Часть 4. Каждое яблоко имеет свою цену
***
Музыкальные уроки, которые я брала в детстве, принесли мне не слишком много пользы. Я так и не смогла покорять сердца, играя на рояле или исполняя оперные арии для гостей. Но одно я запомнила: часто в конце музыкального произведения следует реприза, дословное повторение того, что было в самом начале.
Именно в такой репризе я и оказалась, когда в модном белом костюме взошла на белое крыльцо моего родного дома. И если в музыке реприза всегда логична и успокоительна (по крайней мере, слушатель догадывается, что скоро можно будет встать и пойти в буфет), то в моей голове царил хаос.
После того, как я несколько дней провалялась в больнице, я вышла на улицу с перебинтованной рукой и без малейшего понятия, что делать дальше. Мне невероятно повезло, что после полутора суток блуждания по пустыне в неизвестном направлении я пришла в тот же город с громыхающими мусорными баками и вопящими кошками, в котором оставила свои вещи, включая глобус с дедушкиным проклятым золотом. Несколько позаимствованных оттуда монет помогли мне добраться в родные края, потому что я не знала, куда еще мне добираться.
В моих планах было вернуться на пепелище отчего дома, но мой дом внезапным образом восстал из пепла и вновь сиял первозданной белизной. В этом была заслуга вечно застегнутого на все пуговицы месье Лавуазена, нашего адвоката и душеприказчика. Имея обширный опыт и зная человеческую породу, месье Лавуазен не воспринял серьезно мои слова о том, что «Мария Селеста погибла вместе с ее родителями», и все это время с поразительным упорством заботился о моем наследстве. Когда я появилась на пороге его кабинета в совершенно непозволительном для наследницы виде, он и бровью не повел. Налив оборванной, измученной женщине с перевязанной рукой хорошего кофе - Боже, как давно я не пила хороший кофе! - он дал ей подробный и скучный отчет о ее огромном состоянии.
Словно в сказке о хорошей девочке, которая была вознаграждена неправдоподобно щедрой судьбой за примерное поведение, я получила всё, чего была лишена: великолепный заново отстроенный дом, автомобиль с шофером, гардероб, полный шелковых платьев и меховых шубок, а впридачу - старых друзей, которые всячески высказывали мне свое сочувствие и расположение. Вслед за старыми друзьями возникли новые, и в результате мой дом постоянно был полон людьми, шумом, музыкой, звоном бокалов и тарелок. И всё было бы прекрасно и казалось счастливым завершением всей этой странной истории, если бы не одна неприятность.
То ли из-за стремительного падения с неба на песок пустыни, закончившегося ударом и потерей сознания, то ли из-за того страшного пути, который я проделала до человеческого жилья и каждый шаг которого был равен тяжестью десяти годам, что-то странное случилось с моей памятью. Из нее будто аккуратно вырезали кусок и наложили шов, некрасиво стянув края. Мои четкие воспоминания заканчивались гостиницей в городе на краю пустыни и начинались снова этой же гостиницей, и где-то на краю сознания до сих пор длилось головокружительное падение с небес. Я не помнила ничего из того, что происходило со мной в пустыне.
Подумаешь, забыть столь незначительный период своей жизни. Всего-то, если верить календарю, около трех месяцев выпало из моей памяти. Какое это теперь имеет значение? И все же без этих трех месяцев я была похожа на ворох деталей какого-то аппарата, который никак не собирается в одно целое. Мария Селеста снова была красива и богата, снова изящно укладывала волосы и носила прелестные туфельки, но мне внутри этой старой-новой Марии Селесты было жутко и темно: так бывает, когда ты переселяешься в новый дом и только после переезда замечаешь, что в его стенах не прорублено ни одного окна и не проведено электричество.
Элегантным призраком я ездила на пикники и прогулки с друзьями, имена которых, правда, часто забывала. Я танцевала с разными мужчинами на вечеринках, не умея улыбаться иначе, чем усилием мышц. И я смотрела в небо, не имея ни малейшего желания подняться туда на аэроплане.
