случайными, не подходящими друг другу по смыслу.
Я даже обрадовался, когда меня вызвали к одному из высших чинов – полковнику А. Он был одним из тех, кто знал о моем тайном рейсе на север, и я надеялся, что он обронит о нем хоть слово. Полковник всегда был загадочной фигурой: когда ему нужно было появиться где-то с проверкой или присутствовать на каком-то собрании, все эти мероприятия переносились на вечер. Ходили слухи, что он не терпит солнечного света, и эти слухи подтверждались его безжизненно-белым, страшным цветом лица, который невольно вызывал в памяти легенды о вампирах и ходячих мертвецах.
Несмотря на это, полковник всегда был чрезвычайно элегантен и учтив. Когда я явился, он взмахом руки прекратил все привычные военные ритуалы, пригласил меня сесть и даже налил мне какого-то терпкого трофейного вина. Эти действия дали мне понять: речь пойдет об очередном тайном задании, где я буду с ним заодно. А тот, кому приказано быть заодно с таким человеком, рано или поздно окажется в ответе за то, что ему придется совершить – причем отвечать придется в полном одиночестве.
- Вы боитесь смерти? – спросил меня полковник, подтверждая мои худшие опасения.
На такие вопросы никогда не отвечают искренне. Я должен был ответить именно то, чего от меня ждали:
- Боюсь, господин полковник. Но сделаю все, что будет приказано.
Нет, кажется, я не угадал – я увидел тень досады на мертвенном лице даже в сумерках, которые царили в комнате.
- Я не совсем верно задал вопрос, - мягко проговорил полковник. – Вы хотели бы жить вечно?»
***
Китовья пасть захлопнулась за мной, а затем вода, покрывавшая низ туннеля, с оглушительным шумом стала выливаться в невидимые мне отверстия. Поплавки моего гидроплана мягко коснулись пола. Если есть в мире более точное описание слова «ловушка», то мне оно до сих пор неизвестно.
В конце туннеля появился человек, который приветственно помахал мне рукой. Я знала его, уже видела это смуглое квадратное лицо: один из тех матросов, что кучками бродят по городу в выходной день и шутят глупые шутки со всем известной Селестой в запачканном маслом комбинезоне.
- Эй, Селеста! – позвал он, и его голос причудливыми скачками бросился бежать по туннелю. – У тебя все в порядке?
Я с трудом выбралась из гидроплана. Все ли у меня в порядке? Я в панике удирала от своего сумасшедшего крылатого врага, приводнилась в секретной бухте, а затем оказалась в железной китовьей утробе вместе с каким-то матросом.
- А у тебя все в порядке? – решила я спросить на всякий случай. – Не знаешь, где мы очутились?
Тогда матрос оглушительно захохотал. Нет в мире ничего более обыденного и обнадеживающего, чем человеческий хохот. Слушая, как он коротким эхом прыгает от стены к стене, от пола к потолку, я чувствовала, как меня отпускает судорожное напряжение последних минут.
- Все в порядке, Селеста! – крикнул мне матрос. – Это секретный объект номер девять. Я служу здесь.
Когда я пришла в себя и выпила крепчайшего невкусного чаю, который обычно заваривают там, где живут одни мужчины, мне с гордостью продемонстрировали секретный объект номер девять во всей красе – от киля до перископа.
В той самой таинственной бухте, окутанной столькими тайнами, действительно уже много лет строили, испытывали, отвергали и снова строили – и так уже девять раз, как видно из названия - интересное судно: подводный авианосец. Это была субмарина, в сигарообразном туловище которой находился туннель для перевозки гидропланов – именно в эту китовью утробу я случайно попала. Как выяснилось, стоявшие вахту моряки увидели мой гидроплан беспомощно болтающимся на воде, и подумали, что у меня случилась поломка, и я не могу ни взлететь, ни подойти к суше. Их милосердное намерение помочь мне удачным образом совпало с терзающим их любопытством: действительно ли гидроплан может войти внутрь субмарины?
- То есть вы хотите сказать, что мой гидроплан – первый проделавший это? – спросила я у моих гордых экскурсоводов. – Но ведь это уже девятая модель авианосца!
- С гидропланами нам не везло, - сокрушенно признались моряки. – Моделей потому и было девять, что все они не могли выполнить свою главную миссию: перевозить гидропланы. Завтра мы посмотрим, сможешь ли ты вылететь отсюда.
Любопытный народ эти моряки! Когда начало светать, они высыпали на сухую спину полувсплывшего авианосца, повисли на перилах рубки, чтобы стать свидетелями моего успеха или неудачи. Такое внимание заставило меня заволноваться. Только от меня и моего гидроплана зависит, будет ли секретный объект номер девять более удачным, чем восемь его старших братьев.