Как-то во время очередной вылазки с друзьями в город я встретила Жака. Взволнованный, он бросился ко мне с вопросами.
- Селеста! Где ты была, что случилось? Столько слухов, не знаешь, чему и верить! - Жак был, как всегда, лохмат и порывист.
- Все хорошо, Жак, - сдержанно ответила я. - Поездила по миру и решила вернуться домой.
Я знала, что он спрашивал о другом: о пустыне, о дедушкином завете, о таинственной шкатулке, о небе и полетах. Но половины я не помнила, а о другой половине я не могла говорить в присутствии своих друзей, стоящих чуть поодаль и с удивлением наблюдавших за нами.
От моего ответа и от тона, которым я заговорила, Жак будто бы мгновенно погас, закрылся. Другим взглядом, более циничным, оглядел он меня снизу доверху, как при нашей первой встрече, мельком взглянул на моих друзей.
- Что ж, я рад, что вы в порядке, мадам, - ответил он из последних сил вежливо, и затерялся в толпе.
Снова реприза. Постоянное, назойливое возвращение к началу, которое сводит на нет всё, что произошло в промежутке. Как будто не было ничего между сегодняшним днем и днем моего выпуска из университета, а того, что выпало из моей памяти, не было вдвойне. Выражение «лишиться жизни» приобретало для меня новое звучание.
***
Мне удалось достать в архиве фото моего деда времен войны: это был высокий черноволосый мужчина с провалами умных и грустных глаз. Я вставила фото в рамку и поставила рядом с другой рамкой - из нее смотрело юное лицо летчика, который улетел в пустыню с таинственной шкатулкой. Теперь моим излюбленным занятием было сидеть, закутавшись в шаль, на атласном диване напротив этих двух рамок и смотреть на них невидящим взглядом.
Когда-то я лелеяла тщеславную мечту проникнуть в прошлое, вернуть дедушке достоинство воина, разобраться в его тайне. Другому, смертельно больному бывшему летчику, я обещала примерно то же самое, ведь любопытство, грех Пандоры, не покидает людей до самой смерти, терзая их обещанием чудес. Неизвестность прошлого - всегда бескрайняя возможность невероятных событий, о которых мы мечтаем в настоящем, но которые никогда с нами не происходят. Как и любая тайна, неизвестное прошлое не оставляет наших мыслей ни на минуту. Одна-единственная запертая комната была интереснее целого замка несчастной жене Синей Бороды, одно-единственное яблоко манило Еву сильнее, чем целый Божий сад.
Вместо того, чтобы решительной рукой навести порядок в прошлом двух мужчин, смотревших на меня из рамок, я потеряла свое собственное прошлое.
Я вспомнила, что мне нужно вернуть в глобус те несколько монет, что мне понадобились для возвращения домой. Я подошла к старому глобусу, почтительно водруженному на подставку посреди гостиной, открыла его скрипучие недра и бросила туда монеты, которым вела строгий счет. Золото, ожерелья, драгоценные камни посыпались лавиной от моего прикосновения, издавая звук, похожий на змеиное шипение. Под ними что-то лежало.
Это оказалась тонкая потертая тетрадка, исписанная практически микроскопическим почерком - дневник моего дедушки. На последней странице я мельком увидела свое имя, а на первой была выписана цитата: «На протяжении всей своей истории человек борется за то, чтобы стать легче воздуха. Это возможно только в двух случаях: если он умрет и покинет свое тело, или если он поднимется в воздух на летательном аппарате».
Не история, а всего лишь небольшой фрагмент истории был записан в этой тетрадке: несколько слов о любимом творении дедушки - дирижабле, подробное описание встречи с безумцем и его безумного плана. Странное ощущение пробудило во мне описание легенды о яблоках, дарующих бессмертие - как будто я уже слышала что-то подобное. Сдержанно и вдумчиво, чтобы ничего не забыть, описывал дедушка то, что считал необходимым описать, и лишь в конце дневника в скупом тексте появилась нежность, и появилась она рядом с моим именем.
«Мое бессмертие - в ней, и за это бессмертие, единственно правильное, я не боюсь умереть».
Ради этих слов я полетела в пустыню, я искала шкатулку ради того, чтобы под ее крышкой найти эти слова. А нашла я их в своем доме, в двух шагах от дивана, на котором проводила бессмысленные, бездеятельные часы, полные мрака и попыток разбудить Спящую красавицу - память. И если у меня не хватало сил разбить ее хрустальный гроб, то теперь я могла, по крайней мере, выполнить последнюю дедушкину просьбу.
Никому ничего не сказав, взяв с собой только тяжелый чемодан с золотом и копию дедушкиного дневника, я наняла яхту, которая за несколько дней довезла меня до острова в Северном море. Остров был похож на потухший вулкан, в кратере которого стоял дом, и из его трубы поднимался белый мирный дымок.
Пусть я забыла, что происходило в пустыне, ее жар по-прежнему тлел в моем теле. Здесь, на безжизненном ветру, пахнущем солью и кристалликами льда, я начала медленно, но неумолимо замерзать. Море было неправдоподобно светлым, как и наступавший вечер: неестественная бледная зелень сверху и снизу горизонта.
Глаза человека, который открыл мне дверь, были точно такими же - едва-зелеными. Издалека я всегда принимала их за белые. Эти белые глаза совсем недавно равнодушно провожали мое падение с неба.
- Ты знал? - только и могла я спросить у этого человека. - Ты знал, что я внучка того военного с дирижабля?
- Не знал, - ответил тот. - Но это ничего бы не изменило. Я всегда ненавидел тебя, кем бы ты ни была.
«Если сравнивать эти лица с горшками земли, то из двух я в тот день с корнями вытащил то единственное деревце, которое там росло, оставив их навсегда пустыми. А в третий горшок – самый маленький – я посадил семечко гнева». Маленькая девочка вырастила дерево гнева, и мужчина, стоявший передо мной, был одним из его плодов. Может ли быть судьба страшнее, чем получить в наследство только ненависть, столь концентрированную, что она стрелкой компаса указала на кровь и плоть врага? Та пулеметная очередь в мой едва раскрывшийся парашют - что выпустило ее: выпестованная в течение трех поколений жажда мести или все-таки свободный выбор этого мужчины, живущего впервые?
Если думать об этом, начинала кружиться голова. Я с невыразимым облегчением опустила у его ног тяжелый чемодан с проклятым золотом и навсегда покинула этот остров, чувствуя, как взгляд бледных глаз леденит мою спину.
***
Итак, с дедушкиным заданием было покончено. Теперь мне предстояло найти себе занятие по душе на всю оставшуюся жизнь. Например, писать пестрые натюрморты маслом и акварелью, или состоять в дамском клубе с вышивками и чаем с кексами, или найти каких-нибудь несчастных созданий и милосердно опекать их, чувствуя себя от этого более счастливой, чем хотя бы они. Ни один из этих вариантов не будил во мне энтузиазма, и я все чаще сидела на диване напротив портретов, требуя от них ответа, которые они были не в состоянии дать. Мои гости стали чаще, чем то диктуют приличия, давать мне полезные советы и указывать на то, что я еще так молода и у меня есть столько возможностей, чтобы сделать мир лучше. Мне хотелось надавать им пощечин, но я лишь молча улыбалась им в ответ.
Что же случилось в те три месяца, которые я забыла? Почему попытка их вспомнить заставляла меня чувствовать себя шахтером, который обнаружил неведомую ему пещеру и пытается определить ее длину и глубину - луч фонарика не касается стен, брошенный камешек не дает подсказок? В голове бедного запутанного шахтера возникает мысль, что тьма внутри пещеры не имеет границ. Несмотря на успокаивающие заверения здравого смысла, внутри определенной формы часто скрывается бесформенная бесконечность, вещи изнутри бывают больше, чем снаружи, и в небольшой темноте вполне могут водиться огромные чудовища.