Туннель вновь частично наполнили водой, поплавки гидроплана радостно закачались на коротких волнах – нетерпеливых заключенных узкого китовьего живота. Когда створ раскрылся, узники радостно бросились встречать своих вольных собратьев, и я вывела гидроплан на свободу. Море было гладко и по-утреннему шелковисто, прозрачные серебристые облака укутывали встающее солнце, как стыдливо-изящный пеньюар укутывает просыпающуюся красавицу. Я обернулась и увидела тупой нос секретного объекта номер девять, а на нем – несколько матросов, в воодушевлении размахивавших руками.
Я разогналась и взлетела, а затем совершила круг почета над секретным объектом и покачала крыльями по всем законам воздушного этикета.
Утренний воздух был пьяняще свеж, я как будто впервые видела море. После металлического туннеля, похожего на гробницу, я особенно ясно увидела безграничность мира снаружи. Всю свою жизнь я жила в большом белом особняке в глубине материка, а когда приехала сюда – в Прибрежный городок, также известный как Приморский – я совершенно не удивилась тому, что от самого берега до горизонта простирается море! Каким количеством мыслей была забита моя голова, какие разные бестолковые чувства теснили мою грудь! Все это время я попирала поплавками гостеприимную соленую воду, но видела в ней не более чем взлетную полосу.
Теперь я видела город, словно россыпь пыльных кубиков, между которыми вяли метелки пальм, я видела крошечные игрушки яхт и лодок у причалов, а с другой стороны – с моей стороны – огромную голубизну до самого горизонта. На стыке моря и неба мерцали простые силуэты барж и белоснежных парусников, идущих своими далекими путями. Казалось, что корабли не опускаются за горизонт, как нас учили в школе на географии, а упрощаются, сводятся к двум-трем линиям, будто нарисованным ребенком. Чем дальше, тем проще кажутся нам вещи и события: еще немного, и эти силуэты задрожат в морской дымке и растворятся там, чтобы воплотиться где-то в другом месте, в другое время.
Голубая бесконечность простиралась вокруг меня – надо мной и подо мной. Эта голубизна обнимала мой аэроплан, помещала его как будто в сапфировую сферу, защищающую от зла, тревог, страха и самой смерти. Эта голубизна вливалась в мои глаза, в мои ноздри и легкие, насыщая счастьем всю мою кровь. То, что я летела высоко над морем, подобно чайке, то, что бесплотный воздух так упруго поддерживал крылья моего гидроплана, уже было чудом, но я ощутила свою собственную невесомость. Сняв одну руку со штурвала, я с удивлением разглядывала ее: рука была такая же, как обычно, чуть загорелая, сильная, с врожденной гордостью жеста, которую я никогда не могла скрыть. Здесь, посреди сапфировой сферы, в потоке воздуха – я действительно была голубой крови! Эта рука ничего не весила, как и вся я. Разве может безграничность быть уютной, как пуховая перина? Разве белые облака в небе созданы для того, чтобы я почти что прижималась к ним щекой и щурилась от удовольствия?
Я пролетела над старым авианосцем: к его серой груди были приколоты несколько крестов – горбатых самолетов, в которым спешили летчики. Они были далеко внизу, почти нереальны для меня. Голубая сфера защищала меня от их козней, от их шуток и от взгляда пары бесцветных глаз. Я больше не увижу вас, хотелось мне крикнуть сверху всем – и пилотам, и морякам, и барашку Дюбуа, и юному летчику, который однажды почему-то предал свою юность и саму жизнь, отрекся от них. Я больше никогда не увижу вас, потому что я улетаю!
Внезапно я увидела маяк. Он стоял неправильной вертикалью, ломая одновременно и мою воздушную сферу, и горизонталь моря, и мягкие округлости облаков. Его вертикаль была эгоистической, как и его требование, возникшее у меня в голове в исполнении твоего голоса, Мария: мы же подруги, ты не имеешь права меня покинуть. Подожди, отвечала я, я найду себя там, в Пустыне, под правым крылом погибшего аэроплана. Я найду и принесу себя на скалистый алтарь твоего острова, Мария. Я слишком нова и молода, чтобы дружить с тобой по праву – с наследницей древнего проклятия, наследницей семейных обетов. Я верну себе свое наследство, и тогда я снова прилечу к тебе на маяк.
Голубая сфера снова подхватила мой гидроплан под крылья. Дыши, говорила я себе. Пей эту соленую влагу, которая рассеяна вокруг, как радужная взвесь замершего взрыва. Наполняй зрение животворной голубизной. Там, куда ты полетишь, нет ни влаги, ни свежести. Там жажда царапает горло, там бесплодный жар не дает дышать.
Я смеялась от радости, думая об этом.