В мучительной внутренней тишине миновало лето, наступила дождливая осень. Влажные поля дымились от сырости, под окнами астры клонили свои большие мокрые головы, а в моем доме завелся постоянный гость - старый знакомый Рауль. Он как-то нанес мне визит из вежливости и любопытства, а затем стал появляться чуть ли не каждый день. Его вечное присутствие не становилось назойливостью только потому, что он был слишком воспитан и тактичен, и я постепенно привыкла к нему.
В тот вечер Рауль решил повторить свою попытку, неудавшуюся ему на аэродроме после полета на воздушном шаре.
- Дорогая Селеста, я хотел бы поговорить с тобой наедине, - проговорил он загадочным тоном.
Мы вышли в сад. Темнота вечера милосердно избавила небо от болезненной серости, а вездесущая влага, шепчущая по стволам деревьев и на дорожках, казалась черным бисером, рассыпанным по саду. Дышалось на удивление легко, а в моей голове была пустота. Мне было преступно все равно, хотя я, разумеется, знала, о чем будет говорить Рауль, и даже решила ответить ему согласием.
- Я почти успел забыть тебя, Селеста, - заговорил он. - Мы не виделись давно, с тех трагичных событий, которые произошли с тобой. Я просто хотел навестить моего старого университетского друга, но стоило мне вновь увидеть тебя, такую изящную, такую светлую, не потерявшую своей белизны даже под жестоким пустынным солнцем, и я снова потерял голову.
Вполуха слушая Рауля, я протянула руку и сорвала с дерева маленькое красное яблоко. Его прохладный мокрый бок уютно лег в мою ладонь.
- Я сразу вспомнил все свои юношеские мечты, увидев тебя, и понял, что они меня не оставили. Мы предназначены друг для друга, я уверен.
Маленькое яблоко лежало в моей ладони, красное, как сигнал семафора, как прыгающий по волнам бакен с предупреждающим мигающим огоньком.
- Моя дорогая, ты изменилась, ты стала грустнее и молчаливее, но вместе с тем - прекраснее и добрее. Ты больше не подтруниваешь надо мной, ты всегда так внимательна к моим словам.
Маленькое красное яблоко казалось чем-то очень важным. Чем-то вроде креста на взлетном поле, говорящего, что посадка запрещена. Чем-то вроде лампочки, пульсирующей, когда топливо на исходе.
«У каждого яблока своя цена» - кто это сказал? Или это цитата из Библии?
- Поэтому я хочу сказать тебе, Селеста, то, что давно должен был сказать.
Красные яблоки, каждое из которых бесценно. Яблоки в саду, где поют птицы, и крик каждой птицы похож на комету с хвостом.
- Я был бы горд и счастлив, Селеста…
Птица цвета шербета в жаркий полдень.
- Если бы ты согласилась…
Птица цвета первой звезды нового года.
- Стать моей…
Птица ало-оранжевого цвета, как прикосновение к руке того, кого любишь.
Хрустальный гроб памяти взорвался, превратившись в миллиард радужных осколков.
- Прости меня, Рауль, - воскликнула я, пробегая мимо него, - мне нужно сделать одно очень важное дело!
Любой музыкант подтвердит, что репризы бывают чересчур жестоки.
***
Вряд ли в ангаре, где пахло курами и бензином, когда-нибудь появлялась женщина в платье из атласа цвета слоновой кости, в меховой накидке и бриллиантовых сережках.
- Жак! - кричала я. - Жак, мне нужен твой аэроплан!
Заспанный Жак выглядел так недружелюбно, что, казалось, он начнет рычать.
- Что с вами, мадам, и почему вы так кричите?
- Я забираю твой аэроплан, - объявила я.
- Мой аэроплан? Да он и десять миль не пролетит, - хмыкнул Жак.
- Мне плевать, я его забираю, - проговорила я. - И это тоже!
Мой старый запачканный краской комбинезон, в котором я травила муравьев, лежал неподалеку на груде ржавых деталей.
Давно забытым усилием крутанув пропеллер, я повела дрожащий и чихающий биплан на взлетную полосу.
- Ничего не понимаю, мадам, - ворчал Жак. - Вам стало скучно в вашем огромном доме с сотней слуг, и вы ищете развлечений?
Я запрыгнула на крыло и в кабину, пристроив комбинезон рядом - успею переодеться по дороге.
- Жак, помнишь, ты сказал мне, что на гидропланах не совершают фигуры высшего пилотажа? - спросила я. - Я почти смогла.
Биплан хлопотливо тряс крыльями, будто старая тетушка, переживающая перед дальней дорогой, но затем нашел опору в воздухе и почувствовал себя увереннее, а вслед нам несся хохот Жака.
- С возвращением, Селеста! - кричал он, хотя я улетала.
***
Длинная дорога в небесах, мимо лодыжек грозовых колоссов и сквозь звездные лабиринты, давала время подумать. Вернувшиеся ко мне воспоминания, мои былые решения, мои противоречивые чувства медленно выстраивались в идеальную фигуру звезды, стальной легкий скелет внутри серебряной фигуры Селесты. Фигура почти закончена, поблескивает тусклым неотшлифованным металлом в своей форме.
Вместе с памятью возвращается страх, и через некоторое время он как будто овладевает не только мной, но и всем пространством кабины, всем аэропланом. От нехватки воздуха темнеет в глазах, мелкая дрожь сотрясает машину. Что же произошло с селением на краю старого аэродрома? Чем закончилась странная война за бетонный остров в океане песка?
Как жена Синей бороды, попавшая в желанную комнату, как Ева, сорвавшая с ветки вожделенный плод, как Пандора, открывшая томивший неизвестностью ларец, я врываюсь в самую глубину своей души и падаю на колени перед ослепительной истиной, от которой уже не спрятаться, которую уже не отменить. Мне кажется, что не бело-голубой свет зарниц в сжатых кулаках туч, не лунатическое свечение приборов аэроплана заливает кабину, а свет этой обличительной истины. Она в том, что если в конце моего пути не окажется медового света глаз, похожих на золотые лампады, только что сложившаяся стальная звезда с хрустом сложится и больше никогда не примет форму звезды.
Посадки, дозаправки, взлеты. Никаких гостиниц и попыток уснуть в незнакомых городах, никакого отдыха. Голубые огни рулежных дорожек, белоснежные - взлетных. Касание земли и вновь отрыв, будто моя жизнь - это всего лишь гигантские качели, на несколько дней растянутая попытка обогнать солнце и стрелки часов, которым уже не веришь. И все это время с болью и облегчением, кость за костью и деталь за деталью строится внутри меня новая Селеста, будто вправляются вывихи, чинятся неисправности. Из кружевной стали скелета, из песчаной сухости кожи, из красного яблока сердца пробиваются, тянутся вверх маленькие желтые бутоны, готовые развернуть миллиарды лепестков и цвести столько, сколько будет позволено солнцем.
Вот, наконец, последний оплот человеческого мира, город на краю пустыни. Последняя дозаправка для аэроплана, кружка ужасного крепкого кофе для меня. Как ловец жемчуга, я ныряю на темное дно пустыни, готовая утонуть или найти величайшее сокровище.
Даже в темноте безлунной ночи вечная тяжесть пустыни кажется чернее воздуха. Ее неподъемная мощь - надежный якорь, успокоительное равновесие планеты: пока громада песка лежит на весах мира, мир не перевернется, не опрокинется. Я лечу между тьмой и чуть более плотной тьмой, и я молюсь о рассвете, потому что боюсь пропустить бетонную заплату на земле, боюсь, что карта и компас обманут меня.
Рассвет наступает, скупо вливая во тьму слабый раствор света. Верхушки дюн первыми входят в день, и пустыня несколько минут существует в двух временах разом, сохраняя обрывки ночи в своих впадинах. Неживой, космический холод мешает мне чувствовать мое тело, несмотря на то, что поверх старого синего комбинезона я накинула меховую накидку. Мое сердце не бьется, остановившись в ожидании.
Вот, наконец, видна цель моего путешествия, старый бетонный аэродром, занесенный песком по краям. Я делаю несколько кругов над ним, пытаясь разглядеть, что там внизу. Я вижу треугольники шатров в неживом свете зари, но они необитаемы, и очаги перед ними не теплятся. Я вижу разбитый, изрытый глубокими оспинами бетон - он необитаем от края до края. Спокойная, вечная, властная пустота лежит под крыльями моего уставшего аэроплана, последнее слово времени, застывшее идеальной улыбкой на ликах древних царей, плывущее огромными тенями облаков по серому телу пустыни.
От пронзившей меня безнадежности я становлюсь легкой, точно сухой лепесток. Стальная звезда, серебряная Селеста балансируют на краю бездны, готовые рассыпаться в прах и пыль, похожие на чешуйки легкого пепла. Неожиданно твердыми руками - слишком твердыми для создания, ставшего от тоски бесплотным - я веду биплан на посадку. Аэродром разбит так, что вряд ли хоть один летательный аппарат, кроме моего безотказного биплана, сможет здесь сесть. Я вылезаю на крыло, спускаюсь на землю и убеждаюсь в том, что здесь никого нет.
В пустыне нет времени. Умирающий рассветный ветер едва колышет полотно шатров. Угли в очагах холодны и подернуты белым налетом. Я одна, и невозможно сказать, было так несколько минут или тысячелетия.
Сдайся же наконец, Селеста. Прокляни эту безмятежную пустыню, розовеющую в лучах встающего солнца, словно нежные материнские руки. Закричи тысячей желтых ртов, что расцвели в твоей душе. Свергни глыбу молчания со своего заживо похороненного голоса.
И я почти сдаюсь, но тут в мои уши проникает далекий стрекот, похожий на биение бабочки в стеклянной банке. Стрекот летит ко мне со всех сторон, словно бабочки, которые освободились из плена, словно стая птиц, у которых по четыре крыла.
Посреди мира, в центре великой пустыни, на бетонной заплате стою я рядом со своим маленьким желтым бипланом, а вокруг меня кружится вихрь фанерных птиц без плоти, но с четырьмя крыльями. Они тянут за собой мешки, наполненные не нектаром или медом, а чистой водой, которая по вкусу как первая улыбка после долгого плача. Они кружат надо мной, приветствуя меня качанием крыльев, размахиванием рук из кабин, блеском белозубых улыбок своих бесстрашных наездников. Одна из птиц вырывается из общего кружения, ныряя вниз, на бетонное дно воздушного океана.
***
Где-то на краю земли, между пустыней и океаном, есть сад, где живут прекрасные птицы, крик которых похож на комету с хвостом. Их цвет не назвать одним словом, а сияние их перьев можно увидеть только краешком глаза. Эти птицы охраняют чудесные красные яблоки, которые дарят радость сердца и вечную жизнь.
Фантастическая птица из фанеры и полотна спускается ко мне с неба, неся мое бессмертие. Оно - в глазах, будто медовые лампады, в улыбке, похожей на белые звезды, в жаркой лаве сердца в вулкане груди.
Глухое молчание памяти, целительная боль костей, которые превращались в сталь и серебро - вот моя цена, потому что у каждого яблока она своя. Те страшные несколько шагов, которые я прошла от ласковых глаз, затягивавших меня на свое дно, до последнего полета, закончившегося падением с неба и едва не взорвавшимся от напряжения сердцем - вот моя цена, которая была признана достаточной, чтобы купить бессмертие.
За это бессмертие, единственно правильное, я больше не боюсь умереть.
Пермь, 2